Текст книги "Искатель. 1961-1991. Выпуск 1"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Жорж Сименон,Виталий Гладкий,Чарльз Вильямс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

В РОВД происшествие расследовать не спешили, хотели, видимо, спустить его «на тормозах» – такие драки случались через день, а эта, к счастью, обошлась без поножовщины. Но мать пострадавшего обладала уникальной настойчивостью и добилась приема у самого генерала, после чего дело «повесили» на Баранкина.

Вот тут-то и выяснилось, что четверых здоровенных парней избил всего лишь один человек.

Я слушал объяснения юнцов и их подружек и все больше убеждался, что это именно тот человек, которого я ищу: роста выше среднего, широкоплеч, быстр в движениях, очень силен, отлично тренирован, в совершенстве владеет приемами восточных единоборств. А значит, он должен был где-то тренироваться. И если он не приезжий, не «гастролер»…

– Словесный портрет незнакомца из парка, составленный мною с помощью компашки потерпевших, оставлял желать лучшего. Что и немудрено достоверность словесных портретов, за редким исключением, не выдерживает никакой критики. Это как раз тот момент, когда теории не в ладах с практикой…

– Зайди к старику, – благоухающий Баранкин терпеливо чешет свои непокорные вихры, глядясь в карманное зеркальце. – Просил.

– Пижон, – отвечаю я и поправляю узел пестрого галстука, который идет ему, как корове седло. – Фрайер деревенский.

– На свадьбу придешь? – осторожно интересуется Славка, все еще не веря, что я в настроении.

– Куда денешься… Придется. Пора уже и мне заводить полезные знакомства.

Баранкин скалится, а я отправляюсь к Палычу.

В кабинете «зубра» полнейший кавардак: везде валяются бумаги, книги, а сам он, скинув пиджак, усердно копается в ящиках письменного стола.

– Звали?

– Садись… Сережа…

Ошеломленный, я медленно опускаюсь на стул: впервые за три с лишним года нашей совместной работы Палыч обращается ко мне по имени.

– Будем прощаться… – продолжая свои изыскания, негромко говорит он, не глядя на меня.

– Как… прощаться?

– Ухожу. Пора, брат, пора… На пенсию ухожу.

Я молчу. Что-то внутри оборвалось, и как-то нехорошо заныло сердце.

– Вот так… – Палыч поднимает на меня глаз.

Только теперь я замечаю, как он сдал за последний месяц. Передо мною сидел старик с потухшим взглядом, болезненный и вялый.

– Ты себя побереги, Сережа… Я перед тобою виноват… Ты был прав. Не надо было путать тебя в это дело.

– Иван Палыч, о чем вы? – И я впервые называю его по имени-отчеству, Это наша работа. Не я, так другой.

– Другой, может, и не полез бы на рожон. Видно, ты копнул чересчур глубоко. Особенно кое-кому не поправились твои разговоры с друзьями покойного Лукашова. Возможно, и не стоило с ними так…

Да уж, разговоры… Век бы мне с ними не говорить, не видеть их холеные рожи и пустые циничные буркалы. Хорошо, что я не сказал старику о звонках «доброжелателя».

– Иван Палыч, вас «ушли»? – прямо спрашиваю я.

Старик не выдерживает моего взгляда и опускает глаза. Его молчание красноречивее любых слов.

– Из-за меня, значит… Но я все равно доведу дело до конца! – едва не кричу я. – Чего бы мне это ни стоило! Я не позволю этим подонкам творить их черные делишки! Я не боюсь их.

– Знаю… Потому и… Эх! – машет Палыч рукой. – Пропади оно все…

– Значит, именно вас избрали козлом отпущения?

– Вроде того… Зря мы Фишмана арестовали…

– И теперь на всех перекрестках будут кричать, что мы применяли недозволенные методы, что он оговорил себя и других… Попробуй опровергни. Снова концы в воду и на трибуны, чтобы в который раз поклясться в верности перестройке.

– Опровергнуть трудно, это верно… Они уже накатали «телегу» в обком и… э-э… выше…

Мне почему-то в этот момент вспомнился Иван Савельевич и его молодой коллега. Да, им тоже не позавидуешь.

