Текст книги "Свидетель или история поиска"

Автор книги: Джон Беннетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Я обратился в военное ведомство и узнал, что был отвергнут, но не по состоянию здоровья, а поскольку было много желающих со знанием турецкого или арабского языков. Тут внезапно моя слабость стала силой. Я нагло заявил, что немного говорю по-турецки. Офицер в приемной, беседующий с кандидатами, явно уставший от споров, велел мне подождать и пройти экзамен.

Знать турецкий меньше, чем я, было трудно. В сущности я мог сказать только одно слово: bilmem, означающее «я не знаю!». Естественно, я думал, что провалюсь на экзамене, но после трехчасового ожидания меня вызвали и сообщили, что уже слишком поздно и я должен прийти в среду, двумя днями позже. Я решил, что это хороший знак. В ближайшей берлитской школе, куда я поспешно отправился, мне посчастливилось найти армянина, который обучал турецкому. К моему недоумению, он объяснил мне, что я должен выучить алфавит и слова, совершенно не похожие на европейские. Он уверил меня, что даже чуть-чуть объясняться по-турецки я смогу не раньше, чем через полгода. Два дня – это какая-то безумная шутка. Однако я убедил его, и мы засели за работу.

Прийдя в военное ведомство, я внезапно осознал абсурдность моего предприятия. Все же я прошел на собеседование и вдруг оказался лицом к лицу с мистером Г. Фитцмауриком, в прошлом главным переводчиком в Высокой Порте, старинным другом моего отца. Я припомнил, что он был знаменитым ценителем восточных ковров, и, надеясь скрыть свое невежество, спросил его, стоит ли покупать ковры в Турции. Приманка сработала даже лучше, чем я ожидал. Битых полчаса он объяснял мне всю бесполезность попыток новичков-любителей перехитрить продавцов ковров Галаты. Затем, спохватившись и поняв, что время истекло, он сказал: «Однако я не проверил, как Вы знаете турецкий. Надеюсь, Вы научились ему у Вашего отца. В любом случае, Вам лучше позаниматься на курсах». Мы настолько не понимаем той божественной силы провидения, которая ведет нас по жизни, что единственной моей мыслью было: «Два дня работы и мои пять фунтов потрачены впустую!»

Таким образом я оказался на офицерских курсах в школе востоковедения. Моим учителем стал действительно талантливый человек Али Риза-бей. Турецкий со своим синтаксисом, так отличающийся от любого из европейских языков, захватил меня, и я работал с доныне неизвестным мне энтузиазмом. Я платил за частные уроки по вечерам с Али Риза-беем, а между дневными занятиями учил наизусть турецкие стихи. Удивительно, но вскоре я обогнал тех, кто начинал с приличным знанием разговорного турецкого, но не интересовался тонкостями языка.

В процессе обучения я начал понимать, насколько все наше мышление определяется лингвистическими формами. Европейцы и турки просто не могут думать одинаково. Субъектно-предикативная форма нашего языка требует субъектно-предикативной логики. В корневом турецком языке, от которого произошел турецких язык, нет предикативных форм. Там нет даже привычных нам предложений; есть сложное слово, выражающее отношение или чувства говорящего применительно к данной ситуации. В турецком естественно и легко различаются факты, мнения и чувства. В английском такие различия искусственны, и мы часто пренебрегаем ими. При переводе с турецкого на английский и обратно необходимо быть внимательным и не перепутать ясно выражаемую по-турецки неуверенность с утверждением факта. Недоверие к туркам и другим азиатам часто обусловлено недопониманием и ошибками переводчика. Даже когда турок говорит на европейском языке стиль его мышления напоминает турецкий.

Все это и гораздо больше я узнал от Али Риза-бея. В Турции это помогло мне завоевать доверие тех турков, с которыми я вел дела. Должен добавить, что турецкий образ мыслей показался мне внутренне ближе, чем субъективно-предикативная логика, которую я изучал в школе. Менее трех лет назад я открыл для себя и объявил своим героем Аристотеля. Теперь я постепенно осознавал, что логика может быть величайшим заблуждением.

