Текст книги "Спеши вниз"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Хозяин, не обращая на Чарлза никакого внимания, лег животом на стойку, злорадно усмехнулся в лицо краснорожему. Он-то воображал, что ведет спокойный спор.

– Да он недотепа, – выставил он последний довод.

Но краснорожий по-прежнему твердил:

– Пожелай он только, и он мог бы купить все ваше заведение.

Хозяин, позеленев от злости, нажал на рукоятку пивного сифона и пустил в кружку Чарлза сильную струю пенистой жидкости.

– Я знаю двух парней, которые работают у него, – пользуясь паузой, продолжал краснорожий. – Шесть фунтов десять шиллингов в неделю и двойная плата в субботние вечера… конечно, по желанию.

Хозяин угрюмо подвинул кружку и смахнул шиллинг Чарлза под стойку.

– Он этого добился контрактами, – сказал краснорожий. – Все дело в контрактах. Он отправляется в какое-нибудь большое учреждение или, скажем, отель и берет подряд на мытье окон. А потом каждые три месяца, знай, посылает им счета.

– Счета! – взорвался хозяин. – Да когда он работал у меня, я бы ему не доверил получить и медяка за полпинты пива. Бывало, как только прослышат, что он за стойкой, так и соберется к нам шпана со всей округи, знают, черти, что он считать не умеет. Закажут пять кружек, а платят за три. А как стал работать на себя, —хозяин произнес эти слова так, словно выбранился, – теперь, оказывается, он может посылать счета по всей форме. И, конечно, без ошибок.

– Ну, не сказал бы, – ввернул краснорожий. – Думаю, что он порядком присчитывает. – И он засмеялся, восхищенный собственным остроумием.

Чарлз поставил пустую кружку и зашел в уборную. Когда он вернулся, говорили уже о другом; очевидно, хозяина не так уж волновала судьба разбогатевшего невежды. То, что казалось крайним проявлением гнева, на самом деле было только манерой разговаривать, должно быть недешево обходившейся фирмам, пиво которых он продавал в своем заведении.

– Повторить? – сердито буркнул он, когда Чарлз вернулся к стойке.

– Нет, виски, пожалуйста, – ответил Чарлз, потому что сейчас ему больше всего на свете хотелось напиться, а в кармане у него оставалось только шесть шиллингов. Может быть, если он смешает напитки, денег хватит. После виски можно будет взять джину, а зятем, если останутся деньги, доканать себя стаканом портера.

До сих пор их в пивной было только трое, но теперь начал подходить народ. За какие-нибудь десять минут здесь появилось с полдесятка еще не старых, здоровенных бабищ, по-видимому постоянных посетительниц, и они начали свое обычное вечернее бдение за кружкой пива и нескончаемыми пересудами. Совершенно случайно Чарлз оказался в самом центре сдвинутых полукругом стульев, ихстульев, закрепленных за ними привычкой, и женщины перекрестным огнем многозначительных взглядов и недвусмысленных замечаний попытались выжить его. Но смесь виски и пива, выпитых на голодный желудок, уже начинала производить свое действие, и он сидел с полузакрытыми глазами, почти не ощущая ни их рассерженных взглядов, ни замечаний по своему адресу. Перед ним мелькали расплывчатые очертания хозяина, обтиравшего тряпкой стойку, и вдруг в тумане своего опьянения Чарлз увидел себя, протирающего не стойку, а окно.

«Берет подряд на мытье окон. Каждые три месяца посылает счета».

Женщины бесцеремонно переговаривались через его голову; обрывки их болтовни перемешивались в его мозгу с назойливо всплывавшими фразами.

– Ну я и говорю: если хотите знать, почему он не в школе, подите на задворки…

«Может купить вас со всеми потрохами».

– …и посмотрите, что он написал на стене сарая, говорю я…

«Двое парней работают у него. И двойная плата в субботние вечера».

– Ну где еще мог он услышать подобные слова? – говорю я. – Неприличные, грязные слова. Если такому у вас обучают…

« Он недотепа. Когда он у меня работал, он ни черта не стоил».

