Текст книги "Кимоно"
Автор книги: Джон Пэрис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Глава XXVI
Одна в Токио
Выйдя из тьмы,
Темной дорогой
Ныне иду я;
Светит мне издали
Месяц над горной вершиной.
За несколько дней до Рождества Асако переселилась в свой собственный домик. Быть свободной, уйти от наблюдающих глаз и шипящих языков, иметь возможность гулять по улицам, посещать лавки как независимая японская леди – все это было таким непривычным для нее наслаждением, что на время она даже забыла, как она несчастна в действительности и как необходимо ей, чтобы с ней был по-прежнему Джеффри. Только по вечерам сознание небезопасности подымалось вместе с речными туманами и воспоминание о предостережениях Садако проникало в одинокую комнату вместе с холодной струей зимнего воздуха. И тогда Асако вспоминала о маленьком мече, спрятанном на ее груди так, как, говорила Садако, принято носить его. Или же она испытывала потребность не быть одной и звала Танаку, чтобы он развлек ее и скоротал время своей неудержимой болтовней.
Принимая во внимание, что он в высшей степени помогал разбить ее прежнюю счастливую жизнь, что каждый день он обкрадывал ее и лгал ей, можно удивляться тому, что его хозяйка была до сих пор к нему приветлива и даже смотрела на него как на своего единственного друга. Он походил на дурную привычку или старую болезнь, которой мы почти дорожим, потому что не можем избавиться от нее.
Но когда Танака уверял в своей преданности, думал ли сам он то, что говорил? Есть известный запас лояльности в натуре японца. На полпути к позорному делу он иногда внезапно останавливается и возвращается на путь чести. В этом сказывается любовь к красивому жесту, мотив, который часто бывает сильнее, чем влечение к честности и порядочности самой по себе. Любимый персонаж японской драмы – «отокадате», рыцарственный чемпион из простого народа, который спасает угнетенную красавицу от безаконных насилий людей, носящих по два меча. Сильно раздутому тщеславию Танаки очень льстило смотреть на себя как на покровителя этой покинутой и несчастной леди. О нем можно было бы сказать как о Ланцелоте:
«Его честь выросла на почве бесчестия,
И верность в неверности сделала правдивым во лжи».
В общем, Асако была довольна тем, что у ней не бывало посетителей. Фудзинами были заняты приготовлениями к Новому году. Прошел и день Рождества, не отмечаемый японцами; впрочем, личность и внешний вид Санта-Клауса не совсем им незнакомы. Он стоит в Токио, как и в Лондоне, в витринах больших магазинов, в своем красном платье, с белой длинной бородой и с мешком, полным игрушек, на плече. Иногда он оказывается в компании буддийских божеств, с несущим молот Даикоку, рыбаком Эбису, с жирным голым Хотеи и с хрупким, красивым Бентен. Его можно рассматривать как последнее прибавление к весьма терпимой теократии Японии.
Асако присутствовала на богослужении в католическом соборе в Цукидзи, старом иностранном квартале. Музыка была очень плоха, и длинная проповедь говорилась по-японски. Служил величественный бородатый епископ в окружении двух туземных священников. Привычные звуки и движения церковной службы нравились ей, как и запах ладана. Середина церкви была покрыта соломенными матами, и на них сидела японская паства. Вдоль стен помещались сиденья для иностранцев. Это были большей частью члены различных посольств и военных миссий. На минуту Асако испугалась, что ее узнают. Потом она вспомнила, до какой степени стала она японкой по наружности.
Мистер Ито зашел после полудня пожелать веселого Рождества. Асако угощала его зеленым чаем и маленькими четырехугольными пирожками из рисовой муки с начинкой из какого-то бобового теста. Она все время удерживала Танаку в комнате, потому что разговоры Садако о браке с Ито встревожили ее. Он был очень любезен, и вместе с тем чрезвычайно вежлив. Он забавлял Асако рассказами о своих приключениях за границей. Он восхищался изящным домиком и его положением на берегу реки. Кланяясь и благодаря за гостеприимство Асако, он выразил желание получить разрешение посещать ее и на будущее время.
