Текст книги "Путешествие во тьме"

Автор книги: Джин Рис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

5

На следующий вечер мы вернулись на Грин-стрит около одиннадцати. У дивана горела лампа и стоял поднос с напитками. В доме было темно и тихо. Мне показалось, что эта молчаливая комната недружелюбно смотрит на меня и еле заметно усмехается, как старый лакей. Кто это такая? Где он ее подобрал?

– Кстати, – сказал он, – как тебе понравился Винсент? Красивый парень, правда?

– Да, – сказала я, – очень.

– Ты ему понравилась. Он сказал, что ты просто прелесть.

– Неужели? А мне почему-то показалось, что он так не думает.

– Господи, да почему же?

– Не знаю, просто так мне показалось.

– Конечно, ты ему понравилась. Он сказал, что хотел бы услышать, как ты поешь.

– Зачем? – сказала я.

Шел сильный дождь. Прислушавшись, можно было различить шум воды.

– Потому что он может помочь тебе с работой. Он знает многих из этого круга и может оказаться очень полезным. Кстати, он сам это предложил, я его ни о чем не просил.

– Ну, вообще-то я могу вернуться в шоу, – сказала я.

Я все время ждала, когда он начнет целовать меня, и мы пойдем наверх.

– Нужно устроить для тебя что-нибудь получше этих гастролей. Винсент говорит, что тебе надо учиться дальше. Я тоже так думаю. Мне кажется, что неплохо бы тебе брать уроки пения. Я помогу тебе. Надо, чтобы ты двигалась вперед. Ты хочешь сделать карьеру?

– Не знаю, – сказала я.

– Но, дорогая моя, что значит «не знаю?» Господи, ты должна это знать. А чем ты действительно хочешь заниматься?

Я сказала:

– Я хочу быть с тобой. Это все, что я хочу.

– Ну, я тебе скоро надоем, – он усмехнулся.

Я не ответила.

– Не будь такой, – попросил он, – ты словно камень, который я пытаюсь втащить на вершину горы, а он все время скатывается вниз. – Словно камень. Вот чудачка. Думаешь, если будешь тихонечко сидеть, то никто не обидит. Даже лицо у тебя какое-то каменное.

Он сказал:

– Ты просто прелесть, но ты еще ребенок. Тебе надо повзрослеть. Правда, это не всегда зависит от возраста. Некоторые люди с рождения точно знают свою дорогу, другие так никогда и не узнают. Твоя предшественница…

– Моя предшественница? – сказала я, – ах, моя предшественница…

– Она с самого рождения уже знала все ходы и выходы. Хотя это не имеет значения. Не огорчайся. Поверь, тебе не стоит огорчаться.

– Конечно, – сказала я.

– Тогда сделай счастливое лицо. Будь счастливой. Я хочу, чтобы ты была счастливой.

– Для этого надо выпить виски, – сказала я. – Нет, не вина – только виски.

– Ты уже пристрастилась к виски? – спросил он.

– У меня это в крови, – объяснила я, – все мое семейство не просыхало. Тебе надо познакомиться с моим дядей Бо. Он крупный специалист в этом деле.

– Все это очень мило, – сказал Уолтер, – но не стоит начинать так рано.

… Вот и пунш сказал дядя Бо просто настоящая барменша – этот ребенок запросто может сделать хороший пунш сказал отец надо же чем-то согреть душу – занавески на веранде колыхались – только один глоток, сказал отец, и ни капли больше мы не хотим, чтобы ты начинала слишком рано…

– Да, дядя Бо может пить сколько угодно, – сказала я, – но никогда не пьянеет. Он славный. Он мне нравится гораздо больше, чем другой мой дядя.

– Ах ты маленькая пьянчужка, – улыбнулся Уолтер.

– А еще, – продолжала я, – когда я была ребенком, я хотела быть черной, а они говорили: «Твой бедный дедушка перевернется в гробу, если об этом услышит».

Я прикончила виски. Оцепенение прошло, и я чувствовала себя превосходно.

«Всё хорошо, – думала я, – какая разница! Какое все это имеет значение?»

– Я из пятого поколения, которое там родилось, со стороны матери, конечно.

