Текст книги "Сама себе враг"

Автор книги: Джин Плейди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Мои первые настоящие воспоминания связаны с поездкой в Бордо. Огромную процессию возглавляла тогда моя мать. Ей предстояло торжественно передать свою дочь, мою старшую сестру Елизавету королю Испании, чтобы его сын и наследник смог с ней обвенчаться. Одновременно французы должны были получить Анну Австрийскую,[13]13
  Анна Австрийская (1601–1666) – дочь Филиппа III Габсбурга, жена Людовика XIII и королева Франции с 1615 г., мать Людовика XIV, регентша в годы малолетства сына (1643–1661). Ее брак с Людовиком XIII не был счастливым, а ее отношения с двумя величайшими деятелями той эпохи (Ришелье и Мазарини) стали темой многих романов жанра плаща и шпаги, прежде всего произведений Александра Дюма.


[Закрыть] дочь короля Испании, предназначавшуюся в жены моему брату Людовику. Можно представить себе всю важность этих событий, но в шесть лет они казались мне лишь чередой захватывающих приключений. И, конечно же, я понятия не имела, что страна бурлит от возмущения.

Я любила церемонии – всю эту пышность, блеск и красивые наряды, даже если их неудобно было носить. Помню, Гастон расплакался и сорвал с себя жесткий кружевной воротник, который ужасно натер ему шею. Мадам де Монглат нещадно высекла беднягу и, чтобы преподать ему хороший урок, заставила его надеть еще более жесткие кружева. «Все люди должны знать, что такое долг, – заявила мадам де Монглат, – а королевские дети – особенно!»

Бедный Гастон! В ту пору он был очень непослушным, но я была даже хуже и давала выход своей детской ярости, лягаясь, вопя, кусая любую оказавшуюся поблизости руку, валясь на пол и отчаянно суча ногами.

– Позор! – говорила мадам де Монглат. – Что скажет королева?

Эти слова всегда нас мгновенно отрезвляли.

– Боюсь, – частенько предупреждала мадам де Монглат, – что, если ваше поведение не улучшится, я буду вынуждена доложить обо всем королеве.

Королева заглядывала в детскую очень редко, а когда приходила, то это было великое событие. Мне она казалась огромной и напоминала большой корабль – могучий и непобедимый. Стоило лишь посмотреть на нее – и сразу становилось ясно, что это – государыня. При ее появлении все менялись – даже мадам де Монглат – и делались очень осторожными, до мелочей соблюдая этикет. Никто ни на миг не осмеливался забыть, что находится в присутствии королевы. Да она бы никому и не позволила забыть об этом! Гастон и я выходили вперед и низко кланялись. Мать величественно кивала в знак того, что видит, сколь мы почтительны, а затем заключала нас в свои могучие объятия и целовала.

Иногда казалось, что она нас нежно любит. Она спрашивала, прилежно ли мы учимся, и строго напоминала нам о том, какое счастье – воспитываться в святой католической вере. Позже я узнала, что в стране не прекращались трения между католиками и гугенотами, но когда был жив мой отец, он не давал этим трениям перерасти в беспорядки. Теперь же, после его смерти, католики вновь стали нетерпимы к «еретикам»; к тому же мать моя была не слишком хорошей правительницей, а потому страна скоро перестала процветать – и трения возросли до угрожающих размеров.

Но что могла знать обо всем этом шестилетняя девочка, отгороженная от мира толстыми стенами королевской детской?

В те редкие минуты, когда мать была с нами, мы с Гастоном наперебой старались привлечь ее внимание. После каждого визита королевы мы еще несколько дней говорили о ней и с надеждой смотрели на дверь, стоило ей только приоткрыться… Но потом переставали ждать королеву. Несомненно, она нас любила. Но я так никогда и не поняла, ценила она нас как своих детей или как детей французского королевского дома. Я была очарована ею, да и Гастон тоже. Она была королевой, а не только нашей матерью. Мы видели, какое впечатление производит она на всех в детской. Должно быть, это замечательно, когда люди вам кланяются и относятся к вам с таким почтением.

Нам постоянно внушали, что мы дети монархов – и не каких-нибудь, а государей Франции. Мы должны пронести королевское величие через всю свою жизнь, никогда не забывать, что мы католики, и всегда и везде защищать истинную веру.

