Текст книги "Возлюбивший войну"

Автор книги: Джон Херси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Глава седьмая
В ВОЗДУХЕ

14. 04-14.55

1

Вопль Мерроу звучал, пока не выяснилось, что первая группа из четырех истребителей пройдет над нами, через строй группы, летевшей выше нас.

Мы испытывали двойное облегчение: от того, что наконец-то смолк ужасный боевой клич Базза, и от сознания, что хотя бы первый сегодняшний удар обрушится не наше подразделение.

«Тело» задрожало, и мы поняли, что Хендаун открыл огонь по пролетавшим над нами самолетам.

Мы находились недалеко от Антверпена. Посматривая вниз, сквозь чистый, как промытое окно, воздух, я видел город. Под юго-западным бризом над ним стелилась тонкая дымовая завеса.

На высоте, где мы летели, дул со скоростью пятьдесят миль в час почти попутный нам ветер.

Наша эскадрилья следовала в голове огромной колонны, летящей этажеркой, футов на тысячу ниже слоя перистых облаков, настолько тонкого и прозрачного, что через него просвечивало небо, как просвечивало виноградное желе сквозь слой свечного воска, которым его заливала моя бабушка, чтобы предохранить от плесени, перед тем как поставить в погреб.

Из Антверпена изредка, но с довольно равными промежутками постреливали зенитки, – они, очевидно, вели заградительный огонь. Вскоре он прекратился.

Вторая и третья волны истребителей напали на самую верхнюю из групп, потом развернулись для атаки с тыла. Стрелки засекали отдельные самолеты, готовые атаковать нашу группу.

Затем Брегнани обнаружил истребителей, они шли в боевом строю позади и выше нас.

– Внимание! – послышался голос Мерроу. – Возможно, это «спитфайры».

– Боже милосердный! – воскликнул Хендаун. – Да они похожи на П-47!

В голосе Нега слышалось ликование, от его истошного вопля у него, наверно, так вздулась шея, что в нее врезался ларингофон.

Действительно, самолеты оказались «тандерболтами», чего мы никак не ожидали; впрочем, никакой пользы они нам не принесли.

Я настроил приемник на диапазон «С», зарезервированный для связи с истребителями, и слышал, как полковник Юинг – он шел во главе первого соединения – орал, пытаясь связаться с П-47: «Крокет»! «Крокет»! Вы слышите меня? «Болтун-один» вызывает «Крокет»!» Я не разобрал, что отвечали истребители, ибо немцы глушили этот диапазон. Но по нервозности Юинга можно было понять, что передовому соединению приходится туго.

Наши подразделения шли рассредоточенным строем по высоте, чтобы позволить «тандерболтам» применять их обычную тактику: эскадрилья за эскадрильей они проносились с интервалами в две-три минуты и обеспечивали нам так называемое коридорное прикрытие с воздуха. Иначе говоря, мы надеялись, что все три эскадрильи будут по очереди сновать взад и вперед над нами и отбивать атаки вражеских самолетов. Однако после двух-трех заходов все П-47 устремились вперед, к авангардному соединению бомбардировщиков, и не вернулись. Я понял, что обстановка впереди сильно осложнилась; меня тревожило и наше собственное положение, я знал, что немцы не упускают случая наброситься на соединение, когда его не сопровождают истребители прикрытия.

Малыш Сейлин видел, как были сбиты две «крепости» из верхней авиагруппы. Фарр доложил, что снизу устремляется к нам еще одно звено немецких истребителей.