Меня все сильнее тянуло на Восток. Мальчиком я не обращал на него особенного внимания. Мой отец много путешествовал, но больше, чем Азия, его привлекали Африка и Южная Америка. Меня безотчетно тянуло в Азию. Война окончилась; отставка и возвращение в Оксфорд, где меня ожидали ученики и где была перспектива профессионального роста, казались естественным развитием событий. Такой путь был тем более приемлем, так как я собирался жениться. То, что я в действительности предпринял, не было ни приемлемым, ни разумным. Я искал малейшую возможность как можно скорее отправиться в Турцию, хотя, женившись, мне пришлось бы оставить жену в Англии.

История моего первого брака довольно странная. До отправления во Францию в 1917 году я сделал предложение старшей сестре моего школьного товарища. Эвелин Мак Нил, высокая красивая девушка с большими зелеными глазами, казалась шестнадцатилетнему школьнику воплощением женской привлекательности. Меня очень удивило то, что она предпочитала мое общество молодым людям своего возраста. Нас связывало нечто большее, чем тщеславие или собственничество, которые являются частью практически всех человеческих взаимоотношений. Она была моей первой любовью, и на сторону я не смотрел. Мужское естество еще не пробудилось во мне; и ни для школьника, ни для кадета – женщины не играли в моей жизни сколько-нибудь значительной роли. То, что я сделал предложение, удивило меня самого – я и не собирался жениться, но однажды будучи в увольнительной на уик-энде, услышал собственный голос, произносящий те самые слова.

После ранения все бывшее в прошлом, казалось мне сном. Эвелин пришла в госпиталь навестить меня; я был очень рад ее видеть. Но о том, что я пережил, я не смог сказать ни слова. При первой же моей попытке сделать это, она очень расстроилась, и я понял, что она боится, что ранение повредило мой мозг.

Я выздоравливал, набирался сил и постепенно ощутил те сексуальные позывы, которые до сих пор не были мне знакомы. Все указывало на раннюю женитьбу. Мать воспитала меня в столь строгих правилах, что секс вне брака представлялся мне немыслимым. Но сейчас она сама была глубоко огорчена моим желанием жениться. Спустя много лет я увидел ее письмо к отцу Эвелин, в котором она утверждала, что брак будет ошибкой, и просила его повлиять на дочь. Все это прошло мимо меня. Я был не одним человеком, а двумя или тремя сразу. Юноша, беспомощно идущий навстречу браку, был тенью прошлого меня, странным образом вступившим в сговор с пробуждающимся мужским началом. Человек, собирающийся в Турцию, казалось, принадлежал более глубокому и истинному слою моего сознания. За ними обоими стоял третий – не юноша и не мужчина, тот, кто знал вкус смерти и бессмертия. Я еще не спрашивал себя: «Так кто же я, наконец?» Точно также я не понимал, что во всем, что я думаю и делаю, присутствуют те же дефекты моего характера. Решение жениться было еще одним проявлением стремления взять на себя то, что я не мог выполнить. Я двигался в ту сторону, которая и пугала, и притягивала меня и одновременно казалась нереальной – все это время я считал, что найду свою истинную жизнь в Турции.

Если бы я хоть сколько-нибудь был способен заглянуть внутрь себя, я бы понял, что изменился внутренне, и это дало бы мне силы изменить внешнее направление моей жизни. Однако, как и всегда, я слишком поздно замечал очевидное.

Со дня заключения временного перемирия до дня моего бракосочетания, с 11 ноября по 20 декабря, напряжение моей жизни постепенно достигало критической точки. По крайней мере десять часов в день я посвящал изучению турецкого языка. Тем временем болезнь моего отца становилась все более серьезной. Он был демобилизован из армии с лихорадкой черной воды, которой он заразился в Центральной Африке. Неисправимый оптимист, убежденный, что поправится, он строил планы новых путешествий и способов сделать нас всех богатыми.

Мои отец и мать глубоко любили друг друга. Но пуританское новоанглийское воспитание матери сделало беспорядочное поведение моего отца как в сексуальных, так и в финансовых вопросах неприемлемым для нее. Боясь, что он заразит нас, детей, она отослала отца из дому, продолжая тайно встречаться с ним. Я могу привести множество примеров ее стоического и спартанского отношения к жизни, которым она очень гордилась. Она лишь один раз навестила отца, умирающего в дешевом пансионе недалеко от Кеннигтон-Овал, куда его забросила бедность.

Я был слишком ненаблюдателен, чтобы понять, что происходит. Я частенько приходил к отцу. Его тело видимо таяло под натиском приступов лихорадки. Помню, как я в последний раз помог ему встать с постели. Я не понимал, как человеческое тело может быть столь разрушенным и продолжать жить. Он же говорил о великом плане поездки на Сицилию и реорганизации тамошних серных рудников.

