Текст книги "Майлз Уоллингфорд"
Автор книги: Джеймс Фенимор Купер
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)
ГЛАВА ХХIX
Как было условлено, я заехал за Марблом в Уиллоу-Ков. Я нашел доброго малого в чрезвычайно веселом расположении духа; он рассказывал всей округе невероятные и длиннющие истории о своих приключениях. Мой старый помощник был, в сущности, человеком правдивым, но ему нравилось изумлять «невежд». Кажется, ему это удалось – голландцы в той округе до сих пор в подробностях пересказывают истории о подвигах и злоключениях капитана Марвелаnote 159Note159
Марвел – по созвучию с Марбл; marvel – чудо, необыкновенный человек (англ.).
[Закрыть], как они обыкновенно называют его, хотя они давно уже перестали твердить о том, что эта местность относится к Соединенным провинциямnote 160Note160
Соединенные провинции – республика семи нидерландских провинций, объединившихся в 1570 году и образовавших основу королевства Нидерланды; просуществовали до 1795 г.
[Закрыть].
Мозес обрадовался мне; переночевав у его матери, мы отправились в Клобонни в экипаже, высланном оттуда мне навстречу. Это был мой собственный экипаж, которым правил один из моих негров. Я узнал старую упряжку, и, признаюсь, слезы навернулись мне на глаза, когда я подумал, что она по-прежнему принадлежит мне. То же чувство нахлынуло на меня, когда мы выехали на вершину холма, с которого открывался вид на долину и строения Клобонни. Это был поистине судьбоносный момент! Хотя я никогда не купался в роскоши, но ко времени моего появления на свет наша семья была довольно состоятельна, и я родился в достатке. Пока я не потерял свое судно, мне не доводилось ощущать унизительного вкуса нищеты; до конца дней буду вспоминать то чувство, которое я испытал, когда впервые узнал, что Клобонни продано. Проходя по улицам, я смотрел на дома и вспоминал, что у меня нет крыши над головой. Проходя мимо витрин одежной лавки, я думал о том, что, когда выплачу все долги, мне и куртки не на что будет купить. Теперь моя собственность вернулась ко мне, и вот передо мной дом, в котором жили несколько поколений моих предков, уютный и респектабельный, на манящем лоне сельского покоя и очарования. Самые поля, казалось, радовались моему возвращению в родные Палестины.
Не стану скрывать, что произошло далее; расскажу обо всем откровенно.
Дорога делала большую петлю, спускаясь с холма, а тропинка отлого сбегала вниз напрямик – так всегда ходили пешеходы. Пробормотав какие-то бессвязные извинения и попросив Мозеса ждать меня у подножия холма, я выскочил из экипажа, перемахнул через забор и просто-напросто исчез из виду, чтобы никто не догадался об обуревавших меня чувствах. Едва укрывшись от посторонних глаз, я уселся на большом камне и заплакал как дитя. Не знаю, сколько я просидел там, но мне не забыть, как меня вернули к действительности. Маленькая ручка прикоснулась к моему лбу, и тихий голос совсем рядом со мной произнес: «Майлз!» – в следующее мгновение я уже держал Люси в своих объятиях. Милая девушка, как она потом призналась, вышла мне навстречу и, поняв мои чувства и состояние, в радостном порыве устремилась ко мне, чтобы разделить мои чувства.
– Блаженная минута – к тебе вернулось то, что принадлежит тебе по праву, милый Майлз, – наконец сказала Люси, улыбаясь сквозь слезы. – Ты писал мне, что теперь богат, но, по мне, пусть лучше у тебя будет Клобонни и ни цента денег, чем все сокровища мира без Клобонни. Так или иначе, оно должно было вернуться к тебе, если бы на это хватило моего состояния.
– Даже если бы я не стал твоим мужем, а, Люси? Люси покраснела до корней волос, хотя, признаваясь в любви ко мне, искренняя, простодушная девушка никогда не выглядела смущенной. Помолчав с минуту, она улыбнулась и ответила.
– Я была уверена в тебе, поскольку отец рассказал мне о твоих чувствах ко мне, – сказала она, – а это, как ты помнишь, случилось еще до того, как мистер Дэгтит устроил торги. Женщины устойчивее в своих чувствах, чем мужчины; по крайней мере, для нас они значат больше, чем для вас, мы живем ими, а ваши головы постоянно заняты житейскими заботами. Я и мысли не допускала, что Майлз Уоллингфорд может жениться на ком-нибудь, кроме Люси Хардиндж (впрочем, однажды, и то очень ненадолго, я такую мысль допустила), и с тех пор, как я вообще стала думать о подобных предметах, я знаю, что Люси Хардиндж никогда не станет – не сможет стать женой кого-либо, кроме Майлза Уоллингфорда.