– Надеюсь, вы не хотите сказать, говорю я ему, что он слышит подобные слова д о м а.

«Думаю, он порядком присчитывает… Каждый кирпичик, каждую кружку…»

– А какое мне дело, что вы школьный инспектор, говорю я ему.

В верхнем кармане у Чарлза была пачка с последней сигаретой. Он осторожно вытащил ее, но она согнулась, и гильза лопнула. Чарлз раскурил ее; прикрывая пальцем разорванное место, и глубоко затянулся. Горячая волна алкоголя, поднимаясь из желудка, столкнулась с никотином, застрявшим в легких, бремя вины и усталости скатилось с его плеч, и он с благодарностью воздал немую хвалу двум божествам мира сего.

Но, лишь только прояснилось его сознание, он почувствовал окружавший его холодок неприязни. Смущенный и даже испуганный, он вскочил со своего табурета и постарался смешаться с толпившимися возле стойки посетителями. Хозяин и две его дочери проворно наполняли кружки и получали деньги, но ему казалось, что его они никогда не обслужат. Несколько раз он пытался приблизиться к стойке, пережидая при этом всех устоявших перед ним, но, лишь только он открывал рот, его тут же оттесняли. Минут через двадцать все возбуждение от виски и сигареты испарилось, и он чувствовал только усталость, – попробуй-ка постоять так долго, почти не евши с утра. Решительным жестом он протянул свой стакан и постучал им о прилавок.

– Пожалуйста, джину, – пронзительно крикнул он.

– Четыре горького, одну «Гиннес», три булочки, и еще Марта просит пачку сигарет, своих обычных, – рявкнул над самым его ухом какой-то плотный мужчина.

– Позвольте, – огрызнулся на него Чарлз, – я пришел сюда гораздо раньше вас.

Мужчина холодно посмотрел на него, но не успел ответить: заказ его полностью, вместе с пачкой сигарет был ему подан на подносе; торопливо отсчитав следуемую сумму, он скрылся в толпе.

Чарлза словно окунуло на самое дно Атлантики, такое он почувствовал унижение. Даже для его рассудка, притуплённого усталостью и огорчением, было ясно, почему ему ничего не удается. Заведение это, или по крайней мере этот зал, было облюбовано простым людом, и его посетители были грубы, угловаты – сама жизнь снабдила их одними острыми углами. А у него углы, наоборот, были стесаны, сглажены и семейной средой и университетом. С пеленок его приучали не повышать голос, не выделяться, уступать другим. И вот результат! Его воспитывали в расчете на более благополучные времена, а обстоятельства ввергли его в джунгли пятидесятых годов нашего века. Улей был полон ос, все до единого – рабочие, и все совершенно одинаковые, но он, ничем другим не отличаясь от них, лишен был их жала.

– Эй, вы, освободите место, коли вас обслужили! – заорал ему хозяин, перегибаясь через стойку со своим обычным задиристым видом.

– Никто меня не обслужил! – взвизгнул Чарлз, взрываясь от ярости. – Один джин и стакан портера!

Все вокруг замолчали и обернулись; взглянув на Чарлза, они затем с безразличным видом возвратились к прерванным разговорам. Этим они еще раз показали ему то, что было для него жизненно важно: для них он чужак, пленник своего класса, и, отбившись от своих, он обречен на одиночное заключение. А в то же время он ненавидел людей своей среды: Роберта Тарклза, Джорджа Хатчинса, Локвуда. Чарлз проглотил джин и тотчас же принялся за портер. Долгое ожидание у стойки немного протрезвило его, и теперь, чтобы добиться облегчения, необходимо было поскорее смешать напитки.

И облегчение пришло. По мере того как за джином до желудка доходили медленные глотки портера, все до этого выпитое им пробудилось. Один за другим наступали знакомые признаки приближавшегося опьянения. Язык его одеревенел и, судорожно прижатый к нижним передним зубам, весь словно окутался ватой. Когда Чарлз поглядел вдоль светящейся огнями пивной, все начало слегка колыхаться. А три электрические лампы на потолке, мерцавшие в клубах дыма, закружились в медленном танце.