На следующий день – а это был день моего бракосочетания – он умер. Утром я отправился в Брикстон. Впервые я имел дело со служителями похоронного бюро, должен был зарегистрировать смерть и распорядиться о похоронах. Мать настаивала, чтобы он был погребен как нищий и никто из нас не знал, где и кем. По ее же просьбе никому не сообщили о смерти отца до моей свадьбы. Сжав губы и блестя голубыми глазами, она говорила мне: «Я не одобряю этого брака и помешала бы ему, если бы могла. Но теперь уже поздно. Ты должен пройти через это». И добавила с присущей ей практичностью:, «На медовый месяц у вас остается три дня. Кто знает, когда еще будет такая возможность».

Каждое мгновение этого дня словно бы выгравировано в моем сердце. Вот я направляюсь в бюро регистрации рождений и смертей. Автобусом До Ватерлоо и затем поездом до Уимблдона. Переодеваюсь во взятую напрокат визитку. По пути к церкви захожу к своей бабке. Надо сказать, что моя бабка была величественной дамой, о которой говорили, что она может горы свернуть, но никто так никогда и не догадался, как она нуждалась в заботе и опеке. Она недолюбливала мою мать, вроде бы потому, что та была американкой, а на самом деле за то, что мать украла у нее младшего сына Бенджамина, ее баловня и любимца. Поскольку мать была против моего брака, бабка одобряла его и дала мне свое благословение.

Вот и последние шаги: вверх, на холм, и через Уимблдон-Коммон к церкви святой Марии. Время словно бы не существовало: хотя утром я переделал уйму дел, в церковь я пришел раньше времени и не знал об этом. Я чувствовал себя так же, как девять месяцев назад – отделенным от своего тела. Но на этот раз мое тело жило и двигалось к своей гибели.

Слово «гибель» звучит нелепо, ведь я любил Эвелин и действительно хотел жениться на ней. Я не разделял мнения моей матери о том, что мы безнадежно не подходим друг другу. Ощущение гибели не затрагивало эмоций и не было результатом обдумывания. Напротив, мысленно я беспомощно следил за происходящим.

Почему я не убежал из церкви? Все было неправильно в моей женитьбе, особенно в этот день при этих обстоятельствах. Успело ли остыть тело моего отца?

Я вошел в церковь и поднялся в придел. Я полагал найти там много людей – и никого не увидел. «Только землетрясение теперь может остановить все это». Вот уже моя невеста стоит рядом со мной. «Чтобы было, если бы я вдруг лишился дара речи?»

Полагаю, моя внутренняя растерянность никак не проявлялась внешне. Я двигался и говорил как автомат. Я ничего не мог с ним поделать и был бессилен как-то повлиять на него.

Медовый метод в Брайтоне был ужасен. Я не имел ни малейшего представления о том, что требуется от мужа. До этого я никогда не спал с женщиной и был слишком застенчив, чтобы задавать вопросы. Нельзя сказать, чтобы я чувствовал отдаление или был не в ладу со своей женой. Все поглощало чувство вины; к тому же в моих эмоциях царил слишком большой переполох, чтобы я мог чувствовать что-либо по-настоящему.

Мы вселились в служебную квартиру в Тэмпл Чамберс невдалеке от Стрэнда. Постепенно я стал свободней общаться с женой, но чувство нереальности оставалось. Почти каждый вечер я задерживался допоздна на уроках турецкого Али Риза-бея. Однажды вечером я вернулся домой неожиданно рано и обнаружил там приятеля-офицера, ныне покойного. И он, и моя жена казались странно взволнованными. Я чувствовал себя виноватым, потому что помешал им. Ни тогда, ни теперь я не думаю, что произошло что-нибудь дурное, и до сих пор помню, как в голове у меня пронеслась мысль: «Теперь у меня есть оправдание, чтобы уйти».

Это было нелепо, поскольку я любил Эвелин, и она любила меня. Я хотел, чтобы она была счастлива, но в то время Турция и турецкий язык завладели мной полностью, и мы редко бывали вместе. Она была, очень терпелива, хотя я думаю, что начинал разочаровывать ее.