– Я боюсь его, – говорила Асако Танаке, когда гость ушел, – потому что Сада-сан говорит, он хочет развестись с женой и жениться на мне. Вы оставайтесь все время со мной в комнате всякий раз, когда он приходит. Не оставляйте меня одну, пожалуйста!
– Леди-даймио, – отвечало это круглолицое создание, – Танака – верный самурай. Танака отдаст жизнь за леди!
Это было за неделю до Нового года. По всей Гинза, главной улице Токио, вдоль аллей тощих ив, старающихся изо всех сил разрушить монотонность этой широкой, с обветшавшими зданиями улицы, раскидывались каждый вечер маленькие будки «йомисе», ночные лавочки, выставлявшие свой разнообразный товар перед глазами многочисленных толп, снующих по тротуарам. Там были шарлатанские медицинские средства и перья «стилограф», блестящие деревянные шкафчики-алтари для кухонных богов, фигуры Даикоку и Эбису; было дешевое платье и поношенные шляпы, пищевые продукты всех сортов, обувь, книги, игрушки. Но соблазнительнее всего казались антикварные вещи. На пространстве шести квадратных футов раскладывались драгоценности, очень привлекательные для неопытных, особенно при обманчивом свете керосиновых ламп. Едва ли одна из тысячи имеет действительную ценность; но почти каждая вещь имеет свой собственный характер и заманчивость. Там старинные золотые ширмы, лакированные столы и шкафчики, бронзовые вазы, золоченые фигурки Будды, веера, гравюры на дереве, фарфор, какемоно (старинные картины), макимоно (иллюстрированные свитки), инро (лакированные карманные аптечки), нецке (большие пуговицы из слоновой или простой кости, сквозь которые пропускаются шнурки табачных кисетов), цуба (эфесы мечей, железные, украшенные великолепными рисунками из накладного золота и серебра). Гинза в ночное время – рай для мелкого коллекционера.
– Сколько это стоит? – спрашивала Асако, указывая на крошечный серебряный ящик, который можно было спрятать в жилетный карман. Внутри были заключены три хорошенькие фигурки Будды из старой кремовой слоновой кости, замечательно искусно вырезанные, на крохотном лепестке распустившегося лотоса, на котором они отдыхали.
– Только потому, что теперь конец года, мы вынуждены продавать вещи дешево, – отвечал торговец. – Прошу только шестьдесят йен за настоящую древнюю художественную вещь.
– Это совершенно невозможно, – возражала Асако; она бегло заговорила по-японски с тех пор, как к ней вернулось прежнее светлое и легкое настроение. – Вы, должно быть, шутите. За это можно дать десять йен.
Старый антикварий, с лицом и тощей фигурой Юлия Цезаря, отвернулся, отказываясь от такого безумного предложения, безнадежно пожимая плечами. Он притворился, что очень занят разжиганием своей тоненькой трубки над огнем лампы, освещающей его товар.
– Десять иен! Вот смотрите! – сказала Асако, показывая банкнот. Купец покачал головой и выпустил клуб дыма. Асако направилась снова к потоку прохожих. Но не прошла она и десяти ярдов, как почувствовала прикосновение к рукаву своего кимоно. Это был Юлий Цезарь со своей вещицей.
– Хорошо, окусан, можно уступить. Тридцать иен; возьмите его, пожалуйста.
Он совал маленький ящичек в руку Асако.
– Двадцать иен, – торговалась она, вынимая две бумажки.
– Это в убыток! Это в убыток! – ворчал он; но вернулся к своему столику очень довольный.
«Я пошлю это Джеффри, – думала Асако, – это принесет ему счастье. Может быть, он напишет мне, чтобы поблагодарить. Тогда и я напишу ему».
