Текст книги "Кимоно"

Автор книги: Джон Пэрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Яэ была опечалена, узнав об этом несчастном случае, но она уже давно перестала интересоваться Госкином, сдержанная страсть которого казалась ледяным прикосновением к ее лихорадочным нервам. Но для госпожи Миязаки это был удобный случай дискредитировать Яэ, сделать для нее невозможным серьезное соперничество и свести ее в «demi-monde»[29]29
  Полусвет (франц.).


[Закрыть].

Это было сделано быстро и безжалостно, потому что ее слова имели вес в кругах дипломатических, коммерческих и миссионерских, хотя над ее личностью все и потешались. Обстоятельства самоубийства Госкина стали известны. Порядочные женщины стали совершенно избегать Яэ, а непорядочные мужчины преследовали ее с удвоенным рвением. Яэ не понимала этого остракизма.

Балы Смитов в ближайшую зиму вызывали настоящее соревнование в развращении дочери; им придавало блеск постоянное присутствие нескольких молодых офицеров-атташе при британском посольстве, которые устроили серьезное состязание и в конце концов монополизировали приз.

В этом году Смиты приобрели автомобиль, который скоро сделался собственностью Яэ. Она исчезала на целые дни и ночи. Никто из семьи не мог остановить ее. Ее ответ на все уговоры был:

– Вы делаете что хотите, и я буду делать что хочу.

Летом два английских офицера, пользовавшиеся ее вниманием, имели дуэль на пистолетах – за ее красоту или за ее честь. Точный мотив остался неизвестен. Один был серьезно ранен; оба должны были покинуть страну.

Яэ была опечалена внезапной потерей обоих любовников. Она оказалась в положении двойного вдовства и очень хотела от него избавиться. Но теперь она стала разборчивее. Школьные учителя и клерки не привлекали ее больше. Ее военные друзья ввели ее в круг посольства, и она хотела оставаться там. Первой жертвой она наметила Обри Лэкинга, и от него же получила впервые отпор. Вовлекши его, по своей методе в беседу наедине, она просила совета, как ей дальше жить.

– На вашем месте, – ответил он сухо, – я бы уехал в Париж или Нью-Йорк. Там для вас было бы больше простора.

По счастью, судьба скоро заменила Обри Лэкинга Реджи Форситом. Он был как раз тем, что ей нужно было на время. Но некоторая безличность в его поклонении, приступы мечтательности, владычество музыки над его душой скоро заставили ее сожалеть о прежних, более мужественных любовниках. И как раз в такой момент неудовлетворенности она впервые увидела Джеффри Баррингтона и подумала, как красив должен быть он в мундире. С этого момента желание овладело ее сердцем. Не то чтобы она хотела оставить Реджи: мир и гармония, окружавшие ее у него, действовали на нее как теплая и душистая ванна. Но она хотела обоих. Уже раньше она имела двоих и находила, что они дополняют один другого и оба ей приятны. Она хотела сидеть на коленях у Джеффри и чувствовать его сильные объятия. Но надо было действовать медленно и осторожно, иначе она упустит его, как Лэкинга.

Легко осудить Яэ как женщину дурного поведения, как прирожденную кокотку. Но такой приговор был бы не вполне справедливым. Она была любящим смех маленьким созданием – дитя солнца. Она никогда не желала повредить кому-нибудь. Наоборот, она, скорее, была чересчур добра. Больше всего хотела она сделать своих друзей-мужчин счастливыми и нравиться им. Она узнала, что лучший путь для этого – отдавать им свою собственную особу; и она редко отказывала. Никогда не имели на нее влияния соображения выгоды. Ее можно было завоевать поклонением, красотой, личными достоинствами, но ни в коем случае не деньгами. Если ей надоедали чересчур быстро ее любовники, то именно так, как ребенку надоедает игра или книга, и он бросает их, чтобы приняться за другие.