И играли мы тоже в королей и королев. Я и Гастон частенько дрались из-за того, кому сидеть на импровизированном троне, а кому – быть верноподданным.

– Король, – говорил Гастон, – важнее королевы. Во Франции еще со времен салического закона[14]14
  Салический закон – «Lex Salica«, Салическая правда, сборник обычного права салических франков, одна из варварских правд, записана в начале VI в., ценнейший исторический источник.


[Закрыть] женщина не может быть королевой сама по себе.

Я не собиралась это признавать.

– Королева важнее, – твердила я.

– Нет, не важнее.

Я мгновенно вспыхивала. В эти минуты я ненавидела Гастона. Мадам де Монглат советовала мне научиться обуздывать свой норов, сказав однажды, что когда-нибудь он меня погубит. Это заставило меня призадуматься. Я пыталась представить себя погубленной. Ее слова прозвучали ужасно, и порой, когда я их вспоминала, они помогали мне взять себя в руки – правда, ненадолго. Я никогда не могла отказать себе в удовольствии впасть в неистовство. Только так могла я выплеснуть клокотавший во мне гнев.

В споре же с Гастоном у меня имелись неопровержимые доводы, поэтому я тогда раскипятилась:

– А как насчет нашей матери, а? Она королева и самая главная особа в стране. Она главнее герцога де Сюлли, который был такой важный, а больше – нет. А все почему? Потому что наша мать его не любит. Королева может быть такой же великой, как и король… и даже еще более великой! Вот, например, эта ужасная Елизавета Английская[15]15
  Елизавета I Английская Тюдор (1533–1603) – дочь Генриха VIII и Анны Болейн, королева Англии с 1558 г., укрепила в стране абсолютизм, восстановила англиканскую церковь, в 1588 г. разгромила «Непобедимую армаду» Испании.


[Закрыть]… Она ведь в пух и прах разбила испанскую армаду!

– Ты не должна говорить об этой женщине. Она была… – Гастон приблизил губы к моему уху и прошептал страшное слово: – Еретичкой!

– Королевы могут быть такими же важными, как и короли. Это мой трон, поэтому становись передо мной на колени, или я велю тебя пытать. Но сперва я расскажу нашей матери, что, по-твоему, королевы не имеют никакого значения.

Но, несмотря на все наши ссоры, мы любили друг друга.

Каждое утро в детскую приходил месье де Брев, чрезвычайно образованный человек, обучавший нас разным наукам. Занимался он в основном с моими старшими сестрами Елизаветой и Кристиной, но мы с Гастоном тоже присутствовали на этих уроках. Возможно, месье де Брев был слишком уж ученым для того, чтобы понять маленьких детей; а возможно, мы с Гастоном просто не могли сосредоточиться надолго на чем-либо одном. (Моя сестра Елизавета говорила, что умы наши подобны порхающим с цветка на цветок бабочкам: ни на чем не способны они толком остановиться и ничего не могут в себя впитать.) В любом случае склонностью к наукам мы с Гастоном явно не отличались, поэтому, слушая месье де Брева и тщетно пытаясь понять, что же он от нас хочет, мы с нетерпением ждали того часа, когда можно будет отправиться на урок танцев.

По крайней мере, наш учитель танцев был доволен нами, и особенно – мной.

– Ах, мадам Генриетта, – восклицал он, прижимая руки к груди и закатывая глаза, – это было прекрасно… прекрасно! Ах, моя дорогая принцесса, вы приведете в восторг весь двор.

Я обожала танцевать. Правда, петь любила еще больше…

Но вернусь к своему рассказу.

Однажды мы сидели в классной комнате и слушали – вернее, пытались слушать – месье де Брева. В голове у меня в тот день засело прелестное платье Кристины, и я размышляла, могу ли попросить у мадам де Монглат такое же… И вдруг я заметила, что Елизавета выглядит очень печальной и озабоченной, а на учителя нашего вообще не обращает никакого внимания.

Я подумала: кажется, она плакала.

Как странно! Елизавета была на семь лет старше меня. Они с Кристиной были закадычными подругами, хотя Кристина и была намного младше сестры. К нам с Гастоном Елизавета всегда относилась с доброжелательной терпимостью. Она всегда казалась недосягаемой – почти взрослой. Было трудно представить ее плачущей. Но – вот… Глаза у нее были красные. Что-то случилось. Интересно – что?