Новый год – величайший из японских праздников. Японец из среднего или низшего класса весь год живет в густой паутине долгов. Но считается необходимым в последние дни года уплатить по всем своим обязательствам, и недостаточный должник должен продавать кое-что из своих семейных сокровищ, чтобы встретить Новый год совершенно чистым. От этих-то операций так и разбухают лавочки йомисе.
В день Нового года жена приготовляет пирожки из рисовой муки, традиционные для этого праздника, а муж заботится о том, чтобы у порога его дома стояли две кадомацу – срубленные сосенки, укрепленные веревками. Затем, нарядившись во фрак и цилиндр, если он хайкара – джентльмен, или в лучшее кимоно и хаори – если он старомодный японец, он отправляется в рикше с поздравительными визитами, чтобы обменяться «о медето», новогодними пожеланиями. Он везет подарки для своих важных покровителей и визитные карточки для менее влиятельных знакомых. Потому что японская пословица говорит: подарки поддерживают дружбу. В каждом доме во время визита он высасывает чашечку саке, так что возвращается домой гораздо чаще благодаря помощи извозчика-рикши, а не вследствие собственных усилий или даже распоряжений. Действительно, как сказала Асако ее горничная, японская жена очень довольна, когда день Нового года пройдет.
На следующую после Нового года ночь выпал снег. Он продолжал падать и все утро, так что маленький садик Асако стал бел, как свадебный пирог под сахарной пудрой. Все неровности лужайки на берегу реки были сглажены белым ковром. Соломенные плетенки, которыми предусмотрительный садовник окутал кусты азалий и карликовые хвойные деревья, превратились в толстые белые саваны. Как шары водяной пены на волнах, снег скопился хлопьями на перьях бамбуковой заросли, скрывавшей соседнее жилище и делавшей из маленького владения Асако птичье гнездышко.
За темной, лениво двигающейся рекой крыши и зубцы Асакусы казались фантастичнее любой театральной декорации. Асако вспомнила о том первом снежном дне в Японии, когда Джеффри и она познакомились в посольстве с Яэ Смит.
Она дрожала. Темнота сгущалась. Японский дом – слабая защита от холода зимы, и жар углей в деревянном ящике – весьма бедная помощь. Служанка плотно закрыла ставни на ночь. Где это Танака? Он ушел на новогоднюю прогулку со своими родственниками. Асако внезапно почувствовала свое одиночество и мысленно благодарила кузину Садако за моральную помощь, оказываемую ее кинжалом. Она вынула его из ножен и рассматривала лезвие, рукоятку тонкой работы, с осторожностью и тревогой, как будто касалась пальцами змеи.
Только что стало тихо в доме, как вдруг усилился ветер. Он потрясал деревянную раму дома с неожиданной силой, почти как землетрясение. Бамбуковая роща стучала, как будто сталкивались кости, и снег скользил и падал с крыши с глухим шумом.
Раздался резкий стук во входную дверь. Асако вскочила и спрятала кинжал в кимоно на груди. Она лежала вытянувшись на длинном кресле. Теперь она спустила ноги на землю. О Хана, служанка, пришла доложить, что приехал Ито-сан. Асако, полурадуясь, полубеспокоясь, приказала просить его. Она слышала стук тяжелых шагов в доме; затем Ито ввалился в комнату. Его лицо было очень красно и голос хрипл: он нанес уже много новогодних визитов.
– С Новым годом, Асако-сан, с новым счастьем! – проикал он, схватив ее руку и работая ею, как рукоятью насоса. – Новый год в Японии очень счастливое время. Все японцы говорят, что Новый год очень счастливая пора. Этот Новый год принес счастье Ито. Нет больше грязных дел, нет Йошивары, нет больше сводничества. Я теперь миллионер, мадам. У меня сто тысяч фунтов, пятьсот тысяч долларов золотом. Теперь я буду членом парламента. Я делаюсь организатором большой партии, потом министром, потом послом, потом первым министром. Я буду величайшим человеком в Японии. Япония – величайшая страна в мире. Ито – величайший человек в мире. И я женюсь на Асако-сан завтра, послезавтра, в любой день.
