Текст книги "Кролик вернулся"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Встань на его место, – говорит он Бэби, – как бы ты себя чувствовала?

– Плохо, – говорит она. – Я на своем месте плохо себя чувствую.

– Сыграйте для меня, Бэби, – просит Кролик под влиянием сеющей любовь травки.

Бэби поднимает на него взгляд, и губы ее растягиваются в улыбке, обнажая желтые зубы и десны цвета стеблей ревеня.

– Мужчины, – протяжно произносит Бэби. – Они тебе и дерьмо сумеют всучить.

Она выталкивает себя из кабинки и, переваливаясь в своем красном, цвета петушиного гребешка, платье, идет под жидкие аплодисменты к роялю в серебряных завитушках, будто намалеванных детьми. Она подает сигнал Руфи включить голубой прожектор, сухо кланяется, нехотя улыбнувшись в темноту, и, пробежав пару раз пальцами по клавиатуре, начинает играть.

Что же играет Бэби? Добрые старые песни. Мелодии шоу. «Вверх по лениво текущей реке», «Ты самый лучший», «Летняя пора», ну, в общем, все такое. Этих мелодий сотни, тысячи. Уроженцы Индианы создали их в Манхэттене. Мелодии текут, переливаются из одной в другую под черными мостами струн, по которым Бэби ударяет по шесть, по семь раз, словно вбивая в рояль некое слово, которое никогда не будет произнесено. Или шлепая тишину. Или давая знать: «Я тут, найди меня, найди меня». Руки Бэби, темная бронза, на клавишах тихие, словно перчатки, забытые на столе; она глядит вверх сквозь голубую пыль, стремясь сфокусировать взгляд, руки падают на клавиши, и новая мелодия льется: «Мой милый Валентин», «Дымом застлало глаза», «Никак не начну». Бэби подпевает себе, воспроизводя слова, рожденные в дыму далеких костров десятилетия тому назад, когда американцы жили Американской мечтой, смеялись над этим, жаждали этого, но этим жили и воспевали ее, сделав национальным гимном. Мудрецы и деревенские недоумки, люди в канотье и робах, нувориши и неудачники, обитатели верхних этажей в небоскребах и халуп у железнодорожных путей, люди, которым сопутствует удача и неудача, богатые и бедные, те, что ездят в трамваях, и те, что слушают последние известия по радио. Кролик появился на свет в конце всего этого, когда мир съежился, как портящееся яблоко, и Америка уже не была самой притягательной деревней, куда можно доехать из Европы на пароходе, и Бродвей забыл эту мелодию, но вот она вновь воскресла под пальцами Бэби, и она взбирается по лесенкам и спускается вниз чечеткой, мерцая чернотой, и другой музыки, право же, быть не может; хотя Бэби и наигрывает песни «Битлов» «Вчера» и «Привет, Джуд», они звенят у нее дешевкой, тренькают, словно лед в покачиваемом стакане. Разыгравшись, Бэби начала раскачиваться, откидываться назад, звуки, вырывающиеся из-под ее пальцев, уходят корнями в регтайм. Перед мысленным взором Кролика возникают шатры цирка, фейерверки, и фермерские фургоны, и пустынная река, текущая меж песчаных берегов так медленно, что золотистую поверхность ее тревожит лишь движение сонной рыбы в Гудзоне.

Парень наклоняется к Кролику и шепчет:

– Тебе нужна баба, верно? Бери эту. За пятьдесят можешь развлекаться всю ночь, всеми способами, какие придут в голову. Она многое умеет.

Завороженный ее музыкой, Кролик обо всем забыл. Он качает головой и говорит:

– Слишком она для этого хороша.

– Правильно, хороша, но ей жить надо, верно? А тут ей ни черта не платят.

А Бэби превратилась в поезд: голова-слива подскакивает, салфетка из камней сверкает голубым огнем, музыка катится по диким местам, ныряет в тоннели диссонансов, вырывается на открытые просторы тоненькой жестяной нотой, растворяющейся в небесах, вся ее властная печаль и радость, сношенная до дыр, словно прохудившаяся туфля. Из темных кабинок слышится: «Давай, давай, Бэби!», «Наяривай, наяривай!» Парни-пауки в соседней комнате застыли вокруг зеленого сукна. И тогда она принимается петь в микрофон не больше леденца на палочке, – поет совсем не женским голосом и не мужским, просто человеческим песню на слова из Экклезиаста. Время рождаться, и время умирать. Время разбрасывать камни, и время собирать камни. Да. Последнее слово Господа. Другого слова, право же, нет. Ее пение ширится, вырастает до невероятных размеров, пугает Кролика своей огромной черной пастью правды и одновременно преисполняет радостью, что он тут, с этими черными; ему хочется, перекрывая мрак, нагоняемый голосом Бэби, кричать о своей любви к сердитому собрату с бородкой и в очках. Кролик переполнен этим чувством, но не выплескивает его. Ибо Бэби умолкает. Словно вдруг устав или обидевшись, она обрывает песню, пожимает плечами и уходит.

