Текст книги "Кролик вернулся"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Значит, твой дом в Коннектикуте.

– В таком местечке Стонингтон.

– Это недалеко от Нью-Йорка?

– Довольно близко. Папа уезжал туда в понедельник и возвращался в пятницу. Он любил кататься на яхте. Он говорил, что Стонингтон – единственный город в штате, откуда можно выйти прямо в открытый океан, а все другие стоят на берегу залива [31]31
  Пролив Лонг-Айленд между побережьем Коннектикут и островом Лонг-Айленд в Атлантическом океане.


[Закрыть].

– И ты сказала, он умер. А у моей матери – болезнь Паркинсона.

– Слушай, тебе что, обязательно нужно болтать? Почему просто не идти? Я никогда раньше не бывала в Западном Бруэре. Здесь славно.

– Что же тут славного?

– Да все. Он ничем не прославился в прошлом, как большие города. Так что он не разочаровывает. Взгляни сюда – «Бургер-мечта»! Ну, не прелесть – это золото, и пластмасса, и фиолетовый огонь внутри!

– Я здесь сегодня ужинал.

– И как кормили?

– Ужасно. Может быть, я слишком остро ощущаю вкус – надо снова начать курить. А мой парнишка очень любит это место.

– Сколько, ты говорил, ему лет?

– Тринадцать. Он маленький для своего возраста.

– Только ему это не говори.

– Угу. Я стараюсь не поддразнивать его.

– По поводу чего же ты бы его поддразнивал?

– О-о, ему скучно все, чем я в свое время увлекался. По-моему, он не получает от жизни большого удовольствия. Он совсем не играет на улице.

– Эй, а как тебя зовут?

– Гарри.

– Эй, Гарри. Не возражаешь покормить меня?

– Да, конечно, то есть я хочу сказать – не возражаю. Дома? Не знаю, что у нас там есть в леднике. То есть в холодильнике.

– Да нет, вон там, в бургер-кафе.

– О, конечно. Отлично. Извини, я думал, ты уже ела.

– Может, и ела, но я склонна не замечать такие мелкие материальные потребности. Только, по-моему, я не ела. В желудке у меня один лимонад бултыхается.

Она выбирает «Ореховый» гамбургер за 85 центов и молочный коктейль с земляникой. В мерцающем неоновом свете она мигом заглатывает гамбургер, и Кролик заказывает ей еще. Она улыбается, извиняясь. У нее мелкие, чуть вдавленные вовнутрь зубы, разделенные тонюсенькими промежутками. Симпатичные.

– Обычно я стараюсь быть выше мыслей о еде.

– Почему?

– Процесс питания – это так некрасиво. Ты не считаешь, что это один из самых некрасивых наших актов?

– Но ведь надо же есть.

– Это твоя философия, верно?

Даже при таком ярком освещении на ее лице сохраняются тени, какая-то недосказанность, оно кажется преждевременно состарившимся или еще не сформировавшимся. Покончив с едой, она вытирает пальцы, один за другим, бумажной салфеткой и решительно произносит:

– Большое спасибо.

Кролик расплачивается. Она крепко держит свою сумочку, но что там? Кредитные карточки? Планы революции?

Кролик выпил кофе, чтобы не клевать носом. Придется не спать всю ночь. Надо же поддержать честь мужчин среднего возраста. Кстати, о разноцветных расах. В армии говорили, что в Китае женщины вставляли во влагалище бритву на случай, если японцы станут их насиловать, – при одной этой мысли член у Кролика съеживается. Да наслаждайся же пешей прогулкой! Они шагают по Уайзер-стрит: витрины темные – светятся лишь огоньки сигнализации; стоянка для машин возле супермаркета «Акме» пуста, если не считать целующихся то тут, то там парочек; над входом в кинотеатр вместо препарированной рекламы «2001: Одиссея» реклама «Бойца». Удачное название, короткое, сокращать не надо. Они переходят через улицу на желтый свет – начинается Эмберли-авеню, которая затем становится проездом Эмберли, а он, в свою очередь, переходит в Виста-креснт. Пенн-Виллас, район типовых домов, погружен в темноту.

– Вот где жутковато, – говорит Джилл.

– Я думаю, это из-за того, что здесь такое ровное место, – говорит Кролик. – В том городе, где я вырос, не было двух домов, которые стояли бы на одном уровне.

