Текст книги "Возлюбивший войну"

Автор книги: Джон Херси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Так, описывая обычную психическую травмированность человека, хлебнувшего войны, я ухитрился скрыть от доктора все, что действительно меня беспокоило: бойня, самоотверженная любовь, Дэфни, Линч, Мерроу, весь наш прогнивший мир.

Но и доктор, возможно, чтобы расположить к себе, задал шаблонный вопрос:

– А вы замечаете, – спросил он, – что боитесь не противника, а самого себя?

Я как раз думал о том, что каким бы милейшим человеком ни был наш старина док, весь этот бессмысленный разговор ни к чему не приведет, когда зазвонил телефон, и доктор, нервно тронув свои роскошные усы, взял трубку, послушал и сказал: «Значит, вам удалось дозвониться? Минуточку». Он прикрыл трубку ладонью и попросил меня на несколько минут выйти из кабинета в приемную; ему звонят об одном больном…

Я вышел, сел на табуретку и только здесь сообразил, что своей вероломной, трусливой болтовней Мерроу словно ударил меня коленом в пах.

14

Доктор Ренделл никак не мог привыкнуть к телефонам. Он, видимо, представлял себе телефонные провода в виде простых тоненьких трубочек и считал, что надо разговаривать тем громче, чем дальше находится собеседник. Занятый мыслями о Мерроу, я слышал краем уха, как он, на этот раз не очень напрягаясь, кричал в своем кабинете за прикрытой дверью; слов я не разобрал. Майглоу и Трейн, техники-сержанты из приемной доктора, имели обыкновение держать пари, пытаясь угадать по степени громкости разговора, с каким пунктом беседует врач.

– Ну, это не так далеко, – начал Трейн.

– А точнее?

– Ближе Портнита. – Нет, нет. Портнит здесь ни при чем!

– Но дальше, чем с Холлом.

– В таком случае называй, дружище.

– Пожалуй, эвакуационный госпиталь в Хоккердаунсе. Тот, новый, куда мы послали на прошлой неделе восьмерых.

– Нет, не так далеко, – возразил Майглоу.

– А я думаю, что далеко.

– А я думаю, что это Кембридж.

– Полкроны?

– Эх, была не была! Деньги небольшие.

Сержанты решили навести справку у секретарши доктора Мэри Пидон из женской вспомогательной службы – не такой уж эффектной, но бойкой и кокетливой блондинки, слишком деловитой лично для меня, однако все-таки женщины, наделенной теми благословенными признаками своего пола, которые влекли на прием к старому костоправу некоторых людей, хотя они и бахвалились, что никогда ничем не болеют. Никто не говорил, что отправляется к доктору Ренделлу излить душу, вместо этого всегда говорили: «Иду потрепаться с Пидон». Трейн спросил у нее, куда звонил доктор.

– Эх вы! – воскликнула Мэри.

– Давайте, давайте, сержант Пидон! – подхватил Майглоу, жуя слова, как окурок сигареты. – Не будьте таким сухарем.

– Кембридж.

– Вот сукин сын! – рассердился Трейн и хлопнул ладонью по столу. – Да у Майглоу слух, как у радиолокатора, будь он проклят!

– Куда бы он мог звонить в Кембридже? – спросил Майглоу. – В команду мусорщиков?

Я подумал, что он имеет в виду могильщиков на американском кладбище в Кембридже, и гнев во мне, подобно дремавшему животному, вздохнул, повернулся и снова задремал.

Однако я тут же встрепенулся.

– Какой номер? – спросил я у Пидон.

Она как-то странно взглянула на меня, словно хотела сказать, что Майглоу и Трейн и без того достаточно досаждают ей, а тут еще эти травмированные психи.

– Я не имею права… – заговорила было она.

– Вы слышали, что сказал лейтенант? – прервал ее Майглоу. – Назовите номер.

– Он разговаривал с девушкой какого-то летчика. Я все же думаю, что сделаю неправильно, если сообщу номер телефона.