– Нет у тебя огоньку, приятель? – прохрипел кто-то сзади.

Прежде чем ответить, Чарлз поднял стакан и неторопливо вылил остаток портера прямо в глотку. Когда эта последняя волна, пенясь, сплеснулась с пляшущей крутовертью всех прежних стаканов, для него наконец наступило полное освобождение. Трезвым он сейчас же обернулся бы, спеша услужить, снискать расположение; он потянулся бы за спичками и, вероятно, расплескал бы при этом свой стакан. Но теперь он был спокоен, дерзок и способен был жить на том же уровне, что и большинство окружавших его собутыльников.

– Огоньку, приятель, – раздался все тот же хрип, и без всякой укоризны: ну что стоило обождать тридцать секунд! Чарлз осторожно обернулся, изо всех сил стараясь сосредоточить внимание на то раздувавшемся, то съеживающемся лице. Не произнеся ни слова, он вытащил коробок и с величайшей тщательностью стал доставать спички. Он держал их вверх дном, и все спички высыпались на пол. Чарлз нагнулся, чтобы подобрать их, и сильно стукнулся о чьи-то ноги. Человек пошатнулся и крепко выругался, но Чарлз, и не думая извиняться, упорно собирал спички. То ли они действительно плавали в луже пролитого пива, то ли кружились, извиваясь в его расстроенном воображении, но только прошло немало времени, прежде чем он собрал их все до единой и аккуратно уложил в коробок головками в одну сторону. Распрямившись, Чарлз повернулся к человеку, просившему огонька, и теперь лицо его больше не расплывалось и не съеживалось, но попеременно то приближалось, то отступало куда-то вдаль. Он снова открыл коробок и, достав спичку, чиркнул ею и протянул. Но в это мгновение лицо, только что вплотную придвинутое, стремительно уплыло куда-то в пространство. Недовольно буркнув, Чарлз рывком сунул ему зажженную спичку.

Тотчас же лицо перестало быть лицом и превратилось в багровую маску ярости с двумя горящими глазами. Спичка, ткнувшись в вислые усы, зашипела, пламя лизнуло ноздри, и человек отшатнулся, грубо выругавшись от боли и злости. Чарлз тоже отступил, испуганный этим неожиданным криком. Но теперь теснота в пивной не допускала таких резких движений, и, когда заработали локти, пиво расплескалось во все стороны, и над гулом разговоров раздался дружный залп ругательств.

В нормальном состоянии Чарлз был бы вне себя от ужаса и стыда. Он стал причиной скандала! Он нарушил священный закон самообуздания, безропотной уступчивости, он, как говорится, проявил себя.Обычно он тотчас же забормотал бы извинения; выкрики обожженного: «Это все он! Вышвырните этого сопляка! Еще пить вздумал!» – настигли бы его уже на полпути к двери. Но теперь спасительный дурман алкоголя, придававший ему не то легкую развязность, не то яростную наглость, защитил его даже при появлении грозного хозяина. Вместо того чтобы сникнуть под градом брани, раздававшейся со всех концов бара, он благодушно поморгал в лицо хозяина – оно странным образом вращалось, то надвигаясь на него выпяченным носом, то уходя под насупленные брови, – а потом прехладнокровно повернулся на каблуках, спокойно отворил дверь и вышел туда, где его встретила теплая тишина летней ночи и сельская улица то раскрывалась, то закрывалась перед ним, словно створки большой устрицы.

Опершись о забор, он пережидал, пока она успокоится; и действительно, вскоре она улеглась и колыхалась только чуть-чуть, так, что пройти было можно. Собственно, идти было некуда; нет ни денег, ни планов, но ночь была теплая, душная, луна ярко светила, отбрасывая густые тени, и он достаточно нагрузился, чтобы не испытывать тревоги. Не твердо, но весело он принялся пробираться по какому-то проулку вдоль садовых изгородей. И на ходу мысли его разгонялись, набирая лихорадочную скорость, – этим у него всегда сопровождалось опьянение.