– Неужели? – сказал он, и опять мне показалось, что он смеется надо мной.

– Вот если бы ты своими глазами увидел поместье «Констанс», – сказала я. – Это старое фамильное поместье моей матери. Там очень красиво. Как бы мне хотелось, чтобы ты его увидел.

– Мне бы тоже, – сказал он, – не сомневаюсь, что там замечательно.

– Да, – сказала я, – но, с другой стороны, если считать, что в Англии красиво, то там совсем не красиво. Просто там другой мир. Все зависит от точки зрения, правда?

Стены дома в старом поместье поросли мхом, и его превратили в оранжерею. Одна разрушенная комната – для роз, другая – для орхидей, третья – для азалий. И повсюду вдоль стертых каменных ступеней, ведущих в комнату, где надсмотрщик держал свои записи, – жимолость.

– Однажды я видела старый список рабов из поместья, – сказала я, – он был написан от руки на бумаге, которая сворачивается в трубочку. Пергамент – так она называется. Там были колонки – имена и возраст и то, что они умеют делать, и еще какие-то заметки.

…Майлотт Бойд, 18 лет, мулатка, служанка в доме. Дети, говорит Эстер, будут наказаны за грехи отцов в третьем и четвертом поколении – не повторяй эту чепуху детям говорит отец – выдумки не должны оседать в детских головах, говорил он…

– Все эти имена в списке… – сказала я. – Странно, но я их никогда не забывала.

Наверное, во всем было виновато виски, но мне захотелось рассказать об этом. Мне захотелось, чтобы он узнал, как это было. Воспоминания проносились в моей голове, но так быстро, что я не могла сосредоточиться. Все равно об этом невозможно рассказать.

– В моей школе была одна девочка, – сказала я, – в католической школе для девочек при монастыре, в которую я ходила. Ее звали Беатрис Агостини. Она приехала из Венесуэлы и жила в пансионе. Она мне жутко нравилась. Я не жила в пансионе, только те шесть месяцев, когда отец уехал в Англию. Когда он вернулся, то снова женился. Он привез с собой Эстер.

– Твоя мачеха хорошо с тобой обращалась?

– Ну да, неплохо. Она, в общем, неплохая. По-своему.

– Мы любили кататься по лунным дорожкам, – продолжала я, – нашего лодочника звали Черный Папочка. У нас замечательные лунные ночи. Если бы ты их видел! Луна может отбрасывать такую же темную тень, как и солнце.

Черный Папочка всегда носил синий полотняный комбинезон, на брюках были заплатки из мешковины. У него были очень длинные мочки, и в одной из них – золотая серьга. Он сердился, если мы опускали в воду руку, из-за барракуд. И мне тут же представлялись барракуды – сотни барракуд, – плывущие у бортов лодки в ожидании добычи. Плоскоголовые, острозубые, они плыли по холодным серебряным дорожкам, которые проложил на воде лунный свет.

– Уверен, что это очень красиво, – сказал Уолтер, – но я не особенно люблю жаркие страны. Предпочитаю прохладные места. На мой вкус, в тропиках слишком буйная растительность.

– Но она совсем не буйная, – возразила я, – ты совершенно не прав. Она дикая, иногда немного грустная. А вот солнце действительно буйное.

Иногда земля дрожит, а иногда ты чувствуешь ее дыхание. Цвета – красные, пурпурные, синие, золотые, все оттенки зеленого. А здесь цвета черные, коричневые, серые, мутно-зеленые, белые – это лица людей – похожие на мокриц.

Вообще-то, там не так уж жарко, – продолжала я, – жару всегда преувеличивают. В городе немного жарко иногда, но у моего отца было маленькое поместье, оно называлось «Сон Моргана». Мы проводили там много времени. Он был колонистом, мой отец. Вначале у него было большое имение, потом он продал его, когда женился на Эстер, и мы жили в городе почти четыре года, а потом он купил «Сон Моргана», гораздо меньшее поместье. Он так назвал его – «Сон Моргана».

Мой отец был прекрасный человек, – сказала я и почувствовала, что опьянела, – у него были рыжие усы и жуткий характер. Но получше, чем у мистера Кроу, хоть мистер Кроу прожил там сорок лет, и у него был такой жуткий характер, что однажды он разбил свою трубку ровно напополам – так сказал слуга. Когда он был дома, я подглядывала за ним и надеялась, что он сделает это снова, но больше он такого никогда не повторял.