– Почему-то воняет канализацией.

– М-да, канализация здесь не слишком хорошая.

Это призрачное существо, шагающее с ним рядом, словно сделало его в два раза более легким. Он взлетает по ступенькам крыльца на пружинящих коленях. Профиль у его плеча – тонкий и застывший, как на старой монете. Ключ к двери с тремя расположенными лесенкой друг над другом окошками чуть не выскакивает у него из рук, словно обладая таинственной силой. Когда Кролик щелкает выключателем в холле, ему кажется, что он увидит нечто неожиданное, а не свою старую обстановку – подделку под старинную скамью сапожника, диван и кресло, обитое материей с серебряной нитью, которые стоят напротив друг друга словно двое монументальных пьяниц, слишком нагрузившихся, чтобы подняться наверх, телевизор с темным экраном в металлической окантовке, окрашенной под дерево, сквозные полки, на которых ничего нет.

– Ну и ну, – говорит Джилл. – Да здесь в самом деле убого.

– Мы, в общем, никогда не занимались обстановкой, – оправдывается Кролик, – покупали что попало. Дженис все собиралась повесить другие занавески.

– Она была хорошей женой? – спрашивает Джилл.

В его ответе чувствуется нервозность – вопрос как бы возвращает Дженис в дом, может, она затаилась в кухне, прокралась тихонько на верхнюю площадку лестницы, прислушивается.

– Не слишком плохой. Она не отличалась хозяйственными способностями, но старалась вовсю, пока не связалась с этим малым. Одно время она много пила, но сладила с этим. У нас десять лет тому назад произошла трагедия, которая, по-моему, ее отрезвила. Меня тоже. У нас умер ребенок.

– От чего?

– Несчастный случай.

– Печально. А где мы будем спать?

– Почему бы тебе не лечь в комнате моего парнишки, наверно, он сегодня не вернется. Мальчишка, у которого он ночует, ужасно избалованный поганец, так что я сказал Нельсону, – если ему станет невмоготу, пусть возвращается домой. Может, он и звонил, да меня не было. Который сейчас час? Пивка не хочешь?

Денег у нее ни цента, а на руке часики, которые стоят по крайней мере сотню.

– Десять минут первого, – говорит Джилл. – А ты что же, не хочешь спать со мной?

– А? Тебе-то самой от этого никакой радости, верно? Спать с таким занудой!

– Ты, конечно, зануда, но ты ведь только что накормил меня.

– Пустяки. Угощает сообщество белых. Ха!

– У тебя такая милая и забавная черта – хорошего семьянина. Вечно думать, кто и насколько в тебе нуждается.

– М-да, иногда это трудно угадать. Скорей всего никто во мне не нуждается – только я не допускаю такой мысли. Отвечаю на твой вопрос: да, я, конечно, хотел бы переспать с тобой, если меня не привлекут потом за совращение несовершеннолетней.

– Ты действительно боишься закона, да?

– Я стараюсь не нарушать его, только и всего.

– Могу поклясться на Библии – у тебя есть Библия?

– Была где-то – Нельсону выдали ее в воскресной школе, когда он туда ходил. Мы на все это как-то махнули рукой. Так что просто дай мне слово.

– Даю слово – мне восемнадцать. По любому закону я – женщина. И за мной следом не явится шайка черных – никто не собирается тебя прибить или шантажировать. Давай, не робей.

– Не знаю, почему-то мне хочется плакать.

– Ты меня ужасно боишься. Давай примем вместе ванну, а там посмотрим, как пойдет.

Он смеется.

– Там уже нечего будет смотреть, как пойдет.

Но она сохраняет серьезность – серьезность маленького зверька, обнюхивающего новое логово.

– Где у тебя ванная?

– Раздевайся здесь.