Оба была скорее ребенком с дурными привычками, чем зрелым грешником, чудесным ребенком из мира эльфов, где не признаются наши нравственные законы и где смешение полов оскорбляет их не больше, чем калейдоскопическое сочетание несущихся облаков. Ей никогда не приходило в голову, что Джеффри Баррингтон женат и потому она не должна подвергать его своим атакам. В ее видениях земного рая не было браков, только тесные объятия разгоряченных тел, сладкое смешение дыханий, безумный пыл плоти, стук бьющихся сердец, как шум ее любимого автомобиля, звук арпеджио скрипок, подымающийся все выше и выше, экстатические моменты, паузы, когда теряется чувство времени, и потом возврат на землю на крыльях томной лени, как недвижное парение морской птицы в струе бриза, дующего на берег. Таков был для Яэ идеал любви – и жизни тоже. Короткий опыт жизни был достаточен для того, чтобы привести ее к полному согласию с аксиомой ее покойного отца, что существование есть однообразное и скучное дело, услаждаемое только восторгами чувственной страсти. Не нам презирать Яэ, ведь мы, большинство из нас, разделяем ее мысли настолько, насколько хватает у нас смелости; скорее должны мы осудить кощунство смешанных браков, которые дают существование таким «найденным под капустным листком» детям из области, где нет ни королей, ни священников, ни законов, ни парламентов, ни долга, ни традиции, ни надежды на будущее; где нет даже акра сухой земли, которую они могли бы унаследовать, или конкретного символа души – из Киммерийской страны Евразии.

Реджи Форсит понимал всю трогательность положения девушки и, будучи бунтовщиком и анархистом в душе, какими и должны быть люди творческого гения, сейчас же извинял все ошибки, которые она ему чистосердечно поверяла. Сначала его привлекала оригинальная наружность. Но постепенно сострадание, самый опасный из всех советчиков, представило ее девушкой, романтически несчастной, которая никогда в жизни не встретила удачи, которая была игрушкой негодяев и дураков, а между тем довольно искренней дружбы и привязанности, чтобы солнечный луч ее природного характера пробился сквозь густые облака ночного покрова ее души. Одно только Реджи упускал из виду в те светлые минуты, когда мечтал об обновлении своей Лилит: трагический факт отсутствия у ней души.

Глава XVI
Великий Будда

Морской берег Мицу!

Хорошо там лунной ночью,

Пребывать в покое.

Прежде чем совсем отцвели ирисы и прежде чем развернулись азалии «хибийя» – в Японии обозначают месяцы по распускающимся в них цветам, – Реджи Форсит покинул Токио ради прелестей морского купания в Камакуре. Он проводил утром служебные часы в посольстве, но сейчас же после завтрака возвращался снова на морской берег. Эти отъезды расстраивали составленные Джеффри планы спасения друга, потому что он не собирался идти так далеко по пути самоотречения, чтобы пожертвовать даже игрой в теннис.

– Что там такого, на что вы готовы променять нас? – недоумевал он.

– Купание там, – говорил Реджи, – божественное. Сверх того, на следующий месяц я должен отправиться на загородную виллу со своим начальством. Надо приготовиться к испытанию молитвой и постом. Но почему бы вам не приехать и не присоединиться к нам?

– Есть там какой-нибудь теннис? – спрашивал Джеффри.

– Там есть двор, поросший травой и с ямами, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь играл там.

– Так что же там делать?

– О, купаться, спать и зарываться в песок; смотреть храмы и купаться опять, а на будущей неделе там будут танцы.

– Ладно, мы можем приехать на них, если согласится моя леди. Как поживает Ламия?

– Не зовите ее так, пожалуйста. Она, во всяком случае, получила душу. Но, скорее всего, из непокорных и восставших. Она, как щенок, увлекшийся охотой за кроликами, исчезает на целые дни. Она теперь во всеоружии, и в лунные ночи мы катаемся в ее автомобиле.

– В таком случае самое время мне приехать, – сказал Джеффри.

Баррингтоны приехали в своем великолепном новом автомобиле в полдень, в день бала, о котором говорил Реджи.

Возле бухты они нашли его в голубом купальном костюме, сидящим под громадным бумажным зонтом с мисс Смит и полукровной девушкой-цыганкой. На Яэ было бумажное кимоно голубого и белого цветов, и она выглядела фигуркой с нанкинской вазы.

