Текст книги "Снежная королева"

Автор книги: Джоан Виндж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

Сквозь слезы она увидела, что комната залита ярким искусственным светом, который резал глаза; радиоприемник на стене орал во весь голос – как и прежде, до того как она вновь соскользнула в этот то ли сон, то ли беспамятство. После тяжкого испытания – прохождения Черных Ворот – Мун не переносила темноты, не могла находиться в темной комнате. Мучительная тоска комом застряла у нее в горле; она сглотнула и прислонилась головой к плечу Элси, одетой во что-то мягкое, ощущая, как от прохладного ветерка шевелится смятая ночная сорочка на спине. Мир вокруг медленно останавливался, принимал привычные очертания, словно подтверждая, что у нее есть в нем свое место; сердце успокаивалось, переставало биться так, словно хотело выскочить из груди. Ей казалось, что она слышит звуки моря…

– Да-да, уже все прошло. Со мной все в порядке. – Голос Мун звучал слабо и неубедительно. Бессилие и полная потеря самообладания в результате ночных кошмаров стали уже почти привычными для нее в момент пробуждения. Она села прямо, отстранившись от Элси и засовывая пряди взмокших волос за уши. – Прости, что снова разбудила тебя. Но я не могу… – Она внезапно замолкла, устыдившись своей беспомощности, и стала тереть глаза, которые горели так, словно их запорошило песком. Уже третью ночь подряд она кричала во сне и будила всех в доме. Она видела, что усталость и беспокойство все глубже гнездятся в морщинках Элсевиер. – Это просто глупо. – Мун стиснула руки. – Прости, что заставляю тебя всю ночь не спать из-за моих дурацких…

– Нет, Мун, дорогая моя, – Элси покачала головой; ее темно-синие глаза смотрели с такой искренней тревогой, что Мун замолчала, – не извиняйся, родная. Это я должна просить у тебя прощения; это ведь моя вина, что тебе снятся такие сны, моя вина, что ты не можешь носить свой трилистник… – Элси оглянулась: в другом конце комнаты, на комоде одиноко лежал трилистник Мун. – Если бы я могла взять твой страх себе, я бы с радостью сделала это; и это было бы слишком легкое наказание за все зло, которое я тебе причинила! – Она отвернулась, пальцы ее нежно поглаживали Мун по плечу.

– Твоей вины тут нет. Это я виновата – у меня не хватает сил быть настоящей сивиллой. – Мун до боли стиснула зубы. Да, она сама виновата: ведь, пройдя через Черные Ворота, она стала как бы чужой своей Хозяйке и мучилась теперь этой раздвоенностью. Когда они достигли Харему, она уже почти пришла в себя, но стоило ей закрыть глаза и предоставить своим мыслям свободу…

Здесь, в космическом городе на орбите Харему она могла носить свой трилистник совершенно открыто, и было приятно, когда совсем незнакомые люди и даже обитатели таких планет, о которых она никогда не слыхала, смотрели на нее одобрительно, улыбались и всячески выказывали ей свое почтение. Но однажды к ней подошел человек и попросил ее, сивиллу, ответить на вопрос. И она от него отвернулась, сразу почувствовав тошноту и страх, и отказалась ответить… ОТКАЗАЛАСЬ ОТВЕТИТЬ НА ВОПРОС! Элси что-то тогда сказала этому человеку и увела его прочь, но сама Мун уже успела понять, что больше никогда не сможет отвечать на вопросы… «Я поправлюсь! Со мной все будет в порядке, когда я вернусь домой, на Тиамат!» – говорила она себе. Домой, туда, где небо по ночам сияет тысячами звезд, подальше от этих безжизненных небес, от этой черной, горькой пустоты, которая даже у здешнего солнца отнимает его энергию, в которой даже звезды кажутся какими-то съежившимися, замерзшими и безнадежно одинокими!.. Туда, где, может быть, еще теплится ее любовь, которую она, наверное, погубила, прилетев сюда, хотя любовь эта была единственным, что имело для нее значение. Туда, где все еще ждет ее самый дорогой и любимый человек, который понял бы, каково это – утратить желание жить. Ее Спаркс… Она должна непременно найти его! «Сколько же еще?..» Она старалась не задавать этот вопрос вслух, пока они здесь, боялась, но ей все время хотелось задать его – каждый лень, каждый час…

