Текст книги "Чужое сердце"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Майкл

Йен Флетчер, бывший «телеатеист», а ныне – уважаемый ученый, проживал в городке Новый Ханаан, штат Нью-Хэмпшир, на ферме у грунтовой дороги. Почтовые ящики в этом захолустье не были даже пронумерованы. Мне пришлось четырежды проехать улицу до конца, прежде чем я набрался смелости остановиться и постучать в его дверь. На стук никто не откликнулся, хотя я явственно слышал какую-то мелодию Моцарта через открытые окна.

С Джун я расстался в больнице, все еще потрясенный встречей с Шэем. Вот вам и усмешка судьбы: едва я позволил себе заподозрить, что таки мог общаться с Богом, Он решительно меня отверг. Мир покачнулся. Странное возникает чувство, когда подвергаешь сомнению всю систему взглядов, которая диктовала твою карьеру, твои ожидания, каждый твой выбор в жизни. Потому-то я и позвонил человеку, прошедшему через все это.

Я еще раз постучал, и дверь распахнулась под моим кулаком.

– Здравствуйте. Кто-нибудь есть дома?

– Входите! – крикнула женщина.

Я зашел в прихожую и сразу заметил обилие колониальной мебели. Внимание мое также привлекли две фотографии на стене: на одной маленькая девочка пожимала руку Биллу Клинтону, на другой она же улыбаясь стояла возле Далай Ламы. В поисках источника звука я проследовал в комнату у кухни, где на столе в окружении деревяшек, стамесок и пистолетов для склеивания высился самый изящный кукольный дом, какой мне только доводилось видеть. Стены его были сложены из кирпичиков размером с ноготь на большом пальце, окна прикрывали миниатюрные ставни, чьи пластинки можно было приподнимать, чтобы пропустить солнечный свет. На крылечке стояли колонны коринфского ордера.

– Вот это да, – пробормотал я, и из-за дома, скрывавшего ее, поднялась женщина.

– О, спасибо, – сказала она. На меня она смотрела чуть недоверчиво, заметив накрахмаленный священнический воротничок.

– Нахлынули дурные воспоминания о католической школе? – подсказал я.

– Да нет… Просто сюда давно уже не приходили священники. – Она вытерла руки о белый передник, вроде тех, что носят мясники. – Меня зовут Мэрайя Флетчер, – представилась она.

– Майкл Райт.

– Отец Майкл Райт.

Я улыбнулся.

– Попался… Это вы сами сделали? – спросил я, указывая на причудливое произведение искусства.

– Ну да. Сама.

– Я ничего подобного в жизни не видел.

– Вот и хорошо, – сказала Мэрайя. – На это и рассчитывает мой клиент.

Я наклонился, чтобы внимательнее рассмотреть крохотный дверной молоточек в виде львиной головы.

– Вы настоящий художник.

– Не совсем. Просто детали даются мне легче, чем общая картина. – Она выключила CD-плеер, исторгавший трели «Волшебной флейты». – Йен говорил, чтобы я ждала вашего визита. И… Черт! – Взгляд ее метнулся в угол комнаты, где валялись без дела детские кубики. – Вы случайно не видели здесь пару маленьких озорников?

– Нет…

– Очень жаль.

Чуть задев меня плечом, она метнулась в кухню и распахнула дверь в кладовую. Двое мальчишек-близнецов, года по четыре, размазывали по белому линолеуму арахисовое масло и варенье.

– О боже! – вздохнула Мэрайя, и два детских личика повернулись к ней, как подсолнухи к солнцу.

– Ты же сказала, что можно рисовать пальцами, – сказал один мальчик.

– Но не на полу же! И не едой! Я бы проводила вас, – сказала она уже мне, – но…

– …нужно разрешить критическую ситуацию?

Она улыбнулась.

– Йен в сарае, идите прямо туда. – Она взяла мальчиков на руки и потащила к раковине. – А вам сначала нужно помыться. Папу будете мучить после.