2

Я взглянул на наручные часы. Два двадцать одна. Предполагалось, что в два двадцать шесть мы достигнем бельгийского города Эйпена в юго-восточной части страны, когда-то отданного немцами Бельгии в виде компенсации за все страдания, которые она перенесла в войне, якобы призванной обеспечить мирный расцвет демократии на всей планете; здесь нам предстояло повернуть на юг, обойти ненавистные районы Рура, прикрытые мощной зенитной артиллерией, и лететь над относительно открытой местностью. Ничто не обещало никаких перемен в Эйпене, если не считать перемены курса, но мысленно я цеплялся за этот поворотный пункт, как за самую важную веху полета. Он находился в пяти минутах. Вот эти пять минут мне и нужно было пережить. После Эйпена я намеревался поставить себе другую цель и постараться достичь ее, но не стоило преждевеременно заглядывать вперед. Главное – Эйпен. Пять минут…

Так я учился понимать, что время тоже одно из слагаемых опасности. Я не мог вынести мысли о тех трехстах двадцати двух минутах, что отделяли нас от момента, когда мы в случае удачи (чего в действительности не произошло) пересечем в Феликстоу английское побережье и окажемся в безопасности; единственное, что я еще мог, – это убеждать себя в необходимости выжить следующие пять минут; вот к чему я заставлял себя стремиться.

Слева, над Ахеном, я увидел сплошное стадо аэростатов воздушного заграждения – они показались мне жирными свиняьми, обитающими высоко над землей.

3

ФВ-190 вновь перешли в атаку, сосредоточив свой удар, как и следовало ожидать, на верхней эскадрилье. В те дни немцы блестяще осуществляли тактику совместных действий не только между самолетами одного звена, но и между звеньями и, напав на одно из наших подразделений, стремились последовательными заходами разгромить его, а затем уже переключались на другое.

Еще не закончилась первая атака на нашу верхнюю группу «крепостей», как уже началась вторая.

Вторая атака и выявила нечто новое на протяжении все тех же пяти минут. Первым обнаружил это и сообщил остальным Прайен.

Вначале он доложил, что один из немецких истребителей намеревается напасть на нас с хвоста, но спустя несколько минут сообщил, что, судя по следам трассирующих пуль, истребитель атакует не нас, а нижнюю эскадрилью.

– Святая Богородица! – воскликнул Прайен. – Взорвался!.. Нет, не взорвался… Смотрите, у него большая пушка или еще что-то… Вспышка!.. На самолете вспышка… Она закрыла весь самолет… – Прайен докладывал бессвязно, но каким-то монотонным, даже равнодушным голосом, однако от его стаккато и от его слов веяло чем-то жутким. – Подождите… – продолжал он. – Я вижу всю эту проклятую штуку – она похожа на снаряд и появилась после вспышки, но двигалась так медленно, что я успел ее рассмотреть. Она взорвалась среди самолетов нашей нижней эскадрильи; разрыв черный, как дым зенитного снаряда, только раза в два больше… Самолет отвесно взмыл позади нас, и я вижу у него под фюзеляжем какую-то трубу, что-то вроде пушки… Отчетливо вижу…

– Ну, хорошо, Прайен, – вмешался я. – Помолчи, дай сказать другим.

Так я поддерживал некое подобие дисциплины на внутреннем телефоне. Ради всех нас я хотел заставить Прайена замолчать как можно скорее – не потому, что меня или других могло испугать само новое оружие немцев, описанное Прайеном. Нет, меня угнетала новизна, сознание того, что в небе появилось неведомое нам дотоле оружие, страшное не своими яркими вспышками, в блеске которых скрывались даже самолеты-носители, и не огромными клубами черного дыма, вдвое большими, чем разрывы обычных снарядов, а страшное своей новизной. Немцы постоянно удивляли нас какими-нибудь неожиданными новшествами: бомбы замедленного действия, падавшие на маленьких парашютах, ракеты, бомбометание по воздушным целям с пикирования, разноцветные разрывы зенитных снарядов. И всегда нас больше пугала эта неожиданность, чем сама новинка. Но чем же все-таки устрашали новые типы оружия? Возможно, уже тогда мы в паническом страхе предвидели появление чего-то ужасного? Возможно, уже в те далекие дни у нас возникала страшная догадка, что противник внезапно применит новинку, которая окажется последней. Она покончит с нами, с войной, со всем миром – со всем одновременно.

Под нами был Эйпен. Все же я добрался до него.

– Ну хорошо, давайте теперь поболтаем, – распорядился я. – Докладывайте обстановку.

– В секторе десяти часов, высоко… – начал было Хендаун и замолчал.