– Значит, ты все-таки не хочешь остаться здесь? Даже после того, что видела? – Сердце Мун сжалось – такое глубокое разочарование и печаль слышались в голосе Элсевиер. Элси изо всех сил старалась развлечь ее, показывая невероятные чудеса, собранные в этом городе, в этом огромном звездном порту, что плыл в космосе на невидимой привязи, удерживаемый той планетой, что находилась под ним. Она сперва думала, что Элси делает это, только чтобы разогнать ее страхи, но потом поняла, что есть и другие причины.

– А ты… правда хочешь, чтобы я осталась с тобой навсегда?

– Да. Очень хочу, дорогая. – Элси неуверенно улыбнулась. – У нас ведь с ТиДжеем детей никогда не было, ты же знаешь…

Мун опустила глаза: нужно было проявить жестокость и нанести Элси еще один удар.

– Знаю. Если бы все зависело только от меня, если бы я была никем… я бы осталась с тобой, Элси.

Она уже поняла, что это действительно так, хотя и чувствовала себя по-прежнему чужим ребенком, заблудившимся во время шумного праздника в этом непонятном, идеальном городе, парящем в небесах. Элсевиер старалась приобщить ее к новому окружению, и постепенно Мун начала понимать беззаботную гордость инопланетян, считавших звездный корабль или этот город чем-то вполне обычным и совершенно спокойно пользовавшихся такими чудесными вещами, которые вызывали у нее священный трепет. При встрече с каждым новым технологическим чудом Элси терпеливо учила Мун спокойному отношению к подобным новшествам, и однажды, стоя на балконе и глядя на раскинувшийся перед ней Воровской Рынок, она почувствовала себя настоящей инопланетянкой, истинной гражданкой Гегемонии, почти своей в этом межзвездном сообществе.

Но потом вспомнила, что именно Спаркс первым пытался внушить ей это, и подумала, как важно было бы для него побывать в таком орбитальном городе, постоять на балконе такого дома… И еще она вспомнила, что бросила Спаркса именно тогда, когда была ему больше всего нужна.

– Спаркс все еще в Карбункуле, и я должна вернуться к нему. Я не могу жить здесь – без него. – Жить в ссылке на острове, окруженном безжизненной пустотой. – И здесь я не могу быть сивиллой… – Она прижала руку к татуировке на шее. – Я бросила свою родную планету именно тогда, когда должна была на ней остаться. Я не исполнила свой долг, я обманула Спаркса, я обманула… Хозяйка больше не слышит моих молитв! Я сбилась с пути и не слышу Ее зова. – Мун спрыгнула босиком прямо на холодный пол. – Я поступила неправильно; и здесь я чужая. Я никогда не буду счастлива здесь. Я нужна на Тиамат… – Сейчас она чувствовала это особенно остро. Она смотрела прямо в темно-синие глаза Элси, от всей души желая, чтобы та поняла и ее стремления, и ее раскаяние…

– Мун… – Элсевиер стиснула руки, как всегда, когда принимала решение. – Ну что я могу тебе сказать!.. Это очень плохо, но… ты не можешь сейчас отправиться домой.

– Что? – Ночной кошмар, возродившись вновь, как бы заслонил и эту комнату, и встревоженное лицо Элси. – Нет, я могу! – Она изо всех сил, собрав всю свою волю, старалась разогнать окутавшую ее мглу. – Я должна!

Элсевиер протянула к ней руки – то ли желая успокоить, то ли пытаясь защититься.

– Нет… нет… я только хотела сказать… хотела сказать, что ты не можешь отправиться домой, пока Кресс не поправится, пока он не сможет вести корабль… – Слова звучали беспомощно, словно утратив свой смысл и значение.

Мун неуверенно нахмурилась; пелена сомнений все еще закрывала от нее лицо Элси. Она потерла лицо руками; все ее тело ныло от усталости и разочарования.

– Я понимаю. Прости. – Она потянулась за полупустой бутылочкой с транквилизатором, стоявшей на столике у кровати.

