Текст книги "Кролик вернулся"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Мим закуривает. Она держит сигарету ровно посередине губ, выдыхает две струйки дыма по обе стороны сигареты, смотрит, сдвинув брови, на потухшую спичку.

Папа совершенно заворожен этим обычным жестом и молчит вмертвую. А Кролик спрашивает сестру:

– Как тебе мама?

– Неплохо. Для умирающей.

– Она показалась тебе разумной?

– Вполне. Неразумным кажешься мне ты. Мама порассказала мне, что ты вытворял. В последнее время.

– У Гарри был чертовски трудный период, – вставляет папа, кивая и как бы включаясь в веретено разговора, который раскручивает его ослепительная дочь. – Представь, сегодня в «Верити» ему сообщили об увольнении. Меня оставили, а человека в расцвете сил выбросили. Я уж чуял, чем дело кончится, но не хотел сам говорить Гарри, это их обязанность – вот пусть и выполняют ее, мерзавцы, человек отдает им жизнь, а получает за свои труды под зад коленом.

Мим закрывает глаза и сразу становится немолодой и усталой, она говорит:

– Пап, я ужасно рада видеть тебя! Но не хочешь ли ты подняться и на минутку заглянуть к маме? Может, ее надо посадить на горшок, я ее спрашивала, но она меня, наверно, все еще стесняется.

Папа послушно поднимается, повинуясь желанию дочери, но не двигается с места, а стоит, пригнувшись, желая сгладить ее резкость.

– Вы двое всегда находите общий язык. Мы с Мэри всегда удивлялись, я, бывало, говорил ей: «На свете просто не сыскать брата с сестрой, которые были бы так близки, как Гарри и Мириам». Другие родители, знаешь ли, рассказывали нам про то, как дерутся их дети, а мы их просто не понимали, у нас такого никогда не было. Клянусь Господом Богом, мы никогда не слышали, чтобы кто-то из вас обозвал другого. Многие шестилетние мальчишки, когда в семье появляется маленький, понимаешь ли, против, привыкают уже к тому, что все делается для них, чувствуют себя хозяевами в гнездышке, но Гарри был не такой. С самого начала, с самого первого лета мы могли оставлять тебя с ним, оставлять вас одних в доме, когда мы с Мэри отправлялись в кино: в те дни, пожалуй, только так можно было забыть свои беды – пойти в кино. – Он усиленно моргает, выискивая среди многих нитей памяти ту единственную, которую надо вытянуть. – Клянусь Богом, нам повезло, – говорит он и тут же притормаживает, добавив: – Как посмотришь, что бывает с другими людьми. – И идет наверх; в глазах его, когда он попадает под свет лампочки, горящей на площадке, блестят слезы.

Был ли у них когда-либо общий язык? Кролик что-то не может припомнить, он только помнит, что они жили вместе в этом доме сезон за сезоном, переходя из одного класса в другой, шагали в праздники по Джексон-роуд – в День всех Святых, День благодарения, в Рождество, в День святого Валентина, в Пасху – среди запахов и звуков сменявших друг друга спортивных сезонов – футбола, баскетбола, бега; а потом он уехал, и Мим стала лишь словом в письмах матери; а потом он вернулся из армии и обнаружил ее уже взрослой, стоящей перед зеркалом, готовой для романов с мальчишками, а может быть, уже и познавшей нескольких, красящей волосы и носящей серьги в виде колец; а потом Дженис увела его из дома; а потом оба они с сестрой отсутствовали, и дом лишился молодой жизни, а теперь они снова оказались тут. Комнате, казалось, требовался дым ее сигареты, требовался давно, чтобы изгнать запахи старой мебели и болезни. Кролик сидит на табурете у пианино; он наклоняется и касается руки сестры:

– Дай курнуть.

– Я думала, ты бросил.

– Много лет назад. Я не вдыхаю. Разве что травку.

– Еще и травку! Ты, как я погляжу, времени тут зря не терял.

Она роется в сумочке, большом, ярком, словно состоящем из заплат мешке под стать ее брюкам, и бросает ему сигарету. Сигарета ментоловая с каким-то хитрым фильтром. Смерть легко обмануть. Не сработают церкви – сработает фильтр.

Кролик говорит:

– Я сам не знаю, что я вытворял.

– Да уж мама битый час со мной говорила. А в ее состоянии это немало.