Я направился по тропинке к сараю. Мне не суждено было иметь детей, я это знал. Любовь к Богу, которой наделен священник, настолько всеобъемлюща, что должна исключить человеческую тягу к созданию семьи: Иисус был моими родителями, братьями, сестрами, детьми – всем. Однако если Фома не ошибся и мы все подобны Господу, а не наоборот, тогда все люди обязаны обзаводиться потомством. У Бога же был Сын – и Он пожертвовал Им. Любой отец, чей ребенок уезжал учиться в другой город, женился или съезжал в отдельную квартиру, понимал эту часть Библии лучше, чем я.

Приблизившись к сараю, я услышал жуткие звуки, как будто внутри расчленяли кошек или забивали телят. Охваченный паникой (а вдруг Флетчер ранен?), я распахнул дверь и обнаружил там девочку-подростка, играющую на скрипке.

Играющую очень плохо.

Она отняла скрипку от подбородка и установила ее на бедре.

– Не понимаю, почему я должна упражняться в сарае.

Флетчер вытащил из ушей затычки.

– Что-что?

Она закатила глаза.

– Ты вообще слышал мою пьесу?

Флетчер ответил не сразу.

– Ты же знаешь, что я тебя очень люблю. – Девочка кивнула. – Ну, скажем так: если бы поблизости сегодня ошивался Бог, заслышав твою игру, он бы дал такого деру, что только пятки бы засверкали.

– Прослушивания уже завтра, – сказала она. – Что мне делать?

– Может, попробуешь сыграть на флейте? – предложил Флетчер и обнял девочку в утешение. Обернувшись, он заметил меня. – Вы, должно быть, Майкл Райт? – Он пожал мне руку и представил девочку: – Это моя дочь Фэйт.[25]25
  Faith – вера (англ.)


[Закрыть]

Фэйт тоже пожала мне руку.

– А вы слышали, как я играю? Я действительно никудышная скрипачка?

Я замешкал с ответом, но на выручку пришел сам Флетчер.

– Солнышко, не нужно ставить священника в неудобное положение. Ему придется соврать, а потом целый день торчать в исповедальне. Кажется, сейчас твоя очередь нянчиться с дьяволятами, – усмехнулся он.

– Нет, я точно помню, что твоя! Я сидела с ними все утро, пока мама работала.

– Десять баксов, – сказал Йен.

– Двадцать, – возразила Фэйт.

– По рукам.

Она положила скрипку в футляр.

– Приятно было познакомиться, – сказала она мне и ушла в сторону дома.

– У вас прекрасная семья, – сказал я Флетчеру.

Он рассмеялся.

– Внешность бывает обманчива. Провести целый день с Каином и Авелем – это такой новый способ контрацепции.

– Их зовут…

– На самом деле нет, – улыбнулся Флетчер. – Но я их так называю, когда Мэрайя не слышит. Идемте ко мне в кабинет.

Мы миновали генератор, снегоуборочную машину и две заброшенные конюшни, пока наконец не подошли к массивной двери соснового дерева. За ней, к моему удивлению, оказалась готовая комната с обшитыми вагонкой стенами и двумя этажами книжных полок.

– Должен признать, – сказал Флетчер, – представители католического клира меня посещают нечасто. Среди моих читателей католики, мягко скажем, не преобладают.

Я уселся в кожаное кресло.

– Могу представить.

– Тогда что же делает пристойный священник в доме такого смутьяна, как я? Мне следует ожидать разъяренной обличительной статьи в журнале «Кэтлик Эдвокэт»? За вашим, разумеется, авторством.

– Нет… Я пришел к вам скорее за информацией.

Я подумал о том, сколько всего придется выложить Йену Флетчеру. Конфиденциальность в отношениях между священником и прихожанином так же свята, как между врачом и пациентом, но нарушу ли я ее, повторив слова Шэя, которые можно прочесть в Евангелии двухтысячелетней давности?

– А вы ведь раньше были атеистом, – решил я сменить тему.