– Нет. – Темная рука Элси перехватила ее руку. – Это не спасение. Ты не найдешь ответа на свои вопросы, вернувшись на Тиамат; эти вопросы будут преследовать тебя везде, вечно, пока ты не узнаешь, кто такие предсказатели и зачем они существуют. А я недостаточно мудра, чтобы объяснить тебе это. Но знаю того, кто объяснить может. При первой же возможности мы полетим на планету и повидаемся с моим деверем. – Она сама взяла бутылочку с таблетками. – Вот что я должна была сделать уже давно… но я всего лишь глупая старуха! – Она встала, улыбаясь ничего не понимавшей Мун. – Я думаю, всем нам не помешает вновь походить по настоящей земле. Может, и Кресс с нами слетает. А теперь отдыхай, дорогая… приятных тебе сновидений. – Она нежно погладила Мун по щеке и вышла из комнаты.

Мун снова забралась в постель, разгладила у себя на животе тонкую простыню – одеяла здесь не требовались. Но впереди, в той безжизненной ночи, что окружала этот город-остров, ее ждали отнюдь не приятные сновидения. Она лежала и смотрела непонимающим взором на то, что проплывало перед нею за прозрачной стеной, а тело ее и душа ныли, мучились от тоски и неудовлетворенных желаний. И не было рядом никого, кто мог бы сделать ее сны светлыми, кто отпустил бы ее домой… домой!.. Слезы ручейками потекли по щекам и текли до тех пор, пока глаза ее не закрылись сами собой.

Было светло, как днем; Мун ехала через Воровской Рынок, стиснутая пассажирами космического трамвая, вместе с Элси, Силки и каким-то новым, резиново-упругим Крессом. Пассажиров в трамвае было бы достаточно, чтобы заселить целый остров у них в океане, но все они почему-то казались мрачноватыми. Космический город оказывался над «окном» – транспортным коридором, выходившим прямо на поверхность Харему, – каждые несколько часов; но таких коридоров было несколько, и находились они друг от друга на расстоянии сотен или даже тысяч миль. Тот, кто пропускал нужную остановку, должен был порой целый день ждать, чтобы снова оказаться в нужном месте.

Все сиденья в трамвае были заняты, однако какой-то мужчина уступил Мун место, и она тут же предложила Элсевиер сесть. Та улыбнулась и в свою очередь предложила сесть Крессу. Тогда встал второй мужчина, и растерянная Мун поспешила усадить Элси, прошептав:

– Неужели они все считают меня больной из-за того, что я такая бледная?

– Нет, дорогая, что ты! – Элси слегка нахмурилась и с шутливой укоризной одернула «неприличную», желтую и короткую безрукавку Мун. – Напротив. Но тебе, пожалуй, все-таки лучше надеть пальто. – И она выразительно посмотрела на винного цвета легкое пальто, висевшее у Мун на руке.

– Слишком жарко! – Мун чувствовала тяжесть своих волос, заколотых высоко на затылке, чтоб не мешали. Она вспомнила те свободные, мешковатые платья и тесно облегающие спортивные костюмы, которые мерила и отбрасывала прочь в отделах центрального супермаркета. Покинув космический корабль, она старалась обходиться своей собственной одеждой; здесь, в орбитальном городе, было так жарко, что она бы и вовсе разделась, если б Элси позволила.

– В молодости я ходила закутанная в шарфы и шали с ног до головы; считалось, что только так и можно сохранить «женскую загадочность». – Элси поправила складки своего свободного пестрого кафтана; ожерелье из колокольчиков нежно звякнуло. – Мне до смерти хотелось тогда побегать по улице нагишом под жарким летним солнышком… но я так никогда и не осмелилась снять хотя бы один шарф.