– Я не любил своего отца, – сказал Уолтер, – мне казалось, такое часто бывает.

– Нет, я любила своего, – сказала я, – правда, случалось всякое. – Я ведь коренная жительница Вест-Индии, – почему-то все время повторяла я, – в пятом поколении по материнской линии.

– Я знаю, моя радость, – сказал Уолтер, – ты мне об этом уже говорила.

– Все равно, – сказала я, – это замечательное место.

– Все считают, что место, где они родились, замечательное, – заметил Уолтер.

– Ну, не все они замечательные, – возразила я, – совсем не обязательно. На самом деле, иногда поначалу они кажутся просто жуткими. Только ты привыкаешь и уже не замечаешь этого.

Он встал, притянул меня к себе и стал целовать.

– Мне кажется, ты немного навеселе, – сказал он, – давай-ка поднимемся наверх, маленькая чудачка, маленькая пьяная чудачка.

– Шампанское и виски – убойная смесь, – сказал он.

Мы стали подниматься в спальню.

…«Дети, каждый день следует оставлять четверть часа на размышления о четырех главных вещах. Каждый вечер перед отходом ко сну – это самое лучшее время – вы должны закрыть глаза и постараться думать об одной из четырех главных вещей». (Вопрос что это за четыре главные вещи? Ответ: четыре главные вещи – это Смерть, Божья кара, Преисподняя и Царствие небесное.) Эта матушка Антония была еще та старушка. Она любила говорить: «Дети, каждый вечер перед сном вы должны лечь прямо, прижать руки к телу, закрыть глаза и сказать:

«Однажды я умру. Однажды я буду лежать вот так, с закрытыми глазами, и буду мертвой».

«Ты боишься смерти?» – спрашивала меня Беатрис.

«Не знаю, нет, не боюсь. А ты?»

«А я боюсь, но никогда не думаю о ней».

Лежать, зажмурившись и прижав руки к бокам…

– Уолтер, выключи свет. Он бьет мне в глаза.

Майлотт Бойд, 18 лет. Майлотт Бойд, 18 лет… Но мне это так нравится. Я не хочу, чтобы было по-другому, только так.

– Ты спишь?

– Нет, не сплю.

– Ты лежала так тихо, – сказал он.

А потом лежать так тихо. Вот что называют «маленькая смерть».

– Мне нужно идти, – сказала я, – уже поздно.

Я встала и оделась.

– Я поговорю с Винсентом, – на следующей неделе.

– Как хочешь, – сказала я.

Сидя в такси, я продолжала думать о доме и потом, в постели, лежала и все думала о нем. О том, каким грустным может быть солнце, особенно в полдень, но по-другому, не так, как в холодных краях, совершенно по-другому. И о том, как вылетают летучие мыши, когда садится солнце, по двое, очень торжественно. И о запахах из лавок, доносящихся до бухты. («Мне, пожалуйста, четыре ярда вон того розового, мисс Джесси»). И о запахе Франсины – пряном и сладком. И о том цветке гибискуса – он был таким красным, таким гордым. Его длинный золотой язычок торчал наружу. Он был таким ярким, что даже небо казалось лишь фоном для него. Не могу себе представить его мертвым… И стук дождя по оцинкованной железной крыше. Как он льет и льет, грохоча по крыше…

Так бывало, когда становилось грустно, когда я ночью лежала без сна и вспоминала. Когда раздевалась, стоя у кровати, и думала: «Почему от его поцелуев по спине бегут мурашки? Я безнадежная, покорная, счастливая дура. Неужели это я? Я дрянь, дрянь, дрянь. Это просто слова, в них нет никакого смысла. Но есть какой-то смысл в темной тишине улиц».

6

Эстер обычно приезжала в Лондон на январскую распродажу, однако на этот раз она лишь в середине марта написала мне из пансиона на Бейсуотер-роуд [22]22
  Бейсуотер – центральный район Лондона, преимущественно викторианской застройки, расположен рядом с Гайд-Парком и Кенсингтоном.