Месье де Брев стоял рядом со мной и держал в руках листок, на котором я должна была что-то написать – однако я понятия не имела, что именно. Меня так беспокоила Елизавета, что я даже не подумала заглянуть в листок Гастона и списать все у брата – что, правда, было делом рискованным, ибо Гастон неизменно проявлял невежество, не уступающее моему.

– Ах, мадам принцесса, – качая головой, с грустью произнес месье де Брев. – Боюсь, нам никогда не удастся сделать из вас ученого.

Я улыбнулась ему. Не так давно я поняла, что если улыбнуться особенным образом, то некоторые люди сразу перестают сердиться и становятся очень милыми. Увы, ни моя мать, ни мадам де Монглат в число этих людей не входили.

– Нет, месье де Брев, – ответила я, – однако учитель танцев говорит, что моя грациозность поразит весь двор.

Он чуть улыбнулся и похлопал меня по плечу. И это было все! Никакого замечания. Что может сотворить улыбка! Если бы я только могла очаровать ею мадам де Монглат.

Мои мысли возвратились к Елизавете, а позже, после занятий, я неожиданно наткнулась на нее, сидящую в одиночестве.

Она вернулась в классную комнату, не сомневаясь, что в этот час там никого не будет, и теперь сидела у окна, закрыв лицо руками.

Я была права. По щекам Елизаветы катились слезы.

Я нежно обвила ее шею руками, поцеловала – и воскликнула:

– Елизавета! Милая моя сестра! Что случилось? Расскажи своей Генриетте.

Но Елизавета хранила молчание, и я уже приготовилась к тому, что она сейчас рассердится и отошлет меня прочь. Однако мне удалось одарить ее своей всепокоряющей улыбкой, и внезапно сестра крепко прижала меня к себе.

– Ну-ну, все в порядке, – бормотала я, похлопывая ее по спине. Разве не удивительно, что я, кроха, должна была успокаивать свою старшую сестру!

– Дорогая малышка! – Елизавета говорила сейчас со мной нежнее, чем всегда. Не то чтобы она была недоброй, просто, казалось, она не замечала моего существования.

– Ты несчастна. Что случилось? – забеспокоилась я.

– О, ты не поймешь, – с грустью ответила Елизавета.

– Пойму. Обязательно пойму! – заверила ее я.

Елизавета вздохнула.

– Я уезжаю… и покидаю вас всех, – сообщила она.

– Уезжаешь? Зачем? Куда? – удивилась я.

– В Испанию, – заявила моя сестра.

– Так далеко?! А почему? – ничего не понимая, допытывалась я.

– Чтобы выйти замуж за сына короля, – ответила Елизавета, подняв на меня грустные глаза.

– Сына короля Испании! О Елизавета, когда король умрет, ты станешь королевой Испании! – восторженно воскликнула я.

– Ты удивлена? – спросила она.

– Нет, – ответила я. – Я знаю, что всем нам придется выйти замуж. Что меня удивляет, так это твоя грусть – а ты ведь станешь испанской королевой!

– И ты считаешь, что ради этого стоит… потерять все остальное? – взволнованно спросила она.

– Но быть королевой – так замечательно! – не унималась я.

– О Генриетта, а как же семья? Представь, что ты должна уехать… покинуть родной дом… отправиться в чужую страну… – голос Елизаветы дрожал, она вот-вот готова была расплакаться.

Я обдумала слова сестры. Бросить всех… Мами, Гастона, мадам де Монглат… Кристину… мать… А взамен получить лишь корону!

– Ты слишком мала, чтобы понять это, Генриетта, – продолжала Елизавета. – Но однажды тебе тоже придется это пережить. И ты должна быть к этому готова.

– А когда? – осведомилась я.

– О, тебе предстоит еще долго ждать. Сколько тебе лет? Шесть. Я на семь лет старше тебя. Через семь лет и наступит твое время, – заявила Елизавета, и слеза скатилась по ее щеке.

Семь лет! Слишком далекое будущее, чтобы сейчас думать о нем. Ведь я даже столько еще не прожила.

– Людовик тоже должен будет жениться, – сказала Елизавета. – Но он счастливее нас: ему, по крайней мере, не придется покидать свой дом.

– Тебе так страшно не хочется уезжать? – спрашивала я, все больше удивляясь.