Мун откинулась на спинку сиденья. Прямо перед ней молча страдал несчастный Силки – измученный жарой и слишком густой толпой незнакомых людей. В открытые окна трамвая были видны улицы орбитального города, построенного Межзвездным Космическим Обществом, где Элсевиер жила вместе с Силки и Крессом – а теперь еще и с Мун. Это было элегантное, хотя и вызывающее клаустрофобные ощущения гетто планеты Харему для инопланетян. Мун плохо ориентировалась здесь и никак не могла усвоить местных обычаев. Она знала только, что город представляет собой как бы большое кольцо с космопортом посредине. Жители Харему называли город на орбите Воровским Рынком, а сами горожане не возражали против такого названия, даже проявляя какой-то радостный мазохизм. Харему доминировала среди планет Гегемонии благодаря своей чрезвычайно развитой и мудреной технологии, и Элсевиер как-то заметила не без гордости, что Воровской Рынок – название скорее справедливое, а не порочащее.

– А как ты сама попала на Харему? – спросила ее Мун, поскольку Элси дальше развивать свою мысль насчет Воровского Рынка не стала. Мун все чаще удивлялась, как это такая тихая, нежная, застенчивая женщина стала заниматься контрабандой, постоянно нарушая законы и рискуя жизнью.

– Ах, моя дорогая, то, как я утратила все свои шарфы и все уважение своих земляков – история длинная, неинтересная и запутанная. – Но Мун заметила, что в уголках рта Элси притаилась улыбка.

– Ой, притвора! – рявкнул, не оборачиваясь, Кресс. Глаза его были закрыты, руки скрещены на груди. Он вернулся из госпиталя всего два дня назад.

– Кресс, ты хорошо себя чувствуешь? – Элси тронула его за плечо.

– Отлично, хозяйка! – Он ухмыльнулся. – Прощеньица просим, готовы слушать.

Она шутливо оттолкнула его и уселась поудобнее, недоуменно пожав плечами.

– Итак, родом я с Ондинеи, Мун. Это планета, которая, конечно же, удивила бы тебя еще больше, чем Харему, хотя уровень ее технического развития далеко не так высок. Женщинам в моей стране не очень-то разрешали…

– Запрещали! – снова вмешался Кресс.

– …жить так, как они сами хотят, как ты, например, привыкла. – Голос Элси плыл, заглушая общий шум и разговоры, словно дымка, и в этой дымке перед Мун вставали иные миры и города с замками-пирамидами, памятниками древней теократической власти. Там женщин покупали и продавали, как товар; там в каждом доме была специальная «женская половина», подальше от мужчин, которые были женщинам не партнерами, а ревнивыми господами. Там жизнь каждой женщины тянулась точнехонько по узенькой глубокой колее, протоптанной множеством поколений; то была жизнь неполноценная, ущербная, но, безусловно, вполне предсказуемая.

Застенчивая девочка по имени Элсевиер, что означало «Покорность», шла по жизни тропой традиций, вечно закутанная в бесчисленные шарфы, скрывавшие ее человеческий облик от нескромных чужих взоров; она порой спотыкалась в глубокой колее ритуалов, но никогда не имела возможности увидеть свою жизнь как бы со стороны, задаться вопросом: а почему, собственно, эта жизнь такая? Пока в один прекрасный день на городской площади, где она собирала пожертвования на уход за святыми гробницами предков-покровителей, любопытство не взяло над ней верх и не втащило в толпу, слушавшую речи какого-то безумного инопланетянина о свободе и равенстве. Он нагло вещал прямо со ступеней замка великого Не'ехмана, а группа радикально настроенных местных юнцов совала в руки и карманы прохожим какие-то листки. Однако толпа постепенно распалялась, ее злили речи чужака; затем явилась безжалостная и хладнокровная полиция Святой Церкви и разогнала толпу; возникла паника; полицейские сунули всех, кого успели схватить, в черные фургоны и увезли.

Элсевиер сжалась в комок в уголке раскачивающегося фургона, битком набитого людьми. Она была перепугана, вся перепачкана, ее без конца касались чужие тела и руки, все ее шарфы порвались, и она плакала от страха перед неминуемой ссылкой или казнью. Но тут ее неожиданно подхватили чьи-то сильные руки, поставили на ноги и прислонили к стене. По-прежнему ничего не соображая, почти в истерике, она почувствовала вдруг, как мир вокруг нее расплывается и сама она расплывается вместе с ним…

– Только ради бога не вздумай падать в обморок! Я не могу поддерживать тебя вечно… – Последовала пощечина.

