Текст книги "Кролик вернулся"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– Мне это не по карману.

– Нельсон обещал сам заработать половину нужной суммы. А если у тебя так туго с деньгами, я дам ему вторую половину из своих. – Свои деньги – это акции, которые много лет тому назад подарил ей отец. Да она и сама теперь зарабатывает. Нужен ли он ей вообще? Она спрашивает: – Ты уверен, что закрыл дверь? Откуда-то вдруг потянуло сквозняком. В этом доме и уединиться нельзя, верно?

– О Господи, какое еще уединение, по-твоему, я должен тебе создать?

– Ну, хотя бы не стой тут и не смотри на меня – ты не раз видел, как я моюсь.

– Я уже не помню, когда я в последний раз видел тебя без одежды. Ты еще вполне ничего.

– Я обычная сучка, Гарри. Таких, как я, миллиарды.

Два-три года тому назад она ни за что не сказала бы «сучка». Это возбуждает Кролика, словно он почувствовал на своем члене ее дыхание. Лодыжка, которую она обрабатывает, вдруг покрывается яркой кровью – он в ужасе.

– Господи, до чего же ты безрукая, – говорит он ей.

– Я нервничаю оттого, что ты стоишь тут и пялишься.

– С чего это ты решила принимать ванну сейчас?

– Мы же едем ужинать, разве забыл? Если мы собираемся попасть в кино на восьмичасовой, нам надо выехать в шесть. Тебе тоже надо помыться – типографскую краску отмыть. Оставить тебе мою воду?

– Она вся в крови и волосках.

– Прекрати, Гарри. Тоже мне цаца, раньше ты не был таким.

Вот и еще одно – «цаца». Не ее слово, не ее, она говорит с чужого голоса.

А Дженис продолжает:

– Колонка еще не успела нагреться для новой ванны.

– Ладно. Воспользуюсь твоей водой.

Его жена вылезает из ванны, вода стекает с тела на коврик, ноги и ягодицы у нее порозовели от пара. Когда она приподнимает волосы с шеи, груди из солидарности тоже приподнимаются.

– Не вытрешь мне спину?

Кролик уже и не помнит, когда она в последний раз просила его об этом. Он вытирает ее, и ее маленькое тело кажется большим, как у всех голых женщин. Линия талии переходит в покрытое жирком бедро. Кролик приседает, чтобы вытереть ей ягодицы, красные, покрытые гусиной кожей. Ляжки, отдельные черные волоски, влажный мох.

– Так, хватит, – произносит она и делает шаг, выходя из его рук.

Кролик выпрямляется, чтобы вытереть досуха выемку ее шеи под приподнятыми волосами. У природы столько гнездышек.

– Где ты хочешь ужинать? – спрашивает она.

– Да где угодно. Мальчику нравится «Бургер-мечта» на Уайзер.

– А я подумала о новом греческом ресторанчике у моста на той стороне – мне б хотелось его испробовать. Чарли Ставрос на днях говорил мне о нем.

– Угу. Да, кстати...

– Говорит, у них замечательные такие штуки, завернутые в виноградные листья, и шиш-кебаб – Нельсону это понравится. Если мы не будем знакомить его с чем-то новым, он всю жизнь будет есть в «Бургер-мечте».

– Фильм, как ты знаешь, начинается в половине восьмого.

– Знаю, – говорит она, – потому я и приняла сейчас ванну. – И новая Дженис, по-прежнему стоя к нему спиной, приподнимается на цыпочки и, выгнув спину, трется ягодицами о его ширинку, оставляя на его брюках два мокрых пятна. В голове у него размягчается, в штанах твердеет. – И вообще, – продолжает Дженис, опускаясь и приподнимаясь на цыпочках словно ребенок, нараспев декламирующий детский стишок, – кино ведь не только для Нельсона, для меня тоже – я всю неделю так много работала.

Кролик ведь собирался ее о чем-то спросить, но она своей лаской напрочь стерла вопрос из памяти. А Дженис выпрямляется и говорит:

– Быстрей же, Гарри. А то вода совсем остынет.