[Закрыть].

– Да, миссис Морган вас ждет, – сказала девушка, – она завтракает.

– Извини, что опоздала, – сказала я.

– Ты замечательно выглядишь, – оглядев меня, сказала Эстер.

У нее были ясные карие глаза, немного навыкате, это было заметно, если смотреть сбоку, и голос прирожденной английской леди с отчетливыми режущими слух интонациями. По моему разговору вы сразу можете понять, что я леди. Настоящая английская леди. А вот на ваш счет у меня имеются сомнения. Заговорите, и я сразу же определю ваше настоящее место. Ну, говорите же, чтобы я не подумала самого плохого. Такой у Эстер был голос.

За столом сидели две женщины средних лет и молодой человек с газетой, которую он все время читал за едой. Тушеное мясо совсем не имело запаха. Положив кусок на тарелку, все начинали солить его и поливать соусом из бутылочки, стоявшей рядом. Они делали это механически, не меняя выражения лица, как будто знали, что никакие соусы все равно не помогут.

На последней странице газеты, которую читал молодой человек, мне бросилось в глаза объявление:

«Что такое качество? Тридцать пять лет один ответ – это какао Борна».

– Я хочу прочитать тебе одно письмо, – сообщила Эстер, – оно пришло незадолго до моего отъезда из Илкли. Меня оно крайне огорчило. Только не здесь, – сказала она, – когда поднимемся наверх.

Потом она рассказала, что дочь приходского священника выходит замуж и что она собирается подарить ей две черных жемчужины, оправленных в золото, из которых сделали брошь.

– Ниггеры говорят, что черный жемчуг приносит счастье, ты слышала?

– Да, я знаю, – сказала я, они всегда так говорят.

Мы доели консервированный горошек, и она сказала:

– Ну, а теперь пойдем ко мне.

– Вот эта брошь, – сказала она, когда мы поднялись наверх, – правда, она очаровательна?

– Жутко красивая, – согласилась я.

Она положила ее обратно в коробочку и принялась поглаживать верхнюю губу, как будто у нее там невидимые миру усы. Она имела такую привычку. У нее были большие руки с широкими ладонями, но пальцы – длинные и тонкие, она ими гордилась.

– Ты действительно выглядишь замечательно, – повторила она, – как насчет твоей новой работы? Ты уже участвуешь в шоу?

– Пока нет еще, – сказала я.

Она поморгала и снова потрогала свою верхнюю губу.

– Возможно, я буду участвовать в лондонском шоу, которое начнется в сентябре, – сказала я, – я теперь беру уроки пения, уже три месяца. Моего преподавателя зовут Прайс. Он очень хороший педагог.

– Да что ты? – сказала она, подняв бровь.

Я сидела молча и не знала, что сказать дальше. Просто мне не о чем было с ней говорить. Интересно, спросит ли она, на что я живу. «Что такое качество? Тридцать пять лет один ответ – это какао Борна». Тридцать пять лет… Хорошо им, тем, кому тридцать пять лет. Что такое качество? Тридцать пять тысяч лет один ответ…

Она кашлянула, прочищая горло…

– Вот письмо от твоего дяди Рэмси. Это ответ на письмо о тебе, которое я написала ему два месяца назад.

– Обо мне? – спросила я.

Не глядя на меня, она сказала:

– Я написала ему, что хочу, чтобы ты вернулась домой. Я написала ему, что все идет не так, как я надеялась, когда привезла тебя сюда… что я беспокоюсь о твоей судьбе и считаю, что это лучший выход из создавшейся ситуации.

– Понятно, – сказала я.

– Кстати, я действительно беспокоюсь о тебе, – сказала она, – я была потрясена, когда увидела тебя в Ньюкасле прошлой зимой, после твоей болезни. Кроме того… Я чувствую… в общем, для меня это слишком большая ответственность.

– И что же ответил тебе дядя Бо? – спросила я.

– Дядя Бо! – повторила она, – дядя Бо! Дядя Пьянь, – такое имя ему больше подошло бы. Могу показать, что твой дядя Бо мне ответил.

Она надела очки.