Острая боль точно ножом взрезала оболочку овладевшего ею ужаса. Она вздрогнула и открыла глаза, пытаясь получше разглядеть склонившееся к ней измученное, перепачканное кровью лицо того самого безумца инопланетянина, который и послужил причиной ее ареста… которого она с этой минуты полюбила на всю жизнь. Но в первый момент она была весьма далека от проявлений любви.

– Ну что? Как ты? – Он невольно застонал: кто-то ударил его локтем по почкам. Потом он уперся обеими руками в стену, закрывая ее собственным телом, словно щитом. Она только головой покачала. – Я что, больно тебе сделал? Я не хотел… – Он оторвал одну руку от стены и нежно коснулся ее обнаженной, открытой взору любого щеки. Она забилась, стараясь увернуться от его прикосновения и снова закутать голову изорванным шарфом. – Извини. – Он потупился, снова упершись обеими руками в стену, когда фургон на повороте сильно качнуло. – Ты ведь даже толком и не слышала, про что я говорил, верно? – Он горестно поморщился, вдруг показавшись Элси значительно старше ее самой. Она снова покачала головой и вытерла глаза. Он пробормотал что-то непонятное на своем языке и грустно прибавил:

– КейАр прав: я приношу больше вреда, чем пользы!.. Да не дрожи ты, тебя-то они не тронут. Как только доберемся до места, они тут же отсеют семена от плевел и отпустят тебя.

Она снова задрожала. Она слишком хорошо знала, какой репутацией пользуется церковная полиция. Глаза ее вновь наполнились слезами.

– Не реви. Пожалуйста, не надо. – Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. – Я не позволю им сделать тебе больно. – Это был уже совершеннейший абсурд, но она почему-то поверила ему – чтобы не захлебнуться в волнах ужаса. – Послушай, – он попытался сменить тему, – раз уж ты… здесь, может, хочешь послушать мою речь? Это, наверно, последняя такая возможность. – Капельки пота блестели у него на лбу, под курчавыми жесткими каштановыми волосами.

Она не ответила; и, приняв ее молчание за согласие, он наполнил душное пространство фургона свежим воздухом своего безнадежного и прекрасного идеализма – планами о том, чтобы все люди жили вместе, как братья, чтобы женщины имели одинаковые с мужчинами права и свободы и несли одинаковую с ними ответственность за собственные поступки… Иногда фургон наклонялся и останавливался, и тогда их снова швыряло в реальную действительность, отвратительную, страшную, и она уже успела полностью убедиться, что, конечно же, этот человек абсолютно ненормальный… и удивительно красивый.

Потом дверцы фургона с лязгом распахнулись, впустив в душную полутьму резкий дневной свет и грубые окрики охраны, выгонявшей своих жалких пленников в огороженный высокими тюремными стенами двор. Они спустились на землю последними; он успел лишь кратко сжать ее руку со словами: «Будь храброй, сестренка», и спросить, как ее зовут.

И она, наконец, решилась заговорить с ним – только для того, чтобы успеть назвать свое имя, прежде чем до них доберутся тюремщики. Она еще слышала, как он принялся объяснять им, что она ни в чем не виновата, а потом его потащили прочь, и он страшно закричал, а потом вдруг словно захлебнулся. Грубые тяжелые руки и ее поволокли куда-то вниз по лестнице, и она не могла уже видеть, что с ним сталось. Потом ее вместе с остальными загнали внутрь, и все кончилось.

Однако в тюрьме ее уже ждал отец, примчавшийся туда после отчаянного рассказа ее подружки, видевшей, как Элсевиер сунули в полицейский фургон. Она, рыдая, бросилась к отцу, и, выслушав множество угроз и заплатив изрядный штраф миссионерскому фонду, он увел ее из этой ужасной тюрьмы, пока церковники не успели окончательно испортить ее репутацию.

Она просидела дома почти две недели, едва осмеливаясь выглянуть за порог, пока испуг ее не начал понемногу проходить. И тогда она снова вспомнила о том безумном инопланетянине… Она с любопытством размышляла о его словах, о его добром отношении к ней, о его желании уберечь ее среди всего этого кошмара… Но еще больше хотелось ей узнать, жив ли он. Понимая, что она никогда не узнает этого, никогда больше его не увидит, Элси все-таки не могла изгнать из своих воспоминаний его сияющие глаза.