– Я совсем не хочу покидать свой дом. Войти в чужую семью… Уехать не знаю куда… Меня это пугает, Генриетта, – говорила моя сестра. – Тебе будет проще. Ты увидишь мой отъезд… потом – Кристины. Когда наступит твой черед, ты уже будешь подготовлена…

Елизавета взяла меня на колени, а потом смахнула слезы, опять покатившиеся по ее щекам.

– Никому не говори, что ты видела, как я плачу. Даже Мами или Гастону, – попросила она.

И я обещала, что никому не скажу ни о ее слезах, ни вообще о нашем разговоре.

– Наша мать рассердилась бы на меня, – пояснила Елизавета. – Она считает, что очень удачно выдает меня замуж, привлекая Испанию на сторону Франции, однако кое-кто весьма недоволен таким поворотом событий.

– И кто же? – полюбопытствовала я.

– Гугеноты, – заявила Елизавета.

– Гугеноты! Какое им дело до твоего замужества? – удивилась я.

Она обхватила мое лицо ладонями и поцеловала меня. Это было редким проявлением чувств…

– Ты еще так мала, – сказала Елизавета. – Ты и знать не знаешь, что творится там.

– Где там? – не поняла я.

– В городе… И в мире… За стенами дворца. А впрочем – тебе еще рано думать об этом. Всему свое время, – заявила моя сестра.

Она поднялась и, расправив платье, снова превратилась в ту Елизавету, которую я знала; передо мной опять была девица, склонная с пренебрежением относиться к своей несмышленой сестренке.

– Теперь беги, дорогая, – приказала она, – и забудь, о чем я тебе говорила.

Но, конечно же, я ничего не собиралась забывать. Раз двадцать я едва не проболталась Мами и Гастону. Мне было страшно трудно держать язык за зубами. Зная то, о чем окружающие даже не догадывались, я ощущала свое превосходство, однако помнила о своем обещании и молчала.

Впрочем, мне не пришлось долго хранить сей секрет. Через несколько дней после моего разговора с Елизаветой в детскую зашла наша мать. Мы с Гастоном приветствовали ее по всем правилам этикета, а когда она протянула нам свою руку, мы приблизились, поцеловали матери пальцы и замерли рядом с ней. Вскоре я поймала себя на том, что пристально разглядываю ее грудь, которая всегда завораживала меня. Ни у кого еще не видела я столь внушительного бюста, разительно отличавшего мою мать от плоской, как доска, мадам де Монглат.

– Итак, дети мои, – проговорила государыня, – я пришла сообщить вам радостную новость. Ваш дражайший брат, король, собирается жениться.

От изумления у меня захватило дух, но я вовремя опомнилась, чтобы не выпалить: «А я думала, что это Елизавета собирается замуж».

Мы редко видели своего брата Людовика. Теперь, став королем, он сделался слишком важной персоной, чтобы появляться в детской; к тому же его постоянно учили управлять страной.

Королева между тем продолжала:

– Его дражайшая юная супруга приедет сюда и немного побудет с вами… пока не станет достаточно взрослой, чтобы перебраться к мужу. Мы поедем в Бордо, где встретим молодую королеву Франции. Отец монархини поручил ее нашим заботам. Она выйдет замуж за вашего брата. А чтобы король Испании не чувствовал себя несчастным, лишившись дочери, мы отдадим ему нашу принцессу Елизавету. Она станет женой сына короля Испании. Вы оба присутствовали на церемонии заключения этих браков по доверенности. Но вы этого, конечно, не помните. Вы были слишком малы. Это произошло три года назад, в Пале-Рояле.[16]16
  Пале-Рояль – Королевский дворец, архитектурный дворцовый комплекс, построенный Лемерсье в 1633 г. для кардинала Ришелье и называвшийся Пале-Кардиналь – Дворец кардинала до 1693 г., когда по завещанию Ришелье перешел к королю.


[Закрыть] Тебе было только четыре, Гастон, а тебе три, Генриетта.

– Я помню, – воскликнул Гастон. – Был пир, а потом – бал…

– Я тоже помню, – встряла я, хотя ничего и не помнила; но я не могла допустить, чтобы мой брат в чем-то меня превзошел.

– Ладно, ладно, – отмахнулась наша мать. – Теперь будет настоящая свадьба. Поэтому мы отправляемся в Бордо, и я решила, что моим детям тоже полезно поехать со всеми.

Королева отступила назад и пристально оглядела нас.

Я видела, что с губ Гастона готов сорваться вопрос, однако брат мой все еще не решался слишком вольно разговаривать с матерью.

Королева продолжила:

– Это – счастливое событие! Это – альянс с Испанией! Дочь испанского монарха станет французской королевой, а наша дочь – испанской. Честный обмен, не правда ли? Испания будет нашей союзницей, а моя дочь… королевой Испании. Елизавета чрезвычайно удачно вышла замуж. Я очень довольна той короной, которая ей досталась, и рада, что дочь моя отправляется в католическую страну.

Тут я испугалась, что мать начнет интересоваться нашими успехами в изучении Священного Писания, – я ведь относилась к этому столь же легкомысленно, как и к другим предметам.

Однако она ни о чем не спросила. Видимо, государыня была полностью поглощена мыслями о тех браках, которые она устраивала.

– Предстоит множество приготовлений, – сказала нам мать. – Вам понадобится новая одежда.

От радости я чуть не захлопала в ладоши. Я обожала новые платья и знала, что для этой пышной свадьбы нам сошьют воистину великолепные наряды.

К знаменательному событию готовился весь двор. Позже я узнала, что народ на улицах роптал и поносил мою мать, но тогда я об этом не имела ни малейшего понятия.

Кажется, нам приходилось подолгу примерять свои наряды. Я смеялась над Гастоном, который в алом бархатном камзоле и широкополой бобровой шляпе гордо стоял перед портными. Он походил на миниатюрного кавалера. А я была похожа на придворную даму со своими присобранными юбками, буфами, широкими манжетами, кружевами и лентами. Все наши домочадцы сбегались полюбоваться нами; нам тоже нравилась наша одежда – настроение портили лишь вездесущие жесткие кружева.

– Я никогда к ним не привыкну, – объявила я; Гастон же ненавидел их даже еще сильнее…

Наряд Елизаветы был самым изысканным из всех, что нам доводилось видеть. Я слышала, как мать заявила, что надо поразить испанцев нашим безупречным вкусом. Бедная Елизавета… Вместо того чтобы сиять от счастья – ей ведь предстояло стать королевой католической страны, – сестра моя с холодным безразличием позволяла примерять на себя одно роскошное платье за другим. Я не в силах забыть ее грустного лица среди всего этого великолепия.

В положенное время мы отправились в Бордо. В карете иногда я сидела по одну сторону от матери, а Гастон по другую, но чаще всего мы путешествовали отдельно от государыни под опекой Мами.

Однажды я услышала, как перешептываются два человека. Думаю, это были какие-то придворные – из самых незначительных.

– Она полагает, что людям настолько понравятся два этих прелестных ребенка, что народ забудет о своей неприязни к ней самой…

И народ, несомненно, любил нас. Я улыбалась и – как меня учили – поднимала руку, благодаря толпу за восторженные крики приветствия.

Люди приветствовали и Людовика. В конце концов, он был их королем. Я слышала, как Елизавета говорила Кристине, что по молодости лет он не успел еще разочаровать народ.

– Вся их ненависть направлена на нашу мать и на маршала д'Анкра, – сказала Елизавета.

Мне хотелось знать больше. Почему они ненавидят мою мать и кто такой маршал д'Анкр – этот Кончино Кончини,[17]17
  Кончино Кончини, маркиз д'Анкр (умер в 1617 г.) – фаворит Марии Медичи, пожаловавшей ему титул маркиза д'Анкра и звание маршала Франции, хотя он не участвовал ни в одном сражении; был убит на мостике во дворе Лувра.


[Закрыть] о котором вечно шептались люди?

Хоть я терпеть не могла учить уроки, я жадно впитывала все рассказы о том, что происходит вокруг. Беда в том, что, когда тебе шесть, никто не воспринимает тебя всерьез и не желает откровенничать с тобой.

По пути в Бордо мы останавливались в замках и больших домах и развлекались вовсю. Гастону и мне иногда разрешалось потанцевать; кроме того, я пела – ибо голос являлся еще одним великим моим достоинством, и преподаватель часто сравнивал мое пение с трелями соловья.

Мы явно радовали королеву, однако я не вполне уверена, что причиной тому была материнская любовь. Возможно, государыня добивалась, чтобы, восторгаясь ее детьми, люди забыли о собственных ее немыслимых делах и поступках, которые так раздражали всех вокруг.