– А что ты думаешь о маме теперь? Теперь, когда тебе ясна перспектива.

– Она великая женщина. Только реализовать себя ей было негде.

– Ну, а там, где ты себя реализуешь, это лучше получается?

– Притворства, во всяком случае, меньше.

– Не знаю, выглядишь ты шикарно.

– Спасибо.

– Так что же она тебе сказала? Мама.

– Ничего такого, чего бы ты не знал, за исключением того, что Дженис часто ей звонит.

– Я это знал. После воскресенья она звонила уже раза два – я не могу с ней говорить.

– Почему?

– Она как с цепи сорвалась. Сама не знает, чего ей надо. Говорит, что разбежится со мной, а на развод так и не подала, говорит, что подаст на меня в суд за то, что я сжег ее дом, а я говорю, что сжег только свою половину. Потом говорит, что заберет Нельсона, да что-то не едет за ним, а я бы чертовски хотел, чтобы она его забрала.

– Ну, а как, по-твоему, надо понимать – с цепи сорвалась?

– По-моему, она умом тронулась. А скорее всего пьет как сапожник.

Мим поворачивается в профиль, чтобы затушить сигарету в блюдечке, которое стоит вместо пепельницы на ковре.

– Это надо понимать так, что она хочет к тебе вернуться.

Мим разбирается в таких вещах, с гордостью признает Кролик. По какой бы дорожке ты ни пошел, Мим там уже побывала. Не была лишь на дорожке, что ведет к Нельсону, и не была еще на той, где ощущаешь приятный горячий шлепок, когда в ладонь левой руки падает свежеотлитая строка набора. Но это устаревшие дорожки – люди больше не рвутся ступить на них. Мим повторяет:

– Она хочет вернуть тебя.

– Все в голос твердят мне об этом, – говорит Кролик, – но я что-то не вижу доказательств. Она знает, где найти меня, – стоит захотеть.

Мим скрещивает ноги в брюках, расправляет полосы и закуривает новую сигарету.

– Она попала в капкан. Любовь к этому малому – самое большое событие в ее жизни, это первая попытка вырваться на свободу, на которую она решилась с тех пор, как утопила малышку. Давай посмотрим фактам в лицо, Гарри. Вы, в вашей глухомани, все еще верите в призраки. Прежде чем переспать, вы согласовываете это с Морозом, или как там теперь его зовут. И вот чтобы оправдать перед самой собой свой шаг, Дженис должна представить его как нечто грандиозное. И что получилось? Помнишь, детьми мы заходили в лавку к Споттси, где стояли банки с конфетами, ты запускал туда руку, хватал пригоршню конфет, а потом не мог вытащить зажатый кулак из горлышка? Чтобы вытащить руку, Дженис должна разжать ее – тогда прощай конфеты. Она хочет вытащить руку, но хочет вытащить и конфеты, – нет, не совсем так: она хочет вытащить то, что ей представляется конфетой. Вот так-то. Кому-то надо помочь ей – разбить банку.

– Я не хочу, чтоб она возвращалась, пока все еще влюблена в этого щеголя.

– Придется смириться и принять ее такой, какая есть.

– Этот сукин сын, у него хватает наглости, сидя в теплом месте, в этих своих роскошных костюмах, – зарабатывает небось в три раза больше меня тем, что пудрит людям мозги, – у него хватает наглости изображать из себя этакого голубя мира. Как-то вечером мы все сидели в ресторане, мы с ним препирались через стол по поводу Вьетнама, а они с Дженис в это время терлись друг о друга боками. Вообще-то тебе бы он понравился – он в твоем вкусе. Гангстер.

Мим терпеливо присматривается к брату – еще один потенциальный плакальщик в баре.

– С каких это пор, – спрашивает она, – ты стал так любить войну? Насколько я помню, ты был чертовски рад, что тебе удалось увильнуть от этой корейской заварухи.

– Я не всякую войну люблю, – возражает он, – а только эту. Потому что больше никто ее не любит. Больше никто не понимает.

– Так разъясни мне, Гарри.

– Это своего рода фикция. Чтобы выбить другого из равновесия. При том, в каком состоянии находится мир, время от времени необходимо такое делать, чтобы сохранить свое преимущество, иметь простор для маневра. – И он руками показывает свое представление о просторе. – Иначе тот, другой, сможет предугадывать каждый твой шаг, и тогда ты мертвец.

– А ты уверен, что существует тот, другой? – спрашивает Мим.