– Номер, пожалуйста! – сврепо повторил Майглоу.

Я уже сидел на краешке табуретки.

– Но вы обещаете не звонить ей? – спросила она Майглоу.

– Пидон! – укоризненно воскликнул тот.

Пидон взяла со стола клочок бумажки.

– Кембридж, один четыре семь шесть.

Номер телефона меблированных комнат миссис Коффин… У меня молнией блеснула мысль: уж не у себя ли в комнате выполняет Дэфни работу для своего влюбленного начальника и в чем именно заключается ее работа?

– Девушка звонила сама или ей звонил доктор? – резко спросил я.

Пидон взглянула на меня и заколебалась, но, наверное, что-то в моих глазах испугало ее, потому что она тут же, как послушная девочка, ответила:

– Вызов заказывал майор Ренделл.

Я чуть не задохнулся от бешенства и, как только меня вновь провели в кабинет доктора, заявил:

– Док, я считаю ваше поведение самым наглым вмешательством в мою личную жизнь.

Доктор даже не поинтересовался, как я узнал о его разговоре с Дэфни. Он посмотрел мне в глаза своими глубокими печальными карими глазами и сказал:

– Боумен, есть одно обстоятельство, которое вы обязаны понимать. Мы – я имею в виду Соединенные Штаты – вложили в вас тысяч двадцать долларов, обучая выполнять определенную работу. Не знаю, чего вы ждете от меня, но я здесь не для того, чтобы заменять вам мамашу (тут я не выдержал и расхохотался, словно изо рта у меня вырвался и тут же лопнул пузырь из жевательной резинки), а всего лишь для того, чтобы заботиться о вашей боеспособности. Как человек я могу интересоваться вашим личным счастьем, но как майор я интересуюсь лишь тем, что вы представляете собой как боец. Потому-то я и считал своим долгом проверить заявление вашего командира и позвонил человеку, который знает вас лучше, чем другие.

Откуда ему стало известно о Дэфни?

Доктор ответил, что он довольно внимательно наблюдает за людьми и давно знает о моей девушке.

– Больше того, – продолжал он, – извините, конечно, но я неплохо знал и Питта, до того как его сбили. Я многое знаю об этой девушке. Откровенно говоря, вам повезло. Откровенно говоря, Пентагону не мешало бы прописывать нам, медикам, такую же терапию.

Как он узнал номер телефона?

От Мерроу.

А Мерроу, несомненно, добыл его у Хеверстроу. Хитер, мерзавец! Ну, а что же, если не секрет, сообщила моя девушка?

– К моему удивлению, – ответил врач, – она то и дело принималась плакать. Вот уж не думал, что она из такой породы. Она сообщила нечто весьма интересное. Я позволил себе спросить, действительно ли она любит вас. Она ответила, что любит больше, чем всех остальных, с кем встречалась до вас, но вы якобы не любите ее.

Я промолчал. Что может ответить на это военный летчик военному врачу?

А Ренделл говорил еще о многом. О том, как мисс Пул рассказала, что она редко ошибалась в оценке людей и считала, что я способен любить по-настоящему, – во всяком случае, так, как это слово понимала она. «Да, мудреное это слово – „любовь“, – заметил доктор. Дэфни ответила ему, что в условиях войны некоторые понимают это чувство по-своему. И еще она сказала… Однако я был настолько ошеломлен, что запомнил лишь, как доктор пристально переводил взгляд с одного предмета на другой, а потом заговорил о значении завтрака, о калориях, о выносливости и под конец рассказал эту нелепую басню о вороне.

Не знаю, почему, но я уходил от него с таким чувством, словно родился заново. Я попытался позвонить Дэфни, но ее не оказалось дома.