– Джеффри, – сказал молодой дипломат, – идите в море. Вы кажетесь ужасно пыльным. Любите ли вы морские купания, миссис Баррингтон?

– Я плавала, – отвечала Асако, – когда еще была маленькой девочкой.

Джеффри не мог противостоять искушению голубой воды и лениво клубящихся волн. Через несколько минут мужчины сошли к самом обрезу берега; Джеффри смеялся болтовне Реджи. Он уперся руками в бока, положив кисти на бедра; его ноги казались корнями могучего дуба. Он касался земли с гибкостью Меркурия и будто расталкивал воздух плечами Геркулеса. Линия его спины сгибалась, как стальной клинок. Волосы, на которых играли солнечные лучи, казались золотой проволокой, Бог сошел на землю в образе мужа.

У Яэ перехватило дыхание, и она схватила руку цыганской девушки, как если бы ей стало дурно.

– Как велик ваш муж, – сказала она Асако, – что за великолепный мужчина!

Асако думала о своем муже как о «милом старине Джеффри». Она никогда не оценивала его форм и подумала теперь, что восхищение Яэ довольно-таки дурного тона. Однако она восприняла это как неловкий комплимент, сказанный плохо воспитанной девушкой, которая не умела сделать ничего лучше. Цыганка-компаньонка наблюдала сцену с многозначительной улыбкой. Она понимала, какого сорта восхищение Яэ.

– Разве не жаль, что они должны надевать купальные костюмы, – продолжала мисс Смит, – это так некрасиво. Посмотрите на японцев.

Дальше, вдоль по берегу залива, купались несколько японцев-мужчин. Они сбрасывали свою одежду на песок и бежали в море, не имея на теле ничего, кроме бумажной полосы, обвязанной вокруг бедер. Они прыгали в воду, подняв руки над головой, с диким криком, напоминая собой колдунов дикого племени, призывающих своих богов. Море сверкало, как серебро, вокруг их красно-бурых тел. Их торсы были хорошо сформированы и сильны, а ноги, уродливые, как у карликов, скрывались волнами. Поистине они представляли художественный контраст с полинявшими голубыми купальными костюмами иностранцев. Но Асако, воспитанная в строгих идеалах монастырской скромности, сказала:

– По-моему, это отвратительно; полиции следовало бы запретить этим людям купаться без костюмов.

Пыль и солнце во время поездки в автомобиле, постоянная боязнь, как бы они не наскочили на какую-нибудь растерявшуюся старуху или на неосторожных детей, вызвали у нее головную боль. Как только Джеффри вернулся, она объявила, что хочет пойти в свою комнату.

Так как головная боль продолжалась, ей пришлось отказаться от намерения танцевать. Она ляжет в постель и будет слушать музыку издалека. Джеффри собирался остаться с ней, но она не хотела и слышать об этом. Она знала, что ее муж очень любил танцы; она думала, что рассеяние и блеск будут приятны ему.

– Не флиртуйте с Яэ Смит, – улыбнулась она, когда он поцеловал ее в последний раз, – а то Реджи будет ревновать.

Сначала Джеффри скучал. Он не знал большинства танцующих – деловых людей из Йокогамы по большей части или иностранцев, остановившихся в отеле. У женщин были наглые лица, тусклые волосы, они надели платья, дурно сшитые, лишенные стиля и прелести. Мужчины были толстые, тяжелые, с одышкой. Музыка – устрашающая. Она производилась роялем, ачелло и скрипкой в руках трех японцев, не заботившихся о мотиве и такте. Каждый танец был, очевидно, рассчитан ровно на десять минут. Когда эти десять минут истекали, музыка прекращалась, не закончив начатой фразы или даже такта, и движения танцующих внезапно сменялись неподвижностью.

Реджи вошел в комнату с Яэ Смит. Его манеры указывали на необычный подъем и возбуждение.

– А… Джеффри, развлекаетесь один?

– Нет, – сказал Джеффри, – у моей жены болит голова, и эта музыка прямо ужасна.

– Пойдем выпьем, – предложил Реджи.

Он увел их обоих с собой в буфет и потребовал шампанского.

