Текст книги "Кролик вернулся"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Что дали тебе твои полицейские псы и законы – то, что ты прикован к своей грязной работе и уже ни на что не способен – даже не смог удержать собственную болванку жену?

Кролик хватает ее за руку. Запястье хрупкое. Будто из мела. Ему хочется сломать ей руку, почувствовать, как хрустнет кость; хочется потом долгие месяцы держать ее, затихшую, в объятиях, пока рука будет заживать.

– Слушай. Я своим горбом зарабатываю на жизнь, и ты живешь на те чертовы доллары, что я получаю, но если тебе охота жить прихлебалой у твоих дружков ниггеров, – пожалуйста, скатертью дорога. Убирайся. Оставь в покое меня и моего парня.

– Ах ты ублюдок! – говорит она. – Ублюдок-детоубийца.

– Смени пластинку, – говорит он. – Психопатка. Меня тошнит от вас, богатых деток, которые превращают жизнь в игру и швыряют камни в бедных тупых полисменов, охраняющих награбленное вашими папочками. Ты же в бирюльки играешь, крошка. Ты считаешь, что кого угодно проведешь, торгуя своим передком, но вот что я тебе скажу: моя никчемная дуреха жена куда лучше вихляет задом, чем ты своим передком.

– Конечно, она подставляет тебе зад – охота ей смотреть на тебя.

Он сильнее сжимает ее меловое запястье и говорит:

– В тебе нет жизни соков, девочка. Ты вся высосана, а тебе только восемнадцать. Ты все перепробовала, ты ничего не боишься и не можешь понять, почему все кажется тебе мертвечиной. Да потому, милое дитя, что все тебе подносилось на блюдечке. Черт побери, ты думаешь, что можешь переделать мир, а сама понятия не имеешь, что движет людьми. Страх. Вот что движет нами, бедолага. Ты ведь не знаешь, что такое страх, бедная крошка? Потому ты такая и мертвая.

Он сжимает ее запястье с такою силой, что представляет себе, как гнутся ее кости, будто видит их в рентгеновских лучах, и глаза ее чуть расширяются с крошечной толикой тревоги, которую он замечает лишь потому, что ожидает увидеть.

Она выдергивает руку из его пальцев и трет запястье, по-прежнему глядя ему в глаза.

– Людьми достаточно долго двигал страх, – говорит Джилл. – Не попробовать ли для разнообразия заменить его на любовь?

– В таком случае поищи себе другую Вселенную. На Луне холодно, крошка. Холодно и некрасиво. Но если тебе это не подходит, то коммунистам подходит вполне. Они не такие чертовски гордые.

– Что там за звуки?

Это за дверью плачет Нельсон, боясь войти. Так бывало, когда они ссорились с Дженис, и как раз когда они приходили к какому-то соглашению, парнишка начинал умолять их прекратить. Возможно, ему казалось, что Бекки погибла во время такой вот ссоры и что теперь настал его черед. Кролик впускает сына и поясняет:

– Мы говорили о политике.

– Папа, почему ты ни с кем не соглашаешься? – выдавливает из себя Нельсон между рыданиями.

– Потому что я люблю мою страну и терпеть не могу, когда ее оплевывают.

– Если б ты ее любил, ты бы хотел, чтобы она стала лучше, – говорит Джилл.

– Если бы она стала лучше, и мне пришлось бы стать лучше, – произносит он самым серьезным тоном, и все смеются – он последний.