На его светло-коричневых брюках спереди два мокрых пятна. В душной ванной он совсем очумел – Дженис открывает дверь в спальню, Кролик сразу коченеет от холодного воздуха и чихает. Тем не менее, пока раздеваясь, он оставляет дверь открытой, чтобы видеть, как одевается она. Получается у нее это быстро и споро; мгновенно, как змея, влезает она в черные колготки. Делает бросок к шкафу за юбкой, к комоду за блузкой – надевает серебряную с оборочками, он-то думал, что Дженис бережет ее для особых случаев. Попробовав ногой воду в ванне (слишком горячая), он вспоминает:

– Эй, Дженис. Кто-то мне сегодня сказал, что твои родители в Поконах. А ты вчера вечером говорила, что отец на работе.

Она замирает посреди спальни, уставясь в сторону ванной. Черные глаза становятся еще темнее – она видит крупное белое тело мужа, расползшуюся талию, толстое брюхо, необрезанный член, свисающий, как петушиный гребешок, из-под белокурой поросли. Видит не прежнего, легко взмывающего ввысь спортсмена, а человека вполне заземленного, к тому же обманутого ею. Дородного белого мужчину, которого можно разрезать на кусочки, как сало. Поистине ангельский холод решимости, с какой он ушел от нее, и его жалкое возвращение, цепляние за нее – чего-то тут она не может простить, что-то ее оправдывает. Ее взгляд, должно быть, обжег его, так как он поворачивается к ней спиной и влезает в воду – ягодицы у него совсем как у ее любовника. Какими же все мужчины кажутся невинными и беззащитными в ванне, думает она, будто снова становятся детьми. Твердым голосом она произносит:

– Они были в Поконах, но почти сразу вернулись. Маме всегда кажется, что на этих курортах на нее смотрят сверху вниз. – И, не дожидаясь реакции на свою ложь, бежит вниз по лестнице.

Отмокая в воде, к которой подмешаны ее волоски и ее кровь, Кролик слышит, что пришел Нельсон. Сквозь потолок проникают приглушенные голоса.

– До чего же паршивый этот мини-мотоцикл, – заявляет сын. – Уже каюкнулся.

Дженис говорит:

– Значит, ты рад, что он не твой?

– Угу, но есть подороже, вот тот классный – «Джоконда», дед мог бы приобрести его для нас со скидкой, и он обошелся бы почти как дешевый.

– Мы с отцом оба считаем, что двести долларов – слишком много для игрушки.

– Это не игрушка, мам, я научился бы разбираться в моторах. К тому же на него можно получить водительские права, да и папа мог бы иногда ездить на нем на работу вместо того, чтобы трястись на автобусе.

– Папе нравится ездить на автобусах.

– Да я их терпеть не могу! – кричит Кролик. – В них воняет неграми.

Но снизу, из кухни, не доносится никакого отклика.

На протяжении всего вечера Кролика не покидает чувство, что никто его не слышит, что он говорит как в вату, поэтому он все громче и со все большим нажимом произносит слова. Ведя машину (хотя на «фэлконе» наклеено изображение флага, ему кажется, что это не его машина, а Дженис – она теперь так часто ею пользуется) по Эмберли-авеню в направлении Уайзер-стрит, мимо кинотеатра и через мост, Кролик буркает:

– Черт побери, не понимаю, почему надо возвращаться в Бруэр, чтобы поесть, – я и так весь день потел в Бруэре.

– Нельсон согласен со мной, – говорит Дженис. – Это будет интересно для разнообразия. Я сказала ему, что там уйма всякой всячины – еда не приторная, как у китайцев.

– Мы опоздаем в кино – как пить дать.

– Пегги Фоснахт говорит... – начала было Дженис.

– Эта дурища, – прерывает ее Кролик.

– Пегги Фоснахт говорит, начало такое нудное. Куча звезд и какая-то там симфония. В любом случае там сперва показывают короткометражки или что-то такое, от чего хочется выйти в фойе и накупить конфет.

Нельсон говорит:

– А я слышал, начало классное. Показывают пещерных людей, которые едят сырое мясо, по-настоящему сырое, одного парня чуть не вырвало, а потом какой-то пещерник не справился с костью и помер. Они забрасывают кость в воздух, и она превращается в космический корабль.

– Благодарю вас, мистер Все Испортил, – говорит Дженис. – У меня теперь такое чувство, будто я уже посмотрела фильм. Может, вы вдвоем пойдете в кино, а я поеду домой и лягу?