– Выпьем за наше собственное здоровье, – объявил он, – и за много лет счастья для всех нас. И за то, Джеффри, чтобы вы прогнали прочь ваш английский сплин и сделались приятным соломенным вдовцом, в руки которого я предаю эту молодую леди, потому что вы можете танцевать, а я не могу. Мой вечер закончен.

Он провел их обратно в бальный зал. Там, с низким поклоном и помахиванием воображаемой шляпой с плюмажем, он исчез.

Джеффри и Яэ танцевали вместе. Потом они отдыхали вместе; потом танцевали снова. Яэ была низкого роста, но танцевала хорошо, и Джеффри приспособился к маленькой партнерше. А для Яэ было истинным наслаждением чувствовать, как этот громадный и мощный гигант склоняется над ней, как тенистое дерево; быть почти поднятой в воздух его руками и скользить по полу на кончиках пальцев с легкостью сновидения.

Какие странные оргии – наши танцы! Для критического ума какое странное противоречие между ними и нашими овечьими бесстрастными собраниями! Это архаический пережиток жертвоприношения девушек племени, ритуал, дошедший до нас из туманной дали времен, подобно культу рождественской елки или пасхального яйца; только с той разницей, что значение тех позабыто, тогда как смысл танцев прозрачен, очевиден. Девушки, чистые, как Артемида, женщины, строгие, как Лукреция, переходят из объятий в объятия мужчин, едва известных им, при прикосновениях рук и ног, с перекрещивающимся дыханием, при звуках музыки афродизий[30]30
  Песнопения, посвященные Афродите.


[Закрыть] или фесценнин[31]31
  Народные италийские шуточные песни, исполнявшиеся на свадьбах или праздниках урожая.


[Закрыть]!

Японцы замечают, и не совсем неразумно, что наши танцы отвратительны.

Невинная девушка, без сомнения, да и невинный мужчина тоже думают о танце как о красивом гимнастическом упражнении или как об игре вроде тенниса или лапты. Но Яэ не была невинной девушкой, и, когда музыка оборвалась со своей возмутительной резкостью, это пробудило ее от чего-то похожего на гипнотический сон, в котором она потеряла все ощущения, кроме сознания прикосновения рук Джеффри, его тени, покрывающей ее и неумолчного ропота своих желаний.

Джеффри оставил свою даму после второго танца. Он поднялся наверх, чтобы взглянуть на свою жену. Он нашел ее мирно спящей и потом вернулся в большой зал опять. Заглянул в буфет и выпил второй бокал шампанского. Он чувствовал, что начинает развлекаться.

Он не мог найти Яэ и потому танцевал с цыганской девушкой, которая прыгала, как кенгуру. Потом Яэ появилась вновь. Они танцевали еще два раза; затем еще один бокал шампанского. Ночь была хороша. Лунный свет ярок. Джеффри заметил, что стало слишком жарко для танцев. Яэ предложила прогуляться по морскому берегу; и через несколько минут они стояли вместе у залива.

– О, посмотрите на иллюминацию! – воскликнула Яэ.

В нескольких стах ярдах по морскому берегу, там, где черные тени туземных домиков нависли над заливом, освещенные окна блистали мягко, как кусочки слюды. Рыбаки жгли водоросли и прибрежные травы, чтобы получить пепел, употребляемый как удобрение. Языки пламени, блестя, поднимались к небу. Ночь была голубой. Небо – глубокая синева, а море – масляно-зеленовато-голубое. Синеватые от соли огоньки прыгали и танцевали над пылающими грудами. Дикие фигуры, сидящие на корточках вокруг огней, были одеты в туники темно-синего цвета. Их ноги были обнажены. Их здоровые лица, освещаемые пламенем, – цвета спелого абрикоса. Их позы и движения напоминали обезьян. Старики разговаривали между собой, а молодые смотрели в огонь с выражением спокойствия и оцепенения. Лодка пришла к берегу с моря. Рубиновый свет горел на корме. Гребли на ней четверо мужчин – двое на корме и двое на носу. Их тела двигались в такт ритмически однообразному напеву. Лодка была стройная, с острым носом, а гребцы напоминали собой викингов.