Так с помощью принужденного смеха – Джилл по-прежнему массирует запястье, а у Кролика начинает болеть рука, которой он дал ей пощечину, – они пытаются восстановить мир в семье. На ужин Джилл поджаривает филе камбалы, лимонно-желтое, легкое, словно пропитанное солнцем, с подрумяненной кожицей; Нельсон разогревает себе гамбургер, предварительно посыпав его пшеничными отрубями, чтобы было похоже на ореховый гамбургер. Пшеничные отруби, кабачки-цуккини, водяные орехи, сельдерейная соль – эти и другие диковинки появились в их рационе с тех пор, как Джилл стала закупать продукты для дома. Ее стряпня отдает тем, чего у Кролика никогда не было: ужинами при свечах, плеском морской волны, всякими оздоровительными фантазиями, богатством, шиком. В семье Джилл была прислуга, и прошел не один вечер, прежде чем Джилл поняла, что грязную посуду надо мыть: сама собой она не становится чистой. Кролик по-прежнему в субботу утром пылесосит, увязывает в узлы свои рубашки и простыни для прачечной, сортирует носки и нижнее белье Нельсона и порциями стирает в стиральной машине, что стоит в подвале. Он видит то, чего не видят эти детишки: как копится пыль, надвигается упадок, подкрадывается хаос, побеждает время. Но за стряпню он готов поработать на Джилл – от случая к случаю, конечно. Ее стряпня возродила в нем вкус к жизни. У них теперь к ужину бывает вино, белое калифорнийское в полугаллоновом кувшине. И непременно салат – под салатом в округе Даймонд подразумевают родного брата квашеной капусты под жирным майонезным соусом, но у Джилл это салат-латук, приправленный тончайшей пленкой растительного масла, почти невидимой, как само здоровье. Если Дженис на десерт предлагала какие-нибудь булочки из слоеного теста, купленные в «Полбуханке», то Джилл придумывает разные разности из фруктов. А кофе ее – черный нектар, который не идет ни в какое сравнение с водянистым пойлом Дженис. Ублаготворенный Кролик неподвижно сидит за столом – он наблюдает, как убирают тарелки, и не спеша перемещается в гостиную. Когда посудомоечная машина загружена и начинает удовлетворенно пофыркивать, Джилл приходит в гостиную, садится на вытертый ковер и начинает играть на гитаре. Что она играет? «Прощай, Анджелина, небо зарделось» и еще две-три мелодии, которые удалось осилить. Она знает от силы шесть аккордов. Пальцы ее, пробегая по струнам, часто задевают и дергают свесившиеся волосы – наверно, ей больно. Голосок у нее тоненький и быстро ломается. «Всем мукам моим, о Боже, скоро придет конец», – поет она и умолкает в ожидании аплодисментов.

Нельсон аплодирует. Маленькими спрингеровскими ручками.

– Великолепно, – говорит Кролик и, размягченный вином, продолжает изливать душу, оправдываясь за свою жизнь: – Нет, серьезно. Я ведь тоже однажды предпринял попытку пойти туда, куда позвал меня «внутренний свет», и только сам изранился и всех вокруг поранил. Революция или нечто подобное – лишь один из способов осуществления идеи, что сумбур – это очень весело. Да, какое-то время весело – пока кто-то берет на себя заботу о вещах насущных. Сумбур – это роскошь, вот что я хочу сказать.

Джилл аккордами на гитаре подчеркивает окончание каждой его фразы и тем самым отчасти помогает ему, отчасти над ним подтрунивает. Кролик обращается к ней:

– Теперь ты расскажи нам что-нибудь. Расскажи про твою жизнь.

– Я жить, почитай, не жила, – говорит она и ударяет по струнам. – Ничейная дочь, ничья жена.

– Расскажи что-нибудь, – просит Нельсон.

По тому, как она смеется, показывая мелкие зубы и ямочки на худеньких щечках, они понимают, что она выполнит их просьбу.

– Так слушайте повесть о Джилл и о том, кто ее погубил, – возглашает она и дергает струну.

Такое впечатление, думает Кролик, скользя взглядом по женским формам гитары, будто звуки сидят там внутри, как голуби в голубятне, и ждут, чтобы им дали вылететь из круглого оконца.

– Милашка Джилл, – начинает Джилл, – была пригожа, семья не бедствовала тоже. У папы машина, у мамы машина, дочурка росла – ни о чем не тужила. Не знаю, как долго я смогу еще вымучивать из себя рифмы.

– Не напрягайся, – советует Кролик.

– Учили ее по методе обычной: яхты, танцы, francais [32]32
  Французский ( фр.).


[Закрыть], – словом, как полагается девице приличной.

– Еще, Джилл, рифмуй еще! – просит Нельсон.

– В четырнадцать она созрела, но нет, не стала королевой. Ее знакомство с мальчиками ограничивалось теми, которые в теннис играли и чьих родителей ее родители на ужин приглашали. Что ее устраивало безмерно, ибо, глядя, как ее родители треплют языком, и наживаются, и швыряют деньгами, и надираются, она, словом, не спешила стать старой, и толстой, и современной... Ух, ну и фразочка!