Несмотря на постоянные мысли о нем, она не узнала его в том незнакомце, который подошел и нагло уселся прямо на скамью у ворот. Мать послала ее спросить, что этому человеку нужно, и она, неловкая, застыдившаяся, предстала перед безжалостно изучающими ее глазами чужого мужчины. Он был одет очень просто, в рабочую одежду и плащ; лицо его отчасти скрывали широкие поля шляпы. Но та часть лица, которую ей удалось рассмотреть из-под своих шарфов и шалей, имела странный ярко-красный, а кое-где и зеленоватый оттенок.

Она вежливо ему поклонилась и, замирая от страха, стыдливо потупившись, сияла с головы свою темно-синюю шаль, чтобы он тоже мог рассмотреть ее лицо. Ожерелье из серебряных колокольчиков зазвенело в наступившей вдруг тишине.

– Элсевиер! Ты что, не узнала меня, да? – Голос его звучал глухо, хотя в нем явно слышалось разочарование. Он стащил с головы шляпу.

Но она уже узнала его, несмотря на надтреснутый голос и странные пятна на лице, и присела с ним рядом на скамейку, тихонько вскрикивая от изумления.

– Ты! Ах… святой Калавре! – Она и не замечала, что ведет себя неприлично; даже подняла руку к его лицу, хоть и не коснулась его; теплая смуглая кожа инопланетянина была похожа на пятнистый коврик – так много там было порезов, ссадин и ожогов, а четкие линии его подбородка совершенно изменила ужасная опухоль.

– Я сказал твоему отцу, что попал в аварию, – он с трудом выговаривал слова; потом улыбнулся и пояснил:

– Говорить мне трудновато пока: челюсть сломана.

Она сморщилась от сострадания и стиснула лежавшие на коленях руки.

– Да ничего. Теперь уже почти не больно. – Церковники не передали его муниципальной полиции, а сами по очереди били смертным боем, сменяя друг друга, целый день и потом еще целую ночь, а к вечеру вторых суток выбросили его на улицу и велели уносить ноги, да поскорее. – Мне об этом даже вспоминать не хочется… – Он горько усмехнулся. Прошло немало лет, прежде чем он скупо рассказал ей о том, что с ним сделали в тюрьме. А тогда он только молча смотрел на нее, словно чего-то ждал. – У тебя что, тоже челюсть сломана, сестренка? Говорить не можешь?

– Могу! – Она смущенно покачала головой. – Я… я о тебе вспоминала. Часто. Думала, никогда больше не увижу тебя; я за тебя боялась. – Она вдруг почувствовала непреодолимое желание прижать его избитое лицо к сердцу. – А зачем ты пришел сюда? – Она безжалостно теребила краешек своей шали. Нет, он не просить о чем-то пришел. Она так и не стала прикрывать лицо – не ощущала в этом ни малейшей потребности.

– Мне нужно было убедиться, что с тобой все в порядке. А с тобой действительно все в порядке? – Он чуть наклонился к ней.

– Да. Мой отец тогда… Ты был так добр ко мне! Мой отец непременно…

– Нет. Пожалуйста, не рассказывай ему обо мне. Ты мне вот что скажи: ты меня внимательно слушала? Заронил я какое-то зерно интереса в твою девственную душу или не заронил? Ну что, хотела бы ты узнать больше?

– Но почему?.. – Из всего множества вопросов, что теснились в ее душе и готовы были сорваться с уст, этот был совершенно невпопад. Но по его глазам она видела, что он понял.

– Почему? Потому что я хотел еще раз увидеть тебя.

– Ах, как это хорошо! – вырвалось у нее, и она глуповато засмеялась и прижала пальцы к губам. Потом посмотрела ему прямо в лицо. Женщина, завоевавшая любовь мужчины, сперва должна была завоевать его уважение. – Да, конечно, – она не отводила глаз, чувствуя, как от напряжения у нее на щеке дрожит мускул, – я очень хочу узнать больше. Пожалуйста, приходи еще.