– Продолжай.

– Наши истребители, – снова заговорил Хендаун, скрывая за официальным тоном глубокую озабоченность, – наши истребители возвращаются на базу.

– Сукины дети! – выругался Фарр, словно «тандерболты» предавали нас; в действительности же они просто обладали ограниченным радиусом действия.

4

Мой следующий отрезок времени до того, как мы должны будем перейти к решению очередной задачи – перемене курса на 49 градусах 45 минутах северной широты и 08 градусах 20 минутах восточной долготы, то есть примерно между Дармштадтом и Гейдельбергом, составлял двадцать девять минут, и могу только сказать, что в течение этих минут мы подвергались самой яростной и длительной атаке из всех пережитых ранее и что именно в это время началась та почти незаметная, но не вызывающая сомнений перемена в Мерроу, которую я ждал, на которую, стыдясь, втайне надеялся и которой боялся.

Уже через семь минут после того, как скрылись «тандерболты», немцы предприняли три новые атаки, хотя еще продолжались первые две. Нам оказали честь своим вниманием по меньшей мере семьдесят истребителей.

Вне досягаемости нашего огня, как всегда, болтался в своем «мессершмитте-109» все тот же наводчик – «тренер».

Сразу за Эйпеном он организовал серию ожесточенных групповых атак. Вначале на нас набрасывалось небольшими волнами – в лоб или с хвоста – штук двенадцать ФВ-190 или МЕ-109, летевших то на одной с нами высоте, то чуть выше или ниже; приближаясь к нам или пронизывая наш строй, они вели непрерывный огонь, а налетая с тыла, проносились вперед и атаковали головное соединение. Такие атаки по воздействию на нас ничем не уступали массированному зенитному огню и поддерживались ударами двух-пяти истребителей – они действовали самостоятельно и появлялись с трех, девяти и одиннадцати часов, либо на одной высоте с нами, либо ниже. Не оставляли нас своим вниманием и одиночные самолеты противника. Они нападали под большим углом, с разных направлений и с разных высот. Атаки звеньями перемежались с ударами целых эскадрилий истребителей в строю «колонной»; лобовые атаки велись тоже звеньями в эшелонированных колоннах, то есть цепочкой, построенной в высоту, когда каждый самолет летел выше предыдущего. Те истребители-одиночки, что поддерживали групповые атаки, были вооружены пушками или ракетами, а наши пулеметы не наносили ни малейшего урона самолетам противника, поскольку они успевали выходить из атаки вне досягаемости нашего огня.

В конце захода истребители резко набирали высоту и скрывались в сгустившихся к тому времени перистых облаках, где, по моим предположениям, быстро перестраивались, потому что уже через несколько секунд появлялись снова, стремительно пробивая облачность вниз, готовые к новому нападению.

Сейчас я рассказываю о пережитом так, словно отчетливо наблюдал и успевал разобраться в сложных маневрах противника. В действительности все, что я видел, ощущал и слышал тогда, состояло из серии мгновенно промелькнувших эпизодов, вибрации машины, слабого запаха пороха в нашем самолете, выкриков о великих небесных часах, проклятий, обмена репликами о переворотах через крыло, пике, крутых наборах высоты и, увы, о падающих «крепостях».

– Иисусе Христе, валится машина «Крысы не задержатся»! – крикнул Малыш Сейлин; из своего гнезда внизу он видел, как один за другим падали наши самолеты.

Чонг. Бенни Чонг. Гроза из Миннесоты. Неистощимый насмешник с глазами спокойными и задумчивыми, как лесные озера его родного северного штата. Бенни… Как часто мы шутили вместе с ним в нашем бараке!

Длительное молчание.

Потом заговорил Хендаун:

– Внимание! Следите!.. В направлении трех часов, вверху. Возьми его на себя, Брегнани. У меня тут тоже есть чем заняться.