– Ara, – улыбнулся Флетчер. – И очень, доложу вам, одаренным. Уж можете поверить мне на слово.

– И что же произошло?

– Я познакомился с человеком, который вынудил меня поставить под сомнение все, что я якобы знал о Боге.

– Вот поэтому, – сказал я, – я и пришел в дом такого смутьяна, как вы.

– Лучшего места для изучения гностических Евангелий не найти, – сказал Флетчер.

– Именно.

– Ну, тогда начнем с того, что называть их «гностические» нельзя. Это как обращаться к еврею «жид» или к китайцу – «узкоглазый», оскорбительно. Ярлык «гностические» на них навесили те же люди, которые их запретили. В моих кругах их называют неканоническими. «Гностик» в буквальном переводе значит «тот, кто знает», но авторы термина считали их последователей скорее всезнайками, чем всеведущими.

– Это нам в общих чертах объясняли еще в семинарии.

Флетчер внимательно на меня посмотрел.

– Можно задать вам один вопрос, отче? В чем, по-вашему, состоит цель любой религии?

Я засмеялся.

– Ну, слава Богу, вы начали с несложного вопроса.

– Я не шучу.

– Мне кажется, религия должна объединять людей по верованиям… – подумав, ответил я, – …и помогает им понять, почему их верования столь важны.

Флетчер кивнул, как будто ожидал услышать именно такой ответ.

– Я думаю, религия призвана отвечать на сложные вопросы, возникающие, когда жизнь складывается не так, как нам хотелось бы. К примеру, когда твой ребенок умирает от лейкемии или когда тебя увольняют после двадцати лет добросовестной работы. Когда с хорошими людьми случается что-то плохое, а с плохими – хорошее. Меня же лично интересует тот факт, что религия почему-то перестала помогать в поиске честных ответов… и замкнулась на ритуальной составляющей. Вместо того чтобы побуждать людей к попыткам осмысления, религиозные ортодоксы просто зачитывают готовые рецепты: «Сделай то да се – и мир станет лучше».

– Ну, католическая вера просуществовала уже тысячи лет, – ответил я. – Не может быть, чтобы она ошибалась во всем.

– Но вы, наверное, не будете спорить, что ошибалась она не раз, – сказал Флетчер.

Любой человек, получивший минимальное религиозное образование или хотя бы закончивший колледж, знает, какую роль сыграла католическая церковь в истории и политике, не говоря уже о потоках грязи, омывавших ее честное имя в течение многих веков. Инквизицию проходят в шестом классе.

– Это ведь корпорация, – сказал я. – Конечно, иногда ее возглавляли плохие люди, ставившие личные амбиции выше подлинной веры. Но это не значит, что вместе с водой выплескивается и ребенок. Какие бы подонки ни попадались среди божьих слуг, слово Его уцелело.

Флетчер задумчиво наклонил голову.

– А что вам известно о зарождении христианства?

– Мне начать с Благовещения или сразу перейти к звезде…

– Вы говорите о рождении Иисуса, – перебил меня Флетчер. – Это совсем другое. По историческим данным, последователей Иисуса после его смерти не то чтобы встречали с распростертыми объятьями. Ко второму веку нашей эры они уже буквально гибли за свои убеждения. Но хотя они все принадлежали к группам христиан, единства между этими группами не наблюдалось. Они заметно отличались друг от друга. Одной из таких групп были так называемые гностики, считавшие, что христианство – это, конечно, шаг в верном направлении, но для истинного просвещения нужно постичь тайное знание, или гносис. Начинаешь с веры, но добиваешься прозрения – и этим людям гностики предлагали креститься еще раз. Птолемей называл это apolutrosis – этим же словом обозначали отмену рабства.

– И как же люди постигали тайное знание?

– Вот в этом-то и камень преткновения, – сказал Флетчер. – Вопреки тому, что утверждает официальная церковь, научиться ему нельзя. Это никак не связано с тем, во что тебя заставляют верить, – только с тем, до чего ты доходишь самостоятельно. ТЫ должен достичь своих собственных глубин, осознать природу человека и судьбу всего человечества, тогда-то тебе и откроется тайна: что божественное скрыто внутри тебя, стоит только озаботиться поиском. И путь для каждого будет свой.