15

Командование военно-воздушных сил начало поднимать наш боевой дух, и вечером у нас состоялся эстрадный концерт под названием «Никогда не вешай нос!», устроенный объединенной службой культурно-бытового обслуживания войск, и, клянусь, я опасался, что от смеха заработаю грыжу. Какая все же сумасшедшая штука жизнь! Утром мучительные спазмы в желудке в ожидании вылета на Швайнфурт, а вечером спазмы совсем другого рода – от хохота, и в течение всего дня странные думы о смерти и о любви. В своем ли я уме? Но тогда вообще существуют ли нормальные люди?

Перед тем как лечь спать, я снова попытался позвонить Дэфни, но получил в ответ ледяной душ от миссис Коффин. Все еще нет дома.

Ни в тот день, ни на следующий я даже не заикнулся Мерроу, что мне известно о его предательстве. Я был обижен и поражен, но не видел смысла в разговоре.

Утром моя жажда мести получила частичное удовлетворение. Пришла почта, и Мерроу вручили письмо – первое за три с лишним месяца от дяди. Прочитав его, Базз пришел в ярость.

– Уж эти мне родственнички, – негодовал он. – Обожают защитников родины, пытаются сделать что-то приятное, а на самом деле бьют под самую ложечку.

Я подождал, пока он успокоится, и спросил, чем дядя привел его в такое раздражение.

– Он продал мою машину.

– Это какую же?

– «Олдс». С откидным верхом.

– Не тот ли, что ты оставил во Флойд-Беннет вместе с ключом от зажигания? Тот, что стоил тебе всего двести тридцать долларов. Тот, что ты мог без сожаления проиграть в карты.

– А, да что там! – Мерроу, видимо, был настолько поглощен злобой, что даже не замечал, как рушится карточный домик его лжи. – Сразу же, как только мы прилетели сюда, я послал телеграмму дяде, и он перегнал машину к себе. Дядя Бен. Он все время живет на Востоке. Так вот, он пригнал машину домой, там она и стояла все время. Он не имел права продавать ее без моего разрешения.

16

То, что произошло во время рейда двенадцатого августа, показывает, в каком состоянии все мы находились.

Неприятности начались уже с того, что вылет назначили на самое раннее утро. Салли разбудил нас в час ночи, а инструктаж о налете на завод бензола в неведомом нам Гельзенкирхене состоялся в половине второго.

Вылет намечался на четыре часа, при первых проблесках зари; томясь во мраке ночи в зоне рассредоточения в ожидании назначенного срока, все чувствовали себя отвратительно, но особенно психовали Мерроу и Фарр.

Письмо дяди окончательно вывело Мерроу из равновесия; он все еще кипел от обиды и злости и сидел за завтраком нахохлившись и надувшись. Он ворчал, что ночью его неотступно мучили кошмары.

Фарр был с похмелья, – точнее, все еще пьян с предыдущего вечера. В Пайк-Райлинге никто не считал рюмки; предполагалось – и чаще всего обоснованно, – что каждый летчик знает свою меру. Одно из нерушимых правил нашей жизни состояло в том, что как только объявлялось состояние боевой готовности, никто не брал в рот ни капли вина. Нам не вдалбливали это правило – оно подразумевалось само собой. Любое нарушение его считалось такой же дикостью, как попытка обойти закон тяготения. Однако Фарр, не страдавший в последнее время воздержанием, на этот раз, видимо, захотел доказать, что способен рассуждать умнее, чем иные здравомыслящие люди, и начал шуметь. Будь он проклят, если согласится лететь в паршивый ночной рейд – пусть летят паршивые английские ВВС, как им и положено.

В конце концов Мерроу не выдержал и приказал ему замолчать.

– Ни вы и ни кто другой не заставит Рональда Д. Фарра лететь в самолете в глухую ночь, – возразил Фарр.

Брегнани и остальные пытались образумить Фарра, и в последнюю минуту нам удалось впихнуть его в самолет.

– Ладно, ладно! – кричал он. – Я еще покажу вам, ублюдки вы этакие!..

И он показал.