5

Я увидел самолет с желтым носом и ярко-красным обтекателем втулки воздушного винта. На расстоянии истребители казались скользящими тенями-силуэтами с опознавательных таблиц: ФВ-190, МЕ-109, МЕ-110 узнавались без труда, однако менее знакомые МЕ-120, ХЕ-113 распознать было труднее, но все они находились здесь – все, вся компания. «Фокке-вульф» с одним белым и другим черным крылом. Фюзеляжи преимущественно синей, серой и зеленой окраски. Оранжевый нос и такая же втулка обтекателя. Самолеты проносились мимо, и хотя я понимал, с какой опасностью связано их появление, все же они казались мне чем-то нереальным. Красные и желтые носы. Теперь я уже привык к тому, что они не летят, а как бы скользят. Теперь это не вызывало у меня удивления, но что каждая из этих машин могла в любой момент покончить с нами, никак не укладывалось в моем сознании, даже после двадцати двух боевых вылетов и почти законченного двадцать третьего. А еще выше непрерывно кружил одинокий самолет. Все МЕ-120 были выкрашены в серебристый цвет, а Ю-88, бомбившие нас, в серый, черный и серебристый. Уже после того, как наши истребители оставили нас, я заметил ФВ-190, раскрашенный под «тандерболт», и МЕ-109 с опознавательными знаками английских ВВС. В некоторых звеньях крылья самолетов пестрели черными и желтыми полосками, как туловища шмелей.

Экстравагантная раскраска тревожила, она говорила об индивидуальности и отличительных особенностях не машин, а тех, кто сидел за штурвалами. На мгновение я вспомнил о мертвом немецком пареньке в воронке в тот день, когда мы занимались спортом в Пайк-Райлинге.

Заметили ли немцы, пролетая мимо нас, раскинувшуюся на корпусе «Тела» в сладострастной позе обнаженную женщину? И если заметили, то не мелькнула ли у них беспокойная мысль, каков же тот, кто ведет этот самолет?

6

Мерроу продолжал придираться к стрелкам.

Первые две группы немецких истребителей отстали от нас через шесть минут после Эйпена. Я видел, как они отворачивали и шли на снижение.

Но едва исчезали одни, как появлись другие и снова набрасывались на нас, и казалось, атакам не будет конца. Во время полета мы видели, как истребители поднимались с аэродромов, расположенных вдоль нашего курса, как после очередного вылета приземлялись для заправки горючим и как навстречу нам взмывала ввысь новая стая.

Прайен приступил к проверке кислородного оборудования.

– Поторопись, – распорядился Мерроу. – Поживее, поживее, мальчик!

Еще никогда проверка не проходила у нас так быстро. Ответили все члены экипажа.

Всюду, куда ни кинешь взгляд, что-нибудь происходило. Посмотрев в правое окно, я увидел одну из «крепостей» нижней группы; охваченная пламенем, она вдруг словно подпрыгнула в воздухе, перевернулась, как лепешка на горячей сковороде, и вывалилась из боевого порядка; огонь вырывался из обоих ближних к фюзеляжу двигателей или, возможно, из бензобаков.

– Кто это был? – резко спросил я.

Прайен понял, что я имею в виду.

– Ведущий верхней эскадрильи из нижней группы, – своим обычным, вялым и холодным голосом ответил он.

Кудрявый Джоунз. Мы и так все знали, что это он, наш оперативный офицер, летавший на «Дешевой Мегги», союзник Базза по интригам, самый близкий его друг после меня. Я ждал, что Мерроу в пух и прах разнесет «этих ублюдков», штабистов крыла, готовых погубить нас всех, всех, всех.

Однако Мерроу, видимо, даже не слышал нашего разговора с Прайеном.

– Пошевеливайся, Фарр! – крикнул он. – Огонь, веди огонь!

– А чем я, по-вашему, занимаюсь, черт побери? – угрюмо отозвался Фарр. – Может, играю в карты с Брегнани?

– Ладно, ладно! Пошевеливайся!

Он придирался к ребятам. Это не походило на него.