Действительно, Чарлз часто потешался над тем, как обычно описывают это состояние в романах. Нет, это вовсе не летаргическое состояние полупаралича; наоборот, при опьянении его мыслительные способности напоминали мотор на максимальных оборотах и с выключенными тормозами. Освобожденные от обычных оков – не только оков страха и вины и давящего гнета въевшихся в него условностей, но даже от элементарной необходимости соблюдать физическое равновесие и чувство направления, – мысли его мчались, и он способен был на быстрые и важные решения, которые ему редко приходилось пересматривать, когда возвращалась «нормальная» нерешительность. Теперь, когда он плюхнулся в густую траву, в которой усыпляюще стрекотали и копошились в лунном свете цикады, затруднения последних дней вплелись в уже полученные им жизненные уроки, и здесь, на лоне кружащейся и вздымающейся земли, для него началось врастание в новые условия.

Происходило это не по холодному расчету, потому что анализ положения мог оказаться обманчиво-простым и, вероятно, привел бы к утомительному, полуциничному повторению пройденного, к решению повернуть вспять, приспособиться, связать порванные волокна и свить из них новый кокон. Нет. Новая ясность пришла к нему как ряд четких проблесков, как быстрый поток основных запомнившихся ему переживаний. Они возникали яркими вспышками и были несложны; вот он, склоненный над книгами, слушается указаний, вносит поправки, и его без конца вводят в рамки и поучают, вот он годами протискивается бочком меж сфер чужих переживаний и чувствований. Всего один лишний шаг в любом направлении, и кто-нибудь непременно будет задет, обижен, разочарован. Его школьные наставники покачивают головами, отец возмущен и разгневан, мать то склоняет его на откровенность, то обижена его замкнутостью – и так все, вплоть до назойливых вопросов миссис Смайт и визгливых упреков Эдит; как все они топтали его душу! Бег мыслей ускорился; Чарлз перекатился на спину так, что ему стал виден посеребренный луной шпиль деревенской церкви, качавшийся в спокойном небе, как тонкая камышинка, и образы замелькали еще быстрее. Шейла наклонилась над ним, глаза ее нежно искали его глаз, но вдруг линия волос на ее лбу спустилась почти к бровям, и лицо было уже не ее, а хозяина пивной, грубое и властное. В его мозгу вдруг зашуршала, как прибрежная галька, строка из недавно прочитанного им современного поэта:

 
Крутясь, люблю я скудно то, что ненавижу.
 

Возник Джордж Хатчинс, яростно забивающий гол, а в воротах стоял Локвуд в зеленой фуфайке и кепке; через мгновение Чарлз увидел, что забивают не простой мяч, а голову Хатчинса-отца, который своим простецким говором умоляюще шепчет: «Не сердитесь, мистер Ламли. Наш Джордж так трудился, чтобы добиться успеха». Снова зазвучала стихотворная строка, но как-то вывернутая наизнанку: это было у него обычным признаком опьянения.

 
И, ненавидя скудно, я кручу любовь.
 

Чарлз вскочил и заставил себя шагать дальше. На ходу легче было думать. Думать о чем? Над вопросом, как лучше заложить первые двадцать два года жизни в основу следующих пятидесяти. Если только вообще будут эти пятьдесят: грибообразное облако, которое всегда жило в глубине его подсознания, на мгновение выдвинулось на первый план и оттеснило все остальное.

 
Я, ненавистник скудный, и любовь скручу.
 

Но как бы то ни было, а надо верить в то, что они будут. Иначе одна дорога: покончить с собой.

Вдруг выпрыгнула канава и ухватила его за ногу. Он свалился в ворох сухих листьев, который определенно стал колыхаться под ним взад и вперед. Чарлз понял, что скоро его вырвет, но мозг его оставался ясным и расторможенным. Ворох листьев навалился на него, но и в своей физической мерзости он испытывал какой-то новый порыв, какое-то освобождение. Его обременяли еще несколько выпитых пинт и, может быть, немного непереваренной пищи из его скудного завтрака. Через минуту-другую он освободится от них.