Вот как играет Бэби.

Она возвращается к столику, сгорбившаяся, трясущаяся, изнервничавшаяся, постаревшая.

– Это было прекрасно, Бэби, – говорит ей Кролик.

– Действительно прекрасно, – раздается чей-то голос.

Маленькая белая девушка чинно стоит у столика, в белом повседневном платье, грязном, словно пропитанном дымом.

– Эй, Джилл! – восклицает Бьюкенен.

– Привет, Бык. Привет, Ушлый.

Значит, его зовут Ушлый. Он, насупившись, смотрит на закрутку, от которой почти ничего не осталось, так что ее даже и окурком не назовешь.

– Джилли, любовь моя, – говорит Бьюкенен, поднимаясь с места и выпрямляясь, так что его ляжки уперлись в край стола, – разреши тебе представить: Гарри Энгстром, он же Кролик, работает в типографии со мной и со своим папаней.

Джилл спрашивает:

– А где же его папаня? – и продолжает смотреть на Ушлого, который не поднимает на нее глаз.

– Джилли, давай садись сюда, на мое место, – говорит Бьюкенен. – А я пойду возьму стул у Руфи.

– Присаживайся, крошка, – говорит Ушлый. – А я сматываюсь.

Никто не возражает. Наверное, все, как и Кролик, рады, что он уходит.

Бьюкенен хмыкает и потирает руки. Он переглядывается со всеми, хотя Бэби вроде задремала. И обращается к Джилл:

– Как насчет выпить чего-нибудь? Лимонада? Руфи может тебе даже лимонад приготовить.

– Ничего, – говорит Джилл.

Держится как на чаепитии. Руки сложены на коленях. Худенькие плечики. Веснушки. Кролик чувствует хорошие духи. Она возбуждает его.

– Может, она хотела бы чего-то настоящего, – говорит он.

В присутствии белой женщины он чувствует, что должен взять ситуацию в свои руки. Негры – не по их вине – не имели его преимуществ. Корабли работорговцев, жалкие хижины, торги на реках, Ку-клукс-клан, Джеймс Эрл Рэй – по каналу 44 все время показывают документальные фильмы на эту тему.

– Я до этого еще не доросла, – вежливо отвечает Джилл.

– Кому до этого дело? – возражает Кролик.

– Полиции, – говорит она.

– В верхней части улицы они не обратили бы внимания, если б девушка прикинулась совершеннолетней, – поясняет Бьюкенен, – а тут вынюхивают, устраивают тарарам.

– Легавые вынюхивают, – задумчиво произносит Бэби. – Легавый пес везде сует свой нос. Легавый песий бедлам.

– Не надо, Бэби, – просит Джилл. – Не выдрючивайся.

– Разреши твоей старой черной мамочке помолоть языком, – говорит Бэби. – Разве не я забочусь о тебе?

– Ну, откуда полиция узнает, что малышка выпила? – артачится Кролик, желая поартачиться.

Бьюкенен издает короткий пронзительный свист.

– Друг Гарри, им достаточно повернуть голову.

– Тут есть полицейские?

– Дружище, – и придвигается к Гарри, создавая у того ощущение, что он обрел второго отца, – если бы здесь не было полицейских стукачей, бедняга Джимбо не продал бы и двух банок пива за вечер. По-ли-цей-ские шпики – становой хребет местной жизни. У них столько подсадных уток, что они не решаются стрелять в бунтовщиков – боятся перебить своих.

– Как в Йорке.

– Эй, – обращается Джилл к Кролику. – Ты живешь в Бруэре?

Он понимает, что ей неприятно видеть здесь белого, и только улыбается в ответ. Пошла ты, девочка.