Стрелки-сержанты вели непрерывное наблюдение за своими секторами и своевременно открывали огонь, а переговариваясь между собой, проявляли большую дисциплинированность, чем когда-либо раньше, – скажем, во время рейда на Бремен тринадцатого июня, когда, как нам казалось, все у нас ладилось. Сейчас происходило нечто более серьезное, однако внутренняя переговорная система е дребезжала от одновременных выкриков членов экипажа. Воздушные стрелки докладывали не только о появлении в той или иной зоне вражеских самолетов, но и указывали, из какой точки следовало открывать по ним огонь. Время от времени мы даже слышали Лемба. Хендаун проявлял бдительность и хладнокровие. Голос Прайена звучал бесстрастно, словно он описывал полет птиц или осенний листопад. Фарр грубил, а Брегнани вторил ему, как глухая стена, отражающая эхо. Сейлин, добродушный и застенчивый, как всегда, вообще не произносил ни слова. Зато стрелявшие из носовых пулеметов – Брандт и Хеверстроу – разговаривали по внутреннему телефону с присущей офицерам уверенностью. Одно казалось необычным. Мерроу продолжал браниться (к чему мы давно успели привыкнуть), но не добродушно, не от избытка энергии и боевого задора, как прежде; монотонное, беспричинное, раздражающее брюзжание Базза выдавало его желание, чтобы все поскорее осталось позади.

Я понял одно: подобно звену вражеских самолетов, на меня неумолимо надвигалась ответственность; понял и встревожился. Меня страшила ответственность, ибо взять ее на себя значило нарушить клятву, которую я дал себе три недели назад, когда решил избегать всего, что могло служить войне.

– Давай, Хендаун. Живо, живо!

7

Если в начале рейда осторожность Мерроу, даже, пожалуй, чрезмерная, проявлялась лишь в том, как он управлял самолетом, то теперь она сказывалась и на избранной тактике оборонительного боя.

Блестящая одаренность Мерроу-летчика выявилась особенно в первой половине нашей смены, в его способности интуитивно, почти неуловимыми плавными движениями вывести «Тело» в самую выгодную точку, откуда наши пулеметы могли существенно усилить огневую мощь группы. Если, например, он летел ведомым ниже и правее ведущего звена, а вражеский самолет пикировал сверху и слева, Мерроу незаметно выскальзывал из-под ведущего и пристраивался рядом с ним, и тогда большинство наших пулеметов получало возможность вести огонь по снижающемуся противнику. Если Мерроу летел ведущим нижней эскадрильи и немцы переходили в лобовую атаку сверху, все шесть самолетов по его приказу один за другим набирали высоту, пристраивались в хвост ведущей эскадрильи и тем самым вынуждали вражеские машины подставлять себя под пулеметы других «крепостей» соединения.

Но сейчас, направляясь вдоль зеленой полоски земли на юг от Рура и севернее Люксембурга и Саара и подвергаясь все более ожесточенным атакам, чему благоприятствовал сильно поредевший слой перистых облаков вверху, мы замечали, что Мерроу не стремился подтянуться к звену Бинза и составить гибкую, грозную для врага фалангу, – он хотел лишь сохранить нашу и, конечно, свою жизнь. Иными словами, он использовал «Ангельскую поступь», «Кран» и «Ужасную пару» в качестве щита. Ему бы следовало открыться самому и обеспечить нашим стрелкам удобную и широкую зону для ведения огня, он же предпочел укрыться под материнские крылышки первого звена.

Один из самолетов противника появился в верхней части десяти часов. Обнаружил его Хендаун.

– Мне его не достать, майор. Выходите на открытое пространство!

Уже не первый раз члены экипажа обращались к Мерроу с просьбой «дать больше воздуха», то есть выбрать точку, которая позволяла бы стрелкам вести огонь по немецким истребителям, не опасаясь поразить свои самолеты, хотя раньше необходимость в таких просьбах почти не возникала.

А сейчас Мерроу даже не ответил, он старался отыскать в действиях других членов экипажа какие-нибудь промахи – так человек меняет тему спора, когда чувствует шаткость своих позиций.

