Текст книги "Кролик вернулся"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Инстинкт велит Кролику не к ней бросаться на помощь, а попытаться защитить Нельсона. Он швыряет книгу на скамью сапожника и становится между мальчишкой и диваном.

– Ступай наверх.

Нельсон, оглушенный, растерянный, поднимается на ноги.

– Он убьет ее, пап, – стоном вырывается у него. Щеки его горят, глаза провалились.

– Нет, не убьет. Он просто накурился. И ей это нравится.

– Вот гад, вот гад, – в отчаянье повторяет мальчишка, и лицо его сморщивается – он вот-вот заплачет.

– Эй, Крошка Чак, – обращается к нему Ушлый. – Хочешь отхлестать меня, верно?

Ушлый вскакивает, делает, словно заклинатель, несколько па, резко срывает с себя рубашку, так, что пуговица на одном из рукавов отлетает и выстреливает в абажур. Его голая тощая грудь поражает своей выразительностью: видно, как каждый мускул прикреплен к кости, и весь его торс словно вырезан из какого-то растущего в джунглях дерева, более темного, чем тени, и более крепкого, чем слоновая кость. Кролик никогда еще не видел такой груди, разве что на кресте.

– Что дальше? – кричит Ушлый. – Что еще тебе подставить, а? Сейчас! – Его руки расстегнули пуговицу на ширинке и взялись за пояс, но Нельсона в комнате уже нет.

Его рыдания доносятся сверху, замирая.

– О'кей, хватит, – говорит Кролик.

– Почитай еще немножко, – просит Ушлый.

– Тебя уж слишком заносит.

– Этот чертов твой парнишка считает, что эта сучка ему принадлежит.

– Прекрати называть ее сучкой.

– Человече, да разве не Христос определил ей быть такой? – со смешком произносит Ушлый.

– Ты омерзителен, – говорит ему Джилл, соединяя половинки разорванного платья.

Ушлый отбрасывает одну из половинок.

– Му-у.

– Гарри, да помоги же мне.

– Почитай книжку, Чак, я буду хорошо себя вести. Прочти то место, которое отмечено следующей закладкой.

Над их головой звучат шаги Нельсона. Если Кролик станет читать, можно будет не волноваться за мальчишку.

– «Увы» – здесь начинать?

– Можно здесь. Крошка Джилли, ты меня любишь, верно?

– «Увы, это огромное богатство, эта раззолоченная роскошь, это обилие комфорта, это отсутствие необходимости трудиться, эта жизнь в довольстве; это море изобилия – все это не было жемчужными вратами, какими казалось...»

– Ты – мои жемчужные врата, девочка.

– «Несчастный раб, едва прикрытый тоненьким одеялом, спал крепче на своих голых досках, чем алчный сластолюбец, возлежавший на пуховых подушках. Что другому хлеб насущный, то погрязшему в праздности – смертельный яд. В жирном и вкусном мясе таились невидимые злые духи, которые наделяли самообманщика-обжору болями и коликами, неуправляемыми страстями, отчаянными вспышками ярости, диспепсией, ревматизмом, люмбаго и подагрой, и всего этого у Ллойдов было предостаточно».

Поверх края страницы Кролик видит, как Ушлый сражается с Джилл – мелькают ее серые трусики, груди обнажены. В следующее мгновение Кролик видит ее улыбку. Ее мелкие зубы оскалены в беззвучном смехе – ей это нравится, нравится, что ее насилуют. Заметив, что он наблюдает за ней, Джилл вздрагивает, выбирается из-под Ушлого, запахивает разодранное платье и выбегает из комнаты. Ее шаги дробно звучат на лестнице. Ушлый растерянно моргает и со вздохом оглаживает большую подушку волос на голове.

– Прекрасно, – вздыхает он. – Еще один кусок, Чак. Прочти то место, где он начинает давать сдачи.

Его коричневая грудь сливается с бежевым диваном – поролон на нем накрыт пледом в зеленую, рыжую и красную клетку, таким затертым, что рисунок превратился в единый цвет, не имеющий названия.

– Видишь ли, мне пора наверх – я ведь завтра работаю.