– Конечно, уверен. – Тот, другой, это врач, который так стискивает твою руку, что становится больно. Уж я-то знаю. С этого начинается безумие.

– А ты не считаешь, что просто есть масса маленьких человечков, которые пытаются создать вокруг себя чуть больше простора, чем это позволяет им система, при которой они живут?

– Конечно, они есть, эти маленькие человечки, их миллиарды. Миллиарды, миллионы, словом, слишком много. Но есть также и большой мужик, который пытается засунуть их всех в большой черный мешок. Он тронутый, и мы тоже должны быть тронутые. Немножко.

Она кивает с таким видом, будто она сама врач.

– Да, все сходится, – говорит она. – Надо быть немножко тронутым, чтобы оставаться свободным. Жизнь, которую ты последнее время вел, выглядит достаточно безумной, чтобы ты еще мог долго протянуть.

– А что я не так делал? Вел себя как чертов добрый самаритянин. Приютил этих сирот. Черного, белую. Сказал им: «Залезайте на борт. Не важно, какой у вас цвет, какого вы вероисповедания. Залезайте на борт. Кормежка бесплатная». Прямо как эта чертова статуя Свободы.

– И схлопотал за это сгоревший дом.

– Да ладно. Это совершили другие. Это их проблема, не моя. Я поступал так, как считал правильным. – Он хочет все ей рассказать, он хочет, чтобы язык его соответствовал той любви, какую он чувствует к сестре, он хочет любить ее, хотя понимает, что в ней возникла неприступная стена из слишком многих сделанных ею выводов, стена, которую не прошибешь. И он говорит ей: – Я кое-что выяснил для себя.

– Кое-что, что стоит знать?

– Например, что мне больше нравится трахаться обычным способом.

Мим снимает с нижней губы крошку вроде табачной, хотя сигарета у нее с фильтром.

– Вполне здоровый подход, – говорит она. – Только не типично американский.

– Кроме того, мы читали книги. Друг другу вслух.

– Книги о чем?

– Да всякие. О рабах. Можно сказать, исторические.

Мим смеется в своем клоунском костюме.

– Значит, снова в школу, – говорит она. – Это мило.

В школе она училась лучше него, даже после того, как стала интересоваться мальчиками: получала пятерки и четверки, а он четверки и тройки. Мама тогда говорила, просто девчонкам приходится лучше соображать – больше-то взять нечем. Мим спрашивает:

– И что же ты узнал из этих книг?

– Я узнал, – Кролик впивается взглядом в угол комнаты, желая выразиться поточнее, и видит над буфетом паутину, колеблемую там, наверху, дуновением ветра, которого он не чувствует, – что наша страна не идеальна. – Еще не успев это произнести, он понимает, что не верит этому, как не верит в душе, что умрет. Устал он объяснять свою точку зрения. – Поговорим о приятном, – произносит он, – как складывается твоя жизнь?

– Са va. Это значит по-французски: неплохо.

– Кто-то содержит тебя, или у тебя на каждую ночь новый?

Она смотрит на него в раздумье. Огонек злости вспыхивает в ее подведенных глазах. Потом она выдыхает дым и расслабляется, видимо, решив про себя: «Брат все-таки».

– Не то и не другое. Я работаю, Гарри. Предоставляю определенные услуги. Не могу их тебе описать, как это там происходит. Люди неплохие. У них есть правила. Не слишком интересные правила, ничего похожего на «сунь руку в огонь, и место в раю тебе обеспечено». Скорее это правила вроде: «что бы ни было накануне, наутро вставай – и на велотренажер». Мужчины хотят иметь плоский живот и верят в то, что вся скверна выводится с потом. Они не хотят носить в себе слишком много жидкости. Можно назвать их пуританами. Гангстеры – они ведь пуритане. Они стройные и мускулистые, так как стоит дать себе слабину – и ты не жилец на свете. Еще одно правило, которому они следуют: «Всегда за все плати. Если берешь даром, не удивляйся, что обнаружишь гремучую змею». Это правила выживания, правила жизни в пустыне. А оно и есть – пустыня. Остерегайся, Гарри. Она ползет на Восток.

– Она уже здесь. Ты бы видела центр Бруэра – сплошные автостоянки.