– По мне, так можешь больше не мучиться с рифмой, – говорит Кролик. – Пойду схожу за пивом. Кто-нибудь еще хочет?

– Я отолью у тебя, пап, – кричит ему вслед Нельсон.

– Нечего там на двоих делить. Я принесу тебе целую.

Джилл ударяет по струнам, привлекая их внимание.

– Ну, чтоб покончить со скучной историей, как-то летом... – Она тщетно пытается подобрать рифму и, ничего не придумав пока, добавляет: – ...После смерти отца.

– Увы! – изрекает Кролик, на цыпочках возвращаясь с двумя банками пива.

– Она повстречала своего психофизического вожатого в лице одного многоопытного юнца.

Кролик тянет за язычок на крышке банки, стараясь открыть ее потише.

– Вожатого звали Фредди...

Кролик понимает, что банку не открыть, если не дернуть за язычок порезче, и так дергает, что пивная пена лезет из образовавшегося отверстия.

– Но вот что трогательно, это готовность, с какою навстречу Фредди порхнула юная леди. – Удар по струнам – трень! – Какое у Фредди было мускулистое бронзовое тело, а в плавках у него кое-что иногда мягчело, но чаще твердело.

– Эгей! – с энтузиазмом подбадривает ее Кролик.

– Плохо было лишь то, что красавчик юнец, если внутрь заглянуть, был давно уже мертвец. Внутри он был хуже самого дряхлого старикашки и жить не мог без травы, кислоты, винта и беляшки. – Теперь она забренчала в другом ритме, с перебивками. – Словом, пропащий малый, даром что имел жемчужные зубки, и этот-то Фредди раз ночью на пляже овладел невинным телом нашей Джилл-голубки. Ох, влюбилась она в него, – трень! – и дала себя посадить, и крыша ехала у нее, стоило этому мерзавцу позвонить. Она глотала колеса, травилась кислотой, а дальше... – И, умолкнув, уставилась на Нельсона, так что парень не выдержал и тихо спросил:

– Что?

– Он ласково предложил ей двинуться героином.

Нельсон, кажется, сейчас заплачет – глаза у него совсем проваливаются, а подбородок выпячивается. Он сейчас похож, думает Кролик, на надувшуюся девчонку. Кроме маленького прямого носа, в мальчишке ничего нет от него.

А музыка продолжает звучать.

– Бедняжка Джилл струхнула; и в школе все друзья-приятели кричали: «Опомнись, пока совсем не спятила!» Мамаше, вдовице в трауре, до дочери ли, когда возле нее трется разведенный юристик, из Уэстерли. Фредди-злодей расписывал ей, как славно им будет вдвоем лететь в небесной дали, а Джилл нужно было всего ничего – ей довольно было бы его тела, чтобы просто он был с нею рядом, а он мечтал поскорей ее двинуть – умолял ее и словами, и лаской, и взглядом.

И Кролик начинает думать, не рассказывала ли она это раньше – уж очень складно у нее получается. Да есть ли что-то, чего раньше эта девочка не испробовала?

– Она говорила: «Боюсь, я умру». – Трень, трень, светло-оранжевые волосы взлетают. – А он отвечал ей: «Боюсь? Почему?» Он говорил: наш мир сошел с ума, насквозь прогнил, а ей казалось, что мир покуда милостив к ней был. Он говорил: расизм грядет, не веришь – выгляни в окно; а что ей расизм – он единственный белый, кто хотел причинить ей зло. Он сказал: для начала под кожу, не бойся; ладно, милый, о'кей, вмажь меня, успокойся. – Трень, трень, брень. Лицо поднято к ним, она – бэнши [33]33
  Ведьма в ирландском фольклоре, предрекающая смерть.


[Закрыть], бледная, без кровинки. И уже без музыки произносит: – Это был ад. – Трррень! – Он поддерживал ее головку, поглаживал ей попку и в ушко ей нежно шептал: не дрейфь, я спасатель-профессионал. Он спросил, показал ли он ей лик Господень, и она ответила: да, спасибо, было очень интересно, но вообще-то она не против жить чуть более скучно и пресно. И тут она поняла, что возлюбленный ее, бронзовый, белозубый, – это ее конец, и он не остановится, пока не погубит. И что же сделала Джилл, от любви и ужаса обезумев?

Тишина после очередного аккорда на гитаре.

– Что? – вырывается у Нельсона.

Джилл улыбается.