 
Любя, скручу я ненависть-паскуду.
 

Если бы ему с такой же легкостью освободиться от своего класса, своей среды, от невыносимого бремени предпосылок и усвоенных рефлексов. Он выбрался из канавы и с минуту стоял, закинув голову и уставившись в точку, вокруг которой вращалось звездное небо.

 
Любовь, скрути паскуду, что я ненавижу.
 

Почему бы здесь и не кончиться всему, чтобы, возрожденный, он вступил в мир под звуки стрекочущих цикад и собственной рвоты?

II

Протирочная замша, когда Чарлз окунал ее в ведро с водой, а потом выжимал, издавала приятный, не то чавкающий, не то хлюпающий звук. Как менялась она в руке наощупь: скользкая, когда ее намочишь, неподатливая, почти жесткая, в сухом виде. Он еще раз прошелся по стеклам, на этот раз посуху. Потом опустил замшу в ведро, достал из нагрудного кармана комбинезона сухую чистую тряпку и протер стекло до блеска. Горячее солнце, светившее прямо в окно, испарило последние следы влаги, и стекла стали ясные и прозрачные. Окна были на самом деле чисты.

Ну, на сегодня хватит. Последнее окно в последнем доме. А так как сегодня суббота, это значит, что кончена и неделя. Он работает, он зарабатывает на жизнь уже целую неделю! Сердце его прыгало в груди от радости, когда он спускался со стремянки, держа ведро, как полагается, в левой руке. Казалось, что он занимался этим всю жизнь, и если не в буквальном смысле, то по существу это было так. Жизнь его, собственно, началась всего лишь на той неделе. До этого он был так что-то: боковой отпрыск, придаток, постскриптум к жизни некоторых других. А эта, новая жизнь была на самом деле его собственной.

Хотя, может быть, и не совсем собственной, мелькнула у него ехидная мысль, пока он не вернет пяти фунтов. Но скоро он в состоянии будет сделать это. Он взял их взаймы у своего дядюшки-адвоката; как это ни странно, но ему очень легко было получить эти деньги под предлогом мнимой оплаты каких-то карточных долгов, оставшихся со студенческих лет. Если бы он сказал старому хрычу, на что ему нужны эти деньги – на это ведро, лестницу, тележку, на эти тряпки и комбинезон, – тот ни за что не раскошелился бы. Но «несколько фунтов, проигранных друзьям за карточным столом», – это совсем другое дело. Дядюшка всегда говорил «за карточным столом», а не просто «в карты», давая этим понять, что он одобряет такое времяпрепровождение. Он даже изрек что-то о «долге чести». Чарлз, получая деньги, едва удерживался от смеха. Его новое занятие, хотя оно не принесло ему пока ни одного фартинга, уже намного возвышало его над миром мелких условностей и приличий, представителем которого был дядюшка. Но все же старый осел вел себя достойно, конечно, по своей мерке, и долг ему надо было вернуть обязательно. Чарлз обошел дом с черного хода и получил деньги – семь шиллингов шесть пенсов. И всего-то ушло у него каких-нибудь полчаса. Назначай он плату сам, он никогда не запросил бы так много, но он заблаговременно узнал обычную цену.

Даже в этом сказалась новая для него прямолинейность. В «прежние времена» – то есть, собственно, неделю назад – какие окольные пути, какие уловки потребовались бы для него, чтобы получить эту информацию! Как бы он кружил и намекал, задавая наводящие вопросы то тут, то там и все более и более погрязая во лжи, пока не довел бы себя до невыносимого состояния! А теперь он просто-напросто обратился к сторожу общежития Союза христианской молодежи, в котором снимал койку, и прямо спросил его, сколько тот обычно платит за мытье окон. И так же прямо старик ответил: «Обходится приблизительно по шести пенсов с окна». Вот и прекрасно! Значит, и он будет брать по шесть пенсов.