– Ты волнуешься из-за своей маленькой куколки? Не волнуйся о ней. Сучка, человече, она как «Клинекс» – использовал и выбросил. – Не слыша никакой реакции, Ушлый добавляет: – Я же шучу, верно? Уж и позлить тебя нельзя? Ну ладно, давай вернемся к нашему чтению и прочтем следующую закладку. Беда с тобой, человече, что ты всегда женат. А женщине не интересен мужчина, который всего лишь женат, она хочет встретить душу, которую надо разгадать, верно? Если женщина перестает гадать, значит, она мертва.

Кролик опускается в кресло, обитое материей с серебряной нитью, и начинает читать:

– «Откуда во мне взялась смелость, необходимая, чтобы сразиться с человеком, который всего сорок восемь часов тому назад мог заставить меня от одного своего слова задрожать как лист в бурю, – я и сам не знаю; так или иначе, я решил побороться и – что еще отраднее – был преисполнен твердой решимости. Безумие борьбы овладело мной, и я вдруг обнаружил, что мои сильные пальцы крепко обхватили горло тирана и что я не думаю о последствиях, точно мы с ним стоим на равных перед законом. Я забыл даже, какого цвета этот человек. Я был гибок, как кошка, и готов противостоять ему, как бы он ни повернулся. Я парировал каждый его удар, хотя сам и не наносил их. Я строго держался обороны, не давая ему покалечить меня, но и не пытаясь покалечить его. Я несколько раз бросал его на землю, хотя бросить на землю собирался он меня. Я держат его так крепко за горло, что его кровь залилась мне под ногти. Он держал меня, а я держал его».

– Ох, до чего же я люблю это место, оно хватает меня за печенку, убивает меня, – говорит Ушлый и приподнимается на локтях, так что его тело оказывается как раз напротив тела Кролика. – Почитай еще. Ну немножко.

– Мне надо наверх.

– Пропусти пару страниц, перейди к тому месту, которое отмечено у меня двойной чертой.

– А почему ты сам не хочешь читать?

– Это не то же самое, верно? Когда читаешь сам себе. Каждый школьник знает – это не то же самое. Да ну же, Чак. Я же веду себя хорошо, верно? Не причиняю никаких хлопот, я Том преданный, так брось же Тому косточку, почитай. Я сейчас сниму с себя все, хочу слышать этот кусок всеми моими порами. Пропой его, человече. Да ну же. Начни с того места, где говорится: «Человек бессильный...» – И снова повторяет: – «Человек бессильный...» – И теребит пряжку своего пояса.

– «Человек бессильный, – уставив глаза в книгу, читает Кролик, – лишен главного человеческого качества – чувства собственного достоинства. Так уж устроена человеческая натура, что люди не могут чтить беспомощного человека, хотя могут его жалеть, но даже и жалеть не могут долго, если тот не проявит признаков силы».

– Да, – говорит Ушлый, и расплывчатое пятно, каким он видится Кролику, перекатывается по дивану, что-то белое мелькает поверх белизны печатной страницы.

– «Лишь тот, – читает Кролик, и слова кажутся ему огромными, каждое слово как черная кадушка, в которой эхом отдается его голос, – способен понять влияние этого сражения на мой дух, кто сам прошел через нечто подобное или отважился противостоять несправедливости и жестокости агрессивного тирана. Кови был тираном и притом трусливым. Дав ему отпор, я почувствовал себя так, как никогда прежде».

– Да, – доносится голос Ушлого из невидимой пропасти за прямоугольником страницы.

– «Это было воскрешением из темной и зловонной могилы рабства, воспарением к небесам относительной свободы. Я больше не был подобострастным трусом, дрожавшим от хмурого взгляда брата – земляного червя, – мой долго пресмыкавшийся дух стал независимым. Я достиг того рубежа, когда перестал бояться смерти». Подчеркнуто.

– О да. Да.

– «Такое душевное состояние сделало меня фактическисвободным человеком, хотя формальноя по-прежнему оставался рабом. Если раба нельзя бить, значит, он больше чем наполовину свободен».

– А-минь.

– «Он обладает достоянием, которое надо защищать, большим, как его мужественная душа, и ему действительно дана «власть на земле».

– Слышите! Слышите!

– «С того времени и до того, как я освободился от рабства, меня никогда по-настоящему не били кнутом. Несколько раз пытались, но всегда безуспешно. Вот синяки бывали, но описанный мною случай положил конец жестокому обращению, которому я подвергался как раб».

