Текст книги "Сама себе враг"
Автор книги: Джин Плейди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Я разместилась в колледже Мертон, из окон которого открывался прекрасный вид на обширный квадратный внутренний двор. Большая часть моих приближенных и слуг поселилась в доме возле Сада друзей. И все мы были счастливы. Я вспоминаю старое тутовое дерево, посаженное еще Яковом I, и часто думаю, что с удовольствием снова побывала бы в этих местах.
Погода почти все время была теплой и солнечной – или мне так кажется, когда я оглядываюсь назад? Мне нравилось сидеть в своих покоях вместе с дорогими моими собачонками. Митти пережила все испытания, выпавшие на ее долю, и стала еще более капризной, чем прежде; кое-кто из моих слуг говорил, что она просто ужасна и совершенно невыносима, но я делала вид, будто ничего не слышу, и вспоминала те дни, когда любимица моя была очаровательным щенком.
Меня навещало множество людей. Я все еще оставалась «Генералиссимусом». Теперь никто уже не смеялся надо мной и не называл меня за глаза глупой, взбалмошной женщиной. Разве не побывала я в Голландии и не привезла оттуда того, в чем мы больше всего нуждались? Я скакала на коне во главе своих войск. Парламент собирался всерьез обвинить меня в государственной измене. Я стала значительной персоной, с которой следовало считаться.
Поговаривали, что король уж слишком прислушивается ко мне. Кое-кто даже сравнивал меня с плющом, который обвивает могучий дуб и в конце концов его губит. Теперь я часто вспоминаю эти слова…
Но тогда, в Оксфорде, я была счастлива. Мы все верили, что победа близка, и собирались двинуться на Лондон, освободить нашу резиденцию в Уайтхолле и разбить врага. Мы часто гуляли рука об руку с Карлом в уединенных местах, и порой нас сопровождали наши сыновья. Мы говорили и говорили о том, что нам делать дальше, и, казалось, все идет прекрасно.
Конечно, получали мы и неприятные вести, и некоторые из них очень огорчали меня. Я не могла спокойно слушать о том, как толпа разрушила мой храм, сооружение которого принесло мне когда-то столько радости. А теперь туда ворвалась дикая орда и все там уничтожила. Эти варвары испортили картину Рубенса, висевшую над алтарем, и с особым наслаждением, рыча от ненависти ко мне, разрубили на куски кресло, в котором я обычно сидела во время службы. Но больше всего меня потряс рассказ о тех бандитах, которые отбили у статуй Христа и святого Франциска головы и гоняли их по двору ногами.
Были и другие печальные новости. Эдмунд Уоллер, в старые добрые времена писавший мне, бывало, такие прелестные стихи, устроил в Лондоне антипарламентский заговор. Бедняга мечтал о том, чтобы король вернулся в столицу. Но заговор раскрыли, и Уоллера бросили в тюрьму. И, что еще ужаснее, одного из моих верных слуг, господина Томкинса, который также участвовал в заговоре, повесили прямо на пороге его дома в Холборне.
Но Карл сказал, что нам не стоит пока проливать слишком много слез. Надо смотреть в будущее и думать о победе. А вот когда враги наши будут разбиты, мы вспомним своих верных друзей.
– Если кто-нибудь из них еще будет тогда жив, – со вздохом добавила я.
– Мы позаботимся о семьях людей, преданно служивших нам, – ответил Карл.
Во время нашего пребывания в Оксфорде город этот стал весьма аристократичным. Люди съезжались туда со всей страны, чтобы быть поближе ко двору, и почти в каждом доме сдавались комнаты, в которых размещались знатные особы. Самые благородные леди и джентльмены радовались, если кому-нибудь из них удавалось снять тесную каморку в убогой развалюхе. Жители Оксфорда были в восторге, город богател на глазах. Колледжи сохраняли верность королю, и ученые мужи были решительно настроены помогать нам. Колокольня святой Магдалины была забита боеприпасами, которые можно было взорвать в случае нападения неприятеля. Мы укрепили городские стены, и даже седые профессора выходили и вместе со всеми копали рвы.
Руперт и его второй брат, принц Морис, тоже были в Оксфорде. По ночам они обычно устраивали вылазки, надеясь наткнуться на неприятеля и сразиться с ним. Пуритане ненавидели Руперта лютой ненавистью. Они называли его Рупертом-дьяволом. Он очень помогал нам, поскольку громил врага с такой отвагой и уверенностью в победе, словно бился с захватчиками собственной страны.