Все как будто прояснилось, обрело перспективы, приняло новые и более разумные пропорции с той свежей летней зари, когда он выбрался из вороха листьев с сознанием, что со старой жизнью покончено. Одним скачком он выпрыгнул из колеи своего класса и из своего психологического уклада, при котором он склонен был кротовью кочку считать горой, а горы – просто зловещей грядой облаков на горизонте; а теперь даже горы стали ближе, и при этом обнаружились хорошо протоптанные тропы, ведущие к их вершинам вплоть до сияющих снеговых пиков. Решение надо было принимать сразу, потому что у него не было денег и думать было некогда. И он решил быстро. Пяти минут размышлений хватило, чтобы остановить свой выбор на том из родственников, кто вероятнее всего ссудил бы ему денег и притом возможно малую сумму. При своих ресурсах он решил, что хорошая стремянка ему не по карману, и пока обходился старой, с недостающими перекладинами. Он отсрочил ее отправление на свалку на неделю-другую, надеясь за это время заработать на новую. То же и с тележкой: хорошая никак не уложилась бы в пятифунтовую смету, и он отыскал у старьевщика остатки ветхой детской коляски – самой коляски, собственно, не было, был лишь остов и колеса – все за пять шиллингов. Только ведро и всякие протирки были наилучшего качества. Он мог легко отбросить все прочие мелкобуржуазные привычки, но идеал хорошо выполненной работы (по его мнению, скорее буржуазный, чем рабочий) сопровождал его и в новом для него мире.

Выбор города тоже не представил затруднений. Надо, чтобы там не было никакой родни. Город не должен быть слишком мал, иначе не хватит работы. Но и не слишком велик. Чарлз не любил атмосферы больших городов. И потом надо, чтобы там было с чего начать, или, во всяком случае, чтобы была надежда на это. Найти бы какое-нибудь большое учреждение, которое заключило бы с ним контракт.(Это было магическое слово, потому что весь свой профессиональный опыт он черпал из замечаний краснорожего парня в пивной.) Одно время он подумывал, не вернуться ли в свой университетский город и попытаться заключить там контракт со своим университетом, но тут же решил, что навряд ли они поручат это дело ему, а, кроме того, он вообще не помнил, чтобы окна в университете когда-нибудь протирал мойщик-профессионал. Вероятно, администрация с характерной для нее мелочностью предпочитала включать мытье окон в обязанности кого-нибудь из служителей. Значит?..

Значит, оставался Стотуэлл; к тому же, как он вспомнил, неподалеку, всего в десяти милях, была школа, где он учился. Контракт! Пришло время школе оправдать пошлые благоглупости о духовных узах однокашкиков. Он вспомнил, как сильно и непосредственно было ощущение, охватившее его в то последнее школьное утро, когда, стоя вместе с другими великовозрастными детинами выпускного класса, он монотонно выводил в последний раз обращение к «тем, кто здесь больше не встретится»:

 
Пусть же им посев приносит
Год от года урожай.
 

Урожай сводился к непрочным связям и верностям, которые извлекались из комода вместе с галстуком школьной расцветки только раз в год на традиционную встречу одноклассников, где тебя потчевали пойлом, смешанным из тоски по прошлому и лицемерия. Но теперь у школы была возможность угостить его чем-то более существенным. Контракт! Это магическое слово звучало в его мозгу, когда он вылез из автобуса на рыночной площади и стал подниматься по склону холма к школе.

Как бы полон и радостен ни был для него отказ от прошлого, он все же не смог войти в это затянутое плющом красное кирпичное здание – дешевая имитация Рэгби, [4]4
  Рэгби – один из привилегированных английских колледжей.