– Но то, что выращивают в полях, можно есть, и солнце по-прежнему твой друг. А там мы его ненавидим. Мы живем под землей. Все отели находятся под землей, лишь пара окон, закрашенных голубой краской. Мы предпочитаем ночь – около трех ночи, когда большие деньги приходят к игорным столам. Дивные лица, Гарри. Жесткие и невыразительные, как фишки. Тысячи долларов переходят из рук в руки, а на лицах не отражается ничего. Знаешь, что меня поражает здесь, когда я гляжу на лица? Какие они мягкие. Боже, до чего же мягкие. И ты кажешься мне таким мягким, Гарри. Ты мягкий, хотя все еще стоишь, и папа мягкий, но он уже свернулся. Если мы не подопрем тебя твоей Дженис, ты тоже так свернешься. Вот Дженис, если подумать, не мягкая. Она твердая, как орех. Этим-то она мне и не нравилась. А теперь, уверена, понравится. Надо будет к ней съездить.

– Конечно. Поезжай. Обменяетесь рассказами о своей жизни. Возможно, тебе удастся найти ей работу на Западном побережье. Она уже не первой молодости, но языком работает лихо.

– А ты, видно, не на шутку зациклился.

– Никто не идеален. А ты как? У тебя узкая специализация или берешься за что попало?

Она выпрямляется в кресле.

– Она и впрямь здорово тебя стукнула, верно? – И снова откидывается на спинку. С интересом смотрит на Гарри. Наверно, не ожидала встретить в нем такой мощный запас обиды. В гостиной темно, хотя звуки, доносящиеся с улицы, указывают на то, что дети все еще играют на солнце. – Ты мягкий, – успокаивая его, говорит она, – все вы тут как слизняки под опавшими листьями. А там, Гарри, нет листьев. Люди обрастают загорелой скорлупой. У меня тоже такая, смотри. – Она приподнимает блузку в мелкую полоску и показывает загорелый живот. Кролик пытается представить себе остальное и думает, выкрашены ли ее волосы внизу в такой же медово-блондинистый цвет, как волосы на голове. – И ведь на солнце их не увидишь, а все загорелые, с плоским животом. Единственный их недостаток – внутри они все-таки мягкие. Словно шоколадные конфеты, которые мы так не любили, с кремовой начинкой, помнишь, как мы копались в рождественских подарках, которые нам вручали в кинотеатре, стараясь выудить либо квадратные, шоколадные, либо карамель в целлофановой обертке? А остальные мы терпеть не могли – темно-коричневые, круглые, а внутри жидкие. Люди именно такие. Не принято об этом говорить, но все только и ждут, чтобы их выдоили. Мужчины как прыщи, время от времени их нужно выдавливать. Женщин, кстати, тоже. Ты спросил меня, на чем я специализируюсь, на вот этом – дою людей. И вся их требуха вываливается на меня. Работа вроде бы грязная, бывает и так, но обычно все чисто. Я ведь отправилась туда, чтоб стать актрисой, и в известном смысле стала, только играю я всякий раз для кого-нибудь одного. Вот так-то. Расскажи мне еще про твою жизнь.

– Ну, я был нянькой при моем линотипе, а теперь его отправили на покой. Я был нянькой при Дженис, а она взбрыкнула и ушла.

– Мы вернем ее.

– Не утруждай себя. Затем я был нянькой Нельсону, а он возненавидел меня за то, что я угробил Джилл.

– Она сама себя угробила. Кстати, именно это мне и нравится в нынешней молодежи – они стремятся убить в себе это. Даже если убивают заодно и себя.

– Что это?

– Мягкость. Секс, любовь; мое, меня. Они все это изничтожают. Я не связываюсь с теми, кому меньше тридцати, поверь мне. Эти выжигают все наркотиками. Хотят стать насквозь твердыми. Как тараканы. Это самый верный способ, чтобы выжить в пустыне. Стать тараканом. Слишком поздно для тебя, да и для меня уже поздновато, но стоит этим детишкам сообща добиться цели, их уже не умертвишь. Будут жрать любую отраву и не поперхнутся.

Мим встает; следом за ней встает и Кролик. Хотя она и в юности была высокой, и повзрослев, да еще с косметикой, кажется, еще покрупнела, лоб ее доходит ему лишь до подбородка. Кролик целует ее в лоб. Она запрокидывает голову и, закрыв голубые веки, снова подставляет лицо для поцелуя. Безвольный рот отца под выразительным носом мамы. Кролик говорит ей:

– А ты веселая, старушка. – И целует в сухую щеку. Надушенная почтовая бумага. Щека сдвигается от улыбки и отталкивает его губы. Она похожа на него, только черты лица, унаследованные ими у родителей, соединились у них по-разному.