Однако мы с Гастоном ни о чем таком не задумывались – ему ведь было семь, а мне – шесть лет, и интересовали нас лишь развлечения.

– Как увлекательна жизнь! – сказала я Гастону, и он от всего сердца согласился со мной.

Наконец мы приехали в Бордо.

Мы не присутствовали на той торжественной церемонии, где французы и испанцы обменялись принцессами, однако мы танцевали на последовавших за этим празднествах; из Бордо мы уезжали уже без своей сестры Елизаветы, но зато с невесткой, известной как Анна Австрийская. Выйдя замуж за нашего брата Людовика, она сделалась королевой Франции.

Мы вернулись в Париж – и тут стало еще веселее. Мы должны были показать Анне Австрийской и сопровождавшим ее лицам, насколько изысканнее и тоньше мы здесь во Франции, чем они в Испании.

Когда мы въехали в город, узкие улочки были запружены народом, сбежавшимся поглазеть на новую королеву. Никто не любит ярких зрелищ больше парижан, и им несомненно понравилась Анна, ехавшая рядом с Людовиком во главе кавалькады. Девушка была высокой, стройной и настолько же светловолосой, насколько темноволосой была я. Более того, она была совсем юной – примерно одного возраста с Людовиком. У нее были красивые руки, которые она с удовольствием выставляла напоказ, – и вообще Анна казалась очень уверенной в себе. Я подумала, что мы с ней могли бы отлично поладить; ведь я уже выяснила, что она не слишком преуспевала в науках, зато любила петь и танцевать не меньше моего.

Мы проехали мимо нового здания на Королевской площади и площади Дофина; строительство тут затеял еще мой отец. Я наблюдала за Анной, стараясь понять, произвел ли на нее впечатление наш громадный город. Мой отец придавал большое значение возведению домов и дворцов – и здания эти очень украсили столицу.

– Ах, мадам принцесса, – говаривали немолодые дамы, – вам повезло жить в нынешнем Париже. В наши дни он выглядел совсем иначе. Но благодаря вашему великому отцу Париж стал самым прекрасным городом на свете!

Я знала, что отец завершил строительство старого Арсенала – того самого, на пути к которому был убит. И еще отец построил Отель де Вилль. Как-то мне показали этот дворец, и я с благоговением взирала на великолепную лестницу, резные потолки, изящные двери и замечательный камин в тронном зале.

Все это создал мой отец… При упоминании о нем люди всегда восклицали:

– Как жаль, что он погиб! Какая трагедия для Франции!

Иногда, слыша это, я чувствовала некоторую неловкость, поскольку понимала: люди порицают таким образом нынешнюю власть – то есть, попросту говоря, мою мать; ведь Людовик был еще слишком молод, чтобы его можно было ругать за дурное правление.

Когда мы приблизились к Лувру, я почувствовала, что сердце мое наполняется гордостью. Мы называли этот дворец Новым Лувром, поскольку старый стал столь ветхим и небезопасным, что Франциск I,[18]18
  Франциск I (1494–1547) – французский король с 1515 г., из династии Валуа.


[Закрыть] любивший красивые здания, решился его перестроить. Едва приступив к этому, Франциск умер, но следующий король, Генрих II,[19]19
  Генрих II (1519–1559) – французский король с 1547 г.


[Закрыть] и его жена Екатерина Медичи тоже обожали прекрасные дворцы и продолжили начатое дело. И я сама преклоняюсь перед красотой; пока не пришлось мне покинуть Францию, я часто проезжала мимо Нового Лувра – и всякий раз трепетала при виде великолепного фасада – творения Филибера Делорма.[20]20
  Филибер Делорм (1515–1570) – французский архитектор, представитель Возрождения; его здания отличались скульптурным декором и колоннами с декоративными поясами.


[Закрыть]

К свадебным торжествам при дворе отнеслись со всей серьезностью. В Париже мы могли позволить себе быть более расточительными, чем эти испанцы в своих провинциальных городках, и собирались показать надменным грандам, какие мы тут богатые и умные.

На время все должны были забыть о своих обидах и наслаждаться празднествами. Редко доводилось мне видеть свою мать такой счастливой. Она получала столько удовольствия от свадеб! Позже она начала прививать мне стойкую приверженность к католицизму и стремление везде и всегда отстаивать истинную веру. Существовали две заповеди, которых следовало придерживаться любой ценой. Первая гласила: я сама должна быть ревностной католичкой и строго следить, чтобы весь народ – ради его же собственного блага – пребывал в лоне святой католической церкви. Вторая заповедь касалась священного права королей на власть: государь – помазанник Божий; трон дарован ему самим Господом; потому монархия непоколебима и вечна – и никакой другой формы правления быть не может.