Она вздрагивает от его приказного тона – подбородок выпячивается, глаза испуганно расширяются. Не одному же ему суждено испытывать тут страх. Богатая сучка назвала его гостиную убогой. Стоя на ковре, где Кролик в последний раз занимался с Дженис любовью, Джилл сбрасывает с себя одежду. Она отшвыривает в сторону сандалии и снимает через голову платье. На ней нет бюстгальтера. Ее грудки вздымаются вверх, потом опадают, на секунду уставясь на него вместо скрытых платьем глаз и вызывая у него головокружение. На ней бикини черного кружева тончайшего рисунка. Не давая ему времени вобрать ее всю в себя, Джилл большими пальцами оттягивает резинку, делает движение бедрами и перешагивает через трусики. Там, где у Дженис тугой треугольник, наползающий на внутреннюю сторону ляжек, когда она не подбривается, у Джилл тенью лежит янтарный пушок, темнеющий к центру и сходящийся в стоящую торчком гривку. Тазовые кости выдаются как скулы на лице изголодавшегося человека. Живот совсем детский, еще не знал деторождения. Груди при определенном освещении почти исчезают. Сейчас, без одежды, шея ее кажется длиннее, плавная кривая от затылка до поясницы удивляет взрослой завершенностью, то же можно сказать и про ноги, которые у бедер подбиты жирком и не теряют округлости до стопы. Лодыжки у нее не такие тонкие, как у Дженис. Но, черт возьми, она стоит голая в этой комнате – его комнате. Странное существо, уж больно доверчивое. Она нагибается, подбирая сброшенную одежду. Осторожно ступает по ковру, словно опасаясь наколоть ногу. Останавливается на расстоянии вытянутой руки от него, слегка надув губы, – на нижней корочка сухой кожи.

– А ты?

– Наверху.

Он раздевается, как всегда, в спальне, – в ванной, по другую сторону стены, застонала, запела, заплескалась вода. Кролик опускает взгляд – ничегошеньки. В ванной Джилл стоит, нагнувшись к крану, и пробует температуру воды. Кустик меж ее ягодиц. Стройная мальчишечья спина сзади кажется клином в атласное сердечко вполне женской попки. Кролику безумно хочется погладить ее, провести рукой по этой атласной симметрии, и он гладит. Кончики пальцев словно наткнулись на стекло, которого никак не ждешь встретить. А Джилл, продолжая пробовать воду, не соизволит даже обернуться или вздрогнуть от его прикосновения. Возбуждения у него как не было, так и нет, но нет и беспокойства.

Купаются они молча, невинно, в чистой воде. Они внимательны друг к другу: он намыливает и обмывает ее груди, словно их чистота требует, чтобы они стали еще чище; она, став на колени, трет ему спину, словно стремясь снять с нее годичную усталость. Она ослепляет его, набросив на голову мокрое полотенце; считает седые волосы (шесть волосинок) на его груди. И даже когда они стоят и вытирают друг друга и он, словно викинг, возвышается над ней, Кролик не может избавиться от ощущения, что они – как два луча прожектора, нацеленных в облака, как два белесых существа на телеэкране, развлекающих пустую комнату.

Джилл бросает взгляд на низ его живота.

– Я тебя совсем не завожу, нет?

– Заводишь, заводишь. Даже слишком. Просто все это еще кажется мне слишком странным. Я ведь даже не знаю твоей фамилии.

– Пендлтон.

Джилл опускается на колени на коврик в ванной и берет его пенис в рот. Кролик отшатывается, точно его укусили.

– Подожди.

Джилл недовольно поднимает глаза, взгляд ее скользит по его отнюдь не мускулистому животу – так смотрит озадаченный ребенок, который не знает ответов на последнем за день уроке, губы ее еще влажны от запретной конфетки. Кролик берет ее в охапку и ставит на ноги, как ребенка, но она гораздо больше ребенка, и подмышки у нее глубокие и колются; он целует ее в губы. Нет, это не те заветные леденцы – они не размягчаются, а только твердеют, она отворачивает худенькое личико и говорит ему в плечо:

– Я никого не могу завести. Грудей нет. Вот у моей мамы грудь классная – может, оттого вся моя и беда.

– Расскажи мне про свою беду, – говорит он и ведет ее за руку в спальню.

– О Господи, ты из этих. Душеналадчиков. Да ведь если посмотреть, ты в худшей форме, чем я: даже не реагируешь, когда перед тобой раздеваются.

– В первый раз всегда бывает трудно – надо немножко попривыкнуть к человеку. – Он погружает комнату в полутьму, и они ложатся на кровать. Она снова порывается его обнять – острые зубки, острые коленки, жаждущие с этим скорее покончить, но Кролик мягко переворачивает ее на спину и начинает круговыми движениями массировать ей груди. – Твоя беда вовсе не в этом, – ласково произносит он. – Они у тебя прелесть. – Он чувствует, как набухает внизу живота: сливки в горлышке замерзшей молочной бутылки. «ЦЕНТР ПОМОЩИ БЕГЛЯНКАМ. Отцы заступают на дежурство в свободные вечера».