– Ох, и какой же ты у нас симпатичный ниггер, – нараспев произносит Ушлый.

Подняв от книги глаза, Кролик видит, что на диване нет больше белого пятна, все одинаково темное, только это темное пятно ритмично колышется, словно хочет всосать его в себя. Его глаза не смеют проследить за кистью, за живой линией ритмично движущейся руки, на которую падает свет. Длинный угорь, хватающий корм. Кролик встает и направляется вон из комнаты, отбросив на ходу книгу, хотя глаза негра на обложке, будто раскаленные угольки, следят за ним, когда он идет по жесткому ковру, поднимается вверх по натертой лестнице в царство белых, где на лестничной площадке горит лампочка под матовым абажуром. Сердце у Кролика подпрыгивает. Он унес ноги. Едва-едва.

На первом этаже свет от лампы с основанием из дерева-плавника подсвечивает снизу маленький клен, его листья кажутся красными, как пальцы, прикрывающие карманный фонарик. А здесь, наверху, пожухлая крона дерева наполовину затеняет окно их спальни. В постели Джилл поворачивается к Кролику, бледная и холодная как лед.

– Обними меня, – говорит она. – Обними меня, обними, обними. – Так часто и монотонно повторяет она, что он пугается.

Женщины – они безумны, они вобрали в себя древнее безумие, он держит в объятиях ветер. Он чувствует: Джилл хочет, чтобы он овладел ею любым способом, пусть без удовольствия, просто чтобы пригвоздить ее собой. Кролик был бы рад это сделать, но он не в состоянии преодолеть стену страха, отвращения, возникшую между ними. Она словно русалка, зовущая его из-под толщи воды. А он напряженно плывет по поверхности, боясь утонуть. Книга, которую он читал вслух, мучает его, вызывая видения безграничной бедности умерших поколений, навеки погребенных пыток и утраченных причин. Вставать, идти на работу – ничто больше к этому не побуждает, нет причины что-либо делать, нет причины не делать ничего, и нечем дышать, кроме протухшего воздуха, закупоренного в пустых церквях, нечем вдохновляться; он в узком колодце, влажные стены сдавливают его и парализуют, – нет, это Джилл прижалась к нему, пытаясь согреться, хотя ночь стоит жаркая. Он спрашивает ее:

– Ты можешь заснуть?

– Нет. Все рушится.

– Давай попробуем. Уже поздно. Достать тебе еще одно одеяло?

– Не оставляй меня ни на секунду – иначе я провалюсь.

– Я повернусь к тебе спиной, чтобы ты могла обнять меня.

Внизу Ушлый гасит свет. И маленький клен за окном исчезает как задутое пламя. Кролик завершает погружение в темноту, в тот ритм, какому следовало темное тело на диване. Потом страх возвращается и зажимает его словно закрывшееся веко.

Голос ее звучит в ответ усталый и настороженный:

– «Бруэр филти», – говорит миссис Фоснахт. – Что вам угодно?

– Пегги? Привет, это Гарри Энгстром.

– Вот как. – Какая-то новая саркастическая нотка. – В жизни не поверю! – Явный перехлест. Много мужчин вокруг.

– Эй, помнишь, ты сказала, что Нельсон и Билли в это воскресенье отправляются на рыбалку и пригласила меня в субботу на ужин?

– Да, Гарри, помню.

– Уже слишком поздно? Давать согласие?

– Нисколько. Что это на тебя нашло?

– Ничего особенного. Просто подумал, было бы славно.

– Это и будет славно. Увидимся в субботуч

– Завтра, – уточняет он.

Он бы еще поговорил – сейчас у него обеденный перерыв, – но она обрывает разговор. Много работы. Цыплят по осени считают.

Когда он после работы идет с автобусной остановки на Уайзер домой, на углу, где кончается Эмберли-авеню и начинается проезд Эмберли, возле красно-бело-синего почтового ящика к нему подходят двое.

– Мистер Энгстром?

– Точно.

– Не могли бы мы с вами минутку поговорить? Мы ваши соседи.