Через два месяца после нашей свадьбы курсы турецкого закончились. Выдержав экзамен первым, я стал старшим офицером группы, отправляемой в Салоники, чтобы присоединиться к оккупационной армии. Когда я уезжал, жена плакала, но моя мать была счастлива. Я знал жизнь меньше, чем многие молодые люди моего возраста. Но я был уверен, что жизнь и смерть гораздо интереснее, чем полагает большинство людей.

Глава 2
Разведывательная служба

В феврале 1919 года сообщения в Европе оставались нерегулярными и опасными. Средиземноморье все еще не было очищено от немецких мин, и Эгейское море считалось небезопасным для транспортных кораблей.

Прибыв в Болонью, я узнал, что мы, семеро офицеров, должны будем вместе ехать в одном железнодорожном вагоне, как в известной сказке «Сорок человек – восьмеро верхом». Путешествие из Болоньи в Торенто заняло двенадцать дней. Лично для меня это было первой из множества сопряженных с неудобствами поездок в моей жизни. Несомненно, из-за усталости и слабости, накопившейся за десять напряженных месяцев, прошедших после ранения, я заболел чем-то вроде инфлюэнцы с поносом и ознобом. Мы проезжали через Альпы и отчаянно мерзли, а на каждой остановке, которых по милости Божьей было много, я выпрыгивал, поскольку в поезде туалета не было. Боюсь, я не был особенно ценным членом общества в данной поездке. Мы доехали до Калабрии, и настала чудесная теплая погода, а на каждой станции итальянские крестьяне продавали вермут местного производства. В Торенто я прибыл вдребезги пьяным, но излечившимся. Пять дней ожидания в отвратительном лагере отдыха под Торенто, где никто не знал, что его ждет, – и мы морем отправились в Итею по Коринскому заливу. Из Итеи в Брало, в Тессалии, вела горная дорога, выстроенная немецкими военнопленными. В какой-то момент водитель обернулся к нам и произнес буднично: «Вон там, справа, – Дельфы».

Трудно передать охвативший меня восторг: «Это история, и я принадлежу ей. В следующий раз я обязательно останусь здесь». Это лишь приблизительно отражает мое состояние. Во время пути мое тело перемещалось через неизвестные и необычные земли, но я сам словно бы возвращался в хорошо знакомые места, с которыми был каким-то образом тесно связан. Даже сегодня я не могу объяснить это ощущение. Некоторые говорят, что это отблески прошлой жизни, но я слишком осторожен, чтобы верить в реинкарнацию, по крайней мере в ее известном виде. Однако я склоняюсь к вере в предчувствия, в то, что мы как-то связаны с будущим, которое влияет на нашу жизнь больше, чем мы думаем.

Неделю мы провели в Салонике. В армии были совсем другие настроения, нежели те, с которыми я сталкивался во Франции. Здесь шла совсем другая война. Болезни и паршивая еда стали худшими врагами, чем болгары. Конец войны не принес с собой ощущения мира. Я впервые столкнулся с ожесточенными распрями между союзниками, которые вскоре захватили всю политическую арену.

Недавно открыли железную дорогу между Салониками и Константинополем, но наш поезд медленно полз от деревни к деревне. Мы развлекались первоклассными жареными цыплятами, густым вином и сигаретами из лучших табачных листьев в мире. Для крестьян это были невыгодные сделки, но они были готовы лучше сто лет бежать за поездом, чем потерять покупателя. Турецкий понимали повсюду, хотя прошло восемь лет с тех пор, как Македония отошла Греции.

Наконец, почти через месяц после отъезда из Англии, мы прибыли на станцию Зиркеджи в Истамбул. Она была наводнена возвращающимися турецкими солдатами, беженцами из России, стремящимися уехать все равно куда, греками, армянами, евреями и немалым количеством немцев, задержавшихся по дороге домой.

На следующий день мы доложили о себе в черноморскую ставку британской армии, где мне, старшему группы, предложили единственное вакантное место помощника офицера связи в турецком военном ведомстве.

Остальных направили работать цензорами – ничтожное, утомительное занятие, заставляющее людей пить.