Бьюкенен отвечает за него:

– Леди, хотите знать, живет ли он в Бруэре? Если б он по-прежнему жил в Бруэре, он стал бы ходячей рекламой. Он стал бы совой крекера «Сова». Не думаю, чтобы этот малый когда-либо забирался выше Двенадцатой улицы, верно, Гарри?

– Да нет, раза два забирался. Вообще-то я служил в армии в Техасе.

– И тебе пришлось участвовать в боях? – спрашивает Джилл. Чуть задиристо, выпустив коготки, но, может, скорее как котенок, чтобы затеять игру.

– Я вполне готов был отправиться в Корею, – говорит Кролик. – Но меня туда так и не послали.

В свое время он был благодарен за это судьбе, но потом это его грызло, стало позорным пятном на всю жизнь. Он никогда не был бойцом, но теперь в нем столько всего умерло, что в известном смысле ему хочется кого-то убить.

– А вот Ушлый, – говорит Бьюкенен, – только что вернулся из Вьетнама.

– Потому-то он такой несдержанный, – вставляет Бэби.

– Я не понял, сдержанный он или нет, – признается Кролик.

– Вот это славно, – произносит Бьюкенен.

– Он был несдержан, – говорит Бэби.

Приносят лимонад для Джилл. Она в самом деле совсем еще девчонка: радуется, когда перед ней ставят стакан, как если бы поставили пирожные во время чаепития. Так и просияла. На краешке стакана висит полумесяцем кусочек лайма; она снимает его, высасывает, и лицо ее кривится в гримасе. Детская припухлость уже исчезла, а женское лицо не успело оформиться. Она из рыжих; волосы свисают вдоль лица, тусклые, без блеска, почти одного цвета с кожей или, вернее, цвета коры некоторых мягких пород дерева – тиса или кедра. Маленькие ушки проглядывают сквозь завесу волос милыми бледными скорлупками. Гарри хочется ее защитить, но он робеет. Своей напряженностью, своей тонкокостностью она напоминает ему Нельсона. Он спрашивает:

– Что ты делаешь в жизни, Джилл?

– Ничего особенного, – говорит она. – Болтаюсь.

Не надо было так напрямую ее спрашивать, проявлять настырность. Черные, словно тени, окружают ее.

– Джилли – заблудшая душа, – объявляет Бэби, на секунду вынырнув из своего дурмана. – Пошла по кривой дорожке.

И похлопывает Кролика по руке, как бы говоря: «Смотри, не ступай на эту дорожку».

– Крошка Джилл, – поясняет Бьюкенен, – убежала из своего дома в Коннектикуте.

Кролик спрашивает ее:

– Зачем ты это сделала?

– А что тут плохого? «Поем, поем свободу!» [28]28
  Заключительная строка одного из наиболее популярных патриотических гимнов («Америка») на слова Сэмюела Фрэнсиса Смита (1908—1995).


[Закрыть]

– Могу я спросить, сколько тебе лет?

– Спросить можешь.

– Так вот я спрашиваю.

А Бэби, не выпуская руки Кролика, поглаживает ногтем указательного пальца волоски на тыльной стороне. У него начинают ныть зубы от этого ее поглаживания.

– Столько, что ты мог бы быть ее отцом, – говорит Бэби.

Кролик начинает понимать, к чему все клонится. Они задают ему задачу. Он должен выступить этаким белым советчиком. И девчонка – хоть и против воли – идет на интервью. Она спрашивает его, в известной мере увиливая от ответа:

– А сколько тебе лет?

– Тридцать шесть.

– В таком случае раздели на два.

– Значит, восемнадцать, да? И как давно ты в бегах? Живешь вдали от родителей?

– Ее папаня умер, – тихо вставляет Бьюкенен.

– Достаточно давно, благодарю за внимание.

На побледневшей коже резко проступают веснушки – капельки крови, высохшие и побуревшие. Сухие губки поджимаются, подбородок выдвигается. Она дает понять о своем происхождении. Он – из Пенн-Вилласа, она – из Пенн-Парка. От богатых детей одно горе.

– Достаточно давно для чего?

– Достаточно давно, чтобы нахвататься чего надо и не надо.

– Ты что, больна?

– Уже выздоровела.

Бьюкенен снова влезает:

– Бэби помогла ей выкарабкаться.

– Бэби – чудесная женщина, – говорит Джилл. – Я была в полном раздрае, когда Бэби взяла меня к себе.

– Джилли – моя радость, – говорит Бэби так же неожиданно, как, играя на рояле, переходила с одной мелодии на другую. – Джилли – моя маленькая любимица, а я – ее любимая мама.