– А это «однажды», любимая? Раз уж ты столько открыла мне, то я хочу знать все.
Люси задумалась, поводила зонтиком по траве у ног и только потом отвечала:
– Я имела в виду Эмили Мертон; но это недолгое время закончилось, когда я увидела вас вместе, в твоем доме. Когда я познакомилась с Эмили Мертон, я было подумала, что она более достойна твоей любви, чем я; и мне не верилось, что вы провели столько времени на судне и не оценили достоинств друг друга. Но когда я оказалась рядом с вами, под одной крышей, я вскоре убедилась, что, хотя ты немного увлечен, в душе ты всегда оставался верен мне.
– Как же так, Люси? Неужели женщины в самом деле настолько проницательней, настолько умнее мужчин? Когда я готов был повеситься от ревности к Эндрю Дрюитту, неужели же ты знала, что мое сердце принадлежит тебе?
– Конечно, меня порой одолевали сомнения, Майлз, и иногда ужасно мучительные, но в целом я чувствовала – не то что свою власть над тобой – я чувствовала, что мы дороги друг другу.
– И тебе никогда не казалось, как твоему замечательному отцу, что мы точно брат и сестра, что мы привыкли к нашим детским отношениям и не можем испытывать друг к другу иные чувства? То, что я испытываю к тебе, Люси, я не решаюсь величать почтением, и уважением, и любовью – это страсть, которая составит бедствие или счастье моей жизни.
Люси игриво улыбнулась и снова стала водить зонтиком по траве, росшей вокруг камня, на котором мы сидели.
– Как я могла считать нас только братом и сестрой, – сказала она, – когда я сама чувствовала по-другому, Майлз? Я видела, что для тебя имеет значение некоторая разница в нашем общественном положении (глупый!), и была уверена, что тебе нужно преодолеть только твою робость, чтобы признаться в любви.
– И зная и видя все это, безжалостная Люси, ты допустила, чтобы жестокое сомнение столько лет мучило меня?
– Разве женщине должно делать признание, Майлз? Я пыталась вести себя естественно – мне кажется, я вела себя естественно, – а остальное я предоставила Богу. Хвала Его милосердию, я вознаграждена!
Я прижал Люси к груди, и мы замерли в счастливом объятии, однако спустя минуту мы уже говорили о другом, словно понимая, что наши чувства слишком возвышенны для того места, в котором мы находились. Я спросил, как идут дела в Клобонни, и был рад услышанному. Меня все ждали. У меня не было арендаторов, которые могли бы выйти мне навстречу, а даже если бы таковые имелись, американские арендаторы не практиковали подобные ритуалы; впрочем, тогда нам еще не навязывали жалкой софистики на тему отношений между лендлордами и арендаторами – полезнейших и гуманнейших отношений цивилизованного общества, – а теперь, к сожалению, такая софистика входит в моду. В те дни не считалось проявлением «свободы» нарушать справедливые условия договора об аренде; и попытки обманом лишить прав землевладельца именовались мошенничеством, как они и должны называться, и никак иначе.
В те дни бессрочная аренда считалась более выгодной сделкой для арендатора, чем аренда на год или на несколько лет; и людям не приходило в голову, что одна отсрочка платежа порождает право требовать других. В те дни выплата аренды курами, дровами и поденной работой не считалась пережитком феодальных отношений, но рассматривалась как милость, оказываемая тому, кто имел эту привилегию; даже теперь девять соотечественников из десяти стараются выплачивать долг всеми возможными средствами, прежде чем раскрыть кошелек. В те дни еще не родился дерзкий софизм – именование земли монополией – в стране, в которой на каждого жителя приходится, наверное, более ста акров земли; и в те дни отдельные группы людей не выдвигали себя в качестве особых представителей всего общества и не толковали законы в свою пользу. Но я увлекся, я должен вернуться к Люси. Назревает кризис, и скоро мы станем свидетелями либо торжества законов, либо ущемления прав, какого еще не видала Америка, и виной всему будет недоверие к финансовым сделкам.
Если я когда-либо стану продолжать повествование о своих приключениях, быть может, мне представится случай изобразить известные веяния времени, веяния, которые принимают характер, угрожающий подлинной свободе, и подменяют ее самой ужасной из всех тираний – тиранией подлога. Одному Богу известно, что нас ожидает; но ясно одно – мы должны вернуться к прошлому опыту, или мы обречены.
У меня не было арендаторов, которые бы вышли мне навстречу, но у меня были негры. Правда, готовился закон об освобождении этих невольников: лишь часть из них, помоложе, должна была остаться в услужении у хозяев на несколько лет, чтобы вознаградить тех за заботу и воспитание; но этот закон не мог произвести немедленную перемену в положении клобоннцев. Старики не хотели покидать меня и не покинули до конца своих дней; прошло много лет, прежде чем ослабли узы, которые связывали молодых негров со мной и моей семьей. По сей день около двадцати из них живут рядом со мной, в моих постройках, и на кухне всем заправляют они. Люси подготовила меня к встрече с этими детьми Африки; по ее словам, даже изгои присоединились к остальным, чтобы свидетельствовать свое почтение молодому хозяину. Почтение – не то слово; оно слишком сухое, а в их приеме было столько чувства! У негра, каковы бы ни были его недостатки, всегда любящее сердце.
Наконец я вспомнил о Марбле, и, попрощавшись с Люси, которая не позволила мне проводить ее до дома, бросился вниз по тропинке, и нашел помощника в экипаже у подножия холма, в глубокой задумчивости.
– Э, Майлз, ты, кажется, дорожишь этой своей землей, как моряк своим судном! – воскликнул Мозес, прежде чем я успел извиниться за то, что заставил себя так долго ждать. – Но я могу понять это чувство, и какое это счастье – спасти от бодмереиnote 161Note161
Бодмерея – денежный заем под залог судна и груза.
[Закрыть] землю, которая принадлежала твоему деду. Я считаю, это все равно что быть проклятым отшельником, когда ты один, как черт в болоте, в этом кишащем людьми мире; даже один поцелуй малютки Китти или одну морщинку матери я не променяю ни на какие необитаемые острова в океане. Давай садись, парень, – эге, да ты красный как розан, будто только и делал, что носился вверх и вниз по холму все время, пока тебя не было.
– Немудрено запыхаться, сбежав с такого холма. Ну вот, я рядом с тобой, что ты хотел узнать?
– Видишь ли, старина, когда ты ушел, я все думал, что надо делать подружке невесты. – До конца своих дней он настойчиво утверждал, что на моей свадьбе выступал именно в этом качестве. – Времени осталось мало, а я не хотел бы опозорить тебя в такой торжественный день. Во-первых, как мне одеться? У меня есть букет, про который ты написал в письме, он надежно спрятан в моем дорожном сундуке. Китти сделала его для меня на прошлой неделе, и это был хорошенький букетик, когда я его последний раз видел.
– А ты позаботился о бриджах?
– Да, да, они у меня тоже есть, да еще перевязанные ленточкой, как положено. Но все равно, Майлз, бегать без парусов как-то не соответствует моему телосложению. Если будет время, я бы хотел, чтобы к ним приделали пару капоров.
– Ты, верно, имеешь в виду гамаши, Мозес? Я что-то не слышал, чтобы подружка невесты была в бриджах и гамашах. Нет уж, придется тебе одеться как все.
– Ну ладно, одежда меня не так уж заботит, а вот как вести себя? Должен ли я поцеловать мисс Люси?
– Не мисс Люси, строго говоря, а миссис Новобрачную – без твоего поцелуя, думаю, не выйдет законного бракосочетания.
– Боже упаси, чтобы я хоть как-то помешал твоему счастью, дорогой мой мальчик; ты подашь мне сигнал, когда пора будет готовиться к бою, – ты же знаешь, у меня всегда за щекой табак.
Я пообещал не оставить его в беде, и Мозес вздохнул с облегчением. Я не хотел бы, чтобы у читателя создалось такое впечатление, что помощник воображал, будто он должен выступить на моей свадьбе в роли женщины – просто он хотел быть именно подружкой невесты. Трудности, которые он испытывал, лучше всего объяснят его слова, на которых и закончилась наша беседа.
– Если бы я вырос в приличной семье, – говорил он, – вместо того чтобы пуститься в плавание на могильном камне, брак не был бы для меня terra incognita. Но ты ведь понимаешь, Майлз, как это бывает, когда у человека нет родственников. Он может смеяться, и петь, и шуметь сколько душе угодно, и пытаться убедить всех, что у него полно друзей; но на самом-то деле он только проклятый отшельник, и живет он свой век, как если бы его оставили на необитаемом острове с парой свиней. В этом мире принято пускать пыль в глаза, но до конца играть свою роль ни у кого не получается. Из всех смертных, которых я встречал, тебе попалась та девушка, в которой притворства, можно сказать, почти что нет. Ты, Майлз, немного умеешь притворяться, вот, делал вид, будто тебе наплевать, а теперь оказывается, что ты все время прямо помирал от любви к девушке, на которой собираешься жениться; и мать тоже, добрая моя старушка, немного лукавит – говорит, что она совершенно довольна сыном, которого ей послал Бог; я, конечно, не такой ужасный праведник, но я мог бы быть лучше, и малютка Китти такая хитрюга – прикидывается, будто один мой поцелуй все равно что два поцелуя юного Брайта; но Люси Хардиндж – скажу тебе, я заметил в ней не больше притворства, чем приличествует юной девушке.
Эти слова свидетельствовали о том, что Мозес был человек наблюдательный. Другие, быть может, обладали более привлекательными чертами характера, но Люси отличала редкая искренность чувств, прямодушие и цельность. Я был несказанно рад, что Марбл по достоинству оценил ту, которая была бесконечно дорога мне, и я не преминул сообщить ему об этом, как только он закончил свою речь.
Негры встретили нас в полутора милях от дома. Наб выступал в роли церемониймейстера или, вернее, коммодора: он даже нес вымпелы, позаимствованные им на шлюпе, другие негры держали в руках столько морских символов, что нельзя было ошибиться: здесь чествуют моряка. Старый Купидон нес флаг «Уоллингфорда»; из сваек, молотков для игры в крокет, рукавиц, которые надевают парусникиnote 162Note162
Здесь: мастер, изготовляющий паруса.
[Закрыть], и шлагтовов было сооружено нечто балаганное. Все это венчал штранг табака, хотя табак я никогда не употреблял, разве только в сигарах. Наб повидал всякие процессии в городе, да и за границей, и приложил все усилия, чтобы теперь не ударить в грязь лицом. Правда, потом он отзывался об этом шествии не иначе как о «шествии ниггеров» и делал вид, что ни в грош не ставит все их усилия, но я видел, что он доволен причудливым спектаклем, который устроил по случаю моего возвращения, не в меньшей степени, чем раздосадован его провалом. А произошло вот что: не успел я подойти достаточно близко к самым старым неграм, как женщины зарыдали, а мужчины вскинули руки и закричали: «Масса Майл», «Масса Майл», выронив на землю все символы, и надо всем возобладали чувства в ущерб «законности и порядку».
Оставив высокопарный стиль, к которому пришлось прибегнуть, чтобы отдать должное фантазии Наба, замечу, что эти простодушные существа встретили меня бесконечно трогательно. Старики пожимали мне руку, а молодые негры, девушки и юноши, держались немного в стороне, пока я не подошел к ним и сам не протянул им руку, каждому по очереди. Мальчики кувыркались в траве, а маленькие девочки без конца делали реверансы и повторяли: «Добро пожаловать домой, масса Майл». Я был тронут до глубины души – едва ли какой-нибудь европейский лендлорд встречал такой сердечный прием у своих арендаторов, какой оказали мне мои невольники.
Как рад я был вернуться в Клобонни, и как Клобонни было радо мне! В 1804 году в штате Нью-Йорк еще сохранялась какая-то особая нью-йоркская атмосфера. Чужестранцы еще не заполонили его совершенно, как случилось потом; имена ньюйоркцев были в почете, мнения ньюйоркцев имели вес; жизнь, дома, домашний очаг и могилы наших предков еще не были предметом низкого расчета. Люди в то время дорожили отчим домом; а фруктовые сады, огороды, газоны не считались просто ландшафтом, подходящим для прокладки железных дорог и каналов, деревенских улиц или городских променадов, которые стали называть «бэттери» или парками, вероятно, чтобы удовлетворить амбициям олдерменов или прихотям редакторов газет. Мистер Хардиндж встретил меня у ворот, ведущих на маленькую лужайку, во двор дома, и во всеуслышание благословил. Мы молча вошли в дом, добрый старик тотчас принялся показывать мне на наглядных примерах, что все восстановлено в прежнем виде столь же успешно, как и я сам восстановлен в своем положении. Нас сопровождала Венера, рассказывая, какой грязной, какой заброшенной она нашла ту или иную комнату, и всячески понося Дэггитов. Однако их власть длилась недолго, и хозяином пяти клобоннских строений снова стал один из Уоллингфордов. Я задумал соорудить еще одно, уже тогда, но при этом, в своем воображении, я не тронул ни единого камня из старых построек.
Люси назначила день свадьбы – на следующий день нас должны были связать вечные узы. Она не делала из этого тайны, было своевременно объявлено, что все клобоннцы могут пожаловать на– церемонию. Я выехал из дома в десять утра в очень большом, изготовленном для этого случая экипаже, в сопровождении Мозеса, наряженного «подружкой невесты». Действительно, коренастый, широкоплечий, он комично выглядел в коротких брюках и шелковых чулках, и, сидя рядом с ним, я видел, как он переводил взор со своих ног на мои. Люди его склада всегда бывают смущены, когда им приходится выезжать в полном параде. Пусть даже костюм им к лицу, но, облегая их тело, словно кожа, он обыкновенно стесняет владельца в движениях и ощущениях, точно тот вышел на люди в костюме Адама. То, что Мозес чувствовал себя неловко в новом одеянии, было довольно ясно по его виду и жестам, да он и не скрывал этого.
– Майлз, я так думаю, – заметил он по дороге в церковь, – те, кому не повезло расти и воспитываться дома, вырастают какие-то не такие. Вот взять мои ноги; они такие огромные, ну так их надо было всунуть в распорки, когда я был мальцом, а не пускать их носиться где попало. Так и быть, в этот раз выйду без парусов, как подобает подружке невесты, услужу тебе, но это в первый и последний раз. Не забудь подать сигнал, когда нужно будет поцеловать мисс Люси.
Мне не хотелось забавляться замешательством Мозеса, и я успокоил его, пообещав сделать все, о чем он просил. Выйдя из экипажа, я тотчас направился к домику священника, где обнаружил, что добрый пастор и моя прекрасная невеста только закончили свои приготовления. Люси была поистине восхитительна в своем строгом, но красивом свадебном наряде! Вокруг нее не суетились служанки, на ней не было никаких ярких украшений, вполне уместных при ее положении в обществе и которые, по ее средствам, она легко могла бы себе позволить. Все же нельзя было рядом с ней не почувствовать ее девического очарования и строгой изысканности. Платье из тончайшей кисеи, искусно сшитое, сидело безупречно; темные блестящие волосы были украшены только одним гребнем, отделанным жемчугом, и обрамлены скромной вуалью. Ее ножкам и ручкам могла бы позавидовать фея, а лицо ее светилось искренней добротой и нежностью. На матовой шее покоилось мое жемчужное ожерелье, причем жемчужины остались в том же порядке, в каком они были нанизаны на борту «Кризиса»; они богато украшали грудь и рассказывали длинную повесть о приключениях в далеких морях и счастливой любви.
У нас не было ни подружек невесты (кроме Марбла), ни дружек жениха, из свиты присутствовала только наша домашняя прислуга. Мы никого специально не приглашали: мы чувствовали, что наши лучшие друзья с нами. Я хотел было оказать Дрюитту честь, пригласив его быть моим дружкой, но благодаря Люси мой план расстроился: она мудро поинтересовалась у меня, хотел бы я сопровождать его, если бы она была его невестой. Что до Руперта, я не стал спрашивать, как он оправдался перед отцом, хотя старый джентльмен рассыпался в извинениях за отсутствие сына. Я был даже очень рад, что он не приехал, да и Люси, кажется, тоже.
Едва я появился на пороге небольшой гостиной, которую средства и вкус Люси превратили в очень милую, но скромную комнату, моя невеста поднялась и протянула мне свою драгоценную руку. В этом движении, таком обыкновенном и естественном, выразилась вся искренность и нежность ее сердца. Она немного побледнела, потом покраснела, но не вымолвила ни слова. Она не вернулась на свое место, а спокойно вложила свою руку в мою и повернулась к отцу, словно говоря: мы готовы. Мистер Хардиндж повел нас в церковь, которая была в двух шагах от его домика, и через минуту мы стояли перед алтарем, гости за нами, а пастор на клиросе. Служба без промедления началась, и спустя несколько минут я обнял Люси как свою законную супругу. Мы вышли в ризницу, и там нас поздравили те смиренные чернокожие создания, которые в тогдашние времена составляли столь существенную часть почти каждой американской семьи, независимо от ее достатка.
– Я желать вам большой радости и всякого счастья, масса
Майл, – говорила старая Венера, целуя мне руку, несмотря на то, что я настойчиво просил ее целовать меня в щеку, как бывало двадцать лет назад. – Ох, если бы только его увидеть старый масса и миссис, это быть такой счастливый день, ох… А другая праведница, которая на Небесах, тоже бы радоваться. И вы тоже, моя дорогая молодая миссис, мы все так рады, что это вы; мы ведь думать одно время, что этому никогда не бывать.
Люси ласково положила свою маленькую нежную ручку с обручальным кольцом на безымянном пальце на середину твердой мозолистой ладони Венеры, словно напоминая всем вокруг, что она старый друг и знает все достоинства каждого, кто проталкивался вперед, чтобы поздравить ее и пожелать счастья.