После первых же атак наши люди видели, как из верхней эскадрильи выпали два самолета, и по пробелам в строю, пока подразделения еще не сомкнулись, определили, что немцам удалось сбить «Большую ленивую птичку» и «Девушку, согласную на все», – Перла и Стидмена. Теперь их имена появятся в числе погибших. Перл, мыслитель, и Допи Стидмен, постоянно переспрашивающий: «А?» Да, мы потеряли их. Немцы обычно стремились отбить наши машины от соединения; одиночные самолеты, лишенные огневой поддержки авиагруппы, представляли легкую добычу. Прайен видел, как одна из отбившихся «крепостей» отвернула и спикировала: ее пилот, очевидно, надеялся добраться на бреющем полете до базы или хотя бы до Франции, где спустившийся на парашютах экипаж мог рассчитывать на помощь местных жителей.

Пока же список потерь рос. «Крысы не задержатся», «Дешевая Мегги», «Большая ленивая птичка», «Девушка, согласная на все»… Чонг, Джоунз, Перл, Стидмен… И еще тридцать шесть человек. А ведь мы прошли всего лишь около двух третей расстояния до объекта бомбежки. Из нашей эскадрильи пока не пострадал ни один самолет.

8

Прайен провел кислородную проверку. Лемб не ответил.

Раньше Мерроу постучал бы меня по плечу и большим пальцем показал за спину, что означало: пойди и узнай, в чем дело. На этот раз Базз поступил иначе.

– Лемб! Лемб! – крикнул он по внутреннему телефону. – Давай, парень, отзовись!

В голосе Мерроу слышалось что-то умоляющее, и я на мгновение подумал, что совсем иначе звучал голос Базза в тот вечер, когда он измывался над Батчером Лембом и всячески унижал его; Батчер ползал на коленях по цементному полу казармы, а Мерроу стоял над ним с выпученными глазами и рвал в клочья фотокарточку его девушки.

Не дожидаясь распоряжения Мерроу, я встал и направился в радиоотсек – мне и самому не терпелось выяснить причины молчания Батчера. По правде говоря, меня радовала возможность оказаться в темных отсеках самолета и не видеть неба. Я задержался было на трапе в бомбоотсеке, но подумал, что произойдет, если пуля попадет в бомбу, и поспешно, как крыса, стал пробираться к Батчеру.

Лемба я застал за его столиком у аппаратуры; одной рукой в перчатке он держал бортовой журнал, а другой прижимал к столику раскрытый роман. Я заметил, что его шлемофон не включен в связь. Он склонился над книгой и, скосив глаза под летными очками, пробегал строчку за строчкой, а пузырь его кислородного прибора расширялся и опадал, как бока большой лягушки. Увлеченный чтением, он, видимо, полностью отрешился от окружающего и казался марсианином или водолазом в глубинах моря, пытающимся через иллюминатор затонувшего корабля прочесть в раскрытой книге откровение о смысле жизни.

Лемб не шевельнулся при моем появлении; я подошел ближе, высоко подняв переносный кислородный баллон, заглянул через плечо Батчера и прочел:

…Мы очень заняты, а Черный Карлос, хотя и не пользуется большим влиянием, все же является королем этого маленького района. Он, очевидно, использует свое положение с целью свести старые счеты…

Бедняга Лемб! Бедняга Лемб!

Я догадался, что он отошел от своей стрелковой установки, собираясь проверить проводку и внести записи в бортовой журнал; на столике лежала раскрытая книга («Разверзшийся ад»), он погрузился в чтение, оказался в миллионе миль от войны и мчался на чалом скакуне по выжженным солнцем прериям, где обитатели забытых богом мест жестоко, но просто вершили правосудие, хладнокровно убивали друг друга из ревности, ненависти и мести. Пожалуй, читать об этом куда интереснее, чем лететь на Швайнфурт в Германию, и я не без сожаления похлопал Лемба по плечу.

Батчер вздрогнул и вернулся к войне. Он взглянул на меня и машинально поднял журнал, приглашая ознакомиться с ним. Вот видите, он же не симулировал. Больше того, он тут же сорвал с правой руки перчатку, ловко раскрыл журнал на нужной странице, схватил карандаш и написал:

«14.30. Проверка времени».