Чернильно-черны были отбрасываемые лунным светом тени: тени от причаленных лодок, от дикого вида хижин, от подобных обезьянам людей, от громадных круглых корзин для рыбы, похожих на большие амфоры.

Вдалеке от земли, там, где забрасывали в море большие плавучие сети, огни собирались в настоящие созвездия. Совершенно ясно можно было рассмотреть мыс, с его вершиной, покрытой высоким лесом. Но дальний конец залива исчезал в неровных полосах света, мягкого и разноцветного, как блуждающие огоньки. Теплота поднималась от заснувшей земли; а бриз веял с моря, производя тот шуршащий металлический звук в сухих, наклоненных соснах, который японскому уху кажется самой сладкой музыкой природы; высота этих сосен преувеличивалась полутемнотой и, казалось, достигала чудовищных и грозных размеров.

Джеффри почувствовал маленькую, теплую и влажную руку в своей руке.

– Не пойти ли нам посмотреть дай-бутсу? – сказала Яэ.

Джеффри не имел понятия о том, что такое может означать «дай-бутсу», но охотно согласился. Она шла рядом с ним, и движения больших и длинных рукавов ее кимоно напоминали о крылышках бабочки. Голова Джеффри была полна парами вина и напевами вальса.

Они вошли в узкую улицу с жилыми домами по обеим сторонам. Некоторые из них были с закрытыми ставнями и молчаливы. Другие – широко раскрыты на улицу, и в их незадвинутые оконные отверстия были видны все детали домашней жизни – женщины, засидевшиеся над своим шитьем, мужчины, болтающие, сидя вокруг очага, лавочники, сводящие свои дневные счета, рыбаки, чинящие сети.

Улица вела в глубину поселка к обрывистому холму, казавшемуся стеной из темноты. Он освещался круглыми уличными фонарями, сияющими глобусами с китайскими надписями на них, фонарями, которые так понравились Джеффри сначала в Нагасаки. Дорога вела в ущелье между двумя обрывами, что-то вроде той расселины, в которой, по легенде, исчезли дети Гаммельна вместе с чудесным крысоловом.

– Я не вошла бы сюда одна, – сказала Яэ, прижимаясь теснее к нему.

– Это выглядит довольно мирно, – ответил Джеффри.

– Здесь есть налево от нас маленький храм, где еще недавно, в прошлом году, один священник убил монахиню. Он зарезал ее кухонным ножом.

– Почему он сделал это? – спросил Джеффри.

– Он любил ее, а она не хотела и выслушать его; тогда он убил ее. Я думаю, я чувствовала бы то же, если б была мужчиной.

Они прошли через громадные ворота, похожие на двери амбаров, только никакого амбара за ними не было. Два охраняющих входы бога стояли на часах по обеим сторонам. Под влиянием лунного света казалось, что их сгорбленные фигуры движутся.

Яэ повела своего большого спутника по протоптанной широкой тропинке между рядами деревьев. Джеффри до сих пор все еще не знал, что именно они идут смотреть так далеко. Но он и не думал об этом. Все казалось ему сном, и очень милым.

Тропинка повернула, и внезапно прямо перед собой они увидели Бога – великого Будду – колоссальную бронзовую статую, дожившую до наших дней со времени независимости Камакуры. Склоненная голова и широкие плечи отчетливо рисовались на синем звездном небе; туловище, закрытое тенью деревьев, только смутно угадывалось. Лунный свет падал на спокойную улыбку и кисти рук, сложенные на груди; концы пальцев сходились – положение традиционное, указывающее на состояние размышления. Это невозмутимо-спокойное, улыбающееся лицо казалось смотрящим вниз с высоты небес на Джеффри Баррингтона и Яэ Смит. Долина была полна присутствием Бога, терпеливого и всемогущего, творца вселенной и хранителя жизни.

Джеффри никогда еще не видел ничего, производящего столь сильное впечатление. Он повернулся к своей маленькой спутнице, как бы ожидая ответа на испытываемые им чувства. И ответ был дан. Прежде чем он сообразил, что случилось, он почувствовал, как мягкие рукава кимоно, как крылья, обняли его шею и горячий рот девушки прижался к его губам.

– О, Джеффри! – прошептала она.