Говорившему где-то за сорок, он полный, в сером костюме с узкими лацканами, какие носили пять лет тому назад, раздавшемся, чтобы вместить его. Лицо мягкое, но со страдальческим выражением. Маленький крючковатый нос плохо вяжется с отечными мешками под глазами. На подбородке у него два влажных бугра, а между ними впадинка, где бороду не достать бритвой. Кожа желтоватая, типичная для обитателей Бруэра, – этакий юркий хитренький чиновник. Должно быть, бухгалтер или школьный учитель.

– Меня зовут Мэлон Шоуолтер, я живу на другой стороне Виста-креснт, в доме, который вы, может, заметили: мы летом сделали к нему сзади пристройку.

– А-а, да.

Кролик припоминает звуки молотка, но самого новшества не заметил: он если и кидает взгляды на Пенн-Виллас, то только чтобы удостовериться, что это не Маунт-Джадж, и, следовательно, делает это не очень внимательно.

– Я занимаюсь компьютерами, – говорит Шоуолтер. – Вот моя карточка. – Кролик бросает взгляд на название компании на карточке, а Шоуолтер говорит: – Запомните это имя – мы намерены произвести революцию в бизнесе нашего города. А это Эдди Брамбах, он живет на один перекресток выше вас, на Мэриголд.

Эдди не дает карточки. Он брюнет, меньше ростом и моложе Гарри, стоит по стойке «смирно», застегнутый на все пуговицы, распрямив плечи, чувствуется, что любит драться. Волосы пострижены ежиком, и поэтому макушка кажется плоской, как головы в телевизоре Кролика. Рукопожатие его кого-то напоминает Кролику. Кого? С одной стороны у Брамбаха вырезана часть челюсти, и образовалась впадина с красным шрамом в виде буквы L. Глаза серые, как затупившееся острие стамески. Он произносит зловеще односложное:

– Дассэр.

Шоуолтер говорит:

– Эдди работает в сборочном цехе «Фесслер стил».

– Вы, ребята, что-то рановато ушли сегодня с работы, – говорит Кролик.

– В этом месяце я работаю в вечернюю смену, – сообщает ему Эдди.

Шоуолтер пригибается, словно в танце под отдаленно звучащую музыку, хочет втиснуться между Кроликом и Эдди.

– Мы решили поговорить с вами и признательны, что вы согласились нас выслушать, – говорит он. – Вон там стоит моя машина, не согласились ли бы вы сесть в нее? А то как-то не очень удобно разговаривать, стоя тут.

У Шоуолтера – «тойота»; машина сразу напоминает Гарри о его тесте и порождает целый набор неприятных чувств.

– Я предпочитаю постоять, – говорит он, – если это недолго. – И облокачивается о почтовый ящик, чтобы не возвышаться над двумя мужчинами.

– Это будет недолго, – обещает Эдди Брамбах, приподнимая плечи и резко шагнув в сторону Кролика.

Шоуолтер снова пригибается, словно намереваясь вклиниться между ними, глаза его становятся более грустными, и он вытирает безвольный рот.

– Ну, конечно, много времени не потребуется. Мы не собираемся поступать не по-дружески, просто у нас к вам несколько вопросов.

– Дружественных вопросов, – уточняет Кролик, стараясь прийти на помощь этому человеку, типичному жителю Бруэpa, такому же, кажется, спокойному, и широкому, и доброму, как город, и в данное время крайне огорченному.

– Так вот, – продолжает Шоуолтер, – мы тут обсуждали наших соседей. И некоторые ребята, понимаете, рассказали нам про то, что они видели в ваших окнах.

– Они заглядывали ко мне в окна?

Почтовый ящик становится горячим; Кролик перестает на него опираться и выпрямляется. Хотя на дворе октябрь, тротуар цвета кремня блестит и пастельные крыши, тоненькие молодые деревца, низкие дома, похожие на кусочки головоломки из дерева, цемента, кирпича и облицовки под камень, – все покрыто мерцающей пленкой. Кролик стремится увидеть сквозь эту массу домов свой собственный, защитить его.

– Им вовсе не требуется заглядывать в окна, все происходит у них под носом, – возмущается Брамбах, привлекая к себе внимание Кролика. – И это плохо пахнет.

– Ну нет, это слишком сильно сказано, – вмешивается Шоуолтер вкрадчивым, как у женщины, голосом. – Но, пожалуй, это правда: особой тайны не делалось. Они раскатывали открыто в этом маленьком «порше», и я заметил, что теперь он стал играть с мальчиком прямо перед домом в баскетбол.