– Слушай: «Я и сам хотел написать вам об Анне – еще когда она начала всюду кататься, изображая из себя хористку или как там это называется. Тогда я думал, что, поскольку вы находитесь поблизости, то вам лучше знать, что ей следует делать. Потому и не вмешивался. И вот я получил это странное письмо, в котором вы сильно сомневаетесь в том, что жизнь в Англии ей подходит и пишете, что готовы оплатить половину ее проезда домой. Но где же взять деньги на вторую половину? Вот что мне хотелось бы знать. Сейчас уже немного поздновато для откровенного разговора. Но лучше поздно, чем никогда. Вы знаете так же хорошо, как и я, что ответственность за Анну несете вы, и я не позволю вам переложить ее на мои плечи. Бедный Джеральд потратил остатки своего капитала на «Сон Моргана» (против моей воли, надо сказать). Он думал, что это имение впоследствии перейдет к его дочери. Но после его смерти вы решили продать имение и переехать в Англию. У вас были все права продать его; оно досталось вам по завещанию. Муж полностью доверял вам, в противном случае его воля была бы другой. Бедняга. Так что, когда вы пишете мне письмо с предложением «оплатить половину проезда» и отправить девочку домой без пенни в кармане, на это я могу ответить одно: мне кажется, вы хитрите. Если вы не хотите, чтобы она жила с вами в Англии, тогда, конечно, мы с женой возьмем ее к себе. Но в этом случае я настаиваю – мы оба настаиваем, – чтобы ей была выделена полагающаяся ей часть денег, которые вы выручили от продажи имения ее отца. Иное было бы несправедливо – так мы считаем. Вы ведь знаете не хуже меня, что едва ли она хоть когда-нибудь сможет сама зарабатывать себе на жизнь, на это надеяться никак нельзя. Это письмо – самое неприятное из всех, какие мне приходилось писать, и закончить его я могу лишь словами сожаления о том, что мне пришлось написать его. Надеюсь, что вы обе в добром здравии. Мы почти ничего не знаем об Анне. Она странный ребенок. Она прислала нам почтовую открытку из Блекпула и единственное, что она написала в ней: «Здесь очень сильный ветер», – не слишком подробное описание того, как идут ее дела. Передайте ей, что я желаю ей стать здравомыслящей девочкой и попытаться устроить свою жизнь. Однако учтите: если она поймет, что от нее собираются отделаться, это вряд ли поможет ей встать на ноги. Ее тетя Сейс шлет ей свою любовь».

– Возмутительное письмо, – сказала Эстер.

Она забарабанила пальцами по столу.

– Это письмо, – сказала она, – было написано с одной единственной целью – чтобы оскорбить и огорчить меня. Он смеет обвинять меня в том, что я украла у тебя деньги твоего отца. За «Сон Моргана» я получила пятьсот фунтов, и это все. Пять сотен. А твой отец говорил, что оно стоит восемьсот пятьдесят. Я там вообще была ни при чем, более того, если бы я могла остановить его, я бы это сделала, Кстати, твой замечательный дядя Бо тоже получил свой кусок от этого пирога, хотя он в этом и не признается. Как же англичан обманывают, продавая им поместья, которые не стоят и полпенни, это просто стыд! Поместье! Называть это поместьем просто смешно! Должна сказать, что твой отец мог бы осмотрительнее вести себя, прожив больше тридцати лет вдали от Англии и потеряв с ней связь. Однажды он заявил мне. – «Я никогда не вернусь в Англию. Там жуткая дороговизна, да и вообще мне там не нравилось. Там уже не осталось никого, кому до меня есть хоть какое-то дело. В сущности, там одни лицемеры, – сказал он, – у меня нет никакого желания возвращаться». Когда он говорил так, я знала, что он потерпел фиаско и что это для него трагедия. Какой талантливый и несчастный человек, можно сказать, похороненный заживо. Да, это настоящая трагедия. Но все же ему не следовало быть таким доверчивым, позволять себя обманывать. «Сон Моргана»! Надо было назвать это имение «Глупость Моргана», сказала я ему, – это было бы ближе к истине. Продала его! Да, я продала это проклятое поместье, в которое только глупец мог вкладывать деньги, потому что там не было ничего, кроме скал и камней, и жары, и этих жутких голубей, воркующих во всех углах. И никогда ни одного белого лица, разве что по воскресеньям, и ты сам постепенно становишься похож на ниггера. Вполне достаточно, чтобы свести с ума кого угодно. Думаю, я обязана была его продать. И еще этот надсмотрщик, который притворялся, что не может говорить по-английски, а сам обкрадывал меня как только мог…

Я до такой степени была потрясена, что почти не понимала, о чем она говорит. Я молча смотрела в окно. На плитах мостовой лежали сухие листья, и между ними с важным видом разгуливал голубь с красными лапками, и перышки на его шее переливались зеленым и золотым.

– И тогда мне пришлось заплатить долги твоего отца, – говорила она, – так что когда я уехала с острова, у меня в кармане было меньше трех сотен, и из них я оплатила твой проезд до Англии.

Я обеспечила тебя всем, чтобы ты могла ходить в школу. У тебя не было зимней одежды, полный комплект одежды – пришлось купить, и я взяла на себя все расходы за семестр. А когда я написала твоему дяде – просила его оплатить еще год учебы, ведь тебе следовало получить приличное образование, чтобы самой зарабатывать на хлеб, он ответил, что не сможет помочь, потому что у него трое собственных детей, о которых надо заботиться. Он прислал пять фунтов на теплое платье, поскольку помнил, что в Англии холодно. Ну да, конечно, трое детей, а как насчет остальных? Блудливый старик, как насчет остальных детишек всех цветов радуги? А мой доход, между прочим, меньше трех сотен в год, вот какой у меня доход и за последний год я посылала тебе дважды по тридцать фунтов и оплатила твои расходы и счет от доктора, когда ты заболела в Ньюкасле, а когда тебе надо было запломбировать зубы, я это тоже оплатила. Я не могу давать тебе по пятьдесят фунтов в год! А в благодарность я получила лишь это возмутительное обвинение в том, что обманула тебя, и теперь всю ответственность за твою судьбу хотят взвалить на мои плечи. И не думай, что я не догадываюсь, как ты там себя ведешь. Только приходится на некоторые вещи смотреть сквозь пальцы, я не хочу иметь ко всему этому отношение и не желаю даже думать об этом. А семья твоей матери отстранилась и ничего не делает. Я напишу еще раз твоему дяде, но после этого прекращу всякое общение с семейством твоей матери. Они всегда не любили меня и даже не удосуживались скрывать это, но это письмо – последняя капля!

Поток слов замедлился, но казалось, что она все еще не может остановиться. Ее лицо стало красным. «Эта женщина – как бурная река» – любил говорить дядя Бо.

– Ох, я не думаю, что он всё это имел в виду, – сказала я. – Он из тех людей, которые всегда говорят гораздо больше, чем думают.

Она сказала:

– Твой дядя не джентльмен, и я напишу ему об этом.

– О, ему будет все равно, – заверила я. Я не могла сдержаться и расхохоталась, подумав о том, как дядя Бо получает письмо и читает: «Дорогой Рэмси, вы не джентльмен…»

– Я рада, что ты понимаешь, как все это смешно, – продолжала она. – Джентльмен! Незаконные дети толпами бродят по поместью и даже носят его имя. Шолто Костерус, Милдред Костерус, Дагмар Костерус. Эти Костерусы заселили, похоже, добрую половину острова. Их называют твоими двоюродными братьями и сестрами, им надо дарить подарки каждое Рождество, а твой отец стал таким безвольным, что говорил, что не видит в этом ничего страшного. Твой бедный отец. Его жизнь – настоящая трагедия. Но я однажды сказала Рэмси, я прямо и ясно ему сказала: «Я считаю, что джентльмен, английский джентльмен, не должен иметь незаконных детей, а если он их имеет, то не должен ими щеголять». «Клянусь, я тоже так думаю», – заявил он и гадко захихикал – он смеялся, как настоящий ниггер. «Кстати, в Англии такие вещи тоже случаются», – наглый тип! Он меня всегда раздражал! Эти порочные наклонности, – продолжала она, – именно порочные наклонности – были очевидны для меня с самого начала. Но, принимая во внимание некоторые обстоятельства, здесь уже ничего не поделаешь. Я всегда жалела тебя. Я всегда понимала, что принимая во внимание некоторые обстоятельства, ты заслуживаешь, чтобы тебя жалели.

Я спросила:

– Что это значит: «принимая во внимание некоторые обстоятельства?»

– Не притворяйся, ты сама прекрасно знаешь, что это значит.

– Вы намекаете на то, что моя мать была цветной, – сказала я, – вы и раньше делали такие намеки. Но это неправда.

– Ни на что такое я не намекаю. Иногда ты произносишь непростительные слова – безнравственные и непростительные.

Я спросила:

– Тогда что же вы имеете в виду?

– Я не собираюсь выяснять с тобой отношения, – сказала она, – моя совесть совершенно чиста. Я всегда заботилась о тебе и никогда никакой благодарности. Я старалась научить тебя разговаривать, как леди, и вести себя, как леди, но, конечно, это мне не удалось. Тебя было невозможно оттянуть от слуг. Ты постоянно болтала с этими ниггерами и распевала с ними песни, до сих пор это у тебя осталось. В точности как эта ужасная девица Франсина. Когда вы болтали в буфетной, я никогда не могла различить, кто из вас говорит. Взяв тебя в Англию, я полагала, что даю тебе реальный шанс. А теперь, когда все так плохо оборачивается, я должна нести за это ответственность и поддерживать тебя материально. А семейство твоей матери будет оставаться в стороне и ничего не делать. Всегда одно и то же. Чем больше делаешь, тем меньше благодарности и больше требований. Твой дядя всегда притворялся, что обожает тебя. Но попробуй попроси у него хотя бы грошовую сумму, он сразу становится таким скаредным, что не гнушается самой возмутительной лжи.

– Не беспокойтесь, – сказала я, – вам не придется больше давать мне деньги. И дяде Бо, и кому-либо другому тоже не стоит беспокоиться. Я сама могу достать столько денег, сколько мне нужно, не беспокойтесь. Так что все нормально, все счастливы.

Она уставилась на меня. В ее глазах сначала появилось вопросительное выражение, а потом – холод и отвращение.

Я сказала:

– Если хотите знать, я…

– Я ничего не хочу знать, – перебила она, – ты сказала мне, что надеешься найти работу в Лондоне. Это все, что я хочу знать. Я намереваюсь написать твоему дяде и сообщить, что отказываюсь нести за тебя ответственность. Если он считает, что ты живешь неправильно и ведешь себя дурно, он должен вмешаться сам. Я не в состоянии. Я всегда исполняла свой долг и даже сверх того, но настало время, когда…

– У вас брошь упала, – перебила ее я.

Я подняла ее и положила на стол.

– Спасибо, – сказала она.

Постепенно она успокоилась. Я знала, что сейчас она говорит себе: «Я не собираюсь больше никогда об этом думать».

– Я сегодня больше не могу это обсуждать, – сказала она, – меня слишком огорчило это наглое письмо. Но я считаю, что все необходимое было сказано. Завтра я возвращаюсь в Йоркшир, но надеюсь, что ты будешь писать мне и рассказывать о своих делах. Обещаю сообщить твоему дяде о том, что я показала тебе его письмо. Надеюсь, что ты получишь тот ангажемент, на который рассчитываешь.

– Я тоже надеюсь, – сказала я.

– Всегда буду рада сделать для тебя все, что в моих силах. Что касается финансовых вопросов, то, пожалуйста, не забывай, что я и так сделала гораздо больше, чем могла себе позволить.

– Не стоит об этом беспокоиться, – сказала я, – я не стану просить у вас денег.

Она помолчала, потом проговорила:

– Не хочешь выпить чаю перед уходом?

– Нет, спасибо, – сказала я, – до свиданья.

Она всегда ненавидела Франсину.

– О чем вы постоянно болтаете? – обычно спрашивала она.

– Ни о чем мы не болтаем, – отвечала я, – просто говорим и все.

Но она не успокаивалась.

– Эту девчонку нужно отослать отсюда, – сказала она отцу.

– Услать Франсину? – удивился отец. – Но, Эстер, дорогая, зачем же отсылать девочку, которая так хорошо готовит!