Он сел за низким столиком у закрытого ставнями маленького ресторана, держа Яэ на коленях, придерживая ее и обнимая своей сильной рукой так, как она об этом мечтала. Будда Бесконечного Понимания улыбался им сверху.

Джеффри был далек от того, чтобы побранить девушку; он слишком мужчина для того, чтобы не быть тронутым и польщенным искренностью и доверчивостью этого объятия. Он был и чересчур англичанин, чтобы заподозрить настоящий, чувственный мотив его и воспользоваться удобным случаем.

Вместо того он сказал себе, что это просто дитя, возбужденное красотой и романтичностью ночи, подействовавшей ведь и на него самого. Он и не подумал, что они ведут себя, как любовники. Он взял ее на колени и погладил ее руку.

– Разве это не прекрасно? – сказал он, смотря вверх, на Будду.

Она встрепенулась при звуке его голоса и опять обвила руками его шею.

– Джеффри, – прошептала она, – как вы сильны!

Он поднялся, улыбаясь, с девушкой на руках.

– Если бы не ваш большой оби, – сказал он, – вы бы совсем ничего не весили. Теперь держитесь крепче: я понесу вас домой.

Он стал спускаться по аллее пружинистыми шагами. Яэ чувствовала почти у своих губ могучий профиль его крупного лица, лица солдата, созданного для того, чтобы строго повелевать мужчинами и быть уступчивым перед женщинами и детьми. От него веяло знаком свежести, ароматом чистого человека. Он не смотрел на нее. Его глаза были подняты к темной тени над головой, его душа еще полна внезапным видением Будды Амитабы. Он едва помнил о полукровной девушке, так тесно прижавшейся к его груди.

Яэ интересовал дай-бутсу только как фон для любовного приключения, как хороший предлог для пожатия руки и экстатического движения. Она это пробовала уже однажды со своим любовником – школьным учителем. Ей вовсе не пришло в голову, что Джеффри чем-нибудь отличается от других ее поклонников. Она думала, что только она, она сама и одна, причина его волнения и что его сосредоточенное выражение, когда он спускался в темноте, было признаком страсти и признанием ее чар. Она была слишком тактична, чтобы сказать что-нибудь, ускорить события, но почувствовала себя разочарованной, когда показались освещенные дома и он поставил ее на землю без всяких дальнейших ласк. В молчании вернулись они в отель, где немногие утомленные пары еще вертелись при звуках спазматической музыки.

Джеффри был теперь утомлен; и влияние вина исчезло.

– Спокойной ночи, Яэ, – сказал он.

Она взялась за борт его сюртука; она охотно поцеловала бы его опять. Но он стоял неподвижно и прямо, как башня, не наклоняясь к ней.

– Спокойной ночи, Джеффри, – прошептала она, – я никогда не забуду этой ночи.

– Это было прекрасно, – сказал англичанин, думая о великом Будде.

Джеффри вернулся в свою комнату, где мирно спала Асако.

Он был истинный англичанин. Только первый момент удивления при поцелуе девушки мог потрясти его лояльную верность. С ограниченностью страуса, которую наши континентальные соседи называют лицемерием, он прятал голову за свои принципы. В качестве мужа Асако он не мог флиртовать с другой женщиной. Как друг Реджи он не мог флиртовать с его возлюбленной. Как честный человек он не мог играть чувствами девушки, которая никогда не будет иметь для него значения. Следовательно, инцидент подле великого Будды не имеет в себе ничего важного. Итак, он может лечь и заснуть с легким сердцем.

Джеффри проспал полчаса или немного больше и был пробужден внезапным толчком, как если бы все здание вдруг столкнулось с каким-нибудь другим, или кулак гиганта ударил по нему. Все, находящееся в комнате, было в движении. Висячая лампа раскачивалась, как маятник часов. Картины на стенах тряслись, а китайские украшения на каминной полке сдвинулись и упали с шумом.

Джеффри вскочил с постели и бросился туда, где спала его жена. Даже пол был ненадежен, как палуба корабля.

– Джеффри, Джеффри, – звала Асако.

– Это, должно быть, землетрясение, – сказал ее муж. – Реджи говорил мне, что этого следует ожидать.