– Рванула в банк Стонингтона и сняла со счета довольно крупную сумму. Быстро впрыгнула в свой «порше» и давай давить на газ. Вот почему она здесь с вами двумя сейчас.

Отец и сын аплодируют. Джилл в награду себе делает большой глоток пива. В спальне она сохраняет артистический подъем и настроена на щедрое вознаграждение. Кролик говорит ей:

– Здорово пела. Только знаешь, что мне не понравилось?

– Что?

– Ностальгическое настроение. Ты же тоскуешь. По твоим безумствам с Фредди.

– По крайней мере, – говорит она, – я не торговала, как это ты выразился, своим передком.

– Извини, сорвался.

– Ты все еще хочешь, чтоб я уехала?

Кролик предчувствовал этот вопрос; он вешает брюки, рубашку, кладет белье в корзину с крышкой. Поднимает с пола ее платье и вешает его в ее половине стенного шкафа, а трусики кладет в ту же корзину.

– Нет. Оставайся.

– Тогда попроси.

Он поворачивается к ней – большой усталый мужчина с обрюзгшим телом, которому через восемь часов надо подниматься и идти к своему линотипу.

– Я прошу тебя остаться.

– Забери назад свои удары.

– Как же это можно сделать?

– Поцелуй мне ноги.

Он покорно опускается на колени. От досады на такую покорность, подразумевающую, что он намерен получить удовольствие, она напрягает ноги и брыкается, пальцы бьют ему в щеку, совсем близко от глаз. Он зажимает ее щиколотки и снова целует пальцы. Щиколотки у нее мясистые, почти женские. На подъеме зеленоватые вены. Сохранившийся в памяти приятный запах раздевалки. Чуть прогорклая ваниль.

– Проведи языком между пальцами, – произносит она ломающимся от застенчивости голосом. Он снова выполняет ее команду; она съезжает к краю кровати и раздвигает ноги. – А теперь тут.

Она сознает, что он получает от этого удовольствие, и все равно приказывает, чтобы лучше понять этого странного человека. Его голова с упрямо старомодной короткой стрижкой – униформой врага, спортсмена и солдата, с редеющими на макушке шелковистыми светлыми волосами – кажется каменной глыбой меж ее ног. Тепло волнения от исполнения баллады спадает, уступая место теплу, поднимающемуся в ней от его языка. Вспыхивает искра, и в пустыне, которую она устроила в своей душе, проклевывается зеленый росток.

– Чуть выше, – прерывистым, потеплевшим голосом произносит Джилл. – Быстрее.

Однажды, когда Кролик с отцом идут по Сосновой улице к бару «Феникс», чтобы пропустить по стаканчику, прежде чем сесть в автобус, их останавливает плотный, щеголевато одетый мужчина с бачками и в очках с роговой оправой:

– Эй, Энгстром!

Отец и сын останавливаются, недоуменно моргая. На улице после рабочего дня, словно попав в туннель солнечного света, они, как всегда, чувствуют себя укрытыми от посторонних глаз.

Гарри наконец узнает Ставроса. На нем костюм в мелкую черно-серую клетку на зеленоватом фоне. Он слегка похудел, стал уязвимее, и спокойствие дается ему с трудом. Возможно, он так напряжен из-за этой встречи. Гарри говорит:

– Папа, я хочу познакомить тебя с моим другом. Чарли Ставрос – Эрл Энгстром.

– Рад познакомиться с вами, Эрл.

Старик, не обращая внимания на протянутую квадратную кисть, спрашивает у Гарри:

– Это не тот Ставрос, который совратил мою золовку?

Ставрос пытается побыстрее уладить дельце.

– Совратил? Это слишком сильно сказано. Пошел ей навстречу – я бы так выразился. – Видя, что его попытка обратить все в шутку не сработала, Ставрос поворачивается к Гарри: – Можем мы минутку поговорить? Может, зайдем выпить на уголок. Извините, что помешал вам, мистер Энгстром.

– Гарри, что ты предпочитаешь? Оставить тебя наедине с этим прохвостом или отшить его?

– Да ладно тебе, пап, чего уж теперь?

– Вы, молодежь, разбирайтесь как хотите, а я стар, чтобы меняться. Я сажусь в первый же автобус. Только не дай ему заговорить тебе зубы. Тот еще, видать, пройдоха.