Ито плюхнулся в длинное кресло, разделявшее маленькую гостиную на две части, и отрезал таким образом Асако возможность отступления. Она трепетала на своем бамбуковом стуле у закрытого ставнями окна. Она была в страшном испуге. Почему это не идет Танака?
– Скажите мне, Асако-сан, – кричал гость, – скажите мне: очень рада, очень, очень рада, буду очень хорошей женой для Ито. Фудзинами отдает вас мне. Все тайны Фудзинами у меня в потайном ящике. Ито величайший человек в Японии. Фудзинами очень боится меня. Он дает мне все, чего я хочу. Я говорю, дай мне Асако-сан. Очень, очень люблю.
Так как Асако продолжала молчать, Ито на нее рассердился.
– Зачем такое молчание, девочка? Скажите: я люблю вас, я люблю вас, как все иностранные девушки говорят. Я теперь ваш муж. Я не уйду вовсе из дома, пока вы не поцелуете меня. Вы понимаете?
Асако пробормотала:
– Мистер Ито, уже очень поздно. Пожалуйста, придите в другой раз, когда-нибудь. Теперь я должна идти спать.
– Очень хорошо, очень хорошо. Я тоже иду с вами, – сказал Ито, спускаясь с кресла и ставя на пол отяжелевшую ногу. Он был в неплотно запахнутом кимоно, и Асако могла видеть его волосатую ногу. Ее лицо, должно быть, отразило ее отвращение.
– Что? – закричал японец, – я вам не нравлюсь? Слишком много гордости! Ни одного грязного японца, ни одного желтого человека, да? Так вы думаете, мадам лорд принцесса Баррингтон? На Востоке возможно, что безобразные иностранные женщины презирают японцев. Но Нью-Йорк, Лондон, Париж – совсем не то, ха, ха, ха! В Нью-Йорке девушка говорит: эй, японец, иди сюда! Лондонская девушка говорит: японский мужчина очень мил, очень хорошие манеры, очень добрые глаза. Когда я был в Лондоне, у меня было пять или шесть девушек, английских девушек, белых девушек, очень красивых; все вместе, все очень любили. Лондонское время было очень хорошее время!
Асако чувствовала себя беспомощной. Ее рука была на ручке кинжала, но она все еще надеялась, что Ито одумается и уйдет.
– Вот! – кричал он. – Я знаю иностранный обычай. Я знаю все на свете. Омела! Омела! Поцелуй за омелу, Асако-сан!
Он вылез из кресла и пошел к ней, похожий на большую черную птицу. Она оттолкнула его и попробовала убежать, огибая кресло. Но он крепко схватил ее за кимоно. Она выхватила свой меч.
– На помощь! На помощь! – кричала она. – Танака! – Что-то сдавило ее руку, и клинок упал. В тот же момент раздвинулись внутренние шодзи в стене комнаты. Танака бросился в гостиную.
Асако не обернулась и посмотрела назад, только выскочив из комнаты в соседнюю, где возле нее оказались повар и служанка. Оттуда она увидела, как Ито и Танака сжимали друг друга в объятиях, как борцы, пыхтя и хрюкая друг на друга, а ноги их старались наступить на кинжал, лежащий между ними. Внезапно обе фигуры склонились. Два лба стукнулись вместе с деревянным звуком. Теперь руки шарили там, где были прежде ноги. Одному удалось ухватиться за рукоятку. Это был Танака; но нога его поскользнулась. Он покачнулся и упал навзничь. Ито навалился на него. Асако закрыла глаза. Она слышала рыканье, похожее на львиное. Когда она решилась взглянуть опять, она увидела, что Танака стоит коленом на теле Ито. Он дернул и вытянул кинжал Садако из простертой перед ним массы. После этого кровь разом полилась из тела, рта и ноздрей, окрашивая половики. Медленно и спокойно Танака вытер сначала нож, а потом свои руки о платье своей жертвы. Потом пощупал ее рот и горло.