– Это скорее похоже на буддизм, чем на христианство.

– Они называли себя христианами, – поправил меня Флетчер. – Но епископ Ириней Лионский считал иначе. Он обнаружил три существенных расхождения между ортодоксальным христианством и гностицизмом. В гностических текстах акцент делался не на грехе и покаянии, а на иллюзии и просветлении. В отличие от ортодоксов, принимавших в свои ряды всех желающих, гностики требовали от потенциальных членов определенного уровня духовного развития. И наконец – это-то, пожалуй, и смутило Иринея в первую очередь, – гностики воспринимали воскрешение Иисуса не буквально. Для них Иисус не был человеком, он просто явился в людском обличий. Хотя в представлении гностиков это, конечно, простая формальность: большой разницы между человеческим и божественным они не усматривали. Для них Иисус не был уникальным Спасителем – скорее, наставником, способным помочь в индивидуальном духовном росте. И когда ты полностью реализовывал свои возможности, Иисус не спасал тебя – ты сам становился Иисусом. Иными словами, человек был равен Иисусу. Равен Богу.

Неудивительно, что в семинарии эту доктрину преподносили как ересь: основой христианства являлось единобожие, а единственным способом приблизиться к Нему было признание Иисуса.

– То, чего церковь боится больше всего, обычно и признают самой страшной ересью.

– Особенно если церковь сама переживает кризис идентичности, – дополнил Флетчер. – Вы наверняка помните, как епископ Ириней Лионский решил объединить христиан, определив, кто из них верит по-настоящему, а кто только притворяется. Кто несет слово Божие, а кто… ну, несет что попало.

Флетчер написал у себя в блокноте «БОГ = СЛОВО = ИИСУС» и развернул надпись так, чтобы я смог ее прочесть.

– Ириней придумал эту чудесную формулу. Он сказал, что люди не могут уподобиться Богу, ибо и жизнь, и смерть Иисуса вовсе не походили на жизнь и смерть простого человека. Это-то и легло в основу православия. А все, что не укладывалось в это уравнение, автоматически становилось ересью. Если ты почитаешь Господа неправильно, ты пролетаешь. В каком-то смысле это было первое реалити-шоу: кто здесь самый чистый христианин? Он осуждал всех, кто применял творческий подход к вере, вроде Марка Эфесского и его последователей – Марка, который извергал невнятные пророчества и которому являлась богиня в облачении греческих букв. Он осуждал группы, державшиеся лишь одного Евангелия, – к примеру, эбеонитов, симпатизировавших Матфею, или маркионитов, изучавших исключительно Луку. Ничуть не лучше были группы вроде гностиков, у которых текстов развелось слишком много. Ириней постановил, что четырьмя основополагающими Евангелиями станут Матфей, Марк, Лука и Иоанн, и верить надлежит только им…

– …ибо во всех содержится пересказ Страстей Христовых, а церкви это было нужно, чтобы евхаристия имела смысл.

. – Точно, – кивнул Флетчер. – Тогда Ириней обратился к людям, которые еще не решили, к какой группе примкнуть. Сказал он, в общем, следующее: «Все мы знаем, как тяжело решить, где истина, а где обман. Мы облегчим вам задачу – мы сами скажем, во что вы должны верить». Те, кто согласился, были истинными христианами. Те, кто отказался, таковыми не являлись. И через несколько лет на базе убеждений, навязанных Иринеем, сформировался Никейский символ веры.

Все священники прекрасно понимают, что в семинарии информацию преподносят в католическом ключе, что, однако, не отменяет ее неоспоримой правдивости. Я всегда считал католицизм религиозным примером закона «выживает самый приспособленный»: с течением времени уцелели лишь самые мощные, доподлинные идеи. И вот теперь Флетчер уверял, что самые мощные идеи были подавлены.… так как ставили под угрозу существование православия. Что уничтожили их потому, что когда-то они с православием конкурировали на равных.