Работа в военном ведомстве требовала постоянного чтения, письма и общения на турецком, так что я быстро осваивал этот язык. В этом обширном заведении кроме меня находился еще один британский офицер – глава связистов – майор Ван М. В то время он переживал бурный роман с русской дамой, которая требовала его постоянного присутствия. Я был оставлен один на один с генералами, генерал-лейтенантами и штабными всех рангов, выдавал разрешения штабным офицерам выезжать за пределы Истамбула, переводил и рассылал инструкции британской ставки и, что меня особенно веселило, еженедельно отправлял рапорты об «Успехах в демобилизации турецкой армии». Что мне еще оставалось делать, кроме как переводить и подписывать донесения турецких штабных генералов, которые они считали нужным мне предоставить?

Поскольку ни французские, ни итальянские офицеры связи толком не говорили по-турецки, моя контора была постоянно заполнена офицерами, жаждущими решения своих проблем, включая те, которые должны были решать наши союзники. Так, за пару недель я обзавелся множеством друзей, большинство из которых по возрасту годились мне в отцы.

Неожиданно на один день я стал инструментом судьбы. Пятнадцатого мая греческие войска высадились в Смирне и столкнулись с непредвиденным сопротивлением. Султан согласился с Верховными комиссарами союзных войск выслать делегацию во главе с генералом Мустафой Кемалем, героем Галлиполи, чтобы убедить всех, что турецкая армия не имеет отношения к конфликту. Восьмого июня – мне как раз исполнялось 22 года – в мой кабинет вошел турецкий штабной офицер и попросил предоставить визы Мустафе Кемалю-паше и его спутникам.

Прочтя список, я обнаружил в нем имена тридцати пяти наиболее деятельных генералов и штабных полковников турецкой армии. Мне не хотелось давать им визы. Майор Ван М. был, как обычно, занят собственными делами. Я отправился в главный штаб и захватил с собой список. Дежурному штабному офицеру я сообщил, что миссия выглядит скорее военной, чем миротворческой. Мне велели подождать, пока совещались британские верховные комиссары. Прошло около часа, прежде чем меня вызвали и приказали вернуться и выдать визы. «Мустафа Кемаль-паша, – сказали мне, – пользуется полным доверием султана».

Лишь пятью неделями позже Мустафа Кемаль-паша был низложен султаном. Он объявил войну Греции и собирал остатки турецкой армии с помощью как раз тех офицеров, которых мне было приказано пустить в Малую Азию. Этот случай был моим первым контактом с высокой политикой и началом разоблачения кажущейся мудрости сильных мира сего.

Тем временем в моем ведомстве все шло отлично. Однажды июньским утром, болтая за чашкой турецкого кофе, которым мы запивали блюдо под названием махаллеби, старший офицер посетовал, что почти никто из них не говорит по-английски, поскольку они проходили обучение в Германии. Под влиянием момента он спросил, не соглашусь ли я давать уроки английского некоторым штабным офицерам. Это, помимо всего прочего, помогло бы скоротать время, так как большинству из них совершенно нечего было делать. Не особенно задумываясь о возможных последствиях, я согласился. Просьба звучала совершенно безобидно; кроме того, я помнил о задании поближе сойтись с турецкими штабными.

К несчастью, мои уроки английского имели слишком громкий успех. Заметив, что турецкие юноши даже в высших школах обучаются путем заучивания уроков наизусть и громкого их повторения, я применил тот же метод. Вначале я провел беседу, основанную на знаниях, полученных от Али Риза-бея, я затем выдал серию предложений в субъектно-предикативной форме.

На первом занятии присутствовало шестьдесят офицеров, на втором – триста, а на третьем – больше четырехсот. Большой штабной лекторий насчитывал тысячу мест и через пару недель мог быть переполненным. Штабные офицеры были настроены на прекращение вражды и искренне хотели подружиться с британцами. Турция и Британия в течение многих лет были добрыми друзьями, и каждому было ясно – ba'ad al harab al Basra – «после разграбления Басры», как говорила арабская пословица, что турки сделали грубую ошибку, позволив втянуть себя в войну против нас. Ни британское правительство, ни британская миссия в Турции не осознавали силы и искренности турецких добрых намерений, пока не стало слишком поздно.

Наши союзники, особенно французы, знали и завидовали этому. Они просто не могли поверить, что мы не осознавали и не были готовы использовать это наше преимущество. Поэтому, когда разнесся слух о курсах английского в британском военном ведомстве для сотен старших штабных офицеров, поднялся страшный шум. Вместо того, чтобы обратиться в британский главный штаб и добиться закрытия курсов этим же вечером, французское и итальянское правительства заявили официальный протест высшему союзному консулу в Париже. Это произошло в тот момент, когда обстановка и так была накалена сирийским вопросом и Сикес-Пикотским соглашением о зонах влияния. Мои уроки английского были раздуты до уровня «инцидента».