– Вот! Готово! – сказал он. Он повернулся в сторону сада и открыл шодзи и амадо. Затем он перебежал через покрытую снегом лужайку; и среди страшной тишины, последовавшей за его побегом, донесся далекий шум всплеска воды в реке.
Наконец Асако растерянно спросила:
– Он умер?
Повар, мужчина, был рад случаю ускользнуть.
– Я пойду, позову доктора, – сказал он.
– Нет, останьтесь со мной, – приказала Асако, – я боюсь. О Хана может пойти за доктором.
Асако и повар ожидали у открытых шодзи, тупо смотря на тело Ито. Наконец повар сказал, что ему необходимо уйти за чем-то. Он не вернулся. Асако звала его, но ответа не было. Она пошла искать его в его маленькой, в три циновки, комнатке у кухни. Она была пуста. Он уложил в плетеную корзинку несколько своих вещей и исчез с ними.
Асако вернулась невольно к своему посту у двери гостиной. Похоже было на то, что она опасалась, как бы кто-нибудь не пришел и не украл Ито, если она отойдет. Но она не решилась бы приблизиться к телу, даже если бы ей приказали. Иногда казалось, что оно движется, пытается встать; но оно крепко прикреплено к подстилкам смолистыми нитями пурпурной крови. Иногда оно как будто говорило:
– Омела! Омела! Целуй меня, Асако-сан!
Холодный ветер порывами врывался в комнату, любопытно касался мертвого, заворачивая рукава его кимоно. Снаружи бамбуковая роща стучала будто костьми; и тающий снег падал с крыши тяжелыми глыбами.
О Хана вернулась с доктором и полисменом. Доктор раскрыл кимоно Ито и сразу покачал головой. Полисмен был в синем мундире и плаще; сабля болталась у него на боку. Он вынул записную книжку и карандаш из кармана на груди.
– Как ваше имя? – спрашивал он Асако. – Ваш возраст? Имя вашего отца и матери? Ваш адрес? Замужем ли вы? Где ваш муж? Сколько времени знали вы этого человека? Были ли с ним в близких отношениях? Вы его убили? Как вы убили его? Почему убили его?
Вопросы сыпались на голову Асако целым роем. Несчастной девушке не приходило до сих пор в голову, что подозрение может пасть на нее. Пришли еще три полисмена.
– Все, находящиеся в этом доме, арестованы, – объявил первый полисмен.
– Протяните ваши руки, – приказал он Асако. Грубые ручные кандалы были надеты на ее тоненькие руки. Один из полисменов принес веревку и обвязал ее вокруг ее талии и талии О Хана.
– Но что же я сделала? – жалобно спросила Асако.
Полисмен не обратил на вопрос внимания. Она могла слышать, как два других поднялись наверх в ее спальню, болтая и смеясь, открывая ее шкафы и выбрасывая из них вещи.
Асако и ее горничную повели из дома, как дрессированных животных. Было так страшно холодно, а на Асако не было пальто. На пути было столько прохожих. Они сердито смотрели на Асако. Некоторые смеялись. Иные дергали ее за кимоно, когда она проходила мимо. Она слышала, как один сказал:
– Это гейша; она убила своего любовника.
В полицейской части Асако подвергалась такому же сбивающему допросу, но уже со стороны главного инспектора.
– Как ваше имя? Сколько вам лет? Где вы живете? Как имена ваших отца и матери?
– Лгать нехорошо, – сказал инспектор, коренастый небритый человек, – сознайтесь, что вы убили этого человека.