[Закрыть]как и многие захолустные школы тех лет, – с хладнокровием постороннего, хотя восемь лет, проведенных здесь, были частью прежней жизни, той жизни, которая годилась лишь на то, чтобы жгучим воспоминанием бередить новонайденное умиротворение. Тебя узнаёт швейцар, ведет в послеобеденной сонливости по коридору мимо грязноватых классов, где акт за актом разыгрывался плачевный фарс твоего детства и где драконы, боги и мудрецы, населявшие эти фантастические пределы, обитали и по сей час, не переставая возводить в сознании нового поколения свои шаткие пагоды и колокольни. Было неуютно, но это ощущение прошло, когда он остался один в приемной директора, потому что вместе с одиночеством вернулось и сознание, что он отрубил щупальца, удерживавшие его в той среде, которую воплощало это святилище. Так немного времени прошло с тех дней сева, и он уже здесь, чтобы просить о своей строго ограниченной доле урожая. Контракт!

Наконец его допустили в кабинет директора, обдуманно обставленный традиционными атрибутами: кожаные кресла, похожие на трон, бюсты в классическом духе, застекленные книжные полки. Здесь была арена величайших катастроф и триумфов его детства, хотя он был заурядным учеником и вступал сюда не более четырех-пяти раз за все восемь лет. И на обычном месте было знакомое сардоническое лицо, выжидающе кривившееся за толстыми стеклами очков.

– Это вы, Ламли? Чем могу, – здесь Скродд приостановился и до пародийности четко выговорил следующие три слова: – быть вам полезным?

«Для начала хоть тем, что перестанете смотреть мимо», – чуть было не ответил Чарлз, потому что Скродд, по своему обыкновению, иронически присматривался, вяло оглядывая близорукими глазами весь тот участок, где мог находиться его собеседник, как человек, заметивший муху на обоях, потом потерявший ее из виду и нехотя отыскивающий ее опять.

Но, как ни злило Чарлза это обычное преднамеренное пренебрежение, он сдерживал свою злость, потому что за годы, прошедшие со времени последней встречи со Скроддом, он хорошо понял то своеобразное психологическое бремя, которое давило на директора, и, только что вырвавшись от Хатчинсов и Локвудов, он читал в душе этого елейного кретина, как в развернутой газете: ранние честолюбивые замыслы, решение лишь половину своих сил отдавать повседневной рутине, а половину посвятить научным занятиям, которые приведут его к славе, и постепенное увядание всех его надежд, и теперешнее его двойственное положение, когда только половину внимания он уделял человеку, с которым говорил, или занятию, которое выполнял, а другая половина, еле мерцающая в парализованной части его мозга, с ужасающим упорством концентрировалась на одной точке, вперяясь в ничто.

– Я надеюсь, сэр, что вы будете добры помочь мне в подыскании работы, – быстро выпалил Чарлз.

Скродд слегка переменил позицию, так что блуждающий взгляд его проходил всего футах в трех от плеча Чарлза. Губы его скривились в усмешке.

– Если бы вы написали мне, Ламли, о причине вашего посещения, это избавило бы вас от лишних хлопот. Я ответил бы вам, что штат школы полностью укомплектован и что у меня нет никаких возможностей помочь вам рекомендацией.

Чарлз с жалостливым недоверием поглядел на него. Это чучело на самом деле думает, что он, свободное человеческое существо, желает записаться в ковыляющее воинство его педагогов.

– В мои намерения не входит стать учителем, мистер Скродд. Мои притязания, – тут он приостановился, – скромнее и выполнимее.

Вспомнив всю несообразность того, что ему предстояло, Чарлз на мгновение снова ощутил былое смятение, чувство вины и опустошенности. Язык у него не мог выговорить ни слова, и он опять стал тем до смешного растерянным юнцом, каким бывал во все предыдущие посещения этого кабинета. Но туман тут же рассеялся, и так дорого обошедшаяся ему ясность подхватила и понесла его вперед, пока он не ощутил под ногами твердую почву.

– А в каком смысле, – нагло осведомился Скродд, иронически поглядывая мимо него, – в каком смысле они выполнимей для меня?

Чарлз откинулся на спинку стула и поглядел прямо в толстые стекла очков.

– В этой школе есть окна. Кто-нибудь должен время от времени мыть их, поденщики или школьные служители, которым, право же, целесообразнее заниматься своими прямыми обязанностями. А наш век, как вы неоднократно указывали мне, – это век специализации…

Скродд, казалось, впал в транс: глаза его блуждали вокруг Чарлза, как бы отыскивая невидимого противника.