Она обнимает его, похлопывает по складке жира на талии.

– Стараюсь не отставать от жизни, – признается Мим. – До Кролика Энгстрома мне, конечно, далеко, но я скромно стараюсь.

Она крепче прижимается к нему, и вот так, в обнимку, они подходят к лестнице, чтобы подняться наверх, к родителям.

На другой день, в четверг, когда папа и Гарри возвращаются домой, Мим сидит с мамой и Нельсоном внизу, за кухонным столом, они пьют чай и смеются.

– Пап, – произносит Нельсон впервые с воскресного утра: до того он разговаривал с отцом, лишь когда тот обращался к нему, – ты знал, что тетя Мим одно время работала в Диснейленде? Изобрази для него Авраама Линкольна, пожалуйста, изобрази еше раз.

Мим встает. Сегодня на ней трикотажное платье, короткое, серое; ноги ее в черных чулках выглядят тощими, а колени чуть слишком острыми – ноги остались такими же, какими были в детстве. Она, прихрамывая, подходит как бы к трибуне, достает из несуществующего нагрудного кармана воображаемый листок бумаги и опускает его трясущейся рукой чуть ниже, на такое расстояние, чтобы глаза могли прочесть. Голос ее звучит словно на шуршащей пленке:

– «Восе-е-емь десятков и се-е-емь ле-е-ет...» [62]62
  Начальные слова знаменитой речи президента Линкольна, которую он произнес на открытии национального кладбища в Геттисберге в 1863 г. («Восемь десятков и семь лет минуло с того дня, как отцы наши создали на этой земле новую нацию, основанную на идеалах свободы и свято верующую, что все люди созданы равными...»)


[Закрыть]

Нельсон чуть не падает со стула от смеха, тем не менее он успевает бросить взгляд на лицо отца, проверяя, как тот это воспримет. Кролик смеется, а папа удовлетворенно хрюкает, и даже у мамы озадаченно глуповатое выражение лица сменяется озадаченно-веселым. Ее смех напоминает Кролику смех ребенка, который смеется не шутке, а потому, что смеются другие, – смеется, чтобы не отставать и не быть белой вороной. Стремясь поддержать веселье, Мим ставит на стол еще две чашки с блюдечками дергающимися движениями диснеевской куклы в человеческий рост – она покачивается, кивает, ставит чашку не на блюдечко, а на голову Нельсону, даже льет горячую воду не в чашку, а на стол, вода, от которой идет пар, течет по столу прямо к локтю мамы.

– Стой, ты ее ошпаришь! – восклицает Кролик и хватает Мим за руку: его ужасает ее кожа, которая стала как целлофановая, не ее кожа, а такая, которой можно придать любую форму. В испуге он слегка встряхивает Мим, и она снова становится человеком, его деятельной сестрой, которая тут же вытирает пролитую воду, вертится между столом и плитой, окружая заботой всех.

Папа спрашивает:

– Что же ты делала у Диснея, Мим?

– Я надевала костюм колониальных времен и водила людей по макету Маунт-Вернона [63]63
  Родовое имение Дж. Вашингтона.


[Закрыть]. – Она приседает в реверансе и обеими руками указывает на старую газовую плиту с заляпанными жиром кругами и потрескавшимся стеклом духовки. – «Отец-осно-ватель нашей стра-ны, – произносит она приторным, звонким голосом идиотки, – сам ни-когда не был от-цом».

– Мим, а ты когда-нибудь встречала Диснея лично? – спрашивает папа.

Мим продолжает представление.

– «Его бра-чна-я кровать, которую мы видим перед собой, размером пять футов четыре и три четверти дюйма от края до края, и от изголовья до изножья всего на два дюйма меньше семи футов, ги-гантская кровать по тем временам, когда большинство джентль-менов были не больше грелки. Кстати, здесь вы видите перед собой, – и она снимает пластмассовую мухобойку с загаженной мухами стены, – грелку».

– Если хотите знать мое мнение, – говорит как бы про себя папа, так и не получив ответа на свой вопрос, – не столько Рузвельт, сколько Дисней удержал нашу страну от того, чтобы она во время Великой депрессии не стала коммунистической.