Расслабляясь, Джилл становится жестче – на поверхность вылезают обиды, резче обозначаются сухожилия.

– Тебе бы мою мамочку трахать – вот она хороша с мужчинами, она считает, что они всему начало и конец. Я знаю, она крутила вовсю, даже когда папа был жив.

– Ты поэтому убежала из дома?

– Ты не поверишь, если я тебе скажу.

– Так скажи.

– Парень, с которым я проводила время, пытался посадить меня на тяжелые наркотики.

– Это не так уж невероятно.

– Угу, только причина у него была бредовая. Слушай, тебе же совсем неинтересна эта муть. Ты ведь уже готов, чего ты ждешь?

– Скажи мне, какая у него была причина?

– Видишь ли, когда я улетала, я видела... ну, в общем... Бога. А у него так не получалось. Он видел обрывки старых фильмов, безо всякой связи друг с другом.

– Что же он тебе давал? Марихуану?

– Да нет, марихуана – это все равно что стакан кока-колы или что-то в этом роде. ЛСД, когда ему удавалось достать. Всякие странные таблетки. Он выкрадывал их из автомобилей «скорой помощи», а потом смешивал – посмотреть, что получится. Всем этим таблеткам есть кодовые названия – багровое сердце, куколки, еще как-то. А когда ему удавалось выкрасть шприц, он кололся – обычно даже и не знал, что колет, полное безумие. Я никогда не разрешала ему дырявить меня иглой. Я так считала: если что-то проглочу, смогу потом выбросить из себя, а вот что в вены попало, от этого уже не избавишься, так и умереть недолго. А он говорил, что в том-то и кайф. Он был совсем шизанутый, но, понимаешь, имел надо мной власть. Вот я и сбежала.

– А он не пытался тебя преследовать?

Шизанутый, поднимающийся по ступеням. Зеленые зубы, заразные иглы. У Кролика, пока он это слушал, внизу опять все скукожилось.

– Нет, какое там. Под конец, я думаю, он уже не понимал, я это или не я, – думал лишь о том, где взять очередную дозу. Кто сидит на дозе, все такие. Тоска, да и только. Ты думаешь, он с тобой говорит или занимается любовью или еще чем, и вдруг понимаешь, что он смотрит поверх твоего плеча в поисках, где бы раздобыть очередную дозу. И ты понимаешь, что ты для него – ничто. Я не нужна была ему, чтобы помочь найти Бога, да встреть он Бога на улице, он пристал бы к нему, требуя денег на пару пакетиков.

– А как он выглядел?

– О, пяти футов десяти дюймов росту, хорошо сложен, каштановые волосы до плеч – они у него лежали волной, когда он их расчесывал. Даже когда героин вытянул из него все краски, фигура у него осталась что надо. Особенно чудесной была спина с такими широкими, покатыми плечами и волнами бугорков вот тут. – Она показывает где на Кролике, а видит перед собой другого. – Он был бегуном в старших классах.

– Я имел в виду – Бог.

– Ах, Бог. Он менялся. Всякий раз выглядел иначе. Но я всегда знала, что это Он. Однажды, помню, Он походил на большую раскрытую лилию, только увеличенную в тысячу раз, такой блестящий, сверкающий конус, уходящий куда-то вниз, в бесконечную глубь. Не могу я об этом говорить.

Она перекатывается и впивается в его губы лихорадочно-страстным поцелуем. Его безответность, похоже, возбуждает ее, она встает на колени и, как енот, пьющий воду, целует его в подбородок, грудь, пупок, ниже пупка и останавливается. Это ее пощипывание губами до того неожиданно, что Кролик еле удерживается от смеха; ее пальцы на его волосатых ляжках щекочут, как ожидание прикосновения льда к коже. Ее волосы образуют навес над его животом. Он пытается ее оттолкнуть, но она не уступает – могла бы все-таки передохнуть. Потолок. Свет из гаража попадает на него, освещая пятно, куда через щель в дымоходе проник дождь. Надо потушить свет в гараже. Хотя, возможно, он убережет от воров. Эти шизанутые наркоманы готовы что угодно украсть. Интересно, как там Нельсон. Спит – мальчишка спит на спине, открыв рот, – страшноватое впечатление: кожа на костях натягивается, как у узников Бухенвальда, которых Кролик видел на фотографиях. Всегда возникает желание разбудить мальчишку, удостовериться, что он в порядке. Пропустил сегодня одиннадцатичасовые новости. Сколько человек погибло во Вьетнаме, может, снова где-то вспыхнули расовые волнения. Странный мужик Бьюкенен. Живет не по плану, а на ощупь – ведь вначале-то хотел всучить ему Бэби, но, может, так и надо жить. Дженис в постели становилась горячей, точно ее вынули из печки, а эта девчонка – холодная, девчонка из частной школы, применяющая свои дорогостоящие знания на практике. И срабатывает.

– Вот это славно, – говорит она, поглаживая во всю длину его вытянувшийся член, поблескивающий от ее слюны.

– Это ты славная, что не теряла надежды, – говорит ей Кролик.

– Мне нравится, – говорит она Кролику, – делать тебя большим и сильным.

– Зачем стараться? Я же зануда.

– Хочешь в меня войти? – спрашивает девчонка.

Но когда она ложится на спину и раздвигает ноги, ему становится грустно от такого бесстыдства и у него пропадает желание, а когда при его попытке войти она вздрагивает, член его опадает. На ее лице четче проступают провалы, и она произносит нараспев:

– Я не нравлюсь тебе.

И пока он подыскивает нужные слова, она тут же засыпает. Вот ответ на вопрос, который он не подумал ей задать: не устала ли она? Конечно, не только изголодалась, но и устала. Чувство вины распирает ему грудь, давит на яблоки глаз. Он встает, накрывает ее простыней. Ночи становятся прохладными – август идет в арьергарде отступающего солнца. Холодная луна. Потертые обои. Пемза при вспышке света. Следы ног остаются на миллиарды лет, в воздухе ни пылинки. Линолеум на кухне холодит его ноги. Кролик выключает свет в гараже и смазывает шесть соленых крекеров арахисовым маслом, делает из них три сандвича. С тех пор как ушла Дженис, они с Нельсоном покупают что хотят, вволю запасают мучное и соленое. Кролик садится в гостиной – не в кресло, обитое материей с серебряной нитью, а в старое, словно обитое коричневым мхом, которое стоит у них со времени свадьбы, и ест крекеры. Он жует и смотрит на пустой аквариум телевизионного экрана. Надо бы разбить его, эту отраву: где-то он читал, что молодежь нынче такая психованная, потому что воспитана телевизором – две минуты того, две минуты сего. Крошки от крекера застревают в волосах на его груди. Шесть седых волосков. Наверняка больше. Интересно, что Дженис делает со Ставросом такого, чего не делала с ним? Есть ведь предел возможного. Три дырки, две руки. Она счастлива? Кролик надеется, что да. Бедная дурочка, каким-то образом он не давал ей раскрыться. Пусть наступит всеобщий расцвет. Раскрытая лилия. Интересно, будет ли Христос поджидать маму, будет ли человек в ночной сорочке стоять на том конце сияющего желоба. Кролик надеется, что будет. Он вспоминает, что завтра ему идти на работу, потом вспоминает, что не надо: ведь завтра воскресенье. Воскресенье, паршивый день. Надо идти в церковь, но он не может заставить себя верить. Рут в свое время высмеивала его с его верой – в те дни он мог заставить себя что угодно сделать. Рут и ее птицеферма – интересно, как она это выносит. Кролик надеется, что выносит. Он толчком поднимается с кресла, смахивает крошки с волос на груди. Некоторые, падая, застревают ниже. Интересно, почему волосы там такие кудрявые, тугие, пружинистые, – если б все люди брились, как монахини и те, что носят парики, волосами можно было бы набивать матрасы. При воспоминании о той, что лежит нагая в его постели наверху, на сердце Кролика словно ложится серебряный брус. Он совсем забыл, что она теперь у него на руках. Это его «плохие костяшки». Бедная малышка просыпается и снова пытается заняться с ним любовью – он получает французский поцелуй, и она снова засыпает. День работы за день постоя. Этика пуритан. Он мастурбирует, вызывая в памяти образ Пегги Фоснахт. Что подумает Нельсон?

Джилл просыпается поздно. Без четверти десять. Кролик споласкивает под краном свою мисочку из-под каши и кружку из-под кофе, когда у затянутой сеткой кухонной двери появляется Нельсон, раскрасневшийся от быстрой езды на велосипеде.

– Эй, пап!

– Ш-ш-ш.

– Что такое?

– От твоих криков у меня голова болит.

– Ты что, напился вчера?

– Что это за разговор! Я никогда не напиваюсь.

– Миссис Фоснахт плакала после того, как ты уехал.

– Наверно, вы с Билли здорово ее довели.

– Она сказала, что ты поехал на встречу с кем-то в Бруэре.

Не следовало ей говорить мальчишкам такие вещи. Эти дамочки-разведенки превращают сыновей в малолетних мужей – плачут, испражняются и меняют «тампаксы» прямо у них на глазах.

– Да, с одним малым, с которым мы вместе работаем в «Верити». Послушали одну цветную, которая играла на рояле, и я поехал домой.

– А мы засиделись после полуночи – смотрели какой-то потрясный фильм про то, как где-то, вроде в Норвегии, происходит высадка десанта на таких кораблях, которые открываются спереди...

– В Нормандии.

– Правильно. Ты там был?

– Нет, мне было столько лет, сколько тебе сейчас, когда это происходило.

– Пулеметы так строчили пулями, что видно было, как вскипает полосами вода.

– Эй, старайся не повышать голоса.

– Почему, пап? Что, мама вернулась? Да?

– Нет. Ты уже завтракал?

– Угу, она дала нам бекона с «французскими» гренками. Я научился их готовить – это так просто: разбиваешь яйца, берешь хлеб и поджариваешь, я тебе как-нибудь приготовлю.

– Спасибо. Бабуля Энгстром когда-то готовила.

– А я терпеть не могу ее стряпню. Все такое жирное. Тебе ведь тоже не нравилась ее стряпня, да, пап?

– Я любил, как она готовила. Никакой другой стряпни я не знал.

– Билли Фоснахт говорит, она умирает, правда?

– Она больна. Но болезнь течет медленно. Ты же видел бабулю. Ей может стать лучше. Все время ведь изобретают что-то новое.

– Надеюсь, она все-таки умрет, пап.

– Неправда, ты так не думаешь. Не надо так говорить.

– А миссис Фоснахт говорит Билли, что надо выкладывать все, что ты чувствуешь.

– Уверен, она ему еще не такой ерунды наговорит.

– Почему «ерунды»? По-моему, она славная, когда привыкнешь к ее глазам. Разве она тебе не нравится, пап? Она считает, что не нравится.

– Да нравится, нравится. Пегги о'кей. Какие у тебя планы? Когда ты в последний раз ходил в воскресную школу?

Мальчишка обходит вокруг отца и встает перед ним.

– Я примчался домой не просто так. Мистер Фоснахт берет Билли на реку удить рыбу с лодки одного знакомого, и Билли спросил, не хочу ли я поехать с ними, и я сказал, что должен спросить у тебя разрешение. Можно, пап? И мне все равно надо было заскочить домой, чтоб взять плавки и надеть чистые штаны, а то этот чертов мини-мотоцикл мои перепачкал.

Кролик чувствует, что ему не хватает слов.

– Я не знал, что в реке водится рыба, – мямлит он.

– Олли говорит, ее вычистили. Во всяком случае, выше Бруэра. Он говорит, в нее запустили форель около острова Ленджела.

Значит, уже появился Олли?

– Но это не один час езды отсюда. И ты никогда не занимался рыбной ловлей. Помнишь, как тебе было скучно на бейсбольном матче, на который мы тебя взяли?

– Потому что игра была скучная, пап. И мы-то ведь не играли. А тут что-то делаешь сам. А, пап? Ладно? Мне надо только взять плавки, и я сказал, что буду у них к половине одиннадцатого.

Мальчишка уже у лестницы – останови его!

– А что мне целый день делать, если ты уедешь? – взывает к нему Кролик.

– Можешь поехать к бабуле. Ей даже приятнее будет видеть тебя.

Мальчишка считает, что получил разрешение, и топает наверх. На площадке раздается его отчаянный крик, от которого у отца холодеет все внутри. Кролик бросается к лестнице, готовясь подхватить падающего Нельсона. Но мальчишка, насмерть перепуганный, останавливается на предпоследней ступеньке.

– Пап, на твоей кровати что-то шевелится!

– На моей кровати?

– Я заглянул туда и увидел!

– Может, это вентилятор кондиционера колышет простыни.

– Пап! – Мертвенная бледность постепенно исчезает с лица мальчишки по мере того, как проходит ужас и он начинает что-то соображать. – Я видел длинные волосы, плечо и руку. Ты не позвонишь в полицию?

– Нет, не будем тревожить бедных старых полицейских – сегодня ведь воскресенье. Все нормально, Нельсон. Я знаю, кто это.

– Знаешь?

Глаза мальчишки в порядке самозащиты глубже уходят в орбиты, а мозг его срочно перебирает все, что ему известно о длинноволосых существах в постели. Он пытается как-то связать эти полуизвестные факты с фигурой отца – большой и загадочной, – который стоит в майке перед ним.

– Это девушка, сбежавшая из дома, и вчера вечером я некоторым образом оказался втянутым в ее судьбу, – пытается дать объяснение отец.

– Она что, будет жить тут?

– Нет, если ты не хочешь, чтобы я тут жила, – звучит сверху голос Джилл. Она спускается с лестницы, закутанная в простыню. После сна она стала менее эфемерной, глаза – как трава, освеженная дождем. Она говорит Нельсону: – Я – Джилл, а ты – Нельсон. Твой отец только о тебе и говорит.

Она подходит к нему – простыня делает ее похожей на маленького римского сенатора, волосы подобраны сзади, лоб блестит. А Нельсон стоит, не сдвигаясь с места. Кролик с удивлением обнаруживает, что они почти одного роста.

– Здрасьте, – произносит мальчишка. – Правда говорит?

– Конечно, правда, – говорит Джилл и, выдавая свою принадлежность к определенному слою общества, как бы входит в роль собственной матери, которая ведет вежливую беседу в незнакомом доме, нахваливая вазы, занавеси. – Он все время о тебе думает. Тебе очень повезло, что у тебя такой заботливый отец.

Мальчишка смотрит, раскрыв рот. Рождественское утро. Он еще не знает, что ему подарили, но, даже не развернув, уже хочет, чтоб ему это понравилось.

Плотнее закутавшись в простыню, Джилл ведет их на кухню, таща Нельсона на поводке своего голоса:

– Какой ты счастливый: поедешь кататься на лодке. Дома у нас был двадцатидвухфутовый шлюп.

– А что это – шлюп?

– Это одномачтовая яхта.

– А есть яхты, у которых больше мачт?

– Конечно. Шхуны и ялы. У шхуны большая мачта в задней части, а у яла – в передней. У нас был одно время ял, но с ним слишком много возни – нужен второй мужчина.

– И ты плавала на яхте?

– Все лето до октября. И не только плавала. Весной нам всем приходилось ее драить, конопатить, и смолить, и красить. Мне это больше всего нравилось – мы все работали вместе, мои родители, и я, и мои братья.

– А сколько у тебя братьев?

– Трое. Среднему примерно столько лет, сколько тебе. Тринадцать?

Нельсон кивает:

– Почти.

– Я больше всех его любила. И люблю.

На улице хрипло вскрикивает внезапно потревоженная птица. Увидела кошку? Урчит мурлыка-холодильник.

– А у меня была сестренка, только она умерла, – вдруг произносит Нельсон.

– Как ее звали?

Отец Нельсона отвечает вместо него:

– Ребекка.

Но Джилл по-прежнему не смотрит на него, вперив взгляд в мальчишку.

– Можно мне позавтракать, Нельсон?

– Конечно.

– Я не хочу оставить тебя без твоих любимых хлопьев или еще чего-то, что ты обычно ешь на завтрак.

– Не волнуйся. Я покажу тебе, где все у нас лежит. «Рисовым хрустикам» уже тысяча лет, и они на вкус как промокашка. «Изюминки» и «Буковки» вполне съедобные, мы купили их на этой неделе в «Акме».

– А кто делает покупки – ты или твой отец?

– Э-э, мы вместе. Я иногда встречаю его с работы на Сосновой.

– А когда ты видишься с матерью?

– Да часто. Иногда провожу субботу и воскресенье в квартире Чарли Ставроса. У него в комоде лежит настоящий револьвер. Нет, все нормально: у него есть разрешение. В этот уик-энд я не могу быть с ними, потому что они уехали на Побережье.

– Какое?

От восторга, что она такая непонятливая, уголки губ у Нельсона поползли вверх.

– В Нью-Джерси. Все ведь называют это просто Побережьем. Мы раньше иногда ездили в Уайлдвуд, но папа так ненавидит пробки на дорогах.

– Вот по чему я скучаю, – говорит Джилл, – так это по запаху моря. Я выросла в городе, который стоит на косе – с трех сторон море.

– Слушай, поджарить тебе «французских» гренок? Я как раз научился их готовить.

Наверное, зависть заставляет Кролика терять терпение: его сын, этакий тощий юнец, уже берет инициативу в свои руки и проявляет сметку, а Джилл, завернутая в простыню, выглядит как карикатура на Правосудие или Свободу. Кролик выходит из дома за воскресным номером «Триумфа», садится на ступеньках крыльца почитать на солнышке страничку комиксов, но покоя не дает мошкара, и он возвращается в гостиную и читает наобум все подряд: про египтян, про филадельфийскую бейсбольную команду, про Онассисов. Из кухни доносится шипение, хохоток и перешептывание. Кролик просматривает раздел садоводства («Не презирайте скромный золотарник, щавель и пижму, которые в изобилии произрастают на полях и возле дорог в эти августовские дни: если их умело высушить и аранжировать, получатся прелестные букеты, которые скрасят вам зимние месяцы – а зима не за горами»), когда мальчишка входит с молоком на так называемых усах и, выпучив глаза, настырно, с необычной энергией спрашивает:

– Эй, пап, а может она поехать с нами покататься? Я позвонил Билли, и он сказал, отец его не против, только мы должны поспешить.

– А может, я против.

– Пап, ну что ты! Не надо так.

И Гарри читает на умоляющем лице сына: «Она может услышать. Она ведь такая одинокая. Надо быть с ней подобрее, надо быть добрее с бедными – слабыми – с черными. Нынче в моде любовь».

Понедельник. Кролик набирает первую полосу «Вэт»:

ШЕСТИДЕСЯТИСЕМИЛЕТНЮЮ ВДОВУ ИЗНАСИЛОВАЛИ И ОГРАБИЛИ

Задержаны трое черных парней

Как стало известно, в субботу наряд полиции задержал для допроса двух черных несовершеннолетних, а также Уэнделла Филлипса, 19, со Сливовой улицы, дом 42-В, в связи с жестоким нападением в четверг поздно вечером на неизвестную трррр бррр нападением в четверг поздно вечером на неизвестную пожилую белую женщину.

Это бессмысленное преступление, последнее в ряду аналогичных происшествий в Третьем участке, побудило обитателей этого района создать комитет протеста, который в пятницу явился на заседание Городского совета.

Никто не чувствует себя в безопасности

«В улицах больше никто не чувст «На улицах больше никто не чувствует себя в безопасности», – заявил представитель комитета Бернард Фогель репортерам «Вэт».

«Никто не чувствует себя в безопасности даже в собственном доме».

Несмотря на грохот машин, Гарри чувствует, как кто-то хлопает его по плечу, и оборачивается. Это Пайясек – вид у него обеспокоенный.

– Энгстром, к телефону.

– Кой черт, кто там еще? – Кролик считает необходимым это сказать как бы в оправдание за то, что ему звонят в рабочее время.

– Какая-то женщина, – говорит Пайясек недовольным тоном.

Кто же это? Джилл (вчера ночью, щекоча его живот мокрыми после поездки по реке волосами, она сумела заставить его кончить) попала в беду. Ее похитили, забрала полиция, черные. Или это звонит Пегги Фоснахт, чтобы предложить снова поужинать. Или матери стало хуже, и она из последних сил набрала его номер. Кролика не удивляет то, что она, если это она, захотела поговорить с ним, а не с отцом – он никогда не сомневался, что она его больше любит. Телефон стоит в кабинетике Пайясека, отделенном от остального помещения тремя стенками из матового стекла, на столе, где громоздятся каталоги запчастей (эти старые линотипы – «мергенталеры» вечно ломаются) и лежит прошитый старый экземпляр.