Следовательно, он присел за столик в два тридцать. Сейчас часы показывали два тридцать четыре.

Я вернулся в пилотскую кабину, включил кислородный прибор, электроподогрев комбинезона и шлемофон, потом доложил Мерроу, что с Лембом все в порядке – он просто отошел от пулемета сделать запись в бортовом журнале и потому не включился в самолетное переговорное устройство.

9

Пока я находился в радиоотсеке, показалось солнце. Мы пролетели огромное сплющенное облако, принесшее нам столько неприятностей, и вырвались в простор ясного дня. Теперь над нами голубело чистое сухое небо и сияло великолепное солнце, щедро заливая аш серебристый самолет ярким светом. Я взглянул на крыло и увидел между гондолами двигателей ослепительное сияние, такое ослепительное, что при взгляде на него начинала кружиться голова. Солнце светило где-то сбоку от нас, но уже от того, что оно светило, я чувствовал, как все теплеет во мне и как свободнее дышится.

Благословенное солнце! Эта зона, где не возникали облака и небесная синь уже сливалась с межзвездной чернотой, всегда казалась мне прекраснее, чем непроходимые джунгли и пещеры клубящихся туч, в которых нам приходилось блуждать там, у земли. Уже во время моих первых учебных полетов в тропосфере я представлял себе, что человек XX века обязательно устремится в это высокое, чистое пространство и только здесь ощутит, что никогда еще не поднимался так высоко, никогда не был так близок к свободе и животворящему солнцу. Чувство звало: выше, выше, выше! Стремительный взлет Нотр-Дам в Шартре, башни со стальными ребрами на скале Нью-Йорка, секвойя – фотоснимки с них так глубоко волновали меня в детстве, – все стремилось вверх; но что могло быть прекраснее и выше (теперь-то, став летчиком, я понял это), что могло быть прекраснее прозрачной хрустальной чаши там, на высоте…надцати тысяч футов над землей! И все же в тот день я впервые мысленно содрогнулся от этих привычных мыслей. Благодаря Дэфни, тоже впервые, я столкнулся лицом к лицу с жизнью на земле; во время нашей недавней мучительной беседы о Мерроу я первый раз за мои недолгие годы взглянул жизни прямо в глаза и понял, что только жить – это еще не все, что один или вместе с Дэфни я способен совершить нечто большее. Она настойчиво внушала мне и раньше, до последнего нашего разговора, что я лишь тешу себя иллюзией, будто живу, и в конце концов, хотя мне и казалось, что я мало чем располагаю, кроме благих намерений, заставила меня понять, что жизнь на земле позволяет достичь высот, каких я и не представлял себе, и что, поднимаясь ввысь, я наслаждался полетом только потому, что понимал его как бегство от настоящей жизни на земле, к которой, в сущности, еще не был готов. Я чувствовал себя свободным там, наверху, ибо не мог понять и оценить, как щедра на прекрасное жизнь внизу, на земле. Свобода в моем понимании была лишь подобием свободы, и только в тот день, в эти первые мгновения под ярким солнцем, ко мне постепенно приходила жажда жизни, подлинной жизни, когда бы я смог смотреть правде в лицо – правде о себе и о других – и отдавать себя другим.

Не стану утверждать, что в тот день я тщательно все обдумал и хорошо во всем разобрался. Пожалуй, бесспорно лишь то, что меня потрясло начавшееся прозрение.

Но я верю, что это и была та точка, где пересеклись кривые наших с Мерроу судеб.

10

К тому, что произошло в последующие минуты, и я, и Мерроу (он – в своем внутреннем восхождении к смерти, а я – в готовности начать новую жизнь) оказались совсем неподготовленными.

Эскадрилья за эскадрильей устремлялись на нас истребители противника. В два тридцать пять к ним присоеднились два новых звена.

– Мерзавцы! – воскликнул Хендаун. – Они сбросили перед нами бомбы на парашютах!