Приближалась осень. Прекрасное, дивное лето кончалось… Но в памяти моей оно осталось навсегда. Ведь это были последние счастливые дни в моей жизни – и, возможно, я так наслаждалась ими потому, что чувствовала, сколь они быстротечны. Я понимала, что должна дорожить каждым мгновением дарованного мне счастья… Упиваться им… Смаковать свою радость… Что ж… Именно так я и поступала.
В сентябре Генри Джермин за свои заслуги получил титул барона. Менее радостным событием стала дерзкая выходка графа Голланда; он долго поддерживал парламент, но теперь имел наглость явиться к королю, рассчитывая, что мы отнесемся к нему столь же благосклонно, как и до его предательства. Кажется, граф решил служить и нашим и вашим…
В тот раз король действительно склонялся к тому, чтобы простить Голланда и забыть о его вероломстве, но я не могла этого сделать.
Генри посоветовал мне принять Голланда, учитывая его влияние в Лондоне, и заметил, что если такие люди решат переметнуться на нашу сторону, повинятся и станут везде и всюду доказывать, какую ошибку они совершили, служа парламенту, то это только пойдет нам на пользу. Увидев, как перебежчики потянулись обратно к королю, народ поймет, что мы побеждаем.
Но я никогда не считала такое поведение мудрым, и меня ужасно раздражало, что Карл позволяет этим людям обманывать себя. Я постоянно твердила ему об этом. Похоже, мы поменялись с ним ролями…
Голланд пытался убедить Карла заключить с парламентом хотя бы временный мир, а я говорила мужу прямо противоположное. Я хотела, чтобы Карл не только именовался королем, но и был им. Ведь если бы он действительно оставался монархом, то ему не смели бы ничего диктовать такие люди, как Голланд, – негодяи, всегда готовые переметнуться в стан врага, если им покажется, что предательство сулит выгоду и барыши.
Позже выяснилось, что я была права. Хоть Голланд и был с королем при осаде Глочестера, но вскоре пришел к выводу, что лучше ему выступить на стороне парламента, и покинул Оксфорд. Граф был одним из тех людей, которые предпочитают какое-то время держаться в тени и спокойно наблюдать за схваткой со стороны, чтобы примкнуть потом к тому, кто явно берет верх.
Я прекрасно это понимала, но Карлу доказать ничего не могла. Генри, правда, соглашался со мной, но считал, что мы сможем использовать Голланда в своих интересах.
Когда граф покинул Оксфорд и занял свое место в парламенте, я загрустила. Видимо, бегство Голланда означало, что он почувствовал: победа будет за круглоголовыми. Впрочем, хорошо, что он уехал! Я никогда не могла спокойно общаться с такими людьми, и несмотря на всю ту пользу, которую они принесли бы нам, если бы перешли на нашу сторону, меня от них просто тошнило!
Я хотела, чтобы меня окружали только настоящие друзья. Предательство всегда потрясало меня, и я до сих пор не могла оправиться от того удара, который нанесла мне Люси Хэй.
Но когда город начали окутывать осенние туманы, я ощутила вдруг знакомое недомогание…
Я снова была беременна.
Пожалуй, это было самое неподходящее время для того, чтобы произвести на свет ребенка. Я очень устала и вечно хворала, страну раздирали распри и раздоры, у нас были здоровые дети, и не было никакой нужды в еще одном малыше. Однако мы зачали его – и когда это дитя родится, я буду любить его, если не умру, давая ему жизнь; ведь, сказать по правде, я стояла на краю могилы и из месяца в месяц чувствовала себя все хуже. Я чудовищно страдала от ревматизма, который, несомненно, подхватила в своих многочисленных поездках. Слишком часто приходилось мне ночевать в нетопленых комнатах и в сырых постелях. А тут еще эта неожиданная беременность!
Карл был страшно взволнован. Он хотел, чтобы я перебралась в Эксетер, где могла бы остановиться в Бедфорд-Хаусе. Муж мой намеревался упросить доктора Майерна приехать ко мне. Но я сильно сомневалась, что упрямый сэр Теодор пойдет на это – даже ради короля. Доктор был стар, и я была уверена, что он не захочет вмешиваться в свару, сотрясавшую страну. Но он любил Карла и лечил его с тех пор, как тот был еще ребенком. Возможно, Майерн считал меня глупой женщиной и даже не старался скрыть своего мнения, но к Карлу он относился с какой-то почтительной нежностью, и когда муж мой написал: «Если Вы любите меня, то приезжайте к моей жене«, старик не смог ему отказать.
Я тоже написала сэру Теодору:
«Помогите мне! Зачем Вы столько раз спасали меня раньше, если сейчас я все равно умираю?!»
Потом, осознав, что такие слова могут показаться доктору обидными, добавила:
«Даже если Вы не сможете приехать сейчас, когда я испытываю в Вас крайнюю нужду, я навсегда останусь благодарной Вам за то, что Вы сделали для меня в прошлом».
В результате доктор Майерн немедленно примчался в Эксетер, где, безумно беспокоясь за короля, я ожидала рождения своего ребенка.
Я написала во Францию своей невестке Анне Австрийской, что в июне надеюсь разрешиться от бремени. Мы с Анной никогда не были близкими подругами, но она сама немало натерпелась от кардинала Ришелье, и это могло сделать ее более мягкосердечной. Возможно, она научилась сострадать чужим несчастьям. Сейчас позиции ее были очень сильны: она была королевой-регентшей, а рядом с ней был мудрый советчик – кардинал Мазарини. Да, пожалуй, никогда не занимала Анна столь прочного положения. Мне же отчаянно нужна была ее помощь. Может быть, если мне удастся оправиться после родов, я смогу поехать во Францию и попытаюсь достать там денег и оружие, как сделала это в Голландии?..
Очень скоро от Анны пришел ответ, и я поняла, что не ошиблась: успех и впрямь часто меняет честолюбивых людей к лучшему. Она прислала мне пятьдесят тысяч пистолей, что было весьма значительной суммой, а также все, что могло понадобиться при родах. Она писала, что отправляет ко мне мадам Перрон, свою собственную акушерку, которую искренне мне рекомендует.
Я была восхищена как добротой и любезностью Анны, так и присланными деньгами, большую часть которых немедленно передала Карлу на нужды армии.
Жарким июньским днем появилась на свет моя дочь. С первых же минут жизни она была прелестным ребенком, и, видимо, из-за того, что мы не хотели ее рождения, я полюбила ее больше, чем всех остальных своих детей.
Я даже дала ей мое собственное имя – Генриетта, а потом решила наречь ее еще и Анной – в честь королевы Франции, в благодарность за прошлое и в надежде на будущее хорошее ее ко мне отношение. Но для меня малышка всегда была просто Генриеттой.
Я очень беспокоилась за свою новорожденную дочь. Вдруг события будут развиваться не так, как год назад предполагали мы с Карлом, опьяненные счастьем встречи?
Я немедленно написала мужу. Сообщила ему о рождении дочери и попросила не верить невесть откуда взявшимся слухам о том, будто девочка родилась мертвой. Она с самого начала была очень живой и хорошенькой, и я не сомневалась, что Карл полюбит ее с первого взгляда.
Он написал мне, что ее следует крестить в кафедральном соборе Эксетера по обряду английской церкви. Дорогой Карл! Он опасался, что я решу крестить дочь в католическом храме!
Конечно, он был прав, не желая раздражать своих подданных! Думаю, прав был и доктор Майерн, считавший, что половина всех бед свалилась на Англию из-за моей приверженности к католицизму и моего стремления навязать его этой стране.
Я немедленно согласилась с пожеланиями Карла, и нашу малышку отнесли в кафедральный собор. Там был срочно сооружен королевский балдахин, но церемонии, естественно, не хватало обычной пышности.
Но какие бы страшные раздоры ни сотрясали страну, я испытывала ту светлую радость, которую чувствует любая мать, благополучно родив ребенка. Если бы Карл хоть ненадолго мог оказаться с нами, то я вообще забыла бы обо всем, что происходит за стенами моей комнаты.
Неделю спустя, когда я все еще лежала в постели, чувствуя себя страшно слабой после перенесенных страданий, ко мне примчался взбудораженный Генри Джермин.
Он без всяких церемоний закричал:
– Ваше Величество, вы в опасности! Эссекс стягивает к городу войска! Этот негодяй собирается потребовать, чтобы Эксетер сдался, иначе начнется осада.
– Тогда мы должны немедленно уехать отсюда! – вскричала я, вскакивая с постели.
– Это было бы небезопасно. Отряды Эссекса наверняка пустятся за вами в погоню, – предупредил Генри.
– Неужели он такой жестокий зверь? Неужели не знает, что я еще не оправилась после родов?! – возмутилась я.
– Ему это прекрасно известно, и он, несомненно, думает, что сейчас самый подходящий момент, чтобы сломить вашу волю, – пояснил Генри.
– Принесите мне перо и бумагу! – потребовала я. – Я напишу ему и попрошу у него защиты. Если в сердце у него сохранилась хоть капля жалости и сострадания, то он мне не откажет.
Генри подчинился, и я написала графу Эссексу письмо, в котором просила его позволить мне беспрепятственно уехать в Бат или Бристоль. Необходимость выпрашивать такую милость привела меня в негодование.
Получив же от графа ответ, я пришла в ярость. Просьба моя была отклонена. О, мне следовало лучше знать этого негодяя! И я еще умоляла его сжалиться надо мной! Эссекс написал, что намерен сопроводить меня в Лондон, где мое присутствие необходимо для того, чтобы ответить перед парламентом за начало войны в Англии.
Это уж была прямая угроза. Я поняла, что должна уехать прежде, чем врагам удастся схватить меня.
Но как я могла путешествовать с ребенком, которому было лишь несколько дней от роду? Я просто обезумела от горя. Я не знала, куда мне бежать. Я была уверена, что жестокий Эссекс задумал все это специально для того, чтобы схватить меня. Как я ненавидела этого человека! Он должен был бы воевать на нашей стороне. Но он предал свою семью и свой народ. Мне было легче простить того негодяя, которого звали Оливер Кромвель и о котором говорили все чаще и чаще. С его помощью круглоголовые добились невероятных успехов! И все же я могла бы простить его. Он был человеком из низов, но когда люди, подобные Эссексу, выступают против своих, то этого простить нельзя!
Но не было никакого смысла понапрасну терять время, возмущаясь графом Эссексом. Надо было думать о том, куда бежать и как бежать, поскольку бежать было необходимо. Если меня схватят и отвезут в Лондон, то это конец. Карл пообещает все, что угодно, лишь бы меня отпустили на свободу.
Итак, мне надо было бежать. Взять с собой свою новорожденную дочь я не могла. Пришлось оставить ее в городе.
Я послала за сэром Джоном Беркли, губернатором Эксетера и владельцем Бедфорд-Хауса, в котором я жила. Со мной уже была леди Далкейт, натура цельная и чистая. Мы с Карлом решили, что женщина эта непременно должна быть среди тех, кто станет заботиться о нашей дочери. И решение это оказалось правильным. Я никогда не забуду того, чем обязана леди Далкейт.
Сэру Джону я коротко объяснила, что если не хочу погубить короля, то обязана бежать. Другого выхода у меня нет! Круглоголовые со дня на день займут город – только для того, чтобы схватить меня, доставить в Лондон и обвинить в государственной измене.
– Вы же понимаете, каким ударом это будет для короля! Чтобы спасти меня, он пойдет на все! Рискнет своей армией, властью, страной и отречется от престола! Но я не могу этого допустить. И думаю, что вы согласитесь со мной.
Сэр Джон кивнул и сказал, что выполнит все мои распоряжения. Леди Далкейт тоже заверила меня в своей преданности и поклялась – если понадобится – защищать мое дитя ценой собственной жизни.
Я обняла эту удивительную женщину, и мы немного всплакнули. А потом сэр Джон почтительно поцеловал мне руку.
Вот так через пятнадцать дней после рождения моей крошки я покинула ее. Я была в полном отчаянии, и сердце мое разрывалось от горя. И все же я знала, что другого выхода у меня нет.
Я дождалась наступления темноты, переоделась в платье служанки и в сопровождении лишь двух своих приближенных и духовника покинула Бедфорд-Хаус.
Мы договорились, что остальные мои люди, решившие последовать за мной, будут выбираться из дома в разное время и в такой одежде, которая сделает их неузнаваемыми. Мой верный карлик Джеффри Хадсон, который выскочил когда-то из пирога, чтобы развеселить меня, умолял теперь разрешить ему присоединиться к нам, и я не могла ему отказать. Он хорошо знал лес в окрестностях Плимута. Там была старая хижина, и Джеффри предложил всем нам встретиться около нее. Но пробираться к ней все должны были разными тропками.