И, оставив в покое Гарри, она обхватывает своими шоколадными руками девушку за талию и прижимает к своему красному, как петушиный гребешок, платью, – две женщины, только одна как слива, а другая – как молочай. От удовольствия Джилл выпячивает губки. У нее прелестный ротик, когда губы в движении, думает Кролик, – нижняя губа вздутая и сухая, словно бы треснутая, хотя на дворе сейчас не зима, а влажное жаркое лето.

Бьюкенен продолжает пояснять:

– Факт остается фактом – девочке некуда идти. Пару недель назад является она сюда, думаю, не зная, что это место главным образом для наших; такая хорошенькая девчушка если свяжется кой с кем из братишек – они же раздерут ее на части, по рукам и по ногам... – Не выдержав, он хмыкает. – Ну и Бэби взяла ее под свое крыло. Беда только в том, – толстяк придвигается ближе, от чего в кабине сразу становится тесно, – места у Бэби маловато, да и вообще...

Девчонка вспыхивает:

– Да и вообще мне не рады.

Глаза ее расширяются – Кролик до сих пор не успел заметить, какого они цвета: они были затенены ресницами и медленно передвигались, словно розовые веки саднило или словно, отбросив все правила и придумав собственный способ жить, Джилл утратила представление о том, на что надо смотреть. А глаза у нее зеленые. Сухого, усталого зеленого цвета, но это любимый цвет Кролика – цвет августовской травы.

– Джилли, любовь моя, – говорит Бэби, обнимая девочку. – Я же рада тебе, маленькая белая крошка, как никому на свете.

– Ты же знаешь, – все тише и тише говорит Бьюкенен, обращаясь только к Кролику, – такое, как в Йорке, сплошь и рядом случается, значит, и здесь может произойти, и как нам защитить... – Легкое движение руки в сторону девушки изящно обрывает фразу – это напоминает Гарри жесты Ставроса. Хмыкнув, Бьюкенен заканчивает: – Нас хватает только на то, чтобы уберечь собственную шкуру. Где бы тебя ни поймали, черный всегда вытащит плохой билет!

– Со мной все будет в порядке, – обрывает его Джилл. – Вы оба прекратите кудахтать. Прекратите сплавлять меня этому зануде. Мне он не нужен. И я не нужна ему. Никому я не нужна. Ну и порядок. Мне тоже никто не нужен.

– Кто-то нужен, кто-то нужен и тебе, и мне, – нараспев говорит Бэби. – Я-то не возражаю, что ты делишь со мной жилье, а вот некоторые джентльмены возражают, только и всего.

– Бьюкенен возражает, – уточняет Кролик.

Его догадливость всех удивляет: оба черных сначала взвизгивают, потом разражаются звонким смехом, а на столе появляется еще один «Кусачий», светлый, как лимонад.

– Солнышко, беда в том, что мы на виду, – грустно добавляет Бэби. – А с тобой мы становимся более заметными.

Воцаряется молчание, как бывает, когда группа взрослых дожидается, чтобы ребенок проявил вежливость. Неожиданно Джилл спрашивает Кролика:

– А ты что делаешь в жизни?

– Набираю тексты, – говорит ей Кролик. – Смотрю телек. Сижу.

– Гарри на днях пережил сильный шок, – объясняет Бьюкенен. – Его жена без всякого повода взбрыкнула и ушла.

– Так уж без всякого повода? – спрашивает Джилл. И с видом оскорбленного достоинства воинственно выпячивает губы, но искорка пробудившегося интереса умирает, прежде чем она успевает договорить.

Кролик обдумывает ее вопрос.

– По-моему, я ей наскучил. А кроме того, у нас не совпадают взгляды на политику.

– По поводу чего?

– Войны во Вьетнаме. Я целиком за.

Джилл судорожно заглатывает воздух.

– Я так и знала, – говорит Бэби, – мне сразу же не понравились его костяшки.

Бьюкенен пытается сгладить ситуацию:

– У нас в типографии все за войну. Мы считаем, если их там не сдержать, все эти черные пижамы окажутся на наших улицах.

Джилл без всякой подначки говорит Кролику:

– Ты поговорил бы об этом с Ушлым. По его словам, этот бросок туда – просто фантастика. Ему страшно понравилось.