Но сколь бы непреклонна ни была моя мать в этих двух вопросах, она все же обожала торжества, пиры, балы и твердо решила, что будет веселиться вовсю. И не важно, что сказал бы по этому поводу старый де Сюлли. Ее это совершенно не волновало. Он мог ворчать в одиночестве сколько душе угодно. Герцогу указали на дверь сразу же, как только он потерял своего господина.

Денег не жалели. Все собирались славно попировать на свадьбе, которую устроила государыня, именующаяся отныне королевой-матерью, поскольку у Франции была теперь и молодая королева. Для меня это было прекрасное время. Я забыла про уроки, про скучные однообразные занятия, про строгие замечания мадам де Монглат – все это кануло в прошлое. Сейчас мы праздновали свадьбу нашего короля, и я собиралась насладиться каждым мгновением этих торжеств.

Я танцевала. Я пела. «Какое обворожительное создание – маленькая мадам Генриетта!» Я не раз слышала эти слова и успевала заметить на лице матери довольную улыбку.

Какое счастье! Я молилась, чтобы оно длилось вечно.

Многие наши увеселения были выдержаны в испанском духе – в честь королевы, конечно. Некоторые наши дворяне проявляли кастильскую галантность; исполнялись кадрили и испанские танцы. Гастон и я немного освоили испанское па-де-де, которое и исполнили, ко всеобщему восторгу двора. Некоторые дамы и кавалеры переоделись богами. Я сидела с вытаращенными глазами, наблюдая, как Юпитер вводит в зал Аполлона и Диану; затем появилась Венера, которая, преклонив колена перед молодой королевской четой, стала нараспев читать стихи о Прекрасной Испанке. Бедный Людовик смотрел на все это с отвращением; юному королю нелегко было улыбаться и изображать из себя счастливого новобрачного. Вполне возможно, что он вовсе не хотел жениться и теперь немного волновался, думая о будущих своих супружеских обязанностях… точно так же, как и Елизавета. А вот юная королева, откинув назад свои длинные белокурые локоны и выставив напоказ прелестные руки, явно наслаждалась всем происходящим.

В какой-то момент некая старая женщина взяла меня за руку и усадила рядом с собой.

Сперва я не знала, кто она, однако была заинтригована… Эта особа внушала мне благоговейный страх. У нее был царственный вид, поэтому я сразу догадалась, что она важная дама; и все же я не могла понять, чего она хочет от меня.

Она вцепилась мне в плечи своими старческими руками и принялась внимательно меня разглядывать. Я не могла отвести от нее глаз. У нее было морщинистое лицо, под глазами залегли глубокие тени, однако благодаря толстому слою румян и белил женщину эту издали вполне можно было принять за молодую. На ней был пышный черный парик, а наряд ее навевал мысли о прошлом. Широкий плащ, отделанный золотой тесьмой, давно уже вышел из моды.

– Итак, ты – маленькая мадам Генриетта, – произнесла старая дама.

Я кивнула.

– И сколько тебе лет? – с улыбкой спросила она.

– Шесть, – ответила я.

– Дитя, – прокомментировала она. – На самом деле – нет, – возразила я, гордо вскинув голову.

Она засмеялась и коснулась моей щеки.

– Прекрасная нежная кожа, – сказала дама. – И у меня была такая же… когда-то. В твоем возрасте я была самой прелестной девчушкой во всей Франции… и самой умной. Говорили, что я развита не по годам. А ты, малышка?

– Не знаю, – смущенно прошептала я.

– Значит, ты не такая, верно? Крошка Марго[21]21
  Маргарита де Валуа (1553–1615) – королева Марго, третья дочь Генриха II и Екатерины Медичи, отличалась необыкновенной красотой и умом; по политическим мотивам была вынуждена выйти замуж за Генриха Наваррского, по политическим же мотивам в 1599 г. состоялся их развод. Всегда поддерживала художников и поэтов, сама сочиняла стихи и писала дневники.


[Закрыть] знала все. С колыбели! – самоуверенно заявила дама.

– Вы… королева Марго? – удивилась я.