– Но я не убивала его! – протестовала Асако.
– Кто же тогда убил его? Вы должны знать это, – с торжеством сказал инспектор.
– Это Танака, – отвечала Асако.
– Кто такой Танака? – спросил у полисмена инспектор.
– Я не знаю; может быть, это ложь, – отвечал тот смущенно.
– Нет, это не ложь, – настаивала Асако, – он убежал через окно. Вы могли видеть следы ног на снегу.
– Видели вы следы? – снова вопрос полисмена.
– Нет, должно быть, там нет следов.
– Вы смотрели?
– Я, собственно, не смотрел, но…
– Вы дурак! – сказал инспектор.
Ленивый допрос продолжался целых два часа, и за это время Асако по крайней мере три раза рассказала историю убийства. Ее смущал непривычный язык и все время повторяющийся припев:
– Теперь сознайтесь: вы убили этого человека?
Асако промерзла до костей. Голова ее болела, глаза болели тоже; ноги были измучены пыткой стояния. Она чувствовала, что они скоро откажутся служить.
Наконец инспектор закончил свой допрос.
– Вот! – воскликнул он. – Уже больше полуночи! Даже и мне надо иной раз поспать. Отвезите ее в тюрьму и заприте в «стойло». Завтра прокурор будет допрашивать в девять часов. Она притворяется глупой и непонимающей; значит, она наверное виновна.
Снова ручные кандалы и унизительная веревка надеты на нее. Она чувствовала, что уже осуждена.
– Могу я послать несколько слов моим друзьям? – спросила она. Наверное, даже Фудзинами не захотят покинуть ее в таком несчастье.
– Нет. Еще не было допроса прокурора. После этого позволение иногда дается. Таков закон.
Ее заставили подождать в сторожке с каменным полом, где восемь или девять полисменов нахально уставились на нее.
– Хорошенькая мордочка, а? – говорили они. – Похожа на гейшу! Кто ее привел в полицию? Это Ишибаши! Ну конечно, ему всегда везет!
Один грубый малый засунул руку в рукав ее кимоно и схватил ее за голое тело у плеча.
– Эй, Ишибаши! – кричал он. – Вы поймали сегодня хорошенькую птичку.
Полисмен Ишибаши взял в руку свободный конец веревки и погнал Асако перед собой в закрытую карету, которая скоро загремела по опустевшим улицам.
Ее заставили выйти у высокого каменного здания; они прошли несколько гулких коридоров, и в конце одного из них сторож открыл дверь. Это было «стойло», где арестованные должны ожидать допроса прокурора. Пол и стены каменные. Было страшно холодно. Не было ни окон, ни света, ни жаровни, ни стула. Одна, в этом устрашающем мраке, стуча зубами, дрожа всеми членами, Асако забилась со своим горем в угол грязного каземата, ожидая дальнейших нежных благодеяний японского уголовного кодекса. Она могла слышать, как скреблись крысы. Она согласна десять раз быть виновной, она чувствовала, что не может переносить этого больше.
Дневной свет начал проникать сквозь щель под дверью. Позже пришел сторож и приказал Асако идти за ним. Она не прикасалась к пище уже двадцать часов, но ей ничего не предложили. Ее привели в зал со скамейками, похожий на классную комнату в школе. На учительской кафедре сидел маленький, грязный человек в пальто, напоминающем мантию ученого, и в черной шапочке с лентами, похожей на колпак шотландцев. Это был прокурор. Рядом с ним сидел секретарь, похожий на него, но одетый менее нарядно.
Асако, до последней степени измученная, хотела сесть на одну из скамей. Сторож дернул ее за полу кимоно. Она должна была стоять во время допроса.
– Как ваше имя? Сколько вам лет? Как имя ваших отца и матери?
Монотонные вопросы снова повторялись до конца, и потом опять:
– Лучше было бы сознаться. Если сознаетесь, мы вас отпустим. Если не сознаетесь, мы будем держать вас здесь день за днем.