– Я не могу судить. Я ведь не говорю, что приятно там сражаться или попасть в плен. Мне просто не нравится, когда ребята начинают критиковать. Вот говорят: там неразбериха, поэтому надо оттуда убираться. Но если шарахаться от всякой неразберихи, никогда ничего не добьешься.

– Аминь, – возвещает Бэби. – Жизнь вообще дерьмо.

Кролик, чувствуя, что начинает разъяряться, продолжает:

– Я, пожалуй, не слишком верю выпускникам колледжей или вьетконговцам. По-моему, нет у них ответов. Я считаю, что они составляют меньшинство, которое пытается развалить все, что срабатывает не до конца. Не до конца – это хуже, чем до конца, но лучше, чем ничего.

Бьюкенен отчаянно бьется, чтобы сгладить ситуацию. На верхней его губе, под ниточкой усов, вздуваются капельки пота.

– Я согласен на девяносто девять процентов. Мне нравится такое словосочетание – просвещенный эгоизм. И я так понимаю, что просвещенный эгоизм скорей всего здесь и срабатывает. Не люблю я заранее раскрывать рот на каравай, кто бы его ни резал. Эта молодежь вроде Ушлого говорит: «Вся власть народу», а ты смотришь вокруг, и никакого народа не видишь – только одни они.

– А все потому, что у вас столько таких, как ты, Томов [29]29
  Презрительное имя негра, раболепствующего перед белыми (по имени героя романа Г. Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома»).


[Закрыть], – говорит Джилл.

Бьюкенен моргает. Голос его становится хриплым, обиженным.

– Никакой я не Том, девонька. Такие разговоры делу не помогут. Я просто человек, который пытается от пункта А дойти до пункта Б, от колыбели до могилы, и при этом причинив как можно меньше вреда людям. Гарри ответит тебе так же, если ты его спросишь. И твой папаня, упокой Господь его душу, тоже.

– А мне нравится задор Джилли, – произносит Бэби, обнимая упорно не откликающуюся на ее ласки девушку. – Она куда меньше боится жизни, чем ты, старый вонючий толстяк, который сидит здесь и обсасывает себя, словно кончик сигары.

Но, произнося это, она не сводит глаз с Бьюкенена, точно хочет залучить его в сообщники. Мамы и папы – куда ни сунься, везде они.

А Бьюкенен сообщает Джилл приятным, спокойным тоном:

– Проблема, значит, вот в чем. Молодой мужчина по имени Гарри живет в шикарном большом доме в одной из наиболее шикарных частей Западного Бруэра совсем один, безо всякой бабешки.

– Ну, не совсем один, – возражает Гарри. – Я живу с сыном.

– Мужчина должен иметь бабешку, – твердит свое Бьюкенен.

– Поиграй, Бэби! – кричит чей-то голос из затененной кабины.

Руфи тут же вскидывает голову и включает голубой прожектор. Бэби вздыхает и протягивает Джилл то, что осталось от косяка Ушлого. Джилл отрицательно трясет головой и выходит из кабинки, чтобы выпустить Бэби. У Кролика возникает мысль, что девушка собралась уходить, и, когда она снова садится напротив него, он обнаруживает, что обрадовался. Он потягивает свой «Кусачий» коктейль, а она жует лед из лимонада, слушая, как играет Бэби. На этот раз парни в бильярдной тихо продолжают игру. Постукиванье шаров, и алкоголь, и музыка смешиваются, нутро Кролика расширяется, и вот он уже способен вобрать в себя и голубой свет, и эти черные лица, и «Розу жимолости», и застоявшийся запах сладкого, слаще, чем люцерна, дыма, и это видение напротив него – девушку с какими-то прозрачными руками, словно принадлежащими существу особой породы; ей еще взрослеть и взрослеть. Однако женственность уже при ней – она, как маленький цеппелин, отделяется от нее и медленно плывет. Кролик так и видит его. И нутро Кролика еще больше расширяется, вбирая в себя весь мир за пределами «Уголка Джимбо» – эту Землю с то и дело вспыхивающими войнами и с населяющими ее разноцветными расами, с ее континентами, по форме напоминающими пятна сырости на потолке, с ее гравитационными нитями, протянутыми к каждой звезде во Вселенной, с ее завораживающей красотой при взгляде оттуда, из космоса, когда она кажется голубым драгоценным камнем, просвечивающим сквозь вихры облаков; все на ней теплое, влажное, ждущее рождения, – все, кроме него и его дома, где царит странная сушь, сушь и холод, и он крутится в вакууме Пенн-Вилласа, как отработавшая и уже никому не нужная ступень космического корабля. Кролику не хочется туда идти, а надо. Надо.