– Передай привет маме. Я постараюсь заглянуть в конце недели.

– Сможешь так сможешь. Она все видит сны про тебя и про Мим.

– Угу. Ты, кстати, при случае не дашь мне адрес Мим?

– У нее нет адреса, писать надо на имя какого-то агента в Лос-Анджелесе – так-то вот теперь делают. А ты хотел написать ей?

– Думал, может, открытку послать. До завтра.

– Ужасные ей снятся сны, – говорит старик и подходит к краю тротуара в ожидании автобуса 16-А, так и оставшись без пива, – его обиженный затылок напоминает Гарри Нельсона.

В «Фениксе» темно и холодно. Кролик чувствует, что сейчас чихнет. Ставрос проводит его к кабинке и, сцепив руки, кладет их на пластиковую столешницу. Волосатые руки, ласкавшие груди Дженис. Гарри спрашивает:

– Как она?

– Она? Ах да, в отличной форме.

Интересно, думает Кролик, действительно ли это так? Кончик языка у него застывает на нёбе – он не может придумать, как бы поделикатнее спросить. Он говорит:

– Днем у них тут нет официантки. Я пойду возьму себе дайкири, а тебе что взять?

– Просто содовой, и побольше льда.

– Ничего горячительного?

– Не употребляю. – Ставрос прочищает горло и приглаживает волосы над бачками твердой, как дощечка, рукой, которая тем не менее дрожит. – Медики сказали – ни-ни, – поясняет он.

Вернувшись с напитками, Кролик спрашивает:

– Ты болен?

Ставрос говорит:

– Ничего нового – мотор барахлит. Дженис, наверно, говорила тебе, что у меня с детства шумы в сердце.

Как он себе это представляет – что он поверит, будто они с Дженис судили-рядили о нем, как о своем любимом сыночке? Гарри помнит, как Дженис кричала, что Ставрос не может жениться, ожидая, видимо, что он, Гарри, ее муж, посочувствует. И как ни странно, он посочувствовал.

– Она что-то об этом упоминала.

– Последствия ревматизма. Слава Богу, сейчас с этим научились справляться, а я в детстве подхватывал всякую заразу. – Ставрос пожимает плечами. – Теперь же мне говорят, что я проживу до ста лет, если буду заботиться о здоровье. Ты знаешь этих лекарей, – добавляет он. – Они до сих пор еще во многом не разбираются.

– Я знаю. Они сейчас устраивают моей матери веселую жизнь.

– Боже, ты бы слышал, что говорит Дженис про твою мать.

– Не слишком ее жалует, да?

– Совсем не жалует. Правда, ей нужно найти какое-то оправдание самой себе. Она в полном раздрае из-за сына.

– Она же оставила его мне – он живет со мной.

– Если дело дойдет до суда, сам понимаешь, его у тебя отберут.

– Посмотрим.

Ставрос делает отмашку рукой возле своего стакана с пузырящейся содовой водой (бедная Пегги Фоснахт, надо ей позвонить, думает Кролик), показывая, что хочет сменить тему.

– Вот беда, – говорит он, – не могу я его к себе взять. Нет места. К примеру, сейчас, когда ко мне наведываются родственники, я вынужден отсылать Дженис в кино или к ее родителям. Ты ведь знаешь: у меня нет матери, есть бабушка. Ей девяносто три года – вот и говори после этого, что люди не живут вечно.

Кролик пытается представить себе комнату Ставроса – Дженис говорила, что там полно цветных фотографий, – а вместо этого представляет себе, как Дженис, голая, в цвете, как девушка месяца на обложке «Плейбоя», лежит на ворсистом узком греческом диване горчичного цвета с изогнутыми ручками, приподняв одно бедро, так что ее роскошная густая черная поросль едва-едва скрыта. Живот возле пупка перерезает сгиб журнального разворота, в свисающей руке она держит розу. Это видение впервые настраивает Кролика враждебно к Ставросу. И он спрашивает:

– И какой же ты видишь из этого выход?

– Это я хотел бы спросить у тебя.

– Она не оправдывает твоих ожиданий? – задает вопрос Кролик.

– Боже мой, нет, au contraire [34]34
  Наоборот ( фр.).


[Закрыть]. Она трахается со мной до одурения.

Кролик отпивает из своего стакана, проглатывает, пробует подергать за другую ниточку.