– Он?

– Черный парень, который живет с вами, – с улыбкой произносит Шоуолтер, словно главная загвоздка в их разговоре обнаружена и теперь можно спокойно плыть дальше.

– И белая девушка, – добавляет Брамбах. – Мой младший сынишка пришел на днях домой и сказал, что он видел, как они трахались внизу, прямо на ковре.

– Что ж, – говорит Кролик, не сразу найдясь, что ответить. Ему не по себе оттого, что он такой высокий; кажется, еще немного – и он уплывет, как облако, стоит только начать выяснять подробности того, что видел мальчик. В его мозгу словно возникает маленькая прямоугольная картина в раме, которая висит слишком высоко на стене. – Именно такого рода вещи видят, когда заглядывают в чужие окна.

Брамбах встает перед Шоуолтером, и Кролик вспоминает, кого напомнило ему рукопожатие, каким они обменялись, – доктора, прописавшего маме новые таблетки. Я как хочу перекраиваю человеческие тела. Я – есть жизнь, я – есть смерть.

– Послушай, братец, твои соседи растят детей.

– Я тоже.

– Вот это уже другое. Какого извращенца ты из него растишь? Мне жалко парнишку, факт – жалко. А как насчет остальных, всех нас, которые пытаются воспитать своих детей получше? Это приличный белый район, – говорит он, делая слабое ударение на слове «приличный», но постепенно набирая силу для заключительного удара. – Потому мы и живем здесь, а не на той стороне реки, в Бруэре, где они бегают без присмотра.

– Кто бегает без присмотра?

– Ты, черт возьми, прекрасно знаешь кто, почитай газеты! Старушки не могут даже днем спокойно выйти на улицу – того и гляди сумочку вырвут.

Шоуолтер вкрадчиво, волнуясь, подъезжает бочком и включается в разговор:

– Дело не в том, что у нас белый квартал: мы приветствовали бы уважаемую черную семью, я ходил в школу с черными, и я готов работать с черным хоть каждый день, да что там, в нашей компании есть даже программа набора их на работу, беда в том, что их собственные лидеры говорят, не продавайтесь – нам ни к чему учиться, как жить по-честному. – Он зашел в своей речи дальше, чем намеревался, и теперь исправляет создавшееся впечатление: – Если он будет вести себя как человек, я и относиться буду к нему как к человеку, я что-то не то сказал, Эдди?

Брамбах набирает воздуха в легкие так, что кармашек на рубашке обтягивает лежащую в нем пачку сигарет, руки его свисают по бокам, словно отяжелев от наполняющей вены крови.

– Я воевал рядом бок о бок с ними во Вьетнаме, – говорит он. – Никаких проблем.

– Эй, это забавно, что ты тоже ветеран Вьетнама, – ведь парень, о котором мы вроде бы говорим...

– Никаких проблем, – продолжает Брамбах, – потому что все соблюдали правила.

Руки Шоуолтера скользят, взлетают, с двойною лаской оглаживают узкие лацканы пиджака.

– Все дело в том, что девчонка и черный живут вместе, – выпаливает он, стремясь побыстрее разделаться с деликатной темой.

Брамбах говорит:

– Господи, до чего же эти черномазые любят белые задницы. Вы б видели, что творилось около баз.

– Там-то скорее были желтые задницы, да? – подсказывает Кролик.

Шоуолтер дергает его за рукав и отводит на несколько шагов в сторону от почтового ящика. Интересно, думает Гарри, кто-нибудь когда-нибудь опускает туда письма – он проходит мимо каждый день, и ящик стоит таинственный, как пожарный гидрант, ожидая своего часа, который может никогда не наступить. Кролик ни разу не слышал, чтобы крышка звякнула. А вот в Маунт-Джадже люди всегда посылают друг другу открытки ко Дню святого Валентина. Шоуолтер говорит:

– Не подначивайте его.

Кролик кричит Брамбаху:

– Разве я вас подначиваю, а?

Шоуолтер сильнее дергает Кролика за рукав, так что он вынужден нагнуться и приблизить ухо к маленькому клювику и безвольному печальному рту собеседника.

– Он не вполне владеет собой. Во всем видит угрозу для себя. Это ведь не моя была мысль выследить вас – я сказал ему: «Человек имеет право на личную жизнь».