– Надо идти, – говорит он, вставая.

– Постой, постой, – протестует Бьюкенен. – Вечер ведь еще, считай, не начался.

– Я должен быть дома, на случай если мой парень поцапается с приятелем, у которого он сейчас. И потом я обещал навестить завтра родителей, если маму не задержат в больнице для какого-нибудь еще нового обследования.

– Бэби огорчится, если ты улизнешь. Она к тебе явно прикипела.

– Может, тот парень, к которому она раньше прикипела, вернется. Мне кажется, Бэби легко прикипает.

– Не надо вредничать.

– Нет, Бог ты мой, она же мне нравится. Скажи ей об этом. Она классно играет. Мне такая встряска только на пользу.

Он пытается подняться на ноги, но край стола вынуждает его согнуться. Кабинка наклоняется, и его слегка пошатывает, словно он уже вошел в медленно вращающийся холодный дом, куда ему предстоит держать путь.

Джилл поднимается вместе с ним, покорно, повторяя, точно в зеркале, его движения.

– Когда-нибудь, – говорит где-то внизу Бьюкенен, – ты, возможно, узнаешь Бэби получше. Она человек что надо.

– Не сомневаюсь. – И говорит Джилл: – Садись.

– А разве ты меня с собой не возьмешь? Они хотят, чтоб ты взял.

– Хм, вообще-то не собирался.

Она садится.

– Дружище Гарри, ты обидел девушку. У тебя в роду никого не было по фамилии Вредина?

– Обо мне не беспокойся, – говорит Джилл, – я на таких зануд не реагирую. Да к тому же я решила, что он гомик.

– Может, и так, – говорит Бьюкенен. – Тогда хоть понятно насчет жены.

– Да хватит вам, выпустите меня. Я б хотел взять ее с собой...

– Так и бери, дружище. Угощаю.

Бэби играет «Иногда»: «Я говорю себе тогда...»

Гарри оседает как опара. Край стола впился ему в ляжки.

– О'кей, малышка. Поехали.

– Всю жизнь мечтала.

– Тебе со мной будет скучно, – считает необходимым добавить он, желая быть с ней честным.

– Тебя же использовали, – отвечает она честностью на честность.

– Вот что, Джилли, будь подобрее с джентльменом. – И Бьюкенен поспешно вылезает из кабинки, пока комбинация не рассыпалась, и выпускает Гарри, а тот, выбравшись, приваливается к нему. Бог ты мой! Он с трудом дышит – такая боль в затекшем теле, словно его иголками колют. – Дело в том, – поясняет Бьюкенен в последний раз за этот вечер, – нехорошо это, что она сидит тут, несовершеннолетняя, и все такое. Легавые нынче – не сказать чтоб совсем уж озверели, но дальше черты не пускают – считаются с общественным мнением. Так что все мы под колпаком. А ей, бедняжке, нужен папка – только и всего.

Кролик спрашивает:

– От чего умер твой отец?

– От сердца, – говорит Джилл. – Упал замертво в фойе нью-йоркского театра. Они с мамой смотрели «Волосы» [30]30
  Знаменитый бродвейский мюзикл (1968); заметное явление контркультуры 1960-х гг.


[Закрыть].

– О'кей, давай двигаться, – говорит Кролик и спрашивает Бьюкенена: – Сколько с меня за выпивку? Ух ты, что-то меня здорово развезло.

– Угощаем, – звучит ответ, сопровождаемый мановением ладони цвета пасты для чистки серебра. – От всего нашего сообщества черных. – Он хрипит и хмыкает. Стараясь держаться торжественного тона, произносит: – Ты поступаешь благородно, друг. Ты настоящий человек.

– Увидимся в понедельник на работе.

– Джилл, любовь моя, будь умницей. Мы тебя не бросим.

– Само собой.

Как-то неспокойно при мысли, что Бьюкенен работает. Все мы работаем. И днем и ночью. Днем одна наша сущность, ночью другая. Брюхо требует пищи, душа требует пищи. Рты жуют, влагалища заглатывают. Чудовищно. Душа. Ребенком Кролик пытался представить себе ее. Паразит, который сидит у тебя внутри подобно глисту. Веточка омелы, подвешенная изнутри к нашему скелету и питающаяся воздухом. Медуза, покачивающаяся между нашими легкими и печенкой. У черных все больше, крупнее. Отростки как угри. Аппетит у них разыгрывается ночью. Какой-то их особый, раздражающий обоняние запах в автобусах, их неприязнь к чистым, сухим местам, где следует быть Гарри. Мелькает мысль, не вырвет ли его сейчас. Что за отрава эти «Кусачие» коктейли, да еще в придачу к «Лунным» гамбургерам.