– «Кро-шечные дырочки, – поясняет Мим, поднимая вверх мухобойку, – сделаны для того, чтобы пропускать теплый воздух и чтобы отец-основатель нашей стра-ны не страдал от холода, когда залезает в постель к своей лю-би-мой Мар-те. Вот здесь... – Мим обеими руками указывает на подарок от фирмы – календарь «Верити-пресс», висящий на стене и показывающий октябрь с ухмыляющейся выдолбленной тыквой [64]64
  Непременный атрибут праздника Хэллоуин (31 октября) – выдолбленная тыква с прорезанными глазами и ртом, внутри которой устанавливается горящая свеча.


[Закрыть], – вы видите Мар-ту».

Нельсон все еще смеется, но пора прекратить представление, что и делает Мим. Она целует отца в лоб и спрашивает:

– Как поживает нынче Повелитель Пика [65]65
  Пика(pica) – английское наименование типографского цицеро.


[Закрыть], помнишь, папа? Я тогда считала, что «пика» – это тот город, где падающая башня.

– Где-то к северу от Бруэра, – говорит Нельсон, – я забыл точно название места, в общем, там есть забегаловка, называется «Падающая башня из пиццы». – Мальчишка ждет, засмеются ли взрослые, и хотя сидящие за столом вежливо посмеиваются, он решает, что им вовсе не смешно, и замыкается в себе. Взгляд у него снова становится настороженный. – Можно мне исчезнуть?

Кролик резко спрашивает:

– Куда ты собрался?

– К себе в комнату.

– Это теперь комната Мим. Когда ты ей уступишь ее?

– В любое время.

– Неужели ты не хочешь выйти на улицу? Погонять мяч, как-то встряхнуться, ради всего святого. Хватит тебе жалеть себя.

– Оставь. Его в покое, – вносит свою лепту мама.

– Нельсон, когда ты покажешь мне свой знаменитый мини-мотоцикл? – включается в разговор Мим.

– Да он неважнецкий – все время ломается. – Он изучающе смотрит на нее, прикидывая, станет ли она ему подходящей компанией. – В такой одежде на нем не поедешь.

– У нас на Западе, – говорит она, – все ездят на мотоциклах в трикотажных вещах – это модно.

– А ты когда-нибудь ездила на мотоцикле?

– Все время, Нельсон. Я выступала в качестве матери-попечительницы группы «Ангелы ада». Мы поедем после ужина посмотреть на твой мини-мотоцикл.

– Это не его мотоцикл, а кое-кого другого, – говорит ей Кролик.

– После ужина будет темно, – говорит Нельсон.

– Я люблю темноту, – говорит она.

Успокоившись на этот счет, Нельсон идет наверх, даже не взглянув на отца. Кролик ревнует. За годы, прошедшие после школы, Мим научилась тому, чему он так и не научился: умению ладить с людьми.

Мама приподнимает чашку с блюдца, отхлебывает, ставит ее обратно. Мужественный, но опасный поступок. Она явно чем-то гордится – Кролик догадывается об этом по тому, как она сидит, выпрямившись, вытянув шею. Волосы у нее тщательно приглажены щеткой. Такие приглаженные и чуть ли не блестящие.

– Мим, – говорит она, – ездила сегодня с визитами.

Кролик спрашивает:

– К кому?

– К Дженис, – отвечает Мим. – В «Спрингер-моторс».

– Ну и что эта маленькая тупица изволила сказать в свое оправдание? – Кролик отодвигается от стола, ножки стула царапают по полу.

– Ничего. Ее не было на месте.

– А где же она была?

– Он сказал, что она пошла к юристу.

– Старик Спрингер сказал это?

Страх, переместившись в желудок, больно покусывает. Закон. Длинный белый конверт. Однако Кролику нравится то, что Мим отправилась туда и стояла в одном из своих костюмов перед макетом «тойоты» этаким ярким ножом, воткнутым в сердце империи Спрингера. Мим, их тайное оружие.

– Нет, – говорит она, – не старик Спрингер. Ставрос.

– Ты видела там Чарли? Гм. И как же он выглядит? Понуро?

– Он пригласил меня пообедать.

– Где же это?

– А, не знаю, в каком-то греческом ресторанчике в черном районе.

Кролик не может не рассмеяться. Вокруг него мертвецы и умирающие, однако он не может удержать это в себе.

– Представляю, что будет, когда он ей об этом расскажет.