– Это опять сделало меня больной, – сказала Асако.

Удары прекратились. Только лампа еще медленно раскачивалась, доказывая, что землетрясение не было просто кошмаром.

– Есть здесь кто-нибудь? – спросила Асако.

Джеффри вышел на веранду. Отель, переживший много сотен подземных ударов, казалось, не заботился о том, что произошло. Далеко на море показывались вспышки пламени, как огни боевых снарядов военного корабля; это вулканический остров Ошима посылал яростные клубы к небесам.

Были в этой странной земле чуждые и скрытые силы, о которых Джеффри и Асако еще не имели понятия.

Под высоким фонарным столбом на лужайке, посреди привлеченных его светом стай ночных бабочек стояла короткая, коренастая фигура японца, глядевшего на отель.

«Это похоже на Танаку, – подумал Джеффри, – клянусь Юпитером, это и есть Танака!»

Они решительно приказали гиду оставаться в Токио. Или Асако позвала его в последний момент, не будучи в состоянии расстаться со своим верным оруженосцем? Или он приехал на собственный страх, но тогда зачем? Эти японцы такой непонятный и назойливый народ.

Как бы то ни было, утром подал им чай Танака.

– О, – сказал Джеффри, – я полагал, что вы в Токио.

– Право, – бормотал гид, – я очень извиняюсь. Может быть, я сделал большой проступок, приехав. Но я думал все время и чувствовал, что леди нездорова. Сердце очень беспокоилось. Пошел в театр, хотел развеселиться, но все время сердце очень печальное. Я подумал, надо сесть в последний поезд. Может быть, лорд сердится?

– Нет, не сержусь, Танака; ничего не поделаешь. Что, было землетрясение этой ночью?

– Не очень опасное «джишин»[32]32
  Землетрясение (яп.).


[Закрыть]. Каждые двадцать, тридцать лет бывает очень большое джишин. Последнее большое джишин, Джифу, двадцать лет тому назад. Много тысяч народа убито. Японский народ говорит, что под землей громадная рыба. Когда рыба двигается, земля дрожит. Глупая басня, миф! Танака говорит: это воля Божья!

Несколько минут спустя раздался громкий стук в дверь и голос Реджи, кричащий:

– Пойдете купаться в море? Землетрясения – страшная вещь, – говорил Реджи по дороге к заливу. – Иностранцы обычно умудряются проспать первый случай. Второй они находят очень интересным опытом; но третий, четвертый и так далее – это ряд нервных потрясений в возрастающей прогрессии. Как будто чувствуешь проявление божества, но бога грозного, жестокого. Нет ничего удивительного в том, что японцы так склонны к фатализму и отчаянию. Это как раз случай для применения: «Ешьте и пейте, ибо завтра умрете».

Море утром было холодное и неласковое. Два друга недолго оставались в воде. Когда они высохли и оделись снова, Джеффри хотел возвратиться завтракать, но Реджи удержал его.

– Пойдемте пройдемся по берегу, – сказал он, – мне надо что-то рассказать вам.

Они пошли по направлению к рыбачьей деревне, где Джеффри и Яэ гуляли всего несколько часов тому назад. Но огни уже потухли. Оставались только черные круги золы от костров; и волшебная страна лунного света превратилась в груду мрачных хижин, где грязные женщины мели засоренные полы и золотушные дети играли на жестких постелях.

– Заметили вы что-нибудь необыкновенное в моих манерах вчера вечером? – начал Реджи очень серьезно.

– Нет, – засмеялся Джеффри, – вы просто казались возбужденным. Но почему вы ушли так рано?

– По разным причинам, – сказал его друг. – Во-первых, я ненавижу танцы; во-вторых, я чувствую зависть к людям, которые любят их. Затем мне надо было побыть одному с моими чувствами. Кроме того, мне надо было, чтобы вы, мой друг, имели удобный случай наблюдать Яэ и составить о ней определенное мнение.

– Но почему? – начал Джеффри.

– Потому что… но, пожалуй, уже слишком поздно для меня спрашивать у вас совета, – сказал Реджи таинственно.

– Что это значит? – спросил Баррингтон.