Иными словами, церковь выживала и процветала не потому, что ее воззрения были нужны человечеству, а потому, что всех достойных соперников она бесцеремонно устранила.

– Получается, книги Нового Завета – это лишь решение, когда-то принятое редактором, – заключил я.

Флетчер кивнул.

– Но на чем основывались подобные решения? Евангелия – это не слово Божье и даже не пересказ из первых уст апостолов. Это просто истории, которые наиболее убедительно поддерживали навязываемые официальной церковью каноны.

– Но если бы Ириней не сделал этого, – возразил я, – христианства вообще могло бы не быть. Ириней объединил множество разрозненных верующих с их разрозненными позициями. Когда ты живешь в Риме в сто пятидесятом году нашей эры и тебя могут арестовать за поклонение Иисусу, хочется все-таки знать, что твои соратники в последний момент не отвернутся и не скажут, что теперь они верят во что-то другое. По большому счету, даже сегодня важно понимать, кто верует, а кто просто сошел с ума. Возьмите любую газету – и убедитесь, как часто злобу, предрассудки и эгоизм выдают за Слово Божие, обычно подкрепляя неправду взрывчатыми веществами.

– Ортодоксальная вера исключает элемент риска, – согласился Флетчер. – Мы говорим тебе, что правда, а что нет, и тебе уже не нужно волноваться, ничего ли ты не напутал. Проблема в том, что стоит начать, и ты уже делишь людей на группы. Кому-то ты благоволишь, кто-то попадает в немилость. Какие-то Евангелия становятся любимчиками, другие пылятся под землей на протяжении тысячелетий. – Он взглянул на меня. – На каком-то этапе организованная религия перестала заботиться непосредственно о вере и озаботилась властью, необходимой для поддержания веры. – Флетчер вырвал листок с уравнением Иринея и, скомкав, выбросил его в урну. – Вы сами сказали, что цель религии – сплачивать людей. Но удается ли ей это? Или же она – полностью отдавая отчет в своих действиях, злонамеренно и предумышленно – стремится людей разобщить?

Я набрал полные легкие воздуха – и выложил все, что мне было известно о Шэе Борне.

Люсиус

Уснуть ни у кого не получалось, несмотря на все усилия.

У толпы своя кислотность, и меняется она, что примечательно, в мгновение ока. Люди, разбившие лагерь у стен тюрьмы (те самые, которых каждый вечер показывали в региональных новостях с заголовками типа «Мистер Мессия – день 23»), откуда-то прознали, что Шэй ранен и лежит в больнице. Но теперь возле лагеря недремлющих приверженцев Шэя вырос довольно шумный лагерь тех, кто считал это знаком и наказанием Господним.

Почему-то особенно шумными они становились с наступлением темноты. Звучали оскорбления, затевались драки. Территорию тюрьмы по периметру патрулировала национальная гвардия, но даже она не могла заставить их замолчать. Сторонники Шэя пели псалмы, силясь заглушить вопли оппонентов («Иисус будет жить! Борн умрет!»). Я слышал их даже в наушниках; голова раскалывалась.

Выпуск новостей в одиннадцать часов оказался натуральным образцом сюрреализма. Увидев тюрьму и услышав раскатистые возгласы толпы на улице, эхом отзывавшиеся в телевизоре, я испытал нечто вроде дежа-вю – только вот происходило это прямо сейчас.

«Бог един!» – кричали люди.

В руках они держали плакаты: «Мой друг – Иисус а не Сатана».

«Пусть умрет за свои грехи!»

«Шэю Борну не видать тернового венца!»

От адептов Шэя их отделяли вооруженные охранники, курсировавшие по кордону, как по реальной черте между религиозными взглядами.