– Едва не забыл… – Палыч хмурится еще больше. – Наблюдение за квартирой Лукашова снято.

Вот это уже совсем плохо Теперь Тина Павловна осталась одна, как перст. Помощи ждать неоткуда…

Я смотрю на Палыча, он виновато отводит взгляд.

Я знаю, что он отстаивал до последнего наш план перед начальством. Увы.

Он смотрел на меня настороженно и с некоторой опаской. Я его понимал, лишь совсем недавно вышло постановление об официальном признании восточных единоборств в нашей стране, до этого гонимых и преследуемых, ютящихся в подвалах и развалюхах, подальше от глаз милиции. И нашей вездесущей общественности.

– Басков… – представился тренер и, помедлив чуток, добавил: – Олег…

Был он уже немолод, лет под сорок, худощав, жилист и как-то по-особенному собран.

– …Да, этого человека я знаю. – Басков долго рассматривал фоторобот, над которым мне пришлось изрядно потрудиться вместе с компашкой из парка. – Он здесь, правда, не очень похож. Но, судя по вашему описанию, – это Карасев. Редкий талант, доложу я вам. Настоящий боец, великий мастер.

– Вы с ним давно знакомы?

– Как вам сказать. Не так чтоб уж очень. Он тренировался у меня.

– Здесь? – показал я на приоткрытую дверь спортзала.

– Нет, – хмуро улыбнулся Басков. – В другом месте… Это когда мы, извините, в подполье ушли. По инициативе, между прочим, вашей конторы.

– Что он собой представлял? – Я не отреагировал на выпад тренера. – Вы ведь с ним общались – сколько? – почти три года.

– Неразговорчив, скрытен. Но заводной. Нервишки у него шалят, это точно. Очень обязательный. Если пообещал – разобьется, но исполнит. Вот, пожалуй, и все.

Из спортзала я не шел, а летел, будто за полчаса у меня прорезались крылья. Карасев! Не думаю, что теперь установить его место жительства будет архитрудной задачей.

Адрес Карасева я получил за считанные минуты. И сразу же, не мешкая, отправился к нему домой, на всякий случай, для подстраховки, захватив с собой Баранкина.

Дверь коммуналки, где жил Карасев, открыла приземистая старуха.

– Чаво? – переспросила она, приставив ладонь к уху, тем не менее в мое удостоверение впилась цепко и что нужно вычитала вмиг. – А, Карасев… Ентот паразит… Вона евойная дверь. Нетути Карасева.

– Не знаете, когда придет?

– Гы… – открыла щербатый рот старуха. – Он мине не докладывает. А нетути его ужо неделю. Не меньше.

Новость для меня малоприятная. Что делать? Не думаю, что мне удастся быстро получить санкцию на обыск: Иван Савельевич все еще по больницам прохлаждается, а его молодой коллега, завидев меня, зеленеет от испуга и старается побыстрее сбежать куда-нибудь «по делам». А что, если?..

– Рискнем? – тихо говорю Баранкину, показывая глазами на дверь комнаты Карасева.

– Ты что, того?.. – хотел покрутить он пальцем у виска, но, заметив любопытный взгляд старухи, быстро опустил руку. – Серега, у меня свадьба через три дня… – взмолился он. – Кто капнет – нас со свету сживут, по высоким кабинетам затаскают…

– Могеть, вам зглянуть на евонную комнату надыть? – робко спросила старуха.

– Не мешало бы… – переглянулся с Баранкиным, он только потупился безнадежно.

– Чичас… – Старуха зашлепала по коридору.

Через минуту она возвратилась и протянула мне ключ.

– Евойный, запасной… – Глаза ее забегали.

– Откройте, пожалуйста, – с официальной сухостью сказал я.

Старуха помялась немного, но не возразила.