Высота полета, заданная нам в это утро, оказалась из ряда вон выходящей – свыше тридцати тысяч; не удивительно, что из двадцати одного вылетевшего самолета девять «старичков» вынуждены были вернуться, поскольку подобная высота оказалась им не под силу. Наблюдая, как они один за другим ложились на обратный курс, Фарр напутствовал их то циничными, то насмешливыми поздравлениями. На такой высоте машины оставляли за собой особенно густые шлейфы инверсии.

Фарр что-то забормотал, и я решил, что он прикладывается к бренди, без которого икогда не отправлялся в полет.

Примерно за полчаса до цели «крепости» попали под яростные атаки вражеских истребителей, налетавших волнами машин по двенадцать со стороны солнца.

Я пытался ободрить себя мыслью, что сегодня в Бертлек возвращается Дэфни, и, как всякий человек, в минуту опасности хватающийся за соломинку, уверял себя, что в наших отношениях ничего, собственно, не изменилось.

После третьей волны немецких истребителей Фарр доложил, что у него не ладится с подачей кислорода.

Мерроу вспылил.

– Я достаточно натерпелся от вас, жалкие вы трусы! – завизжал он и долго еще продолжал ругать сержантов.

Но Фарр настаивал, и Брегнани поддержал его, заявив, что шарик в манометре у Фарра не подпрыгивает, как обычно.

– Пусть переключится на переносной кислородный баллон, – проворчал наш старина-практик Хендаун.

– Я уже пытался, – ответил Фарр. – Все дело в маске. Возьмите меня отсюда! Помогите же, ради Бога! – Он заговорил тяжело, как человек, взбирающийся на гору.

Потом он замолчал.

Откуда-то сверху послышалось невнятное, как голос первоклассницы, бормотание Брегнани, и мы с трудом сообразили, что Фарр в обмороке.

Хендаун снова опередил нас.

– Втащи его в радиоотсек, – приказал он.

Распоряжение Хендауна было вызвано тем, что, как нам сообщили утром на инструтаже, температура на заданной высоте достигает тридцати восьми градусов ниже нуля (позже стало известно, что она достигала даже сорока четырех градусов), и в среднем отсеке с двумя открытыми окнами человек без кислородной маски начинал синеть уже через несколько секунд. В радиоотсеке тоже было не теплее, но тут по меньшей мере вас не обдувал ледяной ветер.

Сразу же, как только Фарр потерял сознание, я начал отстегивать ремни и прочее, но за время, которое потребовалось мне, чтобы пробраться в радиоотсек, произошло много такого, в чем я разобрался лишь значительно позже.

Брегнани втащил Фарра в отсек Лемба, и тот, заметив, что кислородная маска Фарра заиндевела, воспылал необыкновенным человеколюбием и решил надеть на Фарра свою. Он сдернул перчатки, снял с Фарра испортившуюся маску и уже начал натягивать на него свою, когда почувствовал, что тоже теряет сознание. Тогда на помощь Фарру пришел Брегнани, но едва он начал надевать на него маску, как Лемб, уже находившийся во власти бредовых представлений в результате кислородного голодания, вдруг выключил его кислородный прибор.

Оказавшись в радиоотсеке, я увидел, что Фарр лежит в обмороке, а рядом с ним Лемб и Брегнани, еще подающие признаки жизни. Лемб вскоре потерял сознание, и Брегнани снова занялся Фарром. Я надел на Лемба свои перчатки, потом наткнулся на его собственные, сунул в них руки и соединился по внутреннему телефону с Мерроу.

– Послушай, – сказал я, волнуясь. – Нам нужно снизиться. Пикируй, ради Бога! У тебя тут умирают люди.

Запасная кислородная маска хранилась в передней перегородке турели, и во время нашего стремительного спуска с безоблачного неба вместе с двумя вражескими истребителями, упорно висевшими у нас на хвосте, несмотря на непрерывный огонь Хендауна и Прайена, я на четвереньках вскарабкался вверх, достал маску, снова соскользнул вниз, надел ее на Лемба и подключил к баллону.