– Как вы видите, – сказала журналистка, – общественная поддержка Шэя Борна и его беспрецедентного решения в свете его госпитализации понемногу сходит на нет. Недавно проведенный опрос показал, что лишь тридцать четыре процента населения штата по-прежнему считает, что суд должен позволить Борну стать донором. И лишь шестнадцать процентов убеждены, что совершенные им чудеса имели божественную природу. Следовательно, подавляющее большинство – восемьдесят четыре процента нью-хэмпширцев – согласны с преподобным Арбогатом Джастусом, который вновь согласился побеседовать с нами в прямом эфире. Вы и прихожане вашей церкви находитесь здесь уже почти неделю и оказали заметное влияние на настроения в обществе. Как лично вы относитесь к госпитализации Борна?

Преподобный Джастус так и не удосужился сменить свой зеленый костюм.

– Девяносто девять процентов населения штата считает, что ты должен сжечь эту уродскую одежду, – вслух произнес я.

– Дженис, – ответил преподобный, – мы с моими братьями и сестрами в Автомобильной Церкви Христа в Господе, разумеется, молимся о скорейшем выздоровлении Шэя Борна, который подвергся варварскому нападению в тюрьме. Тем не менее молитвы наши обращены лишь к единственному подлинному Господу – Иисусу Христу.

– Вы хотите что-нибудь сказать тем людям, которые по-прежнему с вами не согласны?

– Конечно. – Он приблизил лицо к объективу камеры. – Я же вам говорил.

Журналистка снова взяла микрофон.

– К нам поступила информация, что Борна выпишут из больницы уже через несколько часов, но врачи отказались комментировать его состояние… – Внезапно с обеих сторон поднялся оглушительный рев, и репортерше пришлось прикрыть микрофон рукой. – По неподтвержденным данным, – продолжила она сквозь воцарившийся гомон, – к черному ходу только что подъехала карета «скорой помощи»…

Камера метнулась в сторону и поймала мужчину, ожесточенно лупящего женщину в фиолетовом костюме. На помощь поспешили вооруженные гвардейцы, но к тому моменту стычки между лагерями распространились по всей стоянке. Кордон истончался, и вскоре понадобилось подкрепление. На экране мелькнул подросток, которого кто-то топтал ногами, затем мужчину ударили прикладом винтовки и он потерял сознание.

– Отбой, – объявил по громкой связи надзиратель. Команда вовсе не означала, что во всех помещениях одновременно гас свет: где-нибудь непременно оставалась тусклая лампочка-другая. Но я отключил наушники, растянулся на нарах и прислушался к бушевавшему за стенами тюрьмы гвалту.

Так оно постоянно выходит, понял я. Кто-то верит, кто-то не верит, а посередине всегда оказываются люди с оружием.

Бессонницей, очевидно, мучился не только я. Бэтман-малиновка беспокойно пищал несмотря на увещевания хозяина.

– Да когда уже твоя паршивая птица заткнется! – крикнул Техас.

– Сам заткнись! – рявкнул Кэллоуэй. – Вот же хренов Борн! Лучше бы его вообще к нам не переводили.

Легок на помине, Шэй тотчас вошел на ярус I в сопровождении шести офицеров. Даже в полумгле я смог рассмотреть бинты на его лице и черные синяки под глазами. Череп ему частично обрили. Проходя мимо, он не смотрел ни на кого из нас.

– Привет, – пробормотал я, когда он миновал мою камеру, но ответа не последовало. Шэй двигался, как зомби, как персонаж фантастического фильма, которому безумный ученый вырезал лобную долю мозга.

Пятеро офицеров ушли, шестой остался у двери Шэя в роли личного охранника. Я не мог говорить с Шэем в его присутствии. В его присутствии никто ни с кем не мог говорить.

Мы, наверное, были слишком удивлены его внезапным возвращением, чтобы сразу заметить: тихо стало не только из-за невозможности беседовать. Бэтман-малиновка уснул в нагрудном кармане Кэллоуэя. А гвалт, еще минуту назад оглушавший нас, обернулся вдруг благословенной, божественной тишью.