И я был вызван в британскую ставку для отчета перед генералом (позднее фельдмаршалом) сэром Георгом Милном в присутствии французского и итальянского главнокомандующих и представителей трех верховных комиссаров. Все они сидели за столом из черного мрамора совершенно невероятных размеров и пронизывающе холодным. Меня отчитали за мою инициативу. Меня увольняли из турецкого военного ведомства. Французскому и итальянскому главнокомандующим были принесены извинения.

Я чувствовал себя странно не вовлеченным во всю эту впечатляющую сцену. Когда-то мне довелось наблюдать детское поведение американцев, и я хорошо усвоил этот урок. Я отдал честь и вышел, печатая шаг, удивляясь, что меня не арестовали. Мне велели подождать в приемной главнокомандующего. Я сел, ожидая, что буду разжалован и отправлен на скучную цензорскую работу.

Часом позже, когда представители союзников покинули главный штаб, меня вызвали в личный кабинет главнокомандующего, а не в большой конференц-зал, отобранный у турков. Генерал Милн находился там вместе с шефом военной разведки, столь высокопоставленным штабным офицером, что я даже не подозревал о его существовании. Мне приказали сесть и изложить собственную версию происшедшего. Осмелев под благожелательным взглядом генерала Милна, я заговорил о своей уверенности в искреннем желании турецкой армии расположить к себе британцев и окончательно расторгнуть союз с немцами. Шеф разведки задал несколько вопросов об офицерах, которых я, по счастью, хорошо знал. Главнокомандующий молча слушал и вдруг перебил меня своим знаменитым грубым голосом: «Мне нужно отправиться в Смирну. Нужно как-то разобраться в этой заварухе между греками и турками. Поедете со мной в качестве моего личного офицера разведки?»

Я молча согласился, до глубины души растроганный его добротой. Ни слова не было сказано о военном ведомстве, но я уверен, что в глубине души главнокомандующий был раздосадован тем, как французы сделали из мухи слона. Кроме того, даже я знал, что на его добрых отношениях с генералом Франшетом де Эспереем эта история никак не отразилась. Французский главнокомандующий подарил Костантинополю госпиталь, носящий его имя, и делал все возможное, чтобы как можно выше поднять престиж Франции над остальными союзниками. Французы позволили туркам оставить на Силиции большое количество военной амуниции, подлежащей уничтожению, надеясь таким образом повлиять на спор о границах. По сравнению со всем этим мои уроки английского выглядели совсем безобидно.

В то время я едва догадывался о разногласиях между союзниками и даже между различными службами, разведывательной, военной и военно-морской и самими правительствами. Мир вокруг меня, казавшийся непостижимой мечтой, оказывался миром тщеславия и властолюбия. Посаженные семена были взяты из пакетика с надписью «Мир», но в действительности были семенами непримиримой вражды.

Неожиданный поворот судьбы, забросивший меня в Смирну, казался не более реальным, чем все остальное. Я надеялся привезти в Турцию жену, как только союзные правительства решат, что в ней стало безопасно для женщин. Смирнская миссия так взволновала меня, что я забыл обо всем на свете. Я был переводчиком главнокомандующего на всех его встречах. Он не говорил или не хотел говорить по-французски, и я переводил и на турецкий, и – на французский. Должен сказать, я не был обычным переводчиком. Я глубоко осознавал языковые различия между азиатами и европейцами. Переводчик, который использует только неопределенную форму, может создать впечатление положительного утверждения и вызвать серьезное непонимание.

Будучи личным переводчиком вначале генерала Милна, а затем генерала Хара, я постепенно увидел новую сторону человеческой жизни. Так случилось, что за период между 1919 и 1921 годами я познакомился с несколькими знаменитостями и обнаружил, что ими движут те же тривиальные побуждения, что и обычными людьми. Природа человека везде одинакова; не изменяется она, и если человек очень умен или удачлив в глазах других. Она все та же даже у искренних патриотов и гуманистов.