Утро застало нас всего лишь в трех милях от Эксетера, и было ясно, что идти дальше при свете дня очень опасно: вокруг было множество солдат. Мы заметили какую-то полуразвалившуюся хижину. Пол ее был засыпан грязной соломой и мусором, но мы все же юркнули в эту хибарку, радуясь хоть такому убежищу. А в следующий миг послышался конский топот. Нам повезло, что мы успели скрыться: из-за поворота показался отряд неприятельских солдат, направлявшихся на помощь войскам, которые окружали Эксетер.
К нашему ужасу, солдаты остановились возле хижины, и мы могли лишь благодарить Бога за то, что в домике было так много соломы; под ней-то нам и удалось спрятаться.
Когда я услышала за окном голоса солдат, сердце у меня замерло, и мне показалось, что я сейчас задохнусь. И никогда не пугалась я так, как в тот миг, когда громко заскрипела дверь. Все мы затаили дыхание. Один из солдат вошел в домик и отшвырнул ногой какую-то ветошь.
Я молилась – про себя, горячо и торопливо, – и в тот раз молитвы мои были услышаны. Солдат сказал:
– Ничего здесь нет. Один мусор.
Потом дверь снова скрипнула, и солдат вышел из хижины.
По-прежнему затаив дыхание, мы прислушивались и ждали. Человек этот, видимо, прислонился спиной к стене домика и заговорил с другим солдатом.
– За ее поимку назначена награда в пятьдесят тысяч крон, – сказал он.
Я поняла, что речь идет обо мне.
– Я бы не отказался доставить ее в Лондон, – заметил второй солдат.
– А кто отказался бы? – удивился первый. – Пятьдесят тысяч крон – это тебе не шутка! Хорошие деньги… Да заодно избавили бы страну от папистской сучки.
Меня душила ярость. Хотелось выскочить к ним, изругать их, назвать подлыми предателями, каковыми они и были. Предателями, лжецами и клеветниками, оскорбляющими мою добродетель и мою веру. Но я сдержалась, подумав о Карле. Ради него я могла вытерпеть что угодно: холод и грязь, поношения, боль, жажду, самые тяжкие испытания… Все на свете – ради Карла!
Через некоторое время солдаты уехали, но мы не выходили из хижины, пока не сгустились сумерки; лишь тогда отправились мы дальше. Той ночью счастье сопутствовало нам, и мы благополучно добрались до лесной хижины, где должны были встретиться с моими людьми. Там, в темной чаще, ко мне присоединилось множество верных друзей. Был среди них и Джеффри Хадсон, который принес с собой Митти и еще одну из моих собачек; милый мой Джеффри не сомневался, что без них мне будет грустно и тоскливо.
Как же случается, что хорошие друзья становятся предателями?
Генри Джермин ждал меня в Пенденнис-Кастл с отрядом своих людей. Заметив, как плохо я себя чувствую, он немедленно приказал подать носилки, на которых я и проделала оставшуюся часть пути до Фальмута. Как я была благодарна ему за его предусмотрительность! И с каким облегчением увидела в бухте эскадру дружественных голландских судов.
Перед тем как подняться на борт, я написала Карлу письмо, в котором объяснила, почему была вынуждена оставить ребенка. Я сделала это ради его блага, так как попадись я в лапы наших врагов, – а я была уверена, что именно так бы все и произошло, если бы я осталась в Эксетере, – это стало бы страшным ударом для короля и всего нашего дела.
«Я могу рисковать собственной жизнью, но я не должна мешать Вашему делу. Прощайте, мой дорогой. Если я умру, то, поверьте, Вы потеряли женщину, которая никогда не принадлежала никому другому, а была исключительно Вашей, и которая, испытывая к Вам глубокую любовь, заслужила, чтобы Вы не забывали ее».
Я ступила на палубу корабля измученная, но полная решимости оставаться на этом месте до тех пор, пока смогу видеть хоть клочок земли, на которой находится он… Слезы катились по моим щекам, мешая мне смотреть. Я была в отчаянии… Я была самой несчастной женщиной на свете…