– …Так почему бы вам не поручить эту работу одному из ваших прежних воспитанников? Я мог бы регулярно приезжать сюда без всякого напоминания, скажем, в конце или в начале каждой четверти и за два-три дня выполнять эту работу. Конечно, мои условия будут…

Скродд поднялся на ноги. Случилось чудо: он глядел прямо в глаза Чарлзу.

– Я все еще надеюсь, – четко выговорил он, – что это одна из ваших глупых шуток…

– …для вас выгоднее, чем существующие…

– …или, может быть, у вас солнечный удар. Сейчас такая жара.

– В самом деле. Положим, вы не приглашаете никого со стороны. Но кто может как следует выполнять эту работу? Да некому. Смит слишком толст, и ревматизм не позволит ему взбираться на стремянку, а Берту, как вы знаете, хватает работы в котельной…

– Ламли! Избавьте меня от необходимости позвонить швейцару и себя – от перспективы быть удаленным силой!

– …разве что летом, но тогда ему надо ухаживать за газоном. Я могу всецело избавить их от этой заботы, и окна будут достойны репутации школы.

Рука Скродда метнулась к звонку, нажала кнопку и словно прикипела к ней. Чарлз встал. У него в распоряжении оставалась минута, которая потребуется Смиту на то, чтобы проковылять по коридору, а ему – чтобы проститься со Скроддом. Невероятно было, чтобы они еще когда-нибудь встретились. И все-таки у него не было ни малейшей охоты сказать что-нибудь Скродду на прощание: ни язвительное, ни гневное, ни умиротворяющее. Время подведения итогов истекло. Стоило ли тратить порох на прощание с прежней жизнью и ее обломками? Как это ни странно, но потребность в уточнении испытал сам Скродд.

– Я могу заключить, Ламли, что вы затаили какую-то злобу против меня, и это побудило вас явиться сюда и занимать у меня время своей глупейшей шуткой. Мытье окон! Полагаю, что за нею кроется намек на то, что ваше образование не пригодно ни на что иное, и вы хотите подчеркнуть это, явившись сюда с вашими нелепыми разговорами о поденщине. Вам не следовало прибегать к иносказаниям.

Смит уже был в дверях, и Чарлз повернул к выходу. У него не было ни малейшего желания оспаривать версию Скродда. Он только бросил через плечо:

– А почему бы и не иносказание? Восемь лет меня учили мыслить метафорически.

И, так как Смит уже распахнул перед ним дверь, он вышел в сонное спокойствие коридора, распевая, насколько позволял ему слух, назойливые строки:

 
Пусть же им посев приносит
Год за годом урожай!
 

Озадаченный и возмущенный, Смит выпроводил его по черной лестнице на залитый солнцем двор.

Настоящий отдых – это благословение, ниспосланное только тем, кто отбывает определенные рабочие часы; и, когда наступило воскресное утро, тихое и ясное, Чарлз, пожалуй первый раз в жизни, проснулся с блаженным чувством покоя.

Всю неделю он трудился без передышки, потому что и субботнее посещение Скродда он рассматривал как работу, а субботний вечер посвятил внеочередному ремонту своей тележки. За этим занятием он думал, что, если бы только знать, где сейчас находится первый ребенок, пользовавшийся этой коляской, он непременно подарил бы ее внукам вышеупомянутого ребенка.

И вот в половине десятого он прогуливается среди зевак по единственной настоящей улице городка. И весь день в его распоряжении; только в шесть часов обязательное пение псалмов и молитв в общежитии Союза христианской молодежи, как вполне резонно взысканная моральная плата за пристанище. В другие времена перспектива стольких часов досуга побудила бы его искать общества, но теперь он расценивал это по справедливости лишь как уловку ума, не способного вынести ничегонеделания.Праздные разговоры были бы просто средством успокоить мозг, страшившийся пустоты.