– Сомневаюсь, что расскажет, – говорит Мим.

Папа медленно схватывает, о чем идет речь.

– О ком мы говорим-то, Мим? Об этом сладкоголосом, что вскружил Дженис голову?

Глаза у мамы вылезают из орбит, точно ее душат, а рот пытается изобразить радостную улыбку. Все настороженно умолкают.

– Ее любовник, – произносит она.

Кролик чувствует, как к горлу подкатывает тошнота.

Папа говорит:

– Ну, я за все время этой неразберихи ни разу не раскрыл рта – не думай, Гарри, что у меня не было желания вмешаться, но я сдерживался, чтобы не нарушать спокойствия, однако любовник, как я понимаю, – это человек, который любит кого-то и в горе и в радости, а судя по тому, что я слышал, этому хлыщу нужна только задница. Задница и имя Спрингера. Вы уж извините, что я так выразился.

– Я думаю, – говорит мама и замолкает, хотя лицо ее продолжает сиять. – Это славно. Знать, что у Дженис есть...

– Задница, – доканчивает за нее Мим.

Нехорошо это, думает Кролик, что эти двое, папа и Мим, развращают маму на краю могилы. Он холодно спрашивает Мим:

– О чем же вы с Чарли беседовали?

– Да так, – говорит Мим, – о разном. – Вздернув обтянутое трикотажем бедро, она слезает с кухонного стола, на который уселась, словно на табурет в баре. – Вы знали, что у него больное сердце? Он в любую минуту может отдать концы.

– Как бы не так, – говорит Кролик.

– Такие хлыщи, – произносит папа, двигая губами, чтобы вернуть на место челюсть, – живут до ста лет, хороня по пути всех честных исконных американцев. Не спрашивайте меня, почему это так, – у Господа наверняка есть на то причины.

Мим говорит:

– А мне он показался симпатичным. И очень даже неглупым. И он много лучше говорит о вас всех, чем вы о нем. Он очень заботится о Дженис – наверное, он первый за тридцать лет, кто серьезно отнесся к ней как к человеку. Он разглядел в ней много хорошего.

– Должно быть, под микроскопом разглядывал, – говорит Кролик.

– А тебя, – говорит Мим, поворачиваясь к Кролику, – он считает величайшим трусом, каких он когда-либо встречал. Он не может понять, почему, если ты хочешь вернуть Дженис, ты не придешь и не заберешь ее.

Кролик пожимает плечами.

– Я не верю в силу. И не люблю заниматься теми видами спорта, где соперники входят в клинч.

– Я рассказала ему, каким ты был нежным братом.

– Меня всегда беспокоило то, что он никогда мухи не обидит без надобности, – говорит папа. – Такое было впечатление, будто, сами того не зная, мы произвели на свет девочку. Разве не так, мать?

Мама выдавливает из себя:

– Нет. Настоящий мальчишка.

– В таком случае, сказал Чарли... – продолжает Мим.

Кролик прерывает ее:

– Уже и «Чарли».

– В таком случае, сказал он, почему Гарри стоит за войну?

– К чертовой матери, – говорит Кролик. Он и сам не сознавал, насколько устал и потерял уже всякое терпение. – Все, у кого голова на месте, стоят за эту чертову войну. Раз те хотят воевать, значит, мы обязаны воевать. Какая у нас альтернатива? Какая?

Мим пытается утихомирить расходившегося брата.

– По теории Чарли, – говорит она, – ты рад любой беде, лишь бы она освободила тебя от чего-то. Ты был доволен, когда Дженис ушла от тебя, доволен, когда твой дом сгорел.

– А еще больше буду доволен, – говорит Кролик, – когда ты перестанешь встречаться с этим елейным гадом.

Мим упирается в него взглядом, который ставил на место, наверно, тысячу мужчин.

– Как ты изволил выразиться: он в моем вкусе.

– Правильно: гангстер. Неудивительно, что ты там трахаешься так, что тебя скоро в гроб положат. Ты знаешь, чем кончают девочки для вечеринок вроде тебя? Тем, что их имя появляется в отчетах коронера после того, как они приняли слишком много снотворных таблеток, потому что телефон их перестал звонить, и гангстеры нашли себе других подружек, у которых кожа еще не отвисла. Ты в большой беде, сестренка, и ставросы всего мира не помогут тебе. Они же сами и засунули тебя туда, где ты находишься.