– Я чувствую себя больной, – пожаловалась Асако, – могу я поесть что-нибудь?
Сторож принес чашку чаю и несколько соленых бисквитов.
– Теперь сознавайтесь, – грозил прокурор, – если не сознаетесь – вам не будут давать есть.
Асако рассказала историю убийства. Потом пересказала ее снова. Японские слова не всегда вспоминались ее утомленному мозгу. Она говорила вещи, которых сама не понимала. Как могла она защищать себя на языке, непривычном, чужом для нее? Как можно было заставить этого судью, такого безжалостного и враждебного по отношению к ней, понять ее отрывочные фразы и поверить им? Она билась картонным мечом против закованного в железо врага.
Послали за переводчиком, и все вопросы повторили по-английски. Прокурор был раздражен отказом Асако говорить по-японски. Он думал, что это упрямство или что она пробует одурачить его. Он казался вполне убежденным в ее виновности.
– Я не могу больше отвечать на вопросы. Я в самом деле не могу. Я больна, – говорила Асако в слезах.
– Отведите ее назад в «стойло», пока мы позавтракаем, – приказал прокурор. – Я думаю, после полудня она сознается.
Асако увели и заперли снова в ужасную камеру. Она упала на жесткий пол в состоянии, которое было полуобмороком, полусном от истощения. В ее мозгу видения и образы проносились, как низкобегущие облака. Ее расстроенному воображению представлялось, что только один человек может спасти ее – Джеффри, ее муж! Он должен скоро прийти.
Ей показалось, что она слышит его шаги в коридоре.
– Джеффри! Джеффри! – закричала она.
Это был сторож. Он толкнул ее ногой. Снова привели ее к прокурору.
– Так! Теперь вы понимаете хорошо? – сказал маленький грязный человек. – Хотите вы теперь сознаться?
– Как я могу сознаться в том, чего я не делала? – протестовала Асако.
Неумолимый инквизиторский допрос начался снова. Ответы Асако становились все более спутанными. Прокурор сердился из-за их противоречивости. Она, без всякого сомнения, виновна.
– Сколько времени, говорите, вы знали этого Ито? – спросил он.
Асако исчерпала свои силы. Она пошатнулась и чуть не упала; но сторож снова поставил ее на ноги.
– Сознавайтесь же, – кричал прокурор, – сознайтесь, и вы будете освобождены.
– Я готова сознаться, – простонала Асако, – в чем вам угодно.
– Сознайтесь, что вы убили этого Ито!
– Да, я сознаюсь.
– Тогда подпишите признание.
С торжествующим видом спортсмена, который вытянул на берег рыбу после долгого и отчаянного сопротивления, прокурор протянул заранее приготовленный лист бумаги, на котором было написано что-то японскими знаками.
Асако хотела подойти к кафедре, чтобы подписать свое имя; но в это время ноги окончательно отказались ей служить. Сторож схватил ее за ворот кимоно и тряс, как фокстерьер крысу. Но тело продолжало висеть. Он закрутил ей руки назад с бесчеловечностью дикаря. Жертва с трудом простонала, но не сказала ни одного понятного слова. Тогда он положил ее на одну из скамеек и приложился к ее груди.
– Тело очень горячее, – сказал он, – может быть, она и в самом деле больна.
– Упряма, – проворчал прокурор, – я уверен, что она виновна. А вы как? – прибавил он, обращаясь к секретарю.
Секретарь был занят заполнением в нескольких бланках графы улик, импровизируя, если не мог чего-нибудь вспомнить.
– Безусловно, – сказал он, – мнение прокурора всегда оказывается верным.
Однако все же позвали врача. Он объявил, что у пациентки сильнейшая лихорадка и что ее надо немедленно отправить в больницу.
Так резко и непредвиденно закончился предварительный допрос Асако Фудзинами.