Комната Карасева поражала убожеством: давно не беленные стены, слой пыли на столе и телевизор старой модели, простыни не первой свежести на довоенного образца кровати с медными шишечками… Я чувствовал себя неловко и ругался последними словами – а дальше что? Обыскать – значит, нарушить закон, уйти просто так – а вдруг в комнате есть что-нибудь такое… Короче, мы с Баранкшшм топтались у входа, а затем он меня потянул за рукав к выходу. И тут я увидел! В другое время, при иных обстоятельствах я, возможно, прошел бы мимо, ничего не заметив, но в этот неприятный для нас с Баранкиньш момент все мои чувства были обострены…

Через полчаса я уже стоял на пороге ЭКО.

– Здорово, Кир Кирыч! Колдуешь?

– А, Серега. Наше вам… – Мой приятель-эксперт оторвался от окуляра микроскопа и вяло пожал мне руку. – Садись. Хлебнешь? – показал на колбу, до половины наполненную прозрачной жидкостью.

– Спиритус вини?

– Извини, Серега, коньяк для опытов нам не положен. Чем богаты…

– Увы, не могу. Как-нибудь в другой раз. Тороплюсь. Я к тебе за помощью. Нужно срочно определить, что это за следы, – и я протянул Кир Кирычу полиэтиленовый пакет с тряпкой, которую выудил из картонного ящика с мусором в комнате Карасева.

– Старик, для тебя сделаю. Посиди. Я в лабораторию. Вот журнальчик итальянский для мужчин. Поразвлекайся. Да не вздумай увести. Вещдок…

Вскоре Кир Кирыч возвратился.

– Ну, это просто… Сам, наверное, знаешь. На этой тряпке следы порохового нагара, оружейного масла и чешуйки свинца. Короче, этой тряпкой чистили ствол, похоже, револьвера.

– Чешуйки свинца… Слушай, Кир, а нельзя проверить, не из этого ли оружия застрелили Лукашова?

– Можно. Но на это потребуется значительно больше времени. Нужно провести спектральный анализ чешуек и пуль.

– Кио, голубчик, постарайся! С меня причитается.

– Да ладно, сочтемся. К вечеру заключение будет готово.

Поздним вечером я позвонил в ЭКО.

– Обрадую тебя, Серега, – ответил на другом конце провода усталый голос Кир Кирыча. – Именно из этого нагана был застрелен Лукашов. За бумагами зайдешь?

– Спасибо, Кир! Ну ты молодец… Бумаги завтра. Будь здоров!

КИЛЛЕР

Как я по-глупому влип, простить себе не могу! Попался на элементарную уловку, как молокосос. Взяли меня Додик с Феклухой в тот момент, когда я помогал подняться старушенции, ни с того ни с сего рухнувшей прямо передо мной. Это я уже потом понял, что старая стерва была «подсадной уткой», когда меня притащили к ней на «хазу» в пригородном поселке, Додик и Феклуха ржали, как помешанные.

Шеф появился на вторые сутки моего заточения.

– Ну, здравствуй, мой мальчик, – он уселся на табуретку, развяжите ему ноги, пусть сядет, – приказал он Додику.

Я лежал на кровати, связанный по рукам и ногам, – эти поганцы боялись меня, как огня, конечно, в данной ситуации это обстоятельство было слабым утешением.

– Шеф, да он… – Додик скорчил глупую гримасу.

– Два раза я не повторяю…

Додик поспешил исполнить приказание.

– Ты голоден? – участливо поинтересовался шеф.

Я молчал, с ненавистью глядя на его тщательно выбритое лицо.

– Не сердись. Ты сам виноват. То, что надумал завязать – ладно. С кем не бывает… А вот то, что осмелился водить меня за нос, – это уже наказуемо, и со всей строгостью. Тебе было поручено ликвидировать жену Лукашова. С некоторых пор она стала для нас опасна. Я тебе объяснил почему. Для тебя ее кончить… тьфу! И нет. Невелика сложность. А ты все ходил вокруг да около, глаза мне замыливал, а сам лыжи вострил: билет на самолет прикупил, денежки припрятанные откопал. Те, что я тебе платил. Я! Не скупясь платил. К бабе своей собрался по-шустрому да втихаря? Ну это еще полбеды. Но за то, что ты пожалел жену Лукашова – пожалел ведь, а? – и не выполнил мой приказ, ответ держать придется. Молчишь?

Шеф закурил и некоторое время смотрел на меня задумчиво, пуская дымные кольца.

– Выйди. – указал он Додику на выход. – Оставь нас одних.

Подождав, пока Додик плотно прикроет дверь, он начал:

– Как ты думаешь, зачем я тебя спасал, вытаскивал из всех твоих историй, приблизил к себе? За какие такие заслуги? Не знаешь. И мать твоя тебе этого не рассказывала… Впрочем, когда я с тобой познакомился, она уже была полностью деградированной. Водка, пьянки-гулянки… Значит, не знаешь? А я тебе расскажу. Она была моей любовницей, стала ею в четырнадцать лет. Не исключено, что ты мой сын, – он гнусно ухмыльнулся. – Хотя… нет, не похож, совсем не похож… Видно, нагуляла тебя с каким-нибудь ублюдком. Такие дела, мой мальчик.

Он поднялся.

– Но будь ты и моим сыном, простить тебя все равно не имею права. Таковы наши законы, и они незыблемы. Мы тебя будем судить. Чтобы другим неповадно было… – Он прошелся по комнате. – А бабу эту, Лукашову, мы сейчас поедем кончать. Без тебя обойдемся, слабонервный. Но прежде мы с нею побеседуем кое о каких вещах. Жди.

– Я тебя… и на том свете… найду… – Мне казалось, что я схожу с ума: голову, словно раскаленным обручем схватило, в глазах потемнело, а по жилам будто расплавленный свинец прокатился.

Он посмотрел на меня с брезгливым сожалением и молча вышел.

Вскоре от дома отъехала машина.

В комнату вошел Додик.

– Балдеешь, красавчик? Вот, оставили меня тут сторожить. А как по мне, то тебя нужно было сразу в расход пустить, не разводить трали-вали. Лишняя морока только. Подумаешь, фигура… Давай сюда свои лапы, я их веревками забинтую. В сортир, гы-гы, и стреноженный попрыгаешь…

Всю свою ненависть я вложил в этот удар ногой, мне даже послышался хруст височной кости. Додик завизжал, как заяц-подранок, упал и забился в конвульсиях, из его ушей потекла темная кровь.

Я вышиб плечом дверь и прошел в грязную крохотную кухню, где возилась старушенция.

– Режь, стерва старая, иначе зашибу… – едва сдерживая бешенство, показал я на свои связанные руки. – Ну!

Старуха что-то прошамкала и покорно перерезала кухонным ножом веревочные узлы.

Я выскочил на улицу с единой мыслью – догнать, опередить! Подняв руку, остановил голубые «Жигули».

– Тебе куда, парень? – спросил водитель.

– В город…

– Не по пути… – И водитель хотел закрыть дверцу – видно, что-то во мне ему не понравилось.

Тогда я рванул дверцу на себя и уселся на сиденье.

– Поехали, – сквозь зубы процедил я. – Прошу тебя… Нужно человека спасать… Я заплачу…

– Да пошел ты… – И водитель потянулся за монтировкой, которая лежала у него на подхвате.

Я достал свой наган, который отобрал у Додика.

– Выметайся. Быстро! – взвел я курок.

Перепуганный водитель не выскочил, а вывалился на шоссе. Я сел на его место и дал газ. Вскоре поселок остался позади.

ОПЕРУПОЛНОМОЧЕННЫЙ

Карасев. Все, что я смог собрать о нем, лежит у меня на столе: характеристика, справки, свидетельские показания. Есть и фотографии, правда, десятилетней давности: настороженный взгляд, упрямо сжатые губы, квадратный подбородок. Симпатичное лицо. Убиица – «профи»… Он? В тот вечер, когда был убит Лукашов, алиби у Карасева почти стопроцентное. Во всяком случае, если судить по показаниям его соседей. А не верить им невозможно – особой любви к Карасеву они не питали. Но не мог же он быть одновременно в своей комнате и в парке у ресторана «Дубок»?!

Избитые неизвестным юнцы не смогли с полной уверенностью ответить на вопрос, когда им показали фото Карасена: не тот ли это человек? «Вроде похож… Как будто он… А может, и ошибаюсь… Вот если бы увидеть его в натуре, да в полный рост…»

Если бы… Исчез Карасев, испарился. Бесследно. Примерно через неделю после убийства Лукашова. Впрочем, судя по рассказам соседей, такое за ним замечалось и раньше – случалось, не бывал дома по два-три месяца. Был на заработках, «шабашил», объяснял, когда спрашивали. Весьма вероятно. Но как истолковать присутствие на тряпке следов порохового нагара и свинца?

Мои размышления прервал телефонный звонок:

– Ведерников? А ты, оказывается, упрямый… Слышишь меня, алло?

– Слышу, – отвечаю, с трудом сдерживая внезапную дрожь – это снова «доброжелатель».

– Фишман – последнее предупреждение. Забудь о том, что он наболтал. А убийцу Лукашова, хе-хе, – снисходительный смешок, – мы тебе на блюдечке с голубой каемкой преподнесем. Услуга за услугу. Идет? Что молчишь?

– П-паскуда, – хриплю я, от бешенства заикаясь. – Я до вас все равно доберусь, – добавляю совершенно непечатное.

– Жаль, – голос на другом конце провода становится жестче. – Жаль, что не удалось договориться с тобой по-хорошему. Надеешься на своих «стукачей»? Напрасно, считай, что их уже нет. До скорой, встречи, опер… Хе-хе…

Я медленно кладу трубку на рычаги. В глазах какая-то муть, трудно дышать. Встаю, с силой распахиваю окно и хватаю воздух широко открытым ртом. Хаотическое движение мыслей постепенно упорядочивается, и одна из них вдруг огненным всплеском озаряет мозг: «Тина Павловна! Ей угрожает опасность!» Снова хватаюсь за телефонную трубку, накручиваю диск, но мембрана отвечает только длинными гудками вызова. Ее нет дома? Но я ведь, черт побери, просил по вечерам не выходить на улицу!

Туда, немедленно к ней! Я выскакиваю в пустынный коридор управления и мчусь к выходу. Только бы успеть, не опоздать…

Такси, в котором я ехал, еще не успело развернуться, а мои ноги уже стремительно отсчитывали последние ступеньки лестничного марша, в конце которого солидно высится дубовая резная дверь квартиры покойного Лукашова.

Звоню. Еще и еще раз. За дверью ни шороха, ни звука. Хотя что можно услышать, если на полу прихожей пушистый болгарский ковер ручной работы, в котором ноги утопают по щиколотки, а дверь такой толщины, будто ее сняли с бомбоубежища?

Наконец звякает, отодвигаясь, массивный засов (его поставила Тина Павловна после ночного визита бандитов), затем поворачивается ключ в замочной скважине, и дверь медленно отворяется.

Жива! Я облегченно вздыхаю и прячу пистолет в кобуру.

– Вечер добрый! Не рады? – говорю, широко улыбаясь.

Она молча смотрит на меня остановившимися глазами, затем, будто опомнившись, отступает в глубь полутемной прихожей.

– Проходите… – тихо говорит, покусывая нижнюю губу.

Я переступаю порог, закрываю дверь и только теперь замечаю в тусклом свете бра, что на ее ресницах блестят слезинки. С чего бы?

Хочу спросить, но не успеваю: удар, который мог бы свалить и быка, швыряет меня на вешалку с одеждой. Удар мастерский, выверенный, в челюсть. Удивительно, но я еще сохраняю крупицы сознания: цепляясь за металлические завитушки стилизованной под «ретро» вешалки, пинаю ногой наугад в глыбастые человеческие фигуры, которые готовы обрушиться на меня. В ответ слышу вскрик и матерное слово, но порадоваться не успеваю: снова сильнейший удар, на этот раз он приходится мне в плечо. Валюсь на пол, перекатываюсь, на меня кто-то падает. Пытаюсь выскользнуть из-под тяжеленной туши, придавившей меня к ковру, хочу дотянуться до рукоятки пистолета… – и полный мрак, звенящая пустота…

Очнулся я в кресле. Надо мной склонился широкоплечий детина с маленькими глазками и низким лбом. Он держал в своей волосатой руке клок ваты, пропитанный нашатырем, и время от времени совал его мне под нос.

– Оставь его, Феклуха… – чей-то голос сзади. – Он уже оклемался.

Я помотал головой, пытаясь восстановить ясность мышления, и взглянул на говорившего. И ничуть не удивился, узнав в нем того самого бандита с автоматом «узи», который едва не отправил меня на мосту к праотцам.

– Старые кореша… – ухмыльнулся он. – Наше вам… Какая встреча…

Я промолчал. Интересно, где Тина Павловна? Что с ней? В комнате ее не было. Чертовски болит голова…

– Здравствуйте, Ведерников…

Высокий худощавый мужчина лет шестидесяти с нескрываемым любопытством рассматривал меня, заложив руки за спину. Представляю, как выглядит моя многострадальная физиономия…

– По-моему, вы слегка перестарались, – добродушно обращается к двум громилам, которые, как почетный караул, стоят едва не навытяжку возле моего кресла.

Феклуха захихикал. Второй поторопился пододвинуть худощавому кресло на колесиках.

Худощавый сел. Он был сед, крючконос, его слегка выцветшие глаза смотрели остро, испытующе.

– Я так и предполагал… – наконец молвит он, удовлетворенно откидываясь на спинку кресла. – Вы крепкий орешек, Ведерников. Это похвально. Люблю сильные, незаурядные личности.

Худощавый небрежно щелкнул пальцами два раза, и Феклуха быстро подал ему тонкую зеленую папку.

– Это то, из-за чего разыгрался весь сыр-бор, – худощавый показал мне несколько машинописных листков, достав их из папки. – Имена, адреса, суммы выплат нашим партнерам по бизнесу и, скажем так, помощникам. Ну и так далее…. Короче говоря, компромат, который собирал Лукашов на своих ближайших друзей-приятелей. А это, согласитесь, некорректно. И, естественно, у нас наказуемо. Эту папку нам любезно предоставила Тина Павловна. Правда, мы ее настоятельно попросили об этом одолжении. Эту папку она бережно хранила как память о безвременно усопшем муже.

Он умолк, исподлобья глядя на меня, – похоже, ждал вопросов, приглашал к разговору. Ну что же, побеседуем…

– Где Тина Павловна? – спрашиваю, непроизвольно морщась от боли видимо, моя челюсть требует серьезной починки, хотя сомнительно, судя по нынешним обстоятельствам, что мне представится когда-либо такая возможность…

– Жива-здорова, – натянуто улыбнулся мой собеседник. – Что с ней станется? К Тине Павловне мы теперь особых претензий не имеем. Она просто заблуждалась.

– А ко мне?

– К вам? – взгляд худощавого суровеет. – Кое-какие есть…

– Например?

– Мы вам советовали не копать так глубоко в деле Лукашова. Вы не послушались. И это очень прискорбно.

– Почему?

– Как вам сказать… Вы здорово подвели некоторых товарищей. К примеру, некий Лузанчик, с которым вы беседовали о наших проблемах, от расстройства принял несколько большую, чем требовалось, дозу морфия и… Надеюсь, понятно… А ему бы еще жить и жить…

Значит, они кончили и Лузанчика…

– Кого я еще… подвел?

– Узнаете в свое время.

– Это когда архангелы загудят в свои трубы?

– Думаете?… – Худощавый снисходительно ухмыльнулся. – Ну что вы… Зачем нам это? У вас своя парафия, у нас своя. Мы антиподы, но, увы, существовать друг без друга просто не можем. Не вы, так другой, третий… Зачем нам ссориться? Каждый занимается своим делом, всего лишь…

А ведь он позер… Странно, почему я вовсе не ощущаю страха? Неужели они выпустят меня живым? Сомневаюсь…

– Вы нам уже неопасны, Ведерников, – тем временем после небольшой паузы продолжил худощавый. – И все же мне не хочется конфронтации. Поэтому я предлагаю соглашение: вы изымаете из дела Лукашова ту записочку, которую написала Тина Павловна за день до смерти мужа, а мы вам выдадим его убийцу. Думаю – нет, уверен! – что вы сразу же получите повышение по службе и награду. Игра стоит свеч.

В. А.! Это он! Как же мне это сразу не пришло в голову?! Худощавый, видимо, прочел в моих глазах, что я понял, с кем имею дело, и с высокомерным видом кивнул, клюнул своим хищным носом-клювом.

– Нет! – ответил я твердо, насколько мог.

– Я в вас не обманулся… – В. А. посмотрел на часы и встал. – Уже ночь, поздно, а у меня еще есть кое-какие безотлагательные дела. Привяжите его, да покрепче, – приказал он своим подручным, недобро зыркнув на меня ледяным взглядом.

Приказ В. А. они исполнили быстро и на совесть – через одну-две минуты я был в буквальном смысле распят на арабском кресле. Сильная боль в грубо вывернутых назад руках вдруг всколыхнула всю мою ненависть к этим подонкам.

– Паскуда… – не сдержался я и выругался крепко, с яростью и вызовом глядя прямо в глаза В. А., который стоял напротив. – Все равно тебя достанут, не я, так другие.

– Весьма возможно, – спокойно ответил В. А. – Правда, это очень непросто, смею уверить вас. А по поводу записки Тины Павловны… Мы обойдемся и без вашей помощи. К утру записка будет лежать в моем кармане.

– Лозовой?.. – вырвалось у меня непроизвольно, – и тут же я едва не до крови прикусил губу: что ты болтаешь, олух царя небесного?!

В. А. вздрогнул. От его невозмутимости не осталось и следа: лицо пошло красными пятнами, в глазах полыхнула жестокость.

– Та-ак… – протянул он. – И это раскопал… Тем хуже для тебя – чересчур много знаешь… – В. А. на некоторое время задумался, Феклуха! – наконец прокаркал он вдруг охрипшим голосом: и, показав на дверь одной из спален, резко щелкнул пальцами.

– Гы… – придурковато осклабился Феклуха и в нерешительности затоптался на месте. Но, натолкнувшись на тяжелый взгляд В. А., отшатнулся в испуге и как-то боком, по-крабьи, завороженно глядя ему в глаза, потопал в спальню.

– Заткни менту пасть, – скомандовал В. А. второму бандиту.

Когда тот засовывал мне в рот кляп, я едва не потерял сознание от боли в сломанной челюсти.

– Ты сам выбрал свой путь, – В. А. склонился надо мною. – Я чуть было не совершил ошибку. Я думал, что ты все-таки внемлешь голосу рассудка и оставишь это дело. А возможно, и согласишься работать на нас. Увы, увы… – Голос его стал неприятным, скрипучим. – Я обязан принять меры предосторожности, несмотря на то, что ты вызываешь во мне симпатию…

За дверью спальни, где находился Феклуха, послышался какой-то шум, затем сдавленный крик или стон.

В. А. недовольно поморщился. Дверь отворилась, и в гостиную вошел Феклуха, облизывая окровавленный палец.

– Курва… – заматерился он. – Грызанула мать ее… Все, шеф, кранты. Преставилась. Аппетитный был бабец, гы-гы…

– Помолчи! – резко оборвал его В. А. – Принеси канистру с бензином. Она в багажнике машины, – повернулся он ко второму своему подручному, который с безучастным видом стоял, прислонившись к стене, и поигрывал уже знакомым мне автоматом «узи».

– Бу сделано… – буркнул тот и не торопясь, вразвалку, пошел к выходу.

– А ты тащи сюда газеты, журналы, книги… любые бумаги, которые найдешь, – обратился В. А. к Феклухе. – Да поживей! Мы сейчас побрызгаем здесь бензином, – снова нагнулся он надо мной, – подожжем, и все превратится в пепел. И ты тоже. А уже сегодня утром у меня будет не только эта вшивая записка, но и все остальные бумаги по делу Лукашова. Вот так.

Он смотрел на меня со злобным торжеством, упиваясь моей беспомощностью.

«Нет, шалишь, сволочь мафиозная! Тебе не удастся взять меня на испуг, унизить перед смертью!»

Превозмогая дикую боль в сломанной челюсти, я сделал веселые глаза и попытался улыбнуться, насколько это было возможно с кляпом во рту. Господи, прошу тебя только об одном-пусть он догадается, пусть знает, что я смеюсь над ним!

КИЛЛЕР

Эта ночь выпила всю мою душу без остатка. Видения, которые вместе с взвихренной теменью залетали в открытое окно салона «Жигулей», сводили меня с ума. Мое проклятое прошлое протянуло свои тонкие детские ручонки с железными пальцами и время от времени до физической боли сжимало мне горло.

Я снова и снова вспоминал, как одноклассники собирали поношенную одежонку, а классная, по прозвищу Штучка-Дрючка, в торжественной обстановке, со слезой на глазах, вручала мне ее, при этом проникновенно болтая о «счастливом, обеспеченном детстве». Эти обноски я никогда не надевал, отдавал матери, которая тут же меняла их на самогон.

Я вспоминал, как в одиннадцать лет сбежал от нее и попросился в детский дом. Я назвался чужим именем, Но меня никто и не искал…

Вспоминал кухню детского дома, грязную, неухоженную, в запахах протухшего мяса и кислых щей, куда я пробирался тайком, чтобы погрызть предназначенные для собак кости, кухню, которая отменно кормила директора, воспитателей, кухонных работников и их семьи, но только не детдомовцев, вечно голодных, забитых… и жестоких. Через два с половиной года я ушел оттуда, вернулся в свою коммуналку, после того, как порезал крохотным перочинным ножиком двух старшеклассников, которые пытались меня изнасиловать в туалете…

Я совершенно перестал ощущать течение времени, и когда подъехал к дому, где жила вдова Лукашова, то с удивлением отметил, что улица была совершенно пустынна: похоже, уже наступили предутренние часы. Я действительно пожалел эту женщину, без вины виноватую, которая мало что соображала в плутнях своего мужа, не хотел ее убивать. Едва я начинал размышлять, как мне лучше спроворить это дельце, чтобы выполнить приказ шефа – будь он проклят, упырь! – и тут перед моими глазами вставало лицо Ольгушки… Нет, я не мог!

«Волгу» шефа я заметил совершенно случайно, когда разворачивался, чтобы припарковаться неподалеку от дома, за деревьями скверика. Она стояла за углем, едва не впритирку к стене. Там была самая густая тень.

Я бросил взгляд на окна квартиры Лукашова. Они были зашторены, но сквозь узкие щелки кое-где пробивался неяркий свет. Значит, шеф все еще там.

Он выскользнул из черноты подъезда, как привидение. Я едва успел спрятаться за мусорный ящик метрах в шести-семи от «Волги». Я его узнал сразу, хотя он горбился и жался поближе к стене, – это был один из «боевиков» шефа, который выполнял лишь особо секретные поручения моего «благодетеля». Никто не знал имя и кличку этого человека. Про себя я прозвал его Брюнетом – он был черноволос, смугл и смахивал на грека. Брюнет всегда был вооружен до зубов.

Он едва не бегом свернул за угол, направляясь к машине шефа. Вскоре я услышал, как он открыл багажник. Момент был удобный, и мне нельзя было его упустить: встав во весь рост, я в несколько прыжков очутился возле «Волги». Брюнет, засунув голову в багажник, ковырялся там, перекладывая, судя по звуку, какие-то железки.

Я не колебался ни секунды: резкий удар локтем по позвоночнику и, когда он со стоном обмяк, я сильным рывком запрокинул ему голову назад. Раздался хруст, слабый вскрик и сипение… я отпустил уже бесчувственное тело, которое тюфяком сползло на землю, и решительно, не таясь, направился к подъезду.

Я вовсе не удивился, что дверь квартиры Лукашова была не заперта. Горячечное возбуждение охватило меня, но руки, когда я достал наган, не дрожали. Все, шеф, пора ставить последнюю точку… Ольга, Ольгушка, где ты? Как ты там? Увижу ли я когда-либо тебя?

Я взвел курок и рывком открыл дверь…