Подыгрывая ему, Кролик шепотом спрашивает:

– А многие в нашем квартале настроены, как он?

– Больше, чем вы думаете. Я сам удивился. И люди-то ведь разумные, но в чем-то их с места не сдвинешь. Я считаю, если б у них не было детей, если б в нашем квартале не полно было детей, люди охотнее держались бы принципа «живи сам и давай жить другим».

Но Кролика беспокоит то, что их поведение может показаться Брамбаху невежливым. И он кричит ему:

– Эй, Эдди! Идите сюда, я вам кое-что скажу.

Брамбах совсем не рвется участвовать в разговоре: он бы предпочел, чтобы Шоуолтер без него все утряс. Кролик начинает понимать соотношение сил: один ведет переговоры, другой играет мускулами.

– Что? – рявкает Брамбах.

– Я запрещу моему парнишке заглядывать к вам в окна, а вы удержите своего, чтобы он не заглядывал в мои.

– У нас было словцо для таких, как вы. Хитрожопые. Иногда их по ошибке приканчивали.

– Я скажу вам еще кое-что, – говорит Кролик. – В награду я постараюсь не забывать задергивать занавески.

– Тогда уж, черт тебя дери, ты не только занавески задергивай, – говорит ему Брамбах, – тогда уж, сволочь ты поганая, весь свой дом забаррикадируй!

Откуда-то вдруг выныривает почтовый фургон, красно-бело-синий, с наклонным, словно в витрине, передним стеклом, со скрежетом останавливается у тротуара, из него поспешно выскакивает, не глядя ни на кого, человечек в сером, открывает дверцу почтового ящика, и из него водопадом сыплются письма в серый мешок, – кажется, их там сотни, – после чего человечек закрывает дверцу ящика и уезжает.

Кролик подходит к Брамбаху.

– Скажите же, чего вы хотите. Вы хотите, чтоб я убрался из этого квартала?

– Я хочу, чтоб вы убрали черного.

– Значит, вам не нравится, что он и девчонка живут под одной крышей. Предположим, он остается, а девчонка уезжает?

– Уезжает черный.

– Он уедет, когда перестанет быть моим гостем. Желаю приятного ужина.

– Мы вас предупредили.

Кролик спрашивает Шоуолтера:

– Вы слышали эту угрозу?

Шоуолтер улыбается, вытирает лоб, вид у него уже менее подавленный. Он сделал все, что мог.

– Я же говорил вам, – напоминает он, – не подначивайте его. Мы же к вам по-хорошему, вежливо. Повторяю: дело в том, что происходит, а не у кого какой цвет кожи. Рядом со мной свободный дом, и я сказал агенту по недвижимости, сказал так же ясно, как говорю сейчас вам: «Если какая-то цветная семья – нормальная – имеет достаточно денег, чтобы купить этот дом по существующей на рынке цене, пусть покупает. Пожалуйста».

– Приятно познакомиться с либералом, – говорит Кролик и пожимает ему руку. – Моя жена все время твердит, что я – консерватор.

И поскольку этот человек нравится ему и поскольку Кролику нравятся все, кто сражался во Вьетнаме, где сам он должен был бы воевать, если бы не был слишком стар – слишком стар, и толст, и труслив, – он протягивает руку и Брамбаху.

Но задиристый коротышка стоит, прижав руки к бокам. Вместо того чтобы ответить на рукопожатие, отворачивает голову, так что Кролику видна изуродованная шека. И Кролик видит: на ней не просто красная буква L, а загогулина с ответвляющимися от нее белыми линиями там, где сшивали и стягивали кожу, чтобы прикрыть дыру, но она всегда там будет, всегда будет оскорблять взор. Кролик заставляет себя смотреть на нее. Брамбах произносит уже не так запальчиво, печально, чуть ли не с сожалением:

– Я заработал такое лицо. Я получил его там, чтобы мог пристойно жить здесь. Я не прошу сочувствия – многим моим товарищам куда меньше повезло. Просто хочу довести до вашего сведения, что после того, что я видел и что делал, ни одному хитрожопому не удастся наступить мне на ноги в моем квартале.

В доме стоит необычная тишина. Телевизор не работает. Нельсон делает уроки за кухонным столом. Нет, он читает одну из книжек Ушлого. Он не слишком далеко продвинулся. Кролик спрашивает:

– Где они?

– Спят. Наверху.

– Вместе?

– По-моему, Джилл – на своей кровати, а Ушлый на моей. Он заявил, что от дивана воняет. Он не спал, когда я вернулся из школы.

– А в каком он был состоянии?

Хотя вопрос затрагивает новую область, Нельсон отвечает мгновенно. Несмотря на все существовавшие между ними разногласия, они в последнее время сблизились, отец и сын.

– В нервозном, – отвечает парнишка, не отрывая взгляда от книги. – Сказал, что у него плохие предчувствия, а прошлой ночью он вообще не спал. По-моему, он наглотался каких-то таблеток или другой какой-то дряни. Он как будто не видел меня, смотрел куда-то поверх моей головы и называл меня Чаком, а не Крошкой Чаком.

– А как Джилл?

– Спит как мертвая. Я заглянул к ней и окликнул по имени, но она не шевельнулась. Пап...

– Выкладывай.

– Он ей что-то дает.

Эта мысль сидит в нем слишком глубоко, и ему нелегко ее высказать: глаза у мальчишки совсем проваливаются, и отец чувствует, как он, страшась, роется в себе, ищет нужные слова, не желая обидеть отца.

Гарри повторяет:

– Что-то.

Мальчишка моментально откликается:

– Она никогда больше не смеется и ничем не интересуется – просто сидит и спит. А ты обратил внимание на ее кожу, пап? Она стала такой бледной.

– У нее от природы очень белая кожа и волосы светлые.

– Ну да, я знаю, но тут другое, у нее больной вид, пап. Она почти ничего не ест, а если съест – все из себя выбрасывает. Пап, я не знаю, что он с ней делает, но ты должен запретить ему. Останови его.

– Как же я могу?

– Ты можешь вышвырнуть его отсюда.

– Джилл сказала, что она уйдет вместе с ним.

– Не уйдет. Она тоже его ненавидит.

– А разве тебе не нравится Ушлый?

– В общем, нет. Я знаю, он должен бы мне нравиться. Я знаю, он нравится тебе.

В самом деле? Удивленный услышанным, Кролик обещает Нельсону:

– Я поговорю с ним. Но ты же понимаешь: люди – не чья-то собственность, я не могу им указывать, они делают то, что хотят. Мы не можем заставить Джилл жить по нашим правилам.

– Могли бы, если б ты захотел. Если бы хоть чуть-чуть постарался.

По сути дела, Нельсон бросил ему вызов, насколько он вообще был способен на это, и инстинкт подсказывает Кролику, что надо мягко обойтись с этим ростком: не обращать на него внимания.

– Она слишком взрослая, чтобы можно было ее удочерить, – говорит он сыну. – А ты слишком молод, чтобы жениться.

Мальчишка, насупясь, снова утыкается в книгу.

– А теперь скажи-ка мне кое-что.

– О'кей.

Лицо Нельсона напрягается – он вот-вот готов замкнуться: он ожидает, что сейчас его спросят про Джилл, и про секс, и про него самого. Кролик рад разочаровать его, дать ему возможность немного передохнуть.

– Двое мужчин остановили меня по пути домой и сказали, что их дети заглядывали к нам в окна. Ты что-нибудь такое слышал?

– Конечно.

– Конечно – что?

– Конечно, заглядывают.

– Кто?

– Да все. Фрэнкхаузер и этот жлоб Джимми Брамбах, Эвелин Моррис и ее подружки из Пенн-Парка, Марк Шоуолтер и, по-моему, его сестренка Мэрилин, хоть она ужасно маленькая...

– Когда же, черт побери, они этим занимаются?

– Да в разное время. Когда приходят из школы, а я играю в футбол перед твоим возвращением и торчу перед домом. По-моему, приходят они и после того, как стемнеет.

– И они что-то видят?

– Должно быть, случается.

– Они с тобой об этом говорят? Поддразнивают тебя?

– Ну да. Случается.

– Бедный ты мой малыш. И что же ты им говоришь?

– Чтоб отваливали к чертям.

– Эй! Следи за выражениями.

– Так я им говорю. Ты ведь спросил.

– А тебе приходится драться?

– Немного. Когда они меня как-нибудь обзывают.

– Как?

– Как-нибудь. Не важно, пап.