– А, так маленькая мадам Генриетта слышала обо мне! – обрадовалась она. – Да, ты могла бы быть моей дочерью – подумай об этом. Я была супругой твоего отца до того, как он женился на Марии Медичи.

Я взирала на старую даму с благоговейным ужасом. Разумеется, я много слышала о ней, но никогда не думала, что встречусь с ней лицом к лицу. Она пользовалась дурной славой в молодости… да и потом тоже.

– Мы с твоим отцом ненавидели друг друга, – заявила она. – Мы дрались, как дикие кошки. А потом развелись, и он женился на твоей матери. Если бы он поступил по-другому, тебя бы на свете не было, верно? Какой ужас! Разве ты можешь представить себе мир без мадам Генриетты?

Я заметила, что если бы меня не было на свете, то мне весьма трудно было бы что-то себе представить.

Она рассмеялась.

– Он ненавидел меня, – сказала она, – но, говорят, вторую свою жену он ненавидел еще сильнее. Как странно! Самый большой любитель женщин во Франции имел двух ненавистных жен!

– Вам не следует отзываться так о моей матери, – решительно возразила я.

Она придвинулась ко мне.

– Королева Марго всегда говорит то, что думает, и не заботится, что может кого-то задеть. И ты полагаешь, что маленькая шестилетняя мадам Генриетта меня остановит?

– Нет, – ответила я.

– Ты мне нравишься, – сказала Марго. – Ты очень мила. Я скажу тебе кое-что. Ты красивее молодой королевы. Не думаю, что она произвела впечатление на нашего месье Людовика. А ты как считаешь?

– Моя мать не хочет, чтобы я… – начала я, но вовремя осеклась.

– Высказывала свое мнение? – догадалась старуха. – Но, малышка Генриетта, когда ты вырастешь, тебе придется излагать свои мысли, хотят этого люди или нет. Разве ты со мной не согласна?

– Да, надеюсь, что так и будет. Но сперва я должна стать чуть старше, – заметила я.

– Ты взрослеешь с каждой минутой, разговаривая со мной. О, малышка, я, наверное, кажусь тебе очень старой? – спросила она.

– Очень, – утвердительно кивнула я.

– Посмотри на мою атласную кожу. Посмотри на мои великолепные волосы. Ты не знаешь, что сказать? Когда-то у меня были прекрасные густые волосы. Многие мужчины меня любили. О да, у меня было множество любовников… да и сейчас есть, – мечтательно промолвила она и тут же уточнила: – Но уже не так много. Не помню, чтобы я была когда-нибудь такой невинной, как ты, мое прелестное дитя. За твоего отца я вышла замуж отнюдь не трепетной девушкой. Это был злополучный брак. По улицам рекой текла кровь. Ты когда нибудь слышала о Варфоломеевской ночи?

Я сказала, что да.

– Католики и гугеноты – и твой отец стоял тогда на краю могилы. Они собирались его убить. Но он спасся. Как всегда. Он, как деревенский мальчишка, был… грубым… неотесанным… совсем не пара утонченной принцессе… О, этому неучу было далеко до меня! Мы сразу невзлюбили друг друга. Католики и гугеноты… интересно, смогут ли они когда-нибудь жить в мире?

– Надеюсь, что гугеноты отрекутся от своей ереси и обратятся в истинную веру, – ответила я.

– Ты повторяешь чужие слова, малышка. Не делай этого. Всегда думай своей головой – как я. Я тебя напугала? – осведомилась она.

Я застеснялась.

– Напугала, – решила она. – Ладно, а сейчас иди, малышка. Ты прекрасный ребенок, и, надеюсь, у тебя будет такая же яркая жизнь, как у меня.

– Мне нравится сидеть здесь и разговаривать с вами, – возразила я.

Она сжала мне руку и улыбнулась.

– Ты должна идти. Твоей матери не понравится, что ты слишком долго разговариваешь со мной. Думаю, она уже заметила нас… или одна из ее шпионок углядела. Мария Медичи, конечно, – мать короля, но, когда в этой семье свадьба, у меня столько же прав присутствовать здесь, сколько и у любого другого.

Приблизился какой-то молодой человек, и я заметила, что собеседница моя сразу потеряла ко мне интерес.

Молодой человек склонился перед ней.

– Моя прекрасная Марго! – негромко произнес он, а она улыбнулась и протянула ему руку.