– Она скучает по парнишке?

– Нельсон иногда днем приходит к нам на «пятачок», и потом она видится с ним по уик-эндам – вряд ли они чаще виделись раньше. В любом случае не думаю, чтобы материнское чувство было так уж сильно у Дженис. А вот то, что ее малыш, у которого еще молоко на губах не обсохло, живет под одной крышей с этой хиппи, ей, безусловно, не нравится.

– Она вовсе не хиппи, если не считать, что вся молодежь этого возраста – хиппи. И живу с ней я, а не он.

– Ну и как?

– Трахается со мной до одурения, – говорит ему Кролик.

Он начинает понимать, что такое Ставрос. Сначала, внезапно столкнувшись с ним на улице, он обрадовался ему как другу, словно они с ним породнились через тело Дженис. Потом, уже в «Фениксе», увидел в нем больного человека, который старается держаться, несмотря ни на что. А сейчас он распознал в нем тип «жесткого игрока», что никогда ему в людях не нравилось. Из тех, которые во время матча сидят на скамье и кричат всякую пакость, подзуживая ребят, пока тренер не выпустит их на площадку «поддать жару» или попросту нарушить правила. Этакие башковитые живчики-крепыши, которые «делают» игру. О'кей. Итак, Кролик снова состязается. Надо поволынить – пусть Ставрос сам начнет.

Ставрос еле заметно приподнимает свои квадратные плечи, отпивает немного содовой и спрашивает:

– Как ты намерен поступить с этой хиппи?

– У нее есть имя. Джилл.

– А ты много знаешь о Джилл?

– Нет. У нее был отец, который умер, и мать, которую она не любит. Думаю, она вернется в Коннектикут, как только ей здесь перестанет везти.

– А не ты ли это ее, с позволения сказать, «везение»?

– Да, я играю сейчас в ее жизни определенную роль.

– А она – в твоей. Знаешь, то, что ты живешь с этой девчонкой, дает возможность Дженис в два счета получить развод.

– Не очень-то ты меня испугал.

– Правильно ли я понял – ты обещал Дженис, что стоит ей вернуться, и девчонка уйдет?

Кролик начинает смекать, по какой линии Ставрос поведет атаку. И чувствует, что ему снова хочется чихнуть.

– Нет, – говорит он, моля Бога, чтобы не расчихаться, – неправильно.

И чихает. Шестеро, сидящих у бара, оборачиваются, даже вертящийся краник, разливающий «Шлиц», кажется, на секунду замирает. На экране телевизора – холодильники и уик-энды на лыжах в Чили.

– Ты не хочешь, чтобы Дженис сейчас вернулась?

– Не знаю.

– Хочешь получить развод, чтобы наслаждаться жизнью? Или, может, даже жениться на девчонке? На Джилл. Смотри, не надорвись, спортсмен.

– Ты слишком далеко заглядываешь. Я живу день за днем, как могу зализываю свою рану. Не забывай: ведь это меня бросили. Один кучерявый краснобай-пацифист, по совместительству торговец японскими машинками, увел ее у меня – забыл, как его звать, мерзавца.

– Все было не совсем так. Она сама ко мне постучалась.

– И ты ее впустил.

У Ставроса удивленный вид.

– А как же иначе? Она здорово рискнула. Куда было ей пойти? Приняв ее, я всех избавил от хлопот.

– А теперь у тебя возникли хлопоты?

Ставрос перебирает кончиками пальцев, словно в руке у него карты, – если он проиграет на этой взятке, будет ли у него возможность отыграться?

– Чем дольше она со мной, тем сильнее в ней надежды, которым никогда не сбыться. Брак, извини, это не для меня. Не только с ней – ни с кем.

– Не старайся соблюдать вежливость. Значит, теперь, перепробовав ее во всех положениях, ты решил отправить ее назад. Бедная старушка Джен. Вот дуреха!

– Никакая она не дуреха. Она просто... не уверена в себе. Она хочет того, чего хочет любая нормальная бабешка. Быть Еленой Троянской. И были часы, когда я давал ей это почувствовать. Но я не могу вести себя так до бесконечности. Не получается. – Он злится, насупливает квадратный лоб. – Ты-то чего хочешь? Сидишь тут, ухмыляешься, наблюдаешь, как я ерзаю, а дальше что? Если я выставлю ее за дверь, ты подберешь ее?