– Скажи мне, как они тебя обзывают.

– Ниггер Нелли.

– М-м-м. Славные детки.

– Они просто дети, пап. Они же ничего плохого не думают. Джилл говорит: не обращай на них внимания, они невежды.

– А они подтрунивают над тобой в связи с Джилл?

Мальчишка отворачивается. Волосы у него целиком закрывают шею, однако даже со спины его не примешь за девчонку – угловатые плечи, неприлизанные волосы.

– Я не хочу больше об этом говорить, пап, – сдавленным голосом произносит он.

– О'кей. Спасибо. Эй! Извини. Извини за то, что тебе приходится жить в такой неразберихе, которую мы устроили.

К удивлению Кролика, сын глухо произносит:

– Как бы я хотел, чтобы мама вернулась. Господи, хоть бы она вернулась!

Нельсон изо всей силы ударяет по спинке кухонного стола кулаком и утыкается лбом в то место, по которому ударил; Кролик беспомощным жестом взлохмачивает ему волосы по дороге к холодильнику за пивом.

Вечера наступают теперь раньше. После шестичасовых новостей уже темно. Кролик говорит Ушлому:

– Я сегодня познакомился еще с одним ветераном Вьетнама.

– Вот гадство, мир так быстро наполняется ветеранами Вьетнама, что скоро никого другого не останется, верно? Никогда не забуду, как я зашел в маяк возле Ти-Хоа, все стены белые, и на них все, кто там побывал, оставили свои рисунки. Ну, я совсем одурел, когда увидел, как кто-то – то ли просто местные, то ли кто-то из неприятельского лагеря, правда, они и близко к этому месту не подходили, пока мы им его не сдали, – словом, кто-то с той стороны изукрасил целую стену Дядюшкой Хо Ши Мином: Дядю Хо имеют по-всякому, Дядя Хо какает черепушками, Дядя Хо делает то, делает это – никакого уважения, верно? И я сказал себе: этих бедняг так же облапошивают, как и нас, все мы в руках сумасшедших стариков, которые считают, что еще могут творить историю. Больше в истории ничего уже не будет, Чак.

– А что же будет? – спрашивает Нельсон.

– Будет сплошная неразбериха, – отвечает Ушлый, – а потом, по всей вероятности, явлюсь Я.

Глаза Нельсона ищут взгляд отца, как теперь это часто бывает, когда Ушлый теряет рассудок.

– Пап, а не стоит разбудить Джилл?

Гарри пьет уже вторую банку пива и курит свою первую закрутку; он сидит, уперев ноги в носках в скамью сапожника.

– Зачем? Пусть спит. Не будь таким праведным.

– Нет, сэр, – говорит Ушлый, – у мальчика голова работает, как надо. Где эта чертова сучка Джилл? Меня уже разбирает.

Нельсон спрашивает:

– В каком смысле разбирает?

– Так я себя чувствую, меня разбирает, – отвечает Ушлый. – Крошка Чак, а ну, пойди спусти вниз эту никудышную дырку. Скажи ей, что мужчины изголодались.

– Пап...

– Прекрати, Нелли, перестань канючить. Сделай, как он просит. Неужели тебе ничего не задали в школе? Займись уроками наверху, освободи внизу место для взрослых.

Нельсон ушел, и Кролик вздохнул свободнее.

– Одного я не понимаю, Ушлый: что ты думаешь про вьетконговцев? Я хочу сказать – правы они, или не правы, или что?

– В отдельности каждый из них просто великолепен. Бесстрашны до такой степени, что ты не поверишь – не иначе чем-то колются, – а ведь многие не старше малыша Нелли, верно? А в массе я никогда не мог понять, чего они добиваются; ясно было одно: мы белые или черные, как случится, а они желтые, и еще они явились туда первыми, верно? А в остальном я особого смысла не уловил, так как больше всего им нравилось кастрировать, подвешивать, заживо хоронить и много еще чего веселого вытворять с такими же желтыми, как они сами, верно? Поэтому склонен считать это еще одним проявлением сумятицы в умах, порожденной великим множеством лжепророчеств, которые указывают, что пробил час моего пришествия. Однако... Однако, признаюсь, политика, власть нагоняют на меня скуку, не заводят. А вот все человеческое – заводит, верно? Тебя тоже, верно, Чак? А вот и она.