Он улыбнулся.

– Когда?

– Мой отец…

– Когда?

– Завтра. – Она опустила глаза.

– Приду. – Он кивком подтвердил свое обещание.

– А… сколько у тебя жен? – Она сама себя ненавидела за то, что спросила.

– Сколько? – Он, казалось, не понял. – Пока ни одной. На Харему считается, что одной вполне достаточно. Хватит, чтобы жизнь прожить… если правильно выберешь, конечно. – Он сунул руку за пазуху и вытащил пачку брошюр. – Это я тебе принес, потому что самому мне пока говорить трудно. Вот эту я написал… и эту… Может, почитаешь?

Она кивнула, чувствуя, что по руке от его прикосновения будто пробежали электрические искры.

– Сад у вас здесь красивый. – Что-то вроде зависти слышалось в его голосе. – Ты сама эти цветы выращиваешь?

– Ну что ты, нет. – Она помотала головой, отчего-то опечалившись. – Мне только иногда разрешают приходить сюда. Но никогда не позволяют возиться в саду, потому что я могу испачкаться. А цветы я люблю. Если б можно было, я бы все время здесь проводила.

Какая-то странная решимость была написана на его истерзанном лице, когда очень осторожно он протянул руку и сорвал пышный лиловый цветок с лозы, что вилась у них над головой. И подал ей.

– Все мы когда-нибудь умрем. Но лучше прожить короткую жизнь на свободе, чем так и увянуть на лозе.

Она зажала цветок в ладонях, вдыхая его аромат. И улыбнулась – скорее ему самому, чем в ответ на его слова.

Он тоже улыбнулся.

– Ну, тогда до завтра. – И с трудом поднялся.

– Уже уходишь?..

– У нас сегодня вечером собрание в университете. – Он еще шире улыбнулся, видя, как она разочарована, и наклонился к ней с видом заговорщика. – Я у них внештатный агитатор, понимаешь?

– Но ты не будешь?.. – Она осмелилась даже коснуться его.

– Нет-нет! – Он нахлобучил шляпу, надвинул ее на самые глаза. – Больше никаких речей; по крайней мере, до тех пор, пока не смогу снова как следует рот раскрывать… Пока, сестренка. – И пошел прочь, чуть прихрамывая; только тогда до нее дошло, что она так и не спросила, как его имя. Она посмотрела на пачку брошюр, которые держала в руке, и на одной из них прочитала: «Партнеры в Новом мире. ТиДжей Аспундх». Она вздохнула.

– Что это он тебе дал? – Мать подошла к ней и подозрительно уставилась на брошюры.

– Это… любовные стихи. – Элсевиер торопливо сунула книжечки за пояс и прикрыла шалью. – Некоторые он сам написал.

– Хм, – мать покачала головой, колокольчики ее ожерелья зазвенели. – Но ведь он с Харему; он твоему отцу видеокомпьютер подарил, чтоб разрешил ему с тобой повидаться. Наш-то хозяин очень доволен был. Да все равно, в конце концов, решать-то ему… не нам.

– Почему? – Элсевиер вскочила, брошюры рассыпались по земле. – Почему не нам?

Мать молча взяла у нее из рук цветок и повела обратно, на женскую половину дома.

ТиДжей был верен своему слову и каждый день приходил повидаться с ней; перед ее родителями он был прямо-таки образцом респектабельности, а наедине с ней – упрямым мечтателем, видевшим в ней не ту невежественную девушку, какой она была тогда, но прекрасную женщину, какой она только еще могла стать. Он притащил ей целую кучу революционных брошюр, которые упорно выдавались за любовную лирику; но прежде чем она успела сама начать исследование того нового мира, горизонты которого он с каждым днем все шире открывал перед нею, ее неудачные попытки доказать, что и она имеет собственные права, привели к тому, что родители обнаружили склад запрещенных брошюр, и ухажер был изгнан из их дома и из ее жизни.

– Но ведь ты же не позволила им разлучить вас? – Мун даже наклонилась вперед. – Ты, наверное, убежала, да?