– Черта с два, – говорит Кролик. – Ты останешься с нами и разок пострадаешь.

Уступая, Дженис говорит:

– Женщины ведь не слишком петрят в научной фантастике.

Гарри нравится это – пугать ее, предлагая встретиться лицом к лицу с неведомым, которое, он теперь чувствует, присутствует в их жизни, находится среди них как четвертый член семьи. Умершая дочка? Однако хотя горе Дженис поначалу было велико и казалось, она под его гнетом сломается как тростинка, сейчас, много лет спустя, он один несет в себе это горе. Поскольку он не пожелал дать ей забеременеть снова, вся вина за гибель девочки легла на него. Сначала он пытался объяснить, что секс с ней стал для него слишком безрадостным, слишком серьезным актом, сродни смерти, и он боится плодов такого секса. Потом он перестал объяснять, и она, казалось, об этом забыла – так кошка день-два обнюхивает все углы и мяучит, оплакивая утопленных котят, а потом снова принимается лакать молоко и спит в корзине для белья. Женщины и природа забывчивы. При одной мысли о малышке, при воспоминании о том, как он услышал по автомату в аптеке известие о ее смерти, в груди Кролика возникает ком – ком, который он почему-то связывает с Богом. Он помнит, что молился, когда ехал назад на автобусе.

Дженис подсказывает ему свернуть с моста вправо к «Гостеприимному уголку Джимбо», и через несколько кварталов он останавливает «фэлкон» на Сливовой улице. Они выходят, и он запирает машину.

– Типично трущобный район, – недовольно бурчит он. – Последнее время тут немало было изнасилований.

– О, – отзывается Дженис, – «Вэт» только и печатает про изнасилования. Ты хоть знаешь, что такое изнасилование? Это когда женщина потом передумала.

– Следи за тем, что ты говоришь при ребенке.

– Да он теперь про все больше тебя знает. Я вовсе не хочу тебя обидеть, Гарри, просто это факт. Люди стали куда больше понимать, чем когда ты был мальчишкой.

– А как оно было, когда ты была девчонкой?

– Признаюсь: я была очень тупая и наивная.

– А теперь что?

– А теперь – ничего.

– Я думал, ты скажешь, какая ты теперь стала умная.

– Никакая я не умная – просто стараюсь держать глаза и уши открытыми.

Нельсон, который идет немного впереди, но в любом случае излишне много слышит, показывает на большие часы – рекламу пива «Подсолнух» на Уайзер-сквер, которые видны поверх шиферных крыш и развороченного квартала, на месте которого строят очередную автостоянку.

– Уже двадцать минут седьмого, – говорит Нельсон. И добавляет, не будучи уверен, что его поняли: – В «Бургер-мечте» вас мигом обслуживают, там чисто, а бургеры подогревают в большущей печи, которая светится фиолетовым.

– Никакой «Бургер-мечты», малыш, – говорит Гарри. – Пошли в «Рай пиццы».

– Не будьте невеждами, – говорит Дженис, – пицца – это еда для итальянцев. – И, обращаясь к Нельсону, добавляет: – У нас полно времени, к тому же так рано в ресторане никого не будет.

– А где это? – спрашивает он.

– Да вот здесь, – говорит Дженис; она привела их прямо к порогу.

Заведение находится в кирпичном доме – кирпичная стена в бруэровском стиле покрыта краской цвета бычьей крови. Небольшая неоновая вывеска возвещает: «Таверна». Они поднимаются по каменным ступеням, за дверью их встречает усатая матрона и проводит в бывшую гостиную, расширенную за счет соседней комнаты, а дальше – за дверью, открывающейся в обе стороны, – кухня. Посередине несколько столиков. Вдоль двух стен – кабинки. Стены белые, голые, если не считать изображения женщины с желтым продолговатым лицом, которая держит на руках младенца, перед ними мерцает свеча. Дженис проскальзывает на скамью по одну сторону кабинки, Нельсон садится на другую, и Гарри, вынужденный сделать выбор, садится рядом с Нельсоном, чтобы помочь сыну разобраться в меню, подыскать что-то, похожее на гамбургер. Скатерть красная, клетчатая, в голубой стеклянной вазе живые маргаритки, Гарри потрогал их – нежные. Дженис была права. Здесь действительно мило. Единственный источник музыки – радио, играющее на кухне; единственные посетители, помимо них, – пара, столь оживленно что-то обсуждающая, что они то и дело трогают друг друга за руки, словно не доверяя глазам, – мужчина багрово-красный, точно его сейчас хватит удар, женщина мертвенно-бледная. Они явно из Пенн-Парка, и им, судя по всему, не жарко в их бежевой и асфальтово-серой одежде, безусловно, подходящей для выхода, но малоподходящей для этой душной речной впадины в знойном июле. Лица говорят о достатке – лбы не испещрены морщинами, как у шамкающих, плохо соображающих бедняков. Хотя Гарри никогда уже не стать таким, как они, ему нравится сидеть с этой парой в одном зале, до того целомудренном, что в этом есть свой шик. Может, Бруэр еще кое-как держится на ногах.