Бэби переключает скорость, берет шесть аккордов – словно шесть отлитых свинцовых строк падают на приемный столик – и начинает играть «Стоял там маленький отель, и был колодец там желаний».

И вот вместе с этой Джилл Кролик выходит на улицу. Направо под голубыми уличными фонарями стелется к горам Уайзер-стрит. Гостиница «Бельведер» превратилась в расплывающееся пятно, часы – реклама пива «Подсолнух» – просвечивают сзади желтыми неоновыми лепестками, в остальном большая улица тонет в полумраке. Кролик помнит, когда Уайзер с ее маркизами над входными дверями в пять кинотеатров и лесом неоновых реклам была яркой, как во время карнавала. Теперь же центр выглядит пустынным, высосанный пригородными торговыми центрами, наводненный насильниками. «МЕСТНЫЕ ХУЛИГАНЫ НАПАДАЮТ НА СТАРИКОВ», – гласит заголовок в «Вэт» за прошлую неделю. В первоначальном варианте вместо МЕСТНЫЕ стояло ЧЕРНЫЕ.

Кролик с Джилл сворачивают влево – к мосту через Скачущую Лошадь. На нем лежит налет сырости от реки. Кролик решает, что сумеет удержаться от рвоты. Никогда – даже мальчишкой – не переносил этого, а некоторые ребята, например, Ронни Гаррисон, даже любили выбросить из себя лишнее пиво или очистить желудок перед большой игрой, шутили даже, что в зубах застряла кукуруза. Кролику же нужно было все удержать в себе, даже ценой боли в животе. После вечера в «Уголке Джимбо» он еще полон ощущения, что вобрал в себя весь мир, и хочет это ощущение удержать. Воздух ночного города. Рыжина гудрона и бетона, жарившихся на солнце целый день под крышкой грузового потока, теперь, когда эта крышка снята, мгновенно заполняет пространство между очередными фарами. Свет фар освещает девушку, выхватывает ее белые ноги и тонкое платьице, когда она нерешительно останавливается у края тротуара.

Она спрашивает:

– Где твоя машина?

– У меня нет машины.

– Не может быть.

– Жена забрала ее, когда ушла от меня.

– У вас была одна на двоих?

– Да.

А она в самом деле из богатой семьи.

– А у меня есть машина.

– Где же она?

– Не знаю.

– Как же так ты не знаешь?

– Я оставляла ее на улице возле дома Бэби, недалеко от Сливовой, я не знала, что там вход в чей-то гараж, и однажды утром обнаружила, что ее увезли на штрафную стоянку.

– И ты не отправилась на поиски?

– У меня не было денег на штраф. И потом, я боюсь полиции: они могут меня вычислить. Я наверняка объявлена в розыск.

– Не проще ли тебе вернуться в Коннектикут?

– Давай не будем говорить языком передовиц, – сказала она.

– А что тебе там не нравилось?

– Одно сплошное эго. Больное притом.

– А сбежать из дому разве не эгоистично? Мать-то небось переживает.

Девчонка никак на это не реагирует – просто переходит улицу к началу моста. Кролик волей-неволей следует за ней.

– Какая это была машина?

– Белый «порше».

– Ого!

– Отец подарил ее на мой день рождения, когда мне исполнилось семнадцать.

– А мой тесть держит представительство «тойоты» в городе.

Они всякий раз доходят до такого места в разговоре, когда слишком явно просматриваемые параллели вынуждают их прекратить обмен репликами. Перейдя через улицу, они останавливаются на маленьком озерце из квадратных плиточек тротуара, где в эту эпоху автомобиля редко ступает чья-либо нога. Мост был построен в тридцатые с тротуарами, широкими балюстрадами и постаментами для фонарей из красноватого бетона; у них над головой фонарь из кованого железа с подобием бутона наверху стоит торжественный, но незажженный у входа на мост – теперь его освещают холодным фиолетовым светом люминесцентные лампы на высоких алюминиевых палках, врытых посреди тротуара. В этом свете белое платье на девчонке кажется неземным одеянием. На бронзовой дощечке вырезано чье-то имя – не прочтешь. Джилл нетерпеливо спрашивает:

– Ну, как будем дальше?