– Выставь и увидишь. Она всегда может отправиться жить к родителям.

– Мать доводит ее до безумия.

– Для того матери и существуют.

Кролик представляет себе свою мать. Под ее уловками таятся страдания, реальность, невыносимая, как зубная боль, и это делает ее поведение глупым, хуже того – порочным. От чувства вины сладостная спазма сдавливает его мочевой пузырь, как бывало, когда он, опаздывая в школу, бежал мимо канавы с илистой каемочкой по краям, по которой стекала вода с фабрики искусственного льда. Он пытается объяснить:

– Слушай, Ставрос. Кашу заварил не я, а ты. Ты трахаешь чужую жену. Если хочешь выйти из игры – выходи. Ни в какую коалицию ты меня не затащишь – дудки!

– Опять ты за свое, – говорит Ставрос.

– Вот-вот. Ты вторгся на чужую территорию, не я.

– Никуда я не вторгался, я протянул руку помощи.

– Все агрессоры так говорят.

Кролику хочется поспорить насчет Вьетнама, но Ставрос держится менее горячей темы.

– Она дошла до ручки, приятель. Господи, ты что, не спал с ней десять лет?

– Я в таком духе разговаривать не собираюсь.

– Твое дело.

– Ее не хуже обслуживали, чем миллион других жен. Миллиард дырок – сколько это будет жен? Пятьсот миллионов? У нас нормальные отношения. Вовсе не такие уж плохие, на мой взгляд.

– Я одно могу сказать: я ничего не подстраивал, мне все преподнесли на блюдечке. Я ее не уговаривал, она сама меня подталкивала. Я был первым, кто ей подвернулся. Да будь я одноногим разносчиком молока, было бы то же самое.

– Слишком ты скромничаешь.

Ставрос трясет головой.

– Она настоящая тигрица.

– Прекрати, а то у меня встанет.

Ставрос внимательно смотрит на него.

– Странный ты парень.

– Скажи лучше, что тебе в ней теперь не нравится.

Его тон интересующегося постороннего производит нужное впечатление на Ставроса, и он на дюйм опускает плечи. Он водит в воздухе руками перед собой, изображая небольшую клетку.

– Я как в тисках зажат. Мне не нужна эта тяжесть. Я должен чувствовать себя легко, всегда на одном уровне. Между нами, я ведь не буду жить вечно.

– Ты только что сказал мне, что это очень может статься.

– Все складывается так, что это маловероятно.

– Знаешь, ты совсем как я, каким я был когда-то.

– Она поразвлеклась, лето прошло, теперь разреши ей вернуться. А своей хиппи скажи, чтоб съезжала – Дженис хочется это услышать.

Кролик допивает свой второй дайкири. Так приятно длить тишину, расширять ее – он не станет обещать взять назад Дженис. Финальный раут игры отложим на потом. Наконец он произносит, так как затягивать молчание было бы уж слишком грубо:

– Право, не знаю. Извини, что говорю так неопределенно.

– Она небось сидит на чем-нибудь? – спешит продолжить разговор Ставрос.

– Кто?

– Да твоя нимфа.

– На чем сидит?

– Ну, ты понимаешь. На таблетках. На ЛСД. Едва ли на героине, иначе ты остался бы без обстановки.

– Ты имеешь в виду Джилл? Нет, она это бросила.

– Не верь ты ей. Такие не бросают. Эти детки-цветочки [35]35
  Имеются в виду хиппи, называвшие себя «дети-цветы». Цветок у них – символ свободной и братской любви.


[Закрыть]без наркоты жить не могут.

– Она против – до фанатизма. Да, было дело, но она вовремя опомнилась. И вообще тебя это не касается.

Кролику не нравится, как пошла игра; в его позиции наметилась дыра, которую он пытается заткнуть и не может. Ставрос чуть заметно пожимает плечами.

– Ну, а как Нельсон? Изменился?

– Взрослеет.

Ответ звучит уклончиво. Ставрос пропускает это мимо ушей.

– Все такой же сонный? Нервный? Укладывается спать в самое неподходящее время? Чем они там занимаются весь день, пока ты гнешь спину и зарабатываешь денежки? Чем-то они ведь занимаются, приятель?

– Она учит его быть вежливым с подонками, приятель. Разреши заплатить за твою водичку.