– Нет, дорогая моя. – Элси покачала головой, с былой покорностью складывая руки на коленях. – Отец запер меня на верхнем этаже башни – он испугался, что я действительно убегу, прежде чем мне самой эта мысль в голову пришла. – Она улыбнулась. – Зато ТиДжею это пришло в голову сразу. И вот однажды ночью он забрался в окно моей башни и выкрал меня.

– И ты…

– Я чуть с ума не сошла! Я ведь была обыкновенной невежественной девчонкой; он ошибался, считая меня такой уж бунтаркой; своими выходками и нежеланием подчиниться родителям я, скорее, хотела доставить удовольствие ему…

А похитив меня, он мое доброе имя с грязью смешал. Я чуть не умерла от стыда в ту ночь. Но к утру мы добрались до космопорта, и пути назад не было. – Она посмотрела в окно, хотя видела перед собой совсем другое время и место. – И потом всегда было так, всю нашу совместную жизнь. Он твердо верил в девиз: «Если уверен, что прав, смело иди вперед», ну а моим девизом было: «Делай то, что велит тебе твой долг»… Но даже в ту ужасную ночь ни тени сомнения не возникло в моей душе; я была уверена, что он поступает так из самых лучших побуждений, что он любит меня так сильно, как я никогда и мечтать не осмеливалась. Потом – годы спустя – я как-то упрекнула его за то, что он повел себя тогда чересчур грубо, чересчур по-мужски, а он только рассмеялся в ответ и сообщил, что всего лишь пытался «действовать в рамках существующей системы социальных отношений».

Мы поженились прямо на космодроме с помощью одного из этих отвратительных механических нотариусов, и перелет на Харему был нашим медовым месяцем. Бедный ТиДжей! Мы пролетели половину галактики, прежде чем я позволила ему дотронуться до меня. Но раз и навсегда усвоила: все, что мне говорили – твердили всю жизнь! – о моем теле, это ложь. Куда легче было поверить, что и у меня есть мозги, которые требуют пищи… Мы были очень разными во многом… но души наши были как одна душа. – Она вздохнула.

Тьма внезапно поглотила их – трамвай нырнул в одну из прозрачных «спиц», вакуумных тоннелей, которые выходили прямо в космическую «ступицу» городского колеса. История, рассказанная Элсевиер, странным образом преломилась в восприятии Мун – ей почему-то вспомнились огонь в очаге, ветер за окном, горячие поцелуи и два сердца, бившиеся рядом как одно. Черная пустота заполнила космос ее души, заползая в сердце, меняя лицо, обесцвечивая саму ее душу…

– Жаль, что я его не знал! – Во тьме на мгновение мелькнуло лицо Кресса – он раскуривал тонкую длинную сигарету, какие здесь курили, кажется, все.

– С-с-сейчас-с-с его с-с-с нами нет-с-с-с, – спокойно просвистел Силки, словно отмечая очевидность этого факта. Он говорил на едва понятном сандхи, языке Харему, ставшем международным языком. Мун как раз учила его с помощью Элси. Однако, несмотря на сложности с произнесением человеческих слов, мыслил Силки как всегда ясно.

– В споре ТиДжей непременно припер бы тебя к стенке, Кресс, – любовно сказала Элси. – И он всегда был наготове. Зато ты гораздо лучше управляешь кораблем!

Кресс засмеялся, потом закашлялся.

– Тебе же запретили курить! – Элси потянулась и вынула из его пальцев тлеющий красный огонек; он не сопротивлялся.

– Нет его с-с-с нами, – снова сказал Силки. – Нет. Нет… – словно помешался на этом слове.

– Да, Силки, – прошептала Элсевиер. – Хорошие люди всегда умирают слишком рано, даже если им до ста лет жить на роду написано. – Она погладила одно из изуродованных щупалец, лежавших на спинке кресла. – Я больше никогда не видела его таким сердитым и веселым одновременно, как в тот день, когда он вытащил тебя из уличной толпы во время карнавала в Нарликаре. – Она покачала головой; раздался серебристый перезвон колокольчиков. – Он за каждого душой болел, всем помочь хотел; боль каждого как свою чувствовал. Благодарение богам, он был человеком сильным. И все равно – не знаю, как он с этим жил?..