Кролик решает, что она имеет в виду – каким путем добираться. Он все еще не в себе – еще не выветрилась марихуана и «Кусачий», мысль плохо работает. Ему не приходит в голову дойти до центра Бруэра, где рыщут и дремлют такси. В темноте за границами неонового нимба, отбрасываемого «Джимбо», – густо-коричневые тени, местное хулиганье хихикает в тени дверей. Кролик говорит:

– Давай перейдем через мост – а вдруг посчастливится и подъедет автобус. Последний проходит около одиннадцати, а по субботам, может, и позже. А вообще-то, если ни один не появится, недалеко и пешком до меня дойти. Мой парнишка все время ходит, и ничего.

– Я люблю ходить пешком, – говорит она. И трогательно добавляет: – Я сильная. Не держи меня за младенца.

Балюстрада отлита в виде ряда иксов, и эти иксы не слишком быстро мелькают мимо ног Кролика. Шершавый поручень, которого он то и дело касается, теплый под рукой. Неровный, словно присыпанный каменной солью. Таких балюстрад больше не делают – такого цвета, красноватого, теплого цвета плоти, такого же, как волосы Джилл, только у нее они ближе к цвету среза кедра и взлетают в такт подпрыгивающей походке – она спешит, стараясь не отстать от Кролика.

– Куда мы так несемся?

– Ты разве не слышишь их?

Машины мчатся мимо, катя перед собой шары света. Внизу черная наковальня реки с белыми бликами катеров и лодок. Позади – топот ног, дыхание преследователей. У Кролика хватает мужества остановиться и оглянуться. Две шоколадные фигуры преследуют их. Тени их укорачиваются, и множатся, и удлиняются, и снова становятся обычными по мере того, как они мчатся под лиловыми ангелами, то ныряя в островки тени, то выныривая из них; один размахивает чем-то белым. Блестящим. У Гарри захолонуло сердце; жутко хочется помочиться. Конец моста, упирающийся в Западный Бруэр, кажется бесконечно далеким. «МЕСТНЫЙ ЖИТЕЛЬ ЗАРЕЗАН ПРИ ПОПЫТКЕ ЗАЩИТИТЬ НЕИЗВЕСТНУЮ ДЕВУШКУ». Кролик хватает ее за руку выше локтя, побуждая бежать. Кожа у нее гладкая и тонкая, но теплая, как балюстрада.

– Перестань, – задыхаясь, произносит она и вырывается.

Он оборачивается и неожиданно находит в себе то, о чем забыл, – храбрость: тело его словно покрывается твердой скорлупой, готовой к слепой встрече с угрозой, напрягается, только глаза уязвимы, остальное прикрыто броней. Убей!

Негры останавливаются под почти пурпурной луной и, испугавшись, отступают на шаг. Они молодые, с еще жидким телом. Кролик крупнее их. Белое, поблескивающее в руке одного из них, – не нож, а сумочка, расшитая жемчугом. Тот, у кого она в руке, делает неуверенный шаг вперед. При свете фонарей белки его глаз и жемчужинки на сумочке кажутся лавандовыми.

– Это ваша, леди?

– Ой, да.

– Бэби послала нас за вами.

– Ой, спасибо. Спасибо ей.

– Мы вас напугали?

– Не меня. Его.

– Угу.

– Дядя сам нас напугал.

– Прошу прощения, – вставляет Кролик. – Жутковато тут, на мосту.

– О'кей.

– О'кей.

Они закатывают глаза с розоватыми белками и, болтая лиловыми руками, начинают ритмично удаляться, оба обтянутые джинсами «Ливайс» с отстроченным швом. Они дружно хихикают, а в этот момент два гигантских трейлера проезжают по мосту в противоположных направлениях – прямоугольные махины с грохотом встречаются – воздушный хлопок – и, громыхая, они мчатся каждый в свою сторону. Мост дрожит. Молодые негры исчезли. Кролик вместе с Джилл продолжают свой путь.

Под влиянием травки, бренди и страха улица, которую Кролик так хорошо знает, кажется ему бесконечной. Никакого автобуса. В уголке глаза все время мелькает платье Джилл, пока он пытается, чувствуя, как натянута кожа и как кружат, словно туча комаров, мысли в голове, вести с ней беседу.