В Смирне я впервые встретил действительно умного политика. Мистер Стергиадис, верховный греческий комиссар, близкий друг мистера Венизелоса, несомненно лучший, кто мог бы добиться аннексации западных провинций Анатолии – осуществить мечту Мегали Хелласа. Греки, несомненно, вели себя не лучшим образом. Они глубоко проникли внутрь страны и спровоцировали турецкое сопротивление множеством мелких инцидентов. Почти каждый день мы собирались и выслушивали объяснения мистера Стергиадиса по поводу той или иной провокации. Я не мог не восхищаться изяществом, с которым он поворачивал обсуждение в нужную ему сторону. Иногда он не умолкал в течение получаса, пока наконец его слушатели, превосходные солдаты, не слишком искушенные в дипломатии, начисто ни забывали о собственном вопросе. Порой я прерывал свой перевод для турецкого представителя, чтобы напомнить генералу Милну о реальной проблеме на повестке дня, и он набрасывался на нее, как бульдог. Но от самого начала и до самого конца Стергиадис не произносил ни звука, могущего повредить его стране в глазах верховного военного консула. В то время как остальные, пытаясь докопаться до истины, приводили аргументы и контраргументы, Стергиадис осознавал, какой рапорт о происходящем прочтут в Париже. Но даже на первый взгляд становилось ясно, что мистер Стергиадес был рабом общих слабостей человеческой расы, столь же тщеславным, полным страха и желания власти, которые движут всеми людьми, великими или ничтожными. Вопрос, почему люди такие, начинал возникать во мне, но я был слишком занят, чтобы дожидаться ответа.

В Смирне мои обязанности не сводились только к переводам. Мне приходилось анализировать донесения разведки о положении дел в Анатолии. Здесь я добился успеха и приобрел репутацию офицера разведки и был неоднократно упомянут в депешах главнокомандующего. На мой стол ложились горы донесений разведслужб о силе турецких «банд», как их называли по настоянию греков, и которые сопротивлялись греческой оккупационной армии. Верховный военный консул потребовал немедленно доложить об истинном положении дел. Офицеры союзников не допускались во внутренние области страны, поэтому у нас не было ничего, кроме этих донесений. Большая часть из них представляла собой дикие догадки или пропагандистские уловки. Количество областей, где орудуют банды, колебалось он единиц до нескольких тысяч. Я должен был подготовить карту распределения количества и мощи турецких войск. По тону каждого донесения я пытался догадаться, чем руководствовался его автор, по стилю письма – насколько он все преувеличил. Я составил вполне прилично смотревшуюся карту, которую специальным курьером отправили в Париж.

Сразу после этого турки предоставили офицерам союзных армий безопасную возможность увидеть все собственными глазами. Донесения очевидцев с точностью, доходящей до абсурда, совпадали с моими выкладками.

Смирнская миссия преподала мне урок грубой лжи, который мне никогда не забыть. Турецкий представитель представил на наше рассмотрение донесение, в котором с ужасающими подробностями описывалось, как греческое военное подразделение зверски расправилось с тридцатью семью турками, среди которых были и мужчины, и женщины, а их тела были сброшены в колодец. Отравление колодца рассматривалось как особое злодеяние.

Мистер Стергиадис, чтобы, как я думал, выиграть время, предложил провести расследование. Генерал Хар дал свое согласие и приказал мне отправиться на место событий с французским и немецким представителями, чтобы они не зависели от переводчиков, так как я был единственным штабным офицером, говорившим по-турецки.

Железнодорожное сообщение Смирна-Аидин было разрушено во время войны, но рельсы остались целы. Мы сели в дрезину – небольшую открытую повозку, заправляемую бензином, – охраняемые четырьмя вооруженными мужчинами. Полагаю, это были бенгальские уланы из охраны главнокомандующего.

Дорога пролегала через руины Эфезуса, возвышающиеся над зеленым морем лакрицы. В конце пути нас ждали лошади, и мы отправились к месту убийства, расспрашивая жителей близлежащих деревень. Все слышали о происшествии, но каждый рассказывал свою версию. Чем ближе мы подъезжали, тем более неопределенными и неуверенными становились рассказы. Единственное, в чем были уверены все, так это в отравлении колодца. На месте преступления мы быстро составили истинную картину произошедшего. В колодец свалилась овца. Услышав ее вопли, люди решили, что произошло убийство и не осмеливались заглядывать в него несколько дней. За это время вода в колодце отравилась, поскольку была середина августа и труп быстро разлагался. Хотя все очистили за десять дней до нашего приезда, воду все еще нельзя было пить.