Мне вспомнилось, как мы пикировали в нашем первом тренировочном полете на большой высоте, – казалось, это было лет десять назад, – как у Прайена болел живот и как Мерроу хохотал все время, пока мы снижались.

На этот раз Базз спустился очень низко и взял курс на базу. Фрицы оставили нас в покое. Лемб пришел в себя, когда мы снизились тысяч до девяти, а Фарр очнулся тысячах на шести. Каким-то чудом никто не обморозился.

Я вернулся на свое место.

Мы летели домой. Мне бы очень хотелось описать свое ликование. Это было не просто чувство облегчения, а глубокая радость, какой я не испытывал с той поры, как вышел торжествующий из парадной двери начальной школы в родном Донкентауне в последний день пребывания в ней, на одиннадцатом году жизни. Я помнил, как хлопнула дверь, как стукнула металлическая задвижка и как из глотки у меня рвался победный клич.

Остальные испытывали то же самое. Мерроу, начавший утро в таком кислом настроении, повеселел, подшучивал над Лембом, а потом я услыхал нечто такое, чего никогда не слыхал от него раньше: он его похвалил. Нехотя, но похвалил: «Ну, парень, да ты для сержанта совсем молодец. Решиться отдать свою маску…» Мы делились по внутреннему телефону впечатлениями о происшествии, а Хендаун, пение которого походило на завывания больного пса, попробовал исполнить отрывок из «Ты моя любимая».

Мы еще ни разу не летали над Европой на бреющем полете, и в Голландии Мерроу заговорил, как гид в автобусе с туристами: дамы и господа, слева от вас мельница, справа – очаровательная пухленькая блондиночка-голландка в деревянных башмаках.

Однако над Ла-Маншем, где валы свинцового моря, сталкиваясь и разбиваясь, сердито выплевывали грязно-белую пену, наше неуемное ликование несколько поубавилось. Наш вылет признают, конечно, несостоявшимся. Казалось, можно было ощутить, как в самолет просачивается уныние.

К тому времени, когда мы приземлились, сознание собственного позора сменилось у нас злобой; только теперь всех нас взбесило поведение Джага Фарра.

Ред Блек сидел на ящике с инструментами около стоянки самолета. Он едва поверил своим глазам, увидев подруливавшее «Тело». На его лице отразился весь ужас совершенного нами.

Фарр держался вызывающе:

– Ублюдки! Я же говорил вам! Нет, чтобы послушаться человека…

Нам предстоял неприятный послеполетный опрос. Хеверстроу сказал мне тихонько:

– С меня довольно. Я хочу перейти на канцелярскую работу. Сегодня, когда мы возвращались на малой высоте, я чувствовал себя отвратительно. У меня уже нет сил вечно ломать голову, где мы находимся, не ошибся ли я в своих расчетах. Я добьюсь, чтобы меня отстранили от полетов; веришь ли, над морем мне показалось, будто я схожу с ума. Здесь, внизу, оно выглядит совсем иначе, чем оттуда, где мы были. Ты видел, какого оно цвета?

Я напомнил Клинту, что ему осталось только три боевых вылета, и тут же спохватился: ведь последний-то вылет нам никак не засчитают за боевой. Наши усилия, наши переживания – все было впустую.

В течение дня Хеверстроу несколько приободрился, у меня же настроение испортилось вконец. Выяснилось, что вечером мне предстоит дежурить. Подождав возвращения самолетов из рейда, я попытался найти желающих поеняться со мной дежурствами, но не нашел. Все злорадствовали над нашим неудачным полетом и были рады-радешеньки, что срам пал на голову крикуна Мерроу, поносившего других летчиков, когда их постигала такая же неудача. Злопыхательства в какой-то мере затронули и меня. Во всяком случае, никто не захотел меняться дежурствами. Позвонить Дэфни я не мог, поэтому я послал ей телеграмму, не слишком надеясь, что английский телеграф доставит ее по адресу.