– Так что же я выяснил?

– Надеюсь, ничего.

Но Ставросу таки удалось помешать ему чисто завершить этот матч, так что доигрывание переносится на неопределенное время. Кролик спешит домой, к Нельсону и Джилл, принюхаться к их дыханию, приглядеться к их зрачкам, ну и вообще. Он оставил своего ягненка на попечение ядовитой змеи. Но, выйдя из «Феникса», он попадает на солнце, затянутое сентябрьской дымкой, весь транспорт стоит, и автобусы застряли вместе со всем остальным. Снимают кино. Кролик вспоминает, что он читал об этом в «Вэте» («БРУЭР – СЕРДЦЕВИНА АМЕРИКИ? В кинокомпании «Готэм» считают, что да».), какая-то новая независимая компания выбрала для съемок Бруэр; имена исполнителей главных ролей ничего ему не говорили, и подробности он забыл. Ну вот они и снимают. Наполовину перекрывая Уайзер-стрит, полукругом стоят машины и грузовики с прожекторами, а на оставшемся пространстве толпятся, толкаясь и пытаясь пробраться поближе, местные жители в рубашках с закатанными рукавами, старухи с продуктовыми сумками и лоботрясы-негры, для машин же оставлена всего одна полоса, по которой они и ползут. Полисмены, которым следовало бы следить, чтобы не образовывались пробки, охраняют съемку, защищая киношников. С высоты своего роста Кролик, стоя на краю тротуара, может кое-что углядеть. Один из забитых досками магазинов близ старого «Багдада», где показывали фильмы производства студии «Метро Голдвин Майер», а сейчас крутят порнуху, превращен в фасад ресторана; высокий краснорожий мужчина с искусственно волнистыми волосами и маленькая бронзоволосая цыпочка выходят под руку из этого якобы ресторана, и тут происходит столкновение с прохожим, другим раскрашенным актером, который выскакивает из толпы наблюдателей; он налетает на парочку, те смеются, и потом следует долгий взгляд, который, когда фильм смонтируют, будет, по всей вероятности, означать, что все закончится постелью. Сцену снимают несколько раз. А между съемками все ждут, обмениваются шуточками, корректируют свет, поправляют провода. Девица с расстояния, где стоит Кролик, кажется до невероятия яркой: глаза сверкают, волосы, точно шлем, отражают свет. Даже платье переливается. Когда кто-либо – режиссер или осветитель – подходит к ней, он кажется туманным пятном. И таким же туманным пятном представляется себе Кролик, туманным и виноватым, оттого, что видит, как прожекторы, несмотря на солнечный свет, придают еще большую яркость дню, превращая реальность в концентрат реальности, в неправдоподобно красочный островок, вокруг которого все мы остальные – механики, полисмены, колышущаяся, захваченная зрелищем толпа зрителей, включая его самого, – кажемся призраками, просителями, на которых не обращают внимания.

В местных раскопках обнаружены древности

По мере обновления Бруэр делает все больше открытий про себя.

Широкомасштабный снос зданий и реконструкция, проводимые сейчас в центре города, приводят к многочисленным находкам предметов «седой старины», которые позволяют заглянуть в прошлое нашего города.

При устройстве автомобильной стоянки на перекрестке улиц М... бильной стоянки на перекрестке улиц Мьюриел и Грили-стрит глазам строителей предстала подпольная забегаловка с хорошо сохранившимися настенными росписями.

Старожилы еще помнят, как туда частенько наведывался Ноджел-Перчатка и другие теневые дельцы эпохи сухого закона, а там же делали свои первые шаги музыканты вроде прославленного тромбониста Красного Венриха, чьи имена спустя несколько лет знали в каждом доме по всей стране.

Часто попадаются старинные вывески. Искусно стилизованные коровы, ульи, сапоги, пушки, плуги рекламируют «бакалею и полезные мелочи», кожаные изделия, снадобья и лекарства – словом, самые разнообразные товары. Они хорошо сохранились под землей, и надписи легко прочесть, несмотря на то что со времени их создания прошло без малого сто лет.

Среди старых каменных фундаментов обнаруживаются металлические инструменты и точильные камни.

Нередко попадаются наконечники стрел.

Доктор Клаус Шорнер, вице-президент Исторического общества Бруэра, провел

Во время перерыва на кофе Бьюкенен подходит к Кролику: