Текст книги "Очарование страсти"

Автор книги: Джейн Эрбор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Я его привозила на Новый год, потому что он так жалел тогда, что попал в карантин, – вяло ответила Лин. – Но тогда он приехал просто как приятель. Я ему уже тогда сказала, что не люблю его.

– Боже мой, какой болтушкой ты меня, наверное, считаешь! Деннис всегда говорит, что я неисправима и вечно суюсь в дела других, хотя думает, что это, наверное, профессиональная болезнь всех пасторских жен. Но неужели это имеет такое большое значение – то, что я сказала Бельмонту, ведь я тогда искренне так думала?

– Но он ведь почти совершенно незнаком тебе! – сказала уклончиво Лин.

Огорченное лицо Мэри немного просветлело.

– Да, ну конечно, меня это не оправдывает за болтовню, но для тебя это не так неловко. В самом деле, Лин, я думаю, что я потому так безбожно разболталась, что его манеры создали у меня такое впечатление, что ему настолько все безразлично, что... Хотя, когда я сказала, что мне кажется, что Том тебе нравится и что ты могла бы выйти за него замуж, у мистера Бельмонта хватило бесцеремонности спросить: разве в таком случае ты не считаешь, что обязана любить Тома?

Милая Мэри!.. С каждым старательным объяснением она как будто снова и снова тыкала Лин ножом в сердце. Девушке пришлось выдавить из себя улыбку, спросив:

– Ну а тут что ты сказала ему в ответ?

– Ну, я возмутилась. Я сказала, что ты, конечно, не выйдешь замуж, если не полюбишь. Но кажется, в это время ты вошла в комнату, так что больше ничего не говорилось об этом.

Вот оно, значит, как. Теперь Лин поняла. Гора улик росла и росла: Уорнер слушал рассказ Мэри, видел невинный любящий жест Тома во время танцев, видел Тома, державшего ее за плечи у нее в кабинете в тот день, и слышал, как Том назвал ее «милой». Все это теперь объясняло его холодно-загадочные слова; может быть, она теперь даже должна быть рада тому, что он поверит в то, что ее любит другой и ценит ее собственную любовь. На момент, из-за гордости, у нее даже возникло искушение использовать Тома, даже несколько афишировать его любовь к ней. Но нет, конечно, она не может так поступить. Это будет нечестно по отношению к Тому, а главное... Уорнеру будет безразлично. Именно это незримой нитью проходило через все – она ничего не значила для него.

Он убедил ее вернуться в Бродфилд, потому что считал ее хорошей сестрой, которую больнице невыгодно терять; он успокаивал ее насчет Пэтси, потому что должен был это сделать, видя ее тревогу. Он даже перевел к ней Джонни Бейнера, зная ее хорошие руки и еще потому, что быстрое выздоровление мальчика удовлетворит его профессиональную гордость, впрочем и ее тоже. Да, все, что она до сих пор прокручивала в своей памяти и так и сяк, чтобы создать картину ласковых и интимных отношений между ними, на самом деле ничего не значило. Странно, как совмещается то, что ты совершенно точно знаешь умом и все-таки сохраняешь отчаянную надежду в сердце... Но теперь все это в прошлом...

Она так долго молчала, что Мэри, наконец, робко сказала:

– Вот так все было, Лин. Это важно, да?

– Да совсем это не важно. – Она заставит себя так смотреть на это. – Если бы я все это время знала, что ты обсуждала меня с мистером Бельмонтом, мне, наверное, было бы неловко работать с ним рядом в операционной. А теперь, когда мне поручена палата Принстон, я его вижу редко. Во всяком случае, я не думаю, что он помнит все то, о чем вы говорили тогда.

– Я тоже так думаю. – Эта мысль снова вернула Мэри жизнерадостность. – Но тогда как же ты узнала обо всем этом, если не от него?

– От него, – призналась Лин. – Он спрашивал о тебе и сказал что-то такое, что я не могла понять, – насчет того, что ты теперь испытываешь облегчение и счастлива за меня. Кажется, он принял все, что ты ему рассказывала о Томе, за чистую монету и... по какой-то причине стал считать, что ты оказалась права. Но пожалуй, кончим этот разговор. В общем-то все это не имеет значения. Я просто захотела точно узнать об этом, вот и все.

Когда через некоторое время Лин и Мэри ушли, острые глаза Норы Фейерс следили за ними. Она посмотрела из-под ресниц на Еву Адлер, сидящую напротив.

– Эти двое, что только сию минуту вышли, – вы узнали одну из них, Ева?

– Нет. А почему я должна ее узнать? – Тон Евы был лишен всякого интереса.

Нора пожала плечами:

– Вы сегодня совсем потусторонняя почему-то. Иначе вы могли бы почуять совершенно определенный запах соперничества, который от меня не ускользнул!

Ева развела руками с удивленным и слегка раздраженным видом:

– Соперничества? Боюсь, что ничего не понимаю.

– Я и не думаю, что это должно вас беспокоить. Мне кажется, привязанность Уорнера к вам настолько безгранична, что его отвлечения по мелочам не должны вас занимать.

– Уорнер? А что насчет Уорнера? – Наконец у Евы пробудился какой-то живой интерес.

– Да я просто думаю, что он обращает внимание на девушку, которая сейчас прошла мимо нашего стола, – младшая из двоих, в сером пальто. Да вы ее и сами встречали. Уорнер подводил ее к вам, когда мы были на благотворительном балу, а потом она потащила его к своей подруге, у которой приключился аппендицит, и они поехали в больницу.

– Ах, та? Я думала, что она просто младшая медсестра, работающая с ним в операционной. Довольно обыкновенная, как мне показалось.

Нора сказала небрежно:

– Тогда так и было, хотя теперь ее повысили до ранга старшей сестры и дали ей собственную палату после Рождества. Это может ничего не значить, конечно, но вы помните ведь, да? – что он ее пригласил, очень подчеркнуто, пойти слушать рождественскую службу и гимны вместе с ним?

– Значит, он все-таки...

Тон Евы стал задумчивым.

Нора поспешила добавить:

– Да, конечно, и с тех пор они даже переписываются друг с другом.

– Но зачем им это надо? Вы сказали, что они вместе работают?

Нора пожала плечами:

– Да, вместе. Я только могу предположить, что у них в операционной недостаточно возможности для разговора на личные темы, которые их интересуют. Я знаю только, что я видела его письмо к ней.

– Но может быть, это что-то служебное, по работе? А может быть, ответ на глупое письмо, которое эта девица написала Уорнеру без всяких поводов с его стороны? Я знаю, что раньше у него бывали такие случаи...

Нора презрительно сказала:

– Милая Ева, спуститесь на землю! Хирурги-консультанты не обращаются с записками к каким-то там сестрам. Они отдают приказы и ожидают их бесприкословного выполнения. К тому же, повторяю, письмо, которое я видела, – чисто случайно, разумеется, – было не от Лин Эсолл к Уорнеру, а от него к ней. И это было личное письмо, которое он сам отнес, оно пришло не по почте.

Лицо Евы стало еще бледнее. Минута молчания казалась очень долгой. Потом Ева прошептала с чувством:

– Что ж, это меняет дело. Я больше не буду этого делать ни за что!

Нервно и сердито она погасила сигарету, растирая ее в серый пепел тонкими изящными пальцами, и сказала, не глядя на свою собеседницу:

– Вчера мы с Уорнером поссорились. Кажется, он начинает думать, что, раз раньше я предоставляла Брону устраивать все мои дела, а теперь иногда обращаюсь за советом к нему, он может распоряжаться всей моей жизнью и диктовать мне, какие приглашения на концерты я должна принимать, а какие отвергать. По отношению к нему я вела себя более чем глупо, так что он стал считать, что может управлять мною в любой ситуации. А я этого не потерплю!

– Но если вы ничего не получаете от этого, то, значит, вы еще более простодушны, чем я думала, – нежно сказала Нора.

– Я? О, наверное... – Ева пожала плечами, не желая прерывать свою речь: – Уорнер, конечно, получает от этого больше, потому что власть надо мною дает ему такое же удовлетворение, какое он получает, помыкая всеми этими несчастными сестрами. Но со мной это у него больше не пройдет, так я ему вчера и сказала...

– Вы правильно делаете, раз он, по-видимому, даже не способен быть лояльным по отношению к вам! – мурлыкнула Нора.

На секунду Ева подняла на нее глаза, потом продолжала возмущаться:

– Его последняя идея заключается в том, что якобы в интересах моей карьеры я должна быть готова петь где попало и когда попало, если меня приглашают. Я, Ева Адлер, – представьте! – будто бы обязана петь на любом концерте, который предложит мне мой агент, и даже давать бесплатные концерты, видите ли, чтобы мое имя было всегда на виду. Вчера он рассердился из-за того, что я пробыла в Швейцарии почти два месяца и не дала за это время нигде ни одного концерта. И более того! Он еще имел наглость предложить мне «открыть новый сезон», как он сказал. Как раз за этим он и явился ко мне – чтобы я исполнила два песенных цикла на каком-то несчастном концертике, который организуют в последний день масленицы в самом Бродфилде.

– А вы что на это сказали?

– Наотрез отказалась. Я пела в Париже, и Риме, и Нью-Йорке, и...

– Да, я знаю. И наверное, вы так и сказали Уорнеру. Ну а он что на это вам ответил?

– Просто разозлился, по-моему. Но он еще говорил о моих обязанностях перед публикой, которая помогла мне преуспеть, о том, что нельзя презирать лестницу, по которой поднимаешься, и много чего еще. Но я все-таки отказалась. А теперь, после всего, что вы мне сказали, я даже рада, что так поступила.

– Рады?

– Да. А что?

– Ничего. – Тон Норы был равнодушным. – Только я думаю, что вы делаете очень большую ошибку, вот и все. Смотрите, сейчас вы на него сердитесь, но ведь с тех пор, как умер Брон, он был вам очень полезен. Да просто хотя бы как внушительный и презентабельный мужчина рядом с вами! Я подозреваю, что он все-таки нечто большее. Но все равно. А теперь что вы предлагаете ему делать? Да вы просто сами бросаете его в объятия этой Лин Эсолл!

– Если он хочет бегать за ней, пожалуйста, – хмуро сказала Ева.

– Нет, не надо! Теперь, по-моему, ясно, что вы не можете позволить себе потерять его, да еще ради какой-то девицы. Нет, Ева! То, что я вам сказала, – это просто предупреждение. Но как раз сейчас у вас есть шанс – берите его!

– Что вы имеете в виду?

– Можете не говорить Уорнеру, что вы передумали, но обязательно выступите на этом бродфилдском концерте. Пойте так, как никогда не пели, но главное – это еще важнее! – выглядите так, как никогда не выглядели до этого. Ева, у вас есть все! Все преимущества перед Лин Эсолл, какие только могут быть у женщины: красота, блеск, осанка... неужели вы думаете, что, если вы используете все это, Уорнер будет еще думать о ней? В этот вечер она будет сидеть в ряду сестер: все в форменных платьях, с разинутыми ртами будут глядеть на вас и завидовать вам. И она будет просто одной из сестер в этой толпе; а вы – Ева Адлер – будете единственной и неповторимой. Не бойтесь, Уорнер это почувствует!

Ева заерзала в своем кресле, нервно сплетая и расплетая пальцы.

– Пожалуй, вы правы, и я так и сделаю, – сказала она.

– Глупо будет, если не сделаете, – решительно заключила Нора.

Хотя концерт в последний день масленицы должен был состояться вечером, после окончания дневных дежурств, начальница издала очередной эдикт, в котором предписывалось всему персоналу, присутствующему на концерте, быть в форменных платьях. Старшая сестра – ее заместительница – пыталась переубедить ее, но начальница была тверда, говоря, что большое собрание женщин выглядит очень приятно, когда все одеты одинаково, и что больничная публика должна выглядеть «монолитом».

– Женщин? – Старшая сестра сморщила носик в разочаровании. – Неужели весь этот вечер будет только дамским, мэм?

– Нет, сестра, конечно нет. Я надеюсь, что все мужчины-доктора тоже придут, и даже наши консультанты. Кстати, хотя мисс Адлер ранее сообщила через мистера Бельмонта, что она не сможет выступить у нас, потом я получила от нее письмо, в котором говорится, что, к ее удовольствию, у нее появилась возможность спеть на нашем вечере. Правда замечательно?

Старшая сестра согласилась, что это великолепно, хотя ее сокровенные мысли сосредоточивались на некоем темно-синем платье в ее гардеробе, которое она еще ни разу не надевала и в котором собиралась быть на этом концерте. Старшая сестра была не музыкальна, и одним сопрано больше, одним меньше – едва ли что-то значило для нее.

В этот вечер Лин оказалось очень на руку распоряжение начальницы о желательной «монолитности» вида женского персонала, потому что она поздно вернулась с дежурства и только успела пройти в зал, когда стал подниматься занавес. Некоторое время ей придется постоять у стенки, надеясь, что она увидит свободное место после первого номера программы, когда ее глаза привыкнут к полумраку. Если бы Пэтси вернулась из Эйре, она бы заняла ей местечко. Или Том... Но Том и она последнее время избегали друг друга, и, хотя ей было грустно из-за этого, Лин сама как-то не могла найти с ним естественный тон.

Она все еще думала о Томе, когда ее тронули за руку. Уорнер Бельмонт встал со своего места с краю ряда и жестами показывал ей, что рядом есть еще одно свободное место.

– Спасибо, – прошептала Лин и заняла его. Уорнер сел рядом с ней, больше не глядя на девушку и не отвлекаясь от сцены. «Он мне предлагает место, но даст понять, что я не вправе ожидать сопутствующей любезности или дружелюбия», – грустно подумала Лин. Она тут же укорила себя за чрезмерную чувствительность и настроилась на то, чтобы наслаждаться концертом.

Между номерами они обменивались формальными репликами о впечатлениях от выступлений. Но так как подходило время, когда должна была появиться Ева, какое-то интуитивное чувство подсказывало Лин, что он так же напряженно ждет этого, как и она сама. Оба они были скованы атмосферой нервного ожидания, которое красавица Ева так умела вызывать.

Сцену еще немного затемнили для выхода Евы, и, когда она появилась, было такое впечатление, будто ниоткуда возник язык пламени. Ее платье было розово-золотым; ее золотые волосы светились над ним, и на локте согнутой руки она держала сноп гладиолусов, таких неожиданных в это время года, что казалось, будто она вышла из сказки.

Она поклонилась в ответ на аплодисменты и положила цветы на крышку рояля, прежде чем начать петь. Она выбрала цикл песен Шумана, и Лин, сидящая со сложенными на коленях руками, приготовилась ощутить увлекательное волшебство ее голоса, которое, подумала она, всегда может преодолеть любое чувство зависти, неприязни или благоговейного страха перед его обладательницей.

Но странно, сегодня она не слышала этого волшебства. Певица с опытом Евы едва ли могла петь неуверенно или просто плохо, но Лин вспомнила, как музыкальные критики писали о том, что в ее прекрасном голосе всегда присутствует особый колорит, и понять, что ее сегодняшнее пение как раз было лишено этого колорита.

Она украдкой посмотрела на профиль сидящего рядом человека. Глаза Уорнера не отрывались от Евы, но он хмурился. Лин невольно подумала о том, какого сурового критика имеет Ева в его лице. Конечно, намек Норы был абсурдным. Невозможно, чтобы он мог ревновать к этому блеску Евы; даже его нахмуренный лоб свидетельствовал о его волнении за нее здесь, в этой аудитории, которую никто не мог назвать искушенной в музыке.

Аплодисменты были оглушительными, как будто исполнение Евы превзошло все ожидания. Когда они затихли, Уорнер повернулся к Лин.

– Ну как? – спросил он строгим тоном.

Лин колебалась, но потом прошептала, что у мисс Адлер прекрасный голос. Он поднял брови:

– Я не жду, что вы будете рассыпаться в ничего не значащих похвалах. Я ожидал от вас большей смелости. Вы ведь слышали раньше, как поет Ева, верно? И вы действительно не замечаете разницы между тем и сегодняшним?

– Если бы и заметила, то едва ли решилась бы критиковать... – начала Лин.

– Ага, тогда, значит, вы согласны, что сегодняшнее исполнение было ниже ее возможностей?

– Я признаю, что я не почувствовала той захватывающей магии в звуке, как в последний раз. Но ведь это может объясняться тем, что я не в том настроении слушаю, или...

– Ну, не думаю, что дело в этом. Э... обстоятельства как раз очень сходные, верно? – Что он мог иметь в виду под этими словами? Он продолжал: – Нет, я боюсь, что просто ее исполнение было не на высоте. Хотя и не знаю почему. Я склонен упрекнуть ее за то, что она согласилась петь, раз чувствовала, что не может дать все, что должна. У нее нет права так бросаться своей репутацией.

Боевой дух Лин немедленно восстал в защиту певицы. Она никогда не пыталась защитить себя, когда его требования становились просто невыполнимыми. Сейчас она даже не успела подумать, как странно то, что она вдруг стала защищать Еву Адлер. Наверное, сама Ева только засмеялась бы со своей прохладной снисходительностью и посоветовала бы ей не обращать внимания... Но прежде чем она могла сдержать свой порыв, слова уже полились горячим потоком:

– Неужели вы никогда не думали, мистер Бельмонт, что нельзя требовать от людей слишком многого, ожидать от них, чтобы они работали как машины, хотя они всего-навсего люди? Например, у мисс Адлер может быть несколько причин, о которых невежливо расспрашивать, – она устала, или больна, или опечаленна, или встревожена чем-то. И конечно, сама эта непредсказуемость спасает людей от превращения в автоматы и даже делает их... милыми?

Голос ее был взволнован, но она старалась говорить тихо, чтобы ее не услышали посторонние. Он заговорил таким же тоном. Прямо и вызывающе глядя на нее, он сказал:

– Как ни странно, но я полностью согласен, что наличие каких-то непредсказуемых качеств в людях может иметь свои привлекательные стороны. Например, ваше внезапное нападение на меня – как освежающий душ. Так что в собственную защиту я могу только сказать: видимо, я сделал слишком поспешное заключение о том, почему Ева далеко не полностью раскрылась, приписав это каким-то ее эгоистическим соображениям.

– Едва ли у вас есть право судить других, мне кажется, – тихо проговорила Лин.

– Нет? Но видите ли, я никогда не видел раньше, чтобы Ева позволила эмоциям одержать верх над ее работой. Хотя, я бы сказал, это обычный недостаток женщин. – Он улыбнулся: – Ну, вот теперь можете ругать меня за огульное обвинение всех женщин в этом грехе.

Но Лин, растерявшись от его насмешек, не нашла в себе сил продолжать этот разговор. Перед началом исполнения Евой следующего цикла песен он поднялся, извинился и ушел.

Вернулась Пэтси – счастливая и снова миловидная после своего отдыха. Обратный путь она проделала одна, но Майкл встретил ее в Лондоне и привез в Спайрхэмптон. Когда Лин вошла к ней в комнату поздороваться, она увидела сияющую Пэтси.

– Он попросил меня выйти за него замуж, – объявила Пэтси, раскрасневшись. – Представь себе!

– И представлять нечего! Я так рада, – сказала Лин, обнимая подругу. – Ну и как все это было?

– В поезде, когда мы ехали из Лондона. У меня не был заказан билет, а поезд был так набит, что негде было и сесть. Я села на свой чемодан, а Майкл сказал мне, чтобы я опиралась на него. А потом вдруг нагнулся и спросил: «Пэтси, ты выйдешь за меня замуж?» – вот так, без всяких разговоров.

– А что ты ему сказала? – спросила Лин.

– Я сказала: «Что?!»

– Ох, Пэтси!..

– Да, знаешь, такой шум стоял, поезд гремит, людей полно, я толком не услышала. А он снова сказал, но так громко, что люди вокруг нас все слышали. Но мне было все равно. Я ему заорала в ответ: «С удовольствием, Майкл!» И опять это все услышали. Я его потом спросила. Говорю: «Отчего же ты, Майкл, решил делать предложение всему вагону, а не только мне?» И что же, ты думаешь, он сказал? – Глаза Пэтси округлились в изумлении. – Он сказал, что ему нужно было сказать сразу, в тот момент, когда он, наконец, осмелился, а то, говорит, потом опять бы всю храбрость растерял. Храбрость делать мне предложение, можешь ты это себе представить?!

Лин мягко шлепнула ее по руке и пожурила:

– Пэтси, Пэтси, опять у тебя этот комплекс неполноценности! Когда же ты поймешь, что тебя все любят, как тут устоять Майклу? Пока тебя тут не было, о тебе спрашивали все, буквально все до одного, и я просто купалась в отражении твоей популярности. Да ты знаешь, что даже старый Пэннингтон-Дэллоу как-то остановил меня и спросил, где ты и что с тобой?

– Не может быть!

– Я тебе правду говорю.

– Какой милый!.. – растроганно сказала Пэтси, хотя через минуту в ее глазах уже зажегся озорной огонек. – Теперь Майкл не позволит мне питать возвышенные чувства к консультирующим хирургам, верно? Но я выздоровела от этой привычки обожать их. Ведь он настолько лучше всех их для меня, правда?

Лин грустно сказала:

– Скоро ты уедешь от нас, Пэтси. И не будет тебя здесь, в Бродфилде...

Но Пэтси успокоила ее.

– Еще не скоро, я думаю, – сказала она. – Нам нужно еще накопить денег, прежде чем мы поженимся, и, хотя Майкл уже присмотрел замечательный гараж в Дублине, его пока не продают, хотя он думает, что будут. Но это еще сто лет ждать, прежде чем я уеду от вас.

– Сто лет? – улыбнулась Лин.

– Ну, во всяком случае, месяцы и месяцы, – согласилась Пэтси. И Лин, которая измеряла свою жизнь в Бродфилде не месяцами, а годами, постаралась подавить чувство уныния, охватившее ее при мысли, что теперь, уже очень скоро, Пэтси не будет делить с ней эту жизнь.

Пэтси вернулась к своей работе в отдельных палатах, и обе девушки были очень счастливы своей дружбой, даже если Лин и чувствовала ту разделяющую их в будущем черту, которую создала помолвка Пэтси. Они все еще проводили свои недолгие свободные часы вместе, но, когда у Пэтси был выходной, она всегда была с Майклом, и, хотя они иногда убеждали Лин съездить куда-нибудь вместе с ними, она упорно отказывалась. Однажды Пэтси предложила поехать с ними, взяв четвертым Тома. Но Лин сумела как-то мягко, под благовидным предлогом отказаться.

Жизнь в больнице шла раз и навсегда заведенным порядком день за днем; казавшаяся бесконечной зима стала отступать перед приближением весны. Пришло официальное уведомление о присвоении Лин звания старшей сестры.

И вскоре Пэтси появилась днем в комнате отдыха, с важным таинственным видом.

– У нас среди больных кто-то новенький, – провозгласила она.

– Хорошо! Теперь у вас появятся дела в отдельных палатах, а то всем известно, что вы там большую часть дня возлежите на шелковых подушках, благо делать нечего, – поддразнила ее Лин.

– Нет, в самом деле! Угадай, кто?

– Ну, не знаю. Ты все равно ведь умираешь от нетерпения? Ну и скажи сама – кто?

Пэтси набрала воздуха в легкие:

– Так вот, это сама мисс Адлер!

– Ева Адлер?

– Да. Поступила с каким-то тяжелым осложнением гортани.

– С горлом? Ох, это значит, что ее голос под угрозой?

Пэтси серьезно кивнула:

– Они даже считают, что придется делать операцию.

– «Они»?

– Знаешь мистера Майклмаса, лондонского специалиста-отоларинголога? Вот он будет оперировать. Но первый диагноз поставил наш У.Б. и послал ее сюда. То есть не то что послал. Он сам ее сюда и привез и в свободную минуту то и дело заглядывает к ней.

– Это понятно, они друзья, – пробормотала Лин.

– Более чем, если хочешь знать. Я не поверила Тому, когда он говорил, что У.Б. никогда не увлечется...

Но Лин не слушала ее. Ее мысли были полны Евой Адлер, которой судьба дала талант, красоту и, наверное, любовь Уорнера Бельмонта и к которой в сердце Лин сейчас не было никакой зависти, а вместо этого – глубокая жалость. Сейчас она даже не могла ревновать Еву к той любви, к которой она сама так стремилась.

Глава 9

По сообщениям Пэтси, Ева Адлер не относилась к числу хороших пациентов. Днем и ночью она трезвонила, вызывая сестер, и чаще всего из-за таких пустяков, которые она прекрасно могла бы сделать сама. Пэтси, в состоянии ее недавно обретенного счастья, теперь ничто не могло вывести из себя, но и она с иронией рассказывала Лин:

– Нет, ты знаешь, она как будто понятия не имеет, зачем мы здесь существуем. Ей кажется, что только для того, чтобы вызывать нас и велеть поворачивать ветку мимозы в вазе и так, и этак, и в ту сторону, и в эту, чтобы она, видишь ли, бросала приятную тень на стену. Вчера утром она меня продержала за этим занятием четверть часа, а старшая сестра прыгала, как боб на сковородке, ждала меня на перевязку. Но знаешь, все равно у меня как-то нет к ней злобы. Как ты думаешь, что может ждать бедняжку в будущем?

Лин не могла не улыбнуться, видя ту быстроту, с которой Пэтси разжаловала бывшую великую Еву в категорию «бедняжек». Но умение обращаться со своими пациентами, как с детьми, и относиться к ним по-матерински заботливо, что совершенно не соответствовало юным годам, составляло главное искусство Пэтси; она всегда ладила со своими больными. Среди сестер в комнате отдыха была готова шутка насчет Пэтси, что если бы, например, начальница вдруг слегла, то Пэтси тут же явилась бы с утешениями и стала бы похлопывать ее по руке, приговаривая: «Ну ничего, ничего, сейчас будет легче!»

– А они уже решили, когда будет операция? – спросила Лин.

– Нет, даже еще и не решили, будет или не будет, кажется. Старшая сестра не знает, ну а мисс Адлер тем более. Я думаю, что она именно из-за этого так нервничает и капризничает. Как ты думаешь, Лин, – серьезно спросила Пэтси, – доктора и хирурги действительно должны все хранить в тайне?

– Не всегда, по-моему, – возразила Лин. – Я часто видела, что они совершенно откровенны с больными. Но я думаю, что как раз часть их искусства в том и заключается, чтобы уметь судить, в какой степени можно говорить правду о его состоянии каждому отдельному больному. Некоторые так легко пугаются...

– Да, но есть и такие, которые просто голову теряют от тех вещей, которых им не говорят.

– И это тоже правда. В общем, для врача, конечно, это трудное дело – правильно решить, – проговорила Лин.

– Вот возьми мисс Адлер, – продолжала Пэтси. – Она просто не верит нам, когда мы объясняем ей, что мистер Майклмас хочет пронаблюдать ее перед лечением. Она узнала или догадалась с самого начала, что, может быть, потребуется делать операцию, и она ждет, вся напряглась и все время, конечно, боится, что это может означать потерю голоса. Я считаю, что У.Б., во всяком случае, достаточно хорошо ее знает, чтобы быть с ней вполне откровенным относительно ее шансов!

– Но может быть, он считает, что не имеет права вмешиваться в дела доктора Майклмаса, раз уж она его пациентка, – напомнила ей Лин.

– Это я понимаю, конечно. Но мне кажется, никакого нарушения этикета не было бы, если бы он ей намекнул, что и как, в качестве друга, потому что он даже не скрывает от старшей сестры, что его визиты к мисс Адлер не носят профессиональный характер. Ты бы посмотрела на старшую – она прямо вся расплылась перед ним. «Ну конечно, коне-е-е-чно, я все понимаю, мистер Бельмонт!» – передразнила ее Пэтси со смехом.

Лин провела пальцем по краю подоконника, как бы проверяя чистоту:

– Ты говоришь, он часто навещает мисс Адлер?

– Да, почти каждый день, и всегда с букетом цветов и кучей журналов. А если не приходит сам, то присылает цветы. Например, сегодня утром принесли большой букет гладиолусов. Там была его карточка и по-французски приписано: «Воспоминание о триумфе». Ты сама посуди, Лин, где в это время года можно достать гладиолусы?

Лин очнулась:

– Гладиолусы? У крупных лондонских цветоводов есть все, конечно, но цена!.. – Она задумалась: гладиолусы – те самые цветы, с которыми Ева появилась на концерте и которые, значит, и тогда были от Уорнера, как и сегодняшний подарок. А «воспоминание о триумфе» – конечно, о триумфе ее красоты в тот вечер, которой Уорнер не смог сопротивляться, хотя и критиковал ее исполнение. Это воспоминание жгло ее, и сознательным усилием воли Лин прогнала от себя эти мысли.

Но на следующий день она получила болезненное напоминание об этом.

Она как раз пришла к себе после работы и уже сняла форменное платье, переоделась в обычное и собралась дойти до отдельных палат, чтобы узнать, когда освободится Пэтси. Она нашла ее в санитарном тамбуре посреди пустых ваз и груды цветов, которые нужно было немедленно расставить.

– Господи, Пэтси! Ты тут провозишься с этим еще час. Почему ты не заставишь практикантку заняться этими цветами! – возмутилась Лин.

Пэтси мокрой рукой провела по лбу, стирая пот:

– Я бы заставила, но у нас сегодня столько людей не хватает. Одна вчера заболела гриппом, другая, видно, тоже собирается, сегодня ходила как мокрая курица, пока старшая не отослала ее после ленча. Душенька, помоги мне с этим, я тогда поскорее кончу.

– Конечно помогу. Ты говоришь, грипп? Боже упаси нас от той эпидемии, что была зимой три года назад. Помнишь, что было?

– Еще бы не помнить!.. – пылко сказала Пэтси. – Резервного персонала никого нет, половина из нас еле ноги таскает, живут на аспирине, потому что кому-то надо ухаживать за второй половиной, которые совсем свалились. Но ты тогда не заболела?

– Нет, мне тогда повезло. У меня и еще нескольких человек оказалось крепкое здоровье, как считается, – подтвердила с улыбкой Лин. – Но наверное, я никогда в жизни так не уставала и потом часто думала, что же мы будем делать, если случится опять что-нибудь чрезвычайное – например, будет поступать огромное количество раненых или больных...

– Да... Хорошо, что пока этого не было. – Пэтси на шаг отступила от вазы, которую она только что закончила: – Посмотри, милая – обе вазы для моей бедной язвы из двенадцатой палаты (Пэтси часто обозначала своих пациентов их диагнозами). А что, если нам освободить немного места? Ты отнесешь эти цветы в палату, тут будет посвободнее, и я займусь этими.

– Я не в форме. Как же я туда пойду? – возразила Лин.

– Ну и пусть. Ты в палату не входи, а просто поставь их на столике у двери в двенадцатую, в коридоре, и подожди меня. Я тут с этим кончу, захвачу второй букет для язвы и все принесу, а ты мне будешь открывать двери в палаты.

Лин согласилась и, взяв две вазы в обе руки, понесла их в отделение. Вазы были тяжелые, и она с облегчением поставила их на коридорный столик, как сказала Пэтси. Отступив на шаг, она осмотрела оба букета и решила, что надо подправить некоторые веточки, пострадавшие от переноски. Она занялась этим и вдруг заметила, что дверь напротив палаты номер двенадцать открыта настежь, и она не могла не услышать голоса, доносящиеся из палаты. Она настолько изучила голос Уорнера Бельмонта, что сразу узнала его. Ему отвечал голос Евы Адлер, показавшийся Лин еще более привлекательным и волнующим из-за легкой хрипотцы.

Уорнер говорил ей:

– Я вижу, ты получила мои цветы. Ты поняла, что я написал на карточке?

Ева засмеялась не совсем приятно:

– Дорогой мой Уорнер, как тебе известно, я умею читать по-французски.

– Ты прекрасно знаешь, что я хотел сказать, дорогая. Я подумал, что, может быть, ты не поняла, о чем я пишу.