– Вчера вечером я предложил Яэ выйти за меня замуж; и я считаю, что предложение принято.

Джеффри опустился на край рыбачьей лодки на самом солнцепеке.

– Это невозможно, – сказал он.

– О, Джеффри, я боялся, что вы скажете это, и вы говорите, – сказал его друг, полусмеясь. – Почему нет?

– Но ваша карьера, старина?

– Моя карьера, – заворчал Реджи, – протокол, протокол и протокол. Я сыт этим по горло, во всяком случае. Можете ли вы вообразить меня его превосходительством, украшенным орденской лентой, которого дергают за проволочки из Лондона, болтающим всякие пошлости за вечерней чашкой чая другим старым превосходительствам, а утром посылающим в министерство иностранных дел целую кучу всякой чепухи. Нет, в старые времена были там очарование, и мощь, и блеск, когда посол был действительно полномочным, а мир и война зависели от придворной интриги. Но все это умерло вместе с Людовиком Четырнадцатым. Личность теперь не играет роли в политике. Все теперь – коммерческие дела, концессии, гарантированные проценты, дивиденды и держатели ценных бумаг. Дипломаты теперь совсем не живые люди. Они только тени, пережитки старых времен, привидения Талейрана или, еще вернее, коммивояжеры без отдыха. Я не называю это карьерой.

Джеффри слыхал эти тирады и раньше. Это был конек Реджи.

– Но что же вы предполагаете делать? – спросил он.

– Что делать? Конечно, музыка прежде всего. Перед моим отъездом из Англии несколько мюзик-холлов предлагали мне семьдесят фунтов в неделю за выступление в них. Сначала предлагали даже двести пятьдесят, потому что воображали, что я имею титул. Мое официальное жалованье – двести фунтов в год. Как видите, я не понес бы материальных потерь.

– Так вы хотите оставить дипломатию, потому что пресыщены ею или же ради Яэ Смит? Я это не вполне понимаю, – сказал Джеффри.

Он все раздумывал о сцене вчерашнего вечера и находил теперь очень удобным объяснять поведение Яэ возбуждением – следствием полученного ею предложения.

– Яэ – непосредственная причина; крайнее пресыщение – причина основная, – отвечал Реджи.

– Чувствуете ли вы, что очень любите ее? – спросил его Друг.

Молодой человек размышлял с минуту, потом ответил:

– Нет, я не влюблен в точном смысле слова. Но она представляет собой как раз то, чего я желал. Я был так одинок, Джеффри, и мне нужно было кого-нибудь, какую-нибудь женщину, конечно; а я ненавижу интригу и адюльтер. Яэ никогда не раздражает меня. Я ненавижу болтливую суетню современных женщин, их маленький спорт, их маленькую ученость, их маленькую серьезность, маленькую благотворительность, маленькое подражание жизни мужчин. Мне нравится тип женщины сераля, ленивой и пустой, мало отличающейся от красивого животного. Я могу играть с ней и слушать ее мурлыканье. У нее не должно быть ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, ни общественных связей, чтобы не путать меня в них. Она не должна пытаться проникнуть в тайны моего ума, не должна ревновать меня к моей музыке или ожидать моих объяснений. Еще меньше объяснять меня другим – жена, выводящая мужа на показ, как обезьяну, – какой ужас!

– Но, Реджи, старина, любит ли она вас?

Идеи Джеффри были достаточно стереотипны. По его мнению, только великая любовь обеих сторон могла бы извинить такой странный брак.

– Любовь! – вскричал Реджи. – Что такое любовь! Я могу чувствовать любовь в музыке. Я могу чувствовать ее в поэзии. Я могу увидеть ее в солнечном сиянии, в сыром лесу, в фосфоресцирующем море. Но в действительной жизни! В брачной постели, в обмене пота и чувств, как выразился Наполеон! Я понимаю вещи слишком абстрактно, чтобы чувствовать себя влюбленным в кого-нибудь. Так я и не думаю, чтобы кто-нибудь мог действительно влюбиться в меня. Это как с религиозной верой. У меня нет веры, но я верю в веру. У меня нет любви, но есть великая любовь к любви. Блаженны те, которые не видели и уверовали!