– Ма-ам! – восклицает Мим: повинуясь старому инстинкту, взывает к хрупкому инвалиду, что сидит, покачивая головой, за кухонным столом. – Скажи Гарри, чтоб отстал.

И Кролик вспоминает, что отсутствие ссор между ними – это миф: они часто ссорились.

Когда папа и Гарри возвращаются на другой день с работы, по окончании последнего рабочего дня Гарри, «торонадо» с нью-йоркскими номерами перед домом нет. Мим возвращается через час, после того как Кролик поставил свиные отбивные для ужина в печку; когда он спрашивает, где она была, Мим швыряет свою полосатую сумку на мягкий диван и отвечает:

– Да пошаталась вокруг. Навестила места моего детства. Центр сейчас и правда выглядит уныло, да? Сплошь черные навесы над автостоянками и черные с черными прическами «афро». И магазины, застланные линолеумом. Впрочем, одну симпатичную вещь я сделала. Зашла в тот магазинчик в нижней части Уайзер, где продают левацкие газеты, и купила фунт орешков. Хочешь верь, хочешь нет, Бруэр – единственное место, где еще можно купить хорошие земляные орехи в скорлупе. Еще теплые.

Она бросает Кролику пакетик, он на лету ловит его левой рукой и, пока они разговаривают в гостиной, щелкает орехи. А скорлупу бросает в цветочный горшок.

– Значит, – говорит он, – ты снова виделась со Ставросом?

– Ты же мне не велел.

– Эка важность, что я тебе не велел. Как он? Все хватается за сердце?

– Он трогательный. Уже тем, как держится.

– Ой-ой. Опять разбирали меня по косточкам?

– Нет, мы эгоистично говорили о себе. Он быстро меня раскусил. Мы еще и первого стакана не выпили, как он оглядел меня с ног до головы сквозь свои затемненные очки и говорит: «Трудишься в секс-бизнесе, да?» Дай мне орешек.

Он швыряет ей пригоршню – орешки рассыпаются по ее груди. На ней узкое короткое платьице, застегивающееся спереди и по рисунку похожее на шкурку ящерицы. Когда она ставит ноги на пуфик, ему виден даже ромбик колготок между ее ног. Существует три способа носить колготки: надевать трусы под колготки; надевать их сверху и не надевать вообще. Мим, похоже, выбрала третий способ. Она держится лениво и мягко: глаза ее смотрят менее жестко, хотя грим блестит, как будто только что наложенный.

– И это все, чем вы занимались? – спрашивает он. – Просто пообедали?

– Э-то все, г-господа.

– Что ты пытаешься доказать? Я-то считал, что ты приехала к нам на Восток, чтоб помочь маме.

– Помочь ей, помочь тебе. Как я могу помочь ей – я ведь не доктор.

– Что ж, я премного благодарен тебе за помощь – очень любезно с твоей стороны уложить в постель любовника моей жены.

Мим хохочет, запрокинув голову, показывая Гарри подковообразный изгиб своей челюсти снизу, блестящее белое полукружье. Смех внезапно обрывается, словно отрезанный ножом. Она серьезно, нагловато изучает брата.

– Будь у тебя выбор, что бы ты предпочел – чтобы он спал с ней или со мной?

– С ней. Дженис я всегда могу иметь – я хочу сказать, это возможно в принципе, а вот тебя – никогда.

– Понимаю, – весело соглашается Мим. – Изо всех мужчин на свете ты – единственный под запретом. Ты и папа.

– Ну, и как я в таком свете выгляжу?

Она впивается в него взглядом и выдает ответ в одно слово:

– Нелепо.

– Так я и думал. О Господи. Неужели ты действительно трахалась сегодня со Ставросом? Или ты просто меня заводишь? Где же вы могли этим заняться? Разве Дженис не заметила бы, что он улизнул с работы?

– Ну-у... Он мог сказать, что ездил к покупателю или еще куда-то, – предлагает объяснение Мим, которой все это уже наскучило. – А мог просто сказать, что это не ее дело. Так поступают европейцы. – Она поднимается, пробегает пальцами по пуговицам платья из кожи ящерицы, желая удостовериться, что они все застегнуты. – Пойдем навестим маму. – И добавляет: – Не волнуйся. Много лет назад я взяла себе за правило ни с кем не встречаться больше трех раз. Разве что мне за это отколются хорошие проценты.