Меню написаны от руки и потом размножены на гектографе. Нельсон мрачнеет, взяв меню в руки.

– У них тут нет сандвичей, – говорит он.

– Нельсон, – говорит Дженис, – если ты начнешь капризничать, я никогда больше никуда тебя не поведу. Ты же большой мальчик.

– Тут одна сплошная тарабарщина.

Она поясняет:

– Здесь все блюда так или иначе из баранины. Кебаб – это когда на вертеле. Мусака – баранина с баклажанами.

– Терпеть не могу баклажаны.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает Кролик жену.

– Любой человек это знает, Гарри, не все же такие провинциалы, как ты. Сели рядышком папа с сыном и решили страдать. Мерзкие америкашки.

– Ты тоже на китаянку не похожа, – говорит Гарри, – хоть и вырядилась в блузку с кружевным воротничком. – Он опускает взгляд на руки и видит на пальце желтое пятнышко – это оттого, что он трогал маргаритки.

Нельсон спрашивает:

– А что такое каламария?

– Не знаю, – говорит Дженис.

– Хочу это.

– Ты сам не знаешь, чего ты хочешь. Возьми сувлакию – это самая простая еда. Кусочки мяса, хорошо прожаренные на вертеле и проложенные колечками сладкого перца и лука.

– Я терпеть не могу перец.

Кролик поясняет:

– Это не тот перец, от которого чихают, а зеленый, похожий на вылощенный помидор.

– Да знаю я, – говорит Нельсон. – Терпеть его не могу. Фу ты черт, я же знаю, что такое перец, папа.

– Не выражайся. Когда ты его ел?

– В перечном гамбургере.

– Может, ты отвезешь его в «Бургер-мечту», а меня оставишь тут, – предлагает Дженис.

– А что ты будешь заказывать, коли ты, черт бы тебя подрал, такая всезнайка? – спрашивает Кролик.

– Папа, не выражайся.

– Тише вы оба, – говорит Дженис. – Тут есть симпатичный пирог с курицей, я только забыла, как он называется.

– Значит, ты здесь уже бывала, – говорит Кролик.

– Я хочу мелопету, – говорит Нельсон.

Кролик видит, куда тычет коротенький палец мальчишки (мама никогда не упускала случая заметить, что у него маленькие спрингеровские ручки), и говорит:

– Дурачок, это же десерт.

Громкие возгласы в дверях возвещают о появлении большого семейства – все черноволосые, все улыбающиеся; официант по-сыновьи приветствует их и приставляет к кабинке столик, чтобы они могли рассесться. А они лопочут на своем языке, хихикают, воркуют, радуются. Скрипят стулья, детишки, тихие, большеглазые, сидят, уставясь, под зонтом шума, устроенного взрослыми. Кролик чувствует себя голым в жалких обносках своей малочисленной семьи. Пара из Пенн-Парка медленно оборачивается, не выныривая на поверхность, – теперь уже она краснеет, а он сидит бледный, – и контакт возобновляется, рука ищет руку, пробираясь по скатерти между ножек бокалов и рюмок. Компания греков затихает, рассевшись по насестам, но какой-то мужчина, должно быть, вошедший последним, все еще стоит в дверях. Кролик узнает его. А Дженис сидит, не поворачивая головы, упорно глядя в меню, но глаза застыли и явно не видят, что там написано. Кролик шепотом произносит для ее сведения:

– Чарли Ставрос объявился.

– О, в самом деле? – произносит она, но по-прежнему не поворачивает головы.