В присутствии Франсины я чувствовала себя счастливой. Она была маленькая, толстенькая и чернее остальных местных слуг. У нее было лукавое милое личико. Мне ужасно нравилось смотреть, как она ест манго. Ее зубы впивались в плод, губы крепко сжимали желтую мякоть, а на лице появлялось выражение полного счастья. Доев, она дважды чмокала губами – очень громко, – слышно было издалека. Это был ритуал.

Она никогда не надевала башмаков, и ее маленькие черные ступни были жесткими и шершавыми. На голове она могла носить что угодно – хоть бутыль с водой, хоть большую корзину с фруктами. Эстер постоянно повторяла: «Из чего сделаны головы этих людей? Белый человек никогда не смог бы носить на голове такую тяжесть. У них же головы, наверное, из дерева».

Она была хохотушкой, но песни у нее всегда получались грустными. Даже в веселых песенках звучали грустные нотки. Она могла сидеть в одиночестве и напевать что-то и бить в тамбулеле – глухой удар основанием ладони и пять быстрых ударов пальцами.

Не знаю, сколько ей было лет, сама она тоже об этом не знала. Иногда слуги понятия не имеют о своем возрасте. С виду она была немного старше меня, и когда у меня в первый раз началась менструация, именно она объяснила мне, что так бывает и не надо этого бояться. Но потом она рассказала об этом Эстер, и Эстер пришла и начала долго и нудно объяснять мне про все это, и глаза ее смотрели мимо моего лица. Я все повторяла: «Нет, конечно, нет… Да, я понимаю… Да, конечно…» Но я почувствовала себя такой несчастной, как будто на меня что-то навалилось и я не могу дышать. Мне захотелось умереть.

После того, как она закончила, я вышла на веранду, легла в гамак и стала раскачиваться. Это было в нашем поместье. Мы остались с Эстер одни, потому что папа уехал на неделю. Я почему-то запомнила тот день.

Гамак поскрипывал, поднялся ветер, и ставни в доме начали хлопать, как выстрелы. Дом был укрыт между двух холмов, и иногда мне казалось, что здесь и есть конец света. Уже давно не было дождей, и трава под солнцем выгорела и пожухла.

Меня начало тошнить. Я перестала качаться и тихо лежала в гамаке, глядя на море. На синей воде белели пенные полосы, как будто только что прошел корабль.

В половине первого мы сели завтракать, и Эстер заговорила о Кембридже. Она постоянно о нем говорила.

Она сказала, что уверена, в Англии мне бы понравилось, и что мне обязательно надо туда поехать. Потом она без всякого перехода заговорила о своем дяде, который был докой в математике, один из лучших в своем выпуске в Кембридже, все звали его «неряхой Уоттсом».

Он действительно был довольно неряшлив, – сказала она, – но это просто от рассеянности. А его жена, тетя Фанни, была красавица – настоящая красавица. Однажды в театре, когда она вошла в ложу, все встали. Не сговариваясь.

– Господи помилуй! Удивительно, – сказала я, – надо же!

– Ты бы лучше сказала «прости господи».

– Да, их звали красавица и чудовище, – продолжала она, – красавица и чудовище. О ней ходило много историй. Один молодой человек ответил ей, когда она сказала, что хватит, наконец, на нее смотреть:

«Даже кошке можно смотреть на короля, почему же мне нельзя смотреть на королеву?»

Ей это так понравилась, что она всем стала рассказывать эту историю, а молодой человек сделался ее любимцем, очень большим любимцем. Как же его звали? Нет, не могу вспомнить. В общем, он был остряк, а она любила остроумных людей; она им все прощала. В те годы все из кожи вон лезли, только бы прослыть остроумными. Я понимаю, что смешно оплакивать прежние времена и все такое, но тогда люди были остроумнее, чем сейчас.

– Да, – сказала я, – как судья Брайан недавно на танцах, когда какой-то дурак загородил дверь в столовую и заявил: «Никто не пройдет сюда, пока не сочинит стишок». А судья Брайан тут же ему ответил:

 
Чтоб я в столовую вошел,
Посторонись, тупой осел.
 

Он сочинил это так быстро, что все рассмеялись.