Пожалуй, еще несколькими минутами раньше я бы притворился, будто ничего не слышу и занялся бы проверкой показаний температуры и давления на приборной панели, но сейчас я наклонился вперед и посмотрел на цепочку небольших, поблескивавших полушарий из синтетического материала, – они четко выделялись на фоне черно-голубой бесконечности. Полушария находились довольно далеко впереди и опускались все ниже и ниже, а мы летели прямо на них. Немецкие же истребители ухитрялись, очевидно, пролетать между парашютами.

– Давай же, Хендаун! – крикнул Мерроу, и в его голосе снова послышались неизвестные раньше нотки просьбы и даже мольбы. – Наблюдай за самолетами, понял?

Я почему-то вспомнил одну из рассказанных Мерроу историй – он особенно любил прихвастнуть ею, причем недавно выяснилось, что, как и многое другое, она оказалась лживой побасенкой, – историю о том, как он оставил около аэродрома в Штатах, перед тем как улететь оттуда, свою автомашину вместе с ключом от зажигания. Каким жалким показался мне человек, способный сочинить подобную ложь о своем равнодушии к вещам!

Бомбы на парашютах были сброшены слишком далеко впереди и взорвались раньше, чем «крепости» приблизились к нам.

Я подметил еще одно обстоятельство, и оно показывало, что карьера Мерроу как летчика подходит к своему логическому концу. Об атаках на встречных курсах Макс Брандт обычно сообщал вначале Клинту Хеверстроу, и они вместе определяли, когда и кому открывать огонь; если же немецкие самолеты оказывались в невыгодном для обоих положении, Макс обращался к Мерроу с просьбой или опустить нос машины, или сделать небольшой разворот – обычный или со скольжением; наши стрелки часто получали возможность открывать огонь из наиболее выгодного положения. Сейчас нас атаковал в лоб, видимо, совершенно необстрелянный немец; его неопытность проявлялась во всем: он развернулся слишком близко от нас и, пролетая мимо, не смог открыть огонь из пулеметов.

– Правее! – крикнул Макс. – Он прямо напрашивается на мушку. Правее! Правее!

Но Мерроу или не слышал его, или вдруг разучился совершать правые развороты, что казалось весьма странным.

– Базз! – разочарованно воскликнул Макс, однако было слишком поздно. – Ну и чертовщина! Ведь немец, можно сказать, сидел у меня на ладони!

В другой раз, когда самолет противника появился в нижней части десяти часов, у окна Базза, и тот, в полной бездеятельности, уставился на него, Сейлин тихо заметил: «По-моему, это приманка». В обычное время (к негромким предупреждениям Сейлина мы относились, как к сигналам боевой тревоги) Мерроу немедленно и с присущим ему мастерством предпринял бы маневр для успешного отражения атаки. Но на этот раз, даже после нового доклада Сейлина: «Шесть часов, внизу!» – Базз сидел за штурвалом, словно оцепенев, и когда началась атака с хвоста, мы не только сами не могли ничего предпринять, но и сковали действия наших ведомых.

Брегнани заметил, как немецкий истребитель, пытаясь атаковать головную часть нашей группы, попал под чью-то меткую очередь, и крикнул:

– Пилот выбросился на парашюте! Смотрите! Смотрите! Девять часов. Он как раз там!

Я заметил, как Базз поворачивает голову, перевел взгляд выше и увидел медленно набухавший желтый парашют. Меня охватило беспокойство, и я вспомнил, как однажды в июле, во время рейда на Нант, вот так же раскрывался желтый парашют и произошло нечто ужасное, послужившее поворотным пунктом для меня и, как я узнал от Дэфни, для Мерроу.

– Какой же мерзавец этот Сайлдж! – почти простонал Мерроу. – Сайлдж со своим длинным языком!

Про Сайлджа, выбросившегося на парашюте и взятого в плен, рассказывали, что он якобы так ругал Геринга, что тот отныне лично заинтересован в разгроме нашей авиагруппы. Странную реакцию вызвала у Мерроу история с Сайлджем! С тех пор он, очевидно, считал, что немцы специально подкарауливают нас, подкарауливают его.