Зато Нельсон поворачивает голову и громко кричит:

– Эй, Чарли!

Летом мальчишка много времени проводит на «пятачке» Спрингера.

Ставрос – у него такие слабые и чувствительные глаза, что он носит очки с лиловыми стеклами, – наконец обнаруживает их. На лице его появляется улыбка, какою обычно он завершает сделку о покупке, – один уголок его рта лукаво приподнимается, образуя ямочку на щеке. В нем есть этакая квадратность, в этом Ставросе, он на несколько дюймов ниже Гарри, на несколько лет моложе, но с природным запасом серьезности, что придает ему вид человека старше своего возраста. Линия волос у него отступает, обнажая лоб. Брови словно вычерчены по линейке. Передвигается он осторожно, словно боится что-то в себе разбить, – в своей клетчатой бумажной рубашке, прямоугольных очках в толстой роговой оправе, со своими квадратными густыми бачками он шагает по миру с таким видом, точно сознательно выбрал именно такую жизнь. То, что он не женат, хотя ему уже за тридцать, лишь усиливает впечатление человека, свободного в своем выборе. Увидев его, Кролик всегда чувствует к нему большее расположение, чем до встречи. Ставрос напоминает ему крепких, медлительных и никогда не выходящих из себя ребят, которые делали игру в команде. Когда Ставрос, подумав, преодолевает препятствие в виде своей недолгой нерешительности и приближается к их кабинке, именно Гарри говорит: «Присоединяйся к нам», хотя Дженис, потупясь, уже пододвинулась на скамье.

Чарли, обращаясь к Дженис:

– Все семейство в сборе. Красота!

Она произносит:

– Эти двое ведут себя просто ужасно.

Кролик говорит:

– Мы не можем разобраться в меню.

Нельсон говорит:

– Чарли, что такое каламария? Я хочу попробовать.

– Нет, не стоит. Там нечего есть – что-то вроде осьминогов, сваренных в собственном соку.

– Гадость, – говорит Нельсон.

– Нельсон! – резко одергивает его Дженис.

Кролик говорит:

– Присаживайся, Чарли.

– Не хочу вам навязываться.

– Ты окажешь нам честь. А, черт!

– Папа сегодня в плохом настроении, – поясняет Нельсон. Дженис нетерпеливо похлопывает по скамье рядом с собой; Чарли садится и спрашивает:

– А что все-таки любит малый?

– Гамбургеры, – театрально вздыхает Дженис. Она вдруг стала актрисой: каждый жест, каждая интонация подчеркивают ее отъединенность от остальных.

Чарли склоняет квадратную голову над меню.

– Давайте закажем ему кефтедес. О'кей, Нельсон? Мясные тефтели.

– Только чтоб не было на них этой томатной слизи.

– Никакой слизи, одно мясо. Немножко мяты. Как в леденцах. Годится?

– Годится.

– Тебе понравится.

Но у Кролика такое чувство, что парнишке продали никудышную машину. А еще у него такое чувство, что с появлением широкоплечего Ставроса рядом с Дженис и его рук – на каждой по массивному золотому кольцу – ужин свернул на дорогу, которой Кролик не выбирал. К тому же они с Нельсоном очутились на заднем сиденье.

А Дженис говорит Ставросу:

– Чарли, почему бы тебе не заказать для всех нас? Мы ведь в этом не разбираемся.

Кролик произносит:

– Я знаю, чего я хочу. Я сам закажу. Я хочу... – и читает первое попавшееся в меню, – пайдакию.

– Пайдакию, – повторяет Ставрос. – Не думаю. Это маринованная баранина. Ее заказывают за день и не меньше, чем на шестерых.

Нельсон говорит:

– Пап, через сорок минут начинается фильм.

Дженис поясняет:

– Мы хотим посмотреть этот дурацкий фильм про космос.

Ставрос кивает с таким видом, будто знает, о чем речь. Уши Кролика улавливают какое-то странное эхо. Словно все, что говорят между собой Дженис и Ставрос, уже неживое, вторичного, так сказать, употребления. Ничего удивительного: они ведь целый день работают вместе.

– Фильм плохой, – говорит им Ставрос.

– Чем же он плохой? – раздраженно спрашивает Нельсон. На лице его появляется такое выражение, какое бывало в младенческом возрасте, когда в бутылочке не оставалось молока: губы расквашиваются, глаза западают в глубь глазниц.

– Тебе, Нелли, фильм понравится, – уступает Ставрос. – Сплошные игрушки. А мне подавай сексуальность. Наверное, в технике я не вижу ничего сексуального.

– Неужели все должно быть сексуальным? – спрашивает Дженис.

– Не должно быть, но должно стремиться быть, – говорит Ставрос. И, обращаясь к Кролику, предлагает: – Закажи сувлакию. Тебе понравится, и это быстро готовят. – И удивительно лаконичным жестом – одно движение кисти, ладонью наружу, как будто он только что щелкнул пальцами, локоть на столе даже не дрогнул – подзывает матрону, которая тотчас со всех ног спешит к ним.

Ставрос заказывает, говоря с ней по-гречески, а Кролик изучает Дженис – она вся как-то странно светится. Время к ней милостиво. Словно жалеет ее. Недоброе выражение, которое в юности придавал ее лицу поджатый рот, смягчило появление мелких морщинок, а редкие волосы, так раздражавшие Кролика как еще одно свидетельство его обделенности, теперь расчесаны на прямой пробор и двумя мягкими крыла-ми ниспадают на уши. Она не красит губы, и при определенном освещении лицо ее выглядит суровым лицом цыганки, горделивым, как на фотографиях партизанок-бойцов. Схожесть с цыганкой она унаследовала от матери, а горделивость ей придали шестидесятые, избавившие ее от необходимости носить рюши и оборки. В заурядности достаточно красоты. А сейчас Дженис так и источает радость, ерзает на своих округлых ягодицах, и руки танцуют, возбужденно мелькая белыми птицами в свете свечей. Она говорит Ставросу:

– Если б ты не появился, мы бы умерли с голоду.

– Да нет, – говорит он ободряюще, как трезвый реалист. – О вас позаботились бы. Люди тут славные.

– Эти двое, – говорит Дженис, – типичные американцы, от них никакого проку.

– Кстати, – обращается Ставрос к Кролику, – я вижу, ты налепил на старого «фэлкона» флажок.

– Я сказала Чарли, – говорит Кролику Дженис, – что это, уж конечно, не я наклеила.

– А что тут плохого? – спрашивает Кролик, обращаясь к обоим. – Это же наш флаг, верно?

– Безусловно, это чей-то флаг, – говорит Ставрос. Ему совсем не нравится такой поворот разговора, и, сведя ладони, он слегка постукивает кончиками пальцев прямо под своими защищенными очками слабыми глазами.

– Но не твой, а?

– Когда речь заходит о флаге, Гарри становится настоящим фанатиком, – предупреждает Дженис.

– Никакой я не фанатик, просто меня огорчает, что есть люди, которые заявляются сюда набить кошелек...

– Я родился здесь, – перебивает его Ставрос. – И мой отец тоже.

– ...а потом плюют на чертов государственный флаг, – продолжает Кролик, – как будто это клочок туалетной бумаги.

– Флаг – это флаг. Клочок материи.

– Для меня это больше, чем клочок материи.

– И что же он для тебя?

– Это...

– Это королева рек Миссисипи.

– Это гарантия того, что другие не будут все время за меня договаривать.

– Только через раз.

– Это уже лучше, чем все время, – как в Китае.

– Слушай. Миссисипи, спору нет, река полноводная. Скалистые горы действительно впечатляют. Просто я не могу радоваться, когда полицейские бьют хиппи по голове, а Пентагон играет в ковбоев и индейцев по всему земному шарику. И твоя картиночка именно это для меня и значит. Она означает: долой черных, пусть ЦРУ разберется в Греции [10]10
  В 1967 г. в результате государственного переворота к власти в Греции пришла военная хунта.


[Закрыть].

– Если мы там не разберемся, другие за нас разберутся – как пить дать: греки, похоже, ни на что не способны.

– Не делай из себя посмешище, Гарри: ведь это они придумали цивилизацию, – говорит Дженис. И, обращаясь к Ставросу, добавляет: – Видишь, какой у него становится маленький злой ротик, когда он ударяется в политику.

– Вовсе я не ударяюсь в политику, – говорит Кролик. – Это одно из моих бесценных, черт возьми, американских прав – не думать о политике. Я просто не понимаю, почему мы должны идти по улице со связанными за спиной руками и позволять любому прощелыге бить нас дубинкой с криком, что он творит революцию. У меня начинает гореть внутри, когда я слышу, как зазнавшиеся торговцы дерьмовыми автомобилями, пропахшие «Виталисом», поносят, сидя на отъевшемся заду, ту самую страну, которая с рождения кормит их добротной снедью.

Чарли приподнимается.

– Я, пожалуй, пойду. Это уже слишком.

– Не уходи, – просит Дженис. – Он сам не знает, что говорит. Он на этом совсем рехнулся.

– Ага, не уходи, Чарли, оставайся, ублажи психа.

Чарли снова опускается на скамью и размеренно произносит:

– Я хочу понять твои рассуждения. Расскажи-ка про то, какой снедью мы кормили Вьетнам.

– Господи, об этом и речь. Да мы превратили бы эту страну во вторую Японию, если б они нам позволили. Только этого мы и хотели – сделать их страну счастливой, богатой, проложить шоссейные дороги, построить бензоколонки. Бедный старина Джонсон выступал по телевидению, как Христос, со слезами на глазах – неужто ты не слышал? Он же чуть ли не предлагал превратить Северный Вьетнам в наш пятьдесят первый чертов штат – только бы они перестали бросать бомбы. Мы просим их провести выборы, любые выборы, а они бросают бомбы. Ну что тут можно поделать? Мы готовы жертвовать собой – такова наша внешняя политика – ради этих маленьких желтых людишек, мы хотим сделать их счастливыми, а ребята вроде тебя сидят в ресторанах и ноют: «Господи, до чего же мы прогнили».

– Я считал, что это не они, а мы бросаем бомбы.

– Мы прекратили, прекратили – вы же, либералы, устраивали тут марши, и чего мы этим добились? – Кролик пригибается и отчетливо произносит: – Ни ши-ша!

Перешептывающаяся парочка в другом конце зала с удивлением посмотрела на них; семейство, сидящее на расстоянии двух кабинок, перестало шуметь и слушает. Нельсон отчаянно покраснел; печальные, пылающие глаза запали.

– Ни шиша, – уже тише повторяет Гарри. И пригибается к скатерти так, что голова оказывается совсем рядом с подрагивающими маргаритками. – Теперь ты, очевидно, скажешь «напалм». Ей-ей, магическое словцо. Это ничего, что они там уже двадцать лет кряду заживо хоронят деревенских старейшин и палят из минометов по больницам, – и благодаря напалму они стали теперь кандидатами на премию мира, как Альберт Швейцер. Чтоб их всех! – Кролик снова заговорил громко: он становится непримирим при мысли о предательстве и неблагодарности, марающих флаг, пачкающих его самого.

– Гарри, ты добьешься того, что нас отсюда выставят, – произносит Дженис, но Кролик видит, что она по-прежнему окружена кольцами счастья, словно булочка жаром печи.

– Я начинаю его понимать, – говорит ей Ставрос. – Если я правильно усек, – обращается он к Кролику, – мы выступаем в роли мамаши, которая пытается заставить непослушного ребенка принять лекарство, от которого он поправится.

– Правильно. До тебя дошло. Мы именно такая мама. И большинство хочет принять лекарство, до смерти хочет, а несколько психов в черных пижамах готовы скорее заживо всех похоронить. А твоя какая теория? Что, мы ринулись туда за рисом? В угоду дядюшке Бену [11]11
  Рис быстрого приготовления – один из популярных полуфабрикатов, выпускаемых фирмой «Анкл Бенc», на товарном знаке которого изображен пожилой негр – «дядюшка Бен».


[Закрыть]. Бедный старый дядюшка Бен.