Часов в восемь, когда я направлялся на дежурство в штаб, по коридору общежития подпрыгивающей походкой прошел Мерроу; мне показалось, что он довольно весело настроен для человека, над которым день-деньской потешалась вся база; он сказал, что сходит в клуб выпить этого паршивого пива, а потом вернется и ляжет спать, и я ему поверил. Однако вернулся он в два. Лишь спустя день-другой я начал подозревать, что он провел время с Дэфни, с моей Дэфни, принадлежавшей когда-то только мне.

17

В субботу я пошел к Дэфни, и уже в первые минуты встречи, когда я стоял на пороге комнаты, а она, склонив головку набок, подбежала ко мне и сказала, что я отлично выгляжу, именно в эти первые минуты я ощутил перемену. Во второй половине дня мы отправились в Лихтон на показательный матч в крикет. Мерроу тоже был здесь, однако избегал нас, но в конце концов подошел и сказал, что крикет ему нравится, только сейчас это уже игра для стариков, надо изменить некоторые правила и внести в игру больше живости. В том, что Дэфни упорно не хотела смотреть ему прямо в глаза, было нечто такое… Позже, когда мы пошли в деревню, Дэфни нежно взяла меня за руку, но и это она сделала как-то иначе, безусловно иначе, и я начал подозревать, чем вызвана перемена.

Именно в тот вечер, вернувшись в наше общежитие, я тряхнул Мерроу за плечо и обвинил его в том, что он провел время с Дэфни, и хотя Базз отрицал, я чувствовал, что он лжет.

Пятнадцатого в воскресенье, во второй половине дня, нас послали бомбить аэродром немецкой истребительной авиации в Пуа во Франции, и, как заметил Хендаун, все на подготовительных этапах к этому рейду проходило не так, как следовало. В десять утра из Пайк-Райлинг-холла поступило срочное приказание взять на каждый самолет по шестнадцати трехсотфунтовых осколочных бомб. Артиллерийско-технические команды уже погружали их в «летающие крепости», когда поступил другой срочный приказ: считать первое распоряжение ошибочным и взять на борт фугаски общего назначения. Первичный приказ, где приводились данные о цели, в час пятнадцать был дополнен новыми данными, сразу вызвавшими сомнение в своей точности; разобравшись в них, офицеры оперативного и разведывательного отделений группы в два часа позвонили в штаб крыла, и штаб подтвердил их догадки, но почти тут же разослал по телетайпу четвертый приказ с не менее противоречивой информацией и перепутанными координатами. Только к двум сорока пяти все данные окончательно выверили и уточнили. Взлет назначался на четыре тридцать. Когда мы приехали на площадку, погрузка больших желтых бомб в самолет еще продолжалась. Мерроу был до предела взвинчен всем тем, что услышал от Кудрявого Джоунза о происходившей днем путанице. Наш вылет отложили до пяти пятнадцати.

Рейд оказался совсем нетрудным, отбомбились мы превосходно даже с моей точки зрения, поскольку наши бомбы падали на взлетно-посадочную полосу и на истребители, а не на людей.

Я ненавидел Мерроу. Я знал, что ненавижу его – все равно, ходил он к Дэфни или не ходил, и ненависть делала меня несчастным, ибо если самоотверженной любви предстояло отныне стать главной движущей силой моей жизни, то она, эта любовь, должна была распространиться на всех, кого я знал; в том числе и на того, кому я так часто вверял жизнь и кто был великолепен в своей бьющей через край энергии. Но я ненавидел Мерроу. Я никогда не перестану его ненавидеть.

Мы вернулись, когда сгущались сумерки долгого, но уже начавшего меркнуть английского дня, и Мерроу сейчас же уехал с аэродрома, предоставив нам самим разбираться, в каком состоянии находится самолет. Посовещавшись, мы с Негрокусом сообщили Реду Блеку, что на обратном пути третий двигатель работал из рук вон плохо.

На послеполетном опросе члены экипажа «Девушки, согласной на все» заявили, что их самолет попал под обстрел явно наших пулеметов, причем, насколько они сумели определить, огонь велся с правого борта «Тела». Воздушные стрелки, поглощенные во время боя наблюдением за вражескими самолетами, не могли с полной уверенностью отрицать, что трасса их огня не пересекалась с курсом товарищей, поэтому обвинение, высказанное к тому же столь категорично, было для нашего экипажа весьма неприятно, – не удивительно, что Мерроу ринулся с пеной у рта защищать Фарра. Спать он лег взбешенным.

И проснулся взбешенным. В час сорок пять Салли разбудил летчиков, но обошел нас с Мерроу. Я проснулся от поднявшегося вокруг шума, оделся и зашел в оперативное отделение, гду узнал, что «Тело» отстранено от полетов, так как в третьем двигателе обнаружен осколок зенитного снаряда и двигатель нуждается в ремонте. Я отпраивлся на инструктаж, поскольку уже встал и надо было как-то убить время, узнал здесь, что группа получила задание разбомбить аэродром в Абвиль-Друкате, и расстроился, потому что полет предстоял нетрудный. Участники инструктажа уже сверяли часы – было около трех пятнадцати, когда появился Мерроу и устроил скандал из-за того, что его не разбудили. Я с интересом отметил, как быстро он успокоился, узнав, что я велел Реду Блеку проверить третий двигатель и что Ред нашел в нем осколок.

Позднее в то же утро, перед возвращением самолетов из рейда, я отправился повидать Дэфни. Она еще лежала в кровати в читала; волосы у нее были накручены на бигуди, лицо покрыто кремом; она огорчилась, что я застал ее в виде, так сказать, полуфабриката, и сейчас же отправила меня минут на пятнадцать погулять, пока не станет вполне законченным фабрикатом. К моему возвращению она успела одеться, убрать постель и, казалось, благоухала утренней свежестью. Я решил заняться историей с Мерроу постепенно, как бы между прочим и, возможно, во второй половине дня, но уже через пять минут, сидя на скрипучей кровати, в то время как Дэфни, скромная и спокойная, расположилась напротив на стуле с прямой спинкой, не удержался и спросил, был ли Мерроу у нее, здесь, в этой комнате.

Она посмотрела на меня долгим взглядом, словно прощалась, потом кивнула и сказала:

– Подожди!

Подожди? Я встал, и из груди у меня, как воздух из кузнечных мехов, вырвалось одно долго сдерживаемое слово:

– Почему?

Дэфни ничего не ответила, подошла к чулану, отдернула висевшую на двери занавеску и исчезла. Вскоре она вернулась с помятым кофейником и банкой американского кофе, моим подарком, и, стараясь не стучать, словно любой звук мог разбудить спавшую где-то в комнате беспощадную действительность, отмерила молотого кофе, налила воды и поставила кофейник на электроплитку. Потом снова, все так же молча, уселась на стул. Я почувствовал, что в груди у меня что-то оборвалось. Дэфни закурила сигарету.

– Мы можем подождать, пока сварится кофе? – спросила она.

Я подошел к окну и стал рассматривать дома, выходившие во двор. Один из них, прямо передо мной, был из кирпича с углами из нетесаного камня; колпак у одной из его труб покривился. Наконец послышалось бульканье. Я повернулся к Дэфни. Взгляд у нее был тусклый и усталый.

– Сахар?.. Ах, извини, любимый! Я же знаю, что ты кладешь по три кусочка.

В слово «любимый», в которое за время, проведенное вместе, мы внесли столько нового, именно нашего, она на этот раз вложила – я чувствовал! – все свое сердце, и это сердце, если только я понимал его, билось так же учащенно, как мое.

Мы сели, я успел обжечь губы первым глотком, и Дэфни спросила:

– Ну, а теперь, Боу, ты хочешь послушать о твоем командире?

– Хочу.