– Нет, – говорит Ставрос, кладя руки на клетчатую скатерть и вперив взгляд во впадинку у горла Гарри (осторожничает – с чего бы это?), – по моей теории, это напрасная игра мускулами. Дело не в том, что мы хотим отобрать у них рис, – мы не хотим, чтобы у нихбыл рис. Или магний. Или береговая линия. Мы так долго играли в шахматы с русскими, что и не заметили, как сошли с доски. Белые лица в странах желтой расы больше не срабатывают. Советники Кеннеди, считавшие, что могут управлять миром из кабинета, нажали кнопку, и – ничего не произошло. Затем Освальд посадил в президентское кресло Джонсона, который оказался настолько туп, что думал, будто достаточно иметь побольше палец, и кнопка сработает. Машина перегрелась, и вот результат: инфляция и обвальный рынок, с одной стороны, и студенческие бунты с другой, а посредине сорок тысяч парней, рожденных от американских матерей и убитых бамбуковой палкой, вымазанной в дерьме. Людям больше не нравится, что их сынков убивают в джунглях. Наверно, им это никогда не нравилось, но в свое время они считали это необходимостью.

– А это не так?

Ставрос моргает.

– Ясно. Ты считаешь, война неизбежна.

– Угу, и лучше там, чем здесь. Лучше малая война, чем большая.

Уперев ребро руки в стол, точно собирается одним ударом отрезать ломоть, Ставрос говорит:

– Но тебе это нравится. – И бьет ребром по столу. – Ты считаешь правильным жечь узкоглазых детишек – вот к чему ты пришел, приятель. – Слово «приятель» звучит неубедительно.

Кролик спрашивает:

– Ты служил в армии?

Ставрос передергивает плечами, потом распрямляет их.

– У меня был белый билет. Мотор барахлит. А ты, я слышал, корейскую войну просидел в Техасе.

– Я был там, куда меня послали. Я и теперь поеду, куда меня пошлют.

– Этакий отличник. Благодаря таким, как ты, Америка и стала великой державой. Боец-молодец.

– Он молчаливое большинство, – заметила Дженис, – но шуму от него много. – И посмотрела на Ставроса в надежде, что он подхватит ее остроту. Боже, какая дурища, хотя задница у нее с годами стала хоть куда.

– Он нормальный продукт своего времени, – говорит Ставрос. – Добренький расист-империалист.

По тому, как это произнесено – спокойно, ровным тоном, с этакой улыбочкой, какую выдают по завершении сделки по продаже машины, Кролик понимает, что с ним заигрывают, предлагают – таково его смутное чувство – союз. Но он интуитивно чувствует, что Америка не зря «играет мускулами». Америку прельщает не власть, она действует, исходя из мечты, по Божьему наитию. Где Америка, там свобода, а где Америки нет, там безумие правит с помощью цепей, мракобесие удушает миллионы. Под ее терпеливо выжидающими бомбардировщиками может расцвести рай.

– Я не исповедую этой расистской брехни, – парирует он. – Но нельзя включить телевизор, чтобы тебя не оплевала черная морда. А все, начиная с Никсона, ночами не спят – только и думают, как бы сделать их всех богатыми, не утруждая никакой работой. – Язык его не знает удержу, но он защищает нечто бесконечно дорогое, звезду, зажегшуюся вместе с его рождением. – Они говорят о геноциде, а ведь они сами разжигают его, они – негры плюс детки из богатых семей – хотят все разрушить, а как только какой-нибудь бедняга полицейский не так посмотрит на них, сразу с воплями несутся к адвокату. Я такого мнения, что вьетнамская война... кому-нибудь интересно мое мнение?..

– Гарри, – говорит Дженис, – ты портишь Нельсону вечер.

– Мое мнение, что время от времени воевать надо – пусть все знают, что мы готовы сражаться, и не важно, где идет война. Беда не в том, что мы воюем, – беда в нашей стране. Мы сейчас не стали бы сражаться в Корее. Господи, мы сейчас не стали бы сражаться с Гитлером. Наша страна настолько одурманена собственными наркотиками, так глубоко увязла в собственном жире, болтовне и грязи, – потребовалось бы сбросить по водородной бомбе на каждый город от Детройта до Атланты, чтоб мы очнулись, да и тогда, наверное, мы решили бы, что это небо поцеловало нас.

– Гарри, – спрашивает Дженис, – ты что, хочешь, чтобы Нельсон погиб во Вьетнаме? Ну скажи же ему, что ты этого хочешь.

Гарри поворачивается к сыну и говорит:

– Я не хочу, малыш, чтобы ты погиб, нигде и никогда. Это твоя мамаша умеет доводить всех до гибели.

Он даже сам понимает, как это жестоко, и благодарен Дженис за то, что она не хлопается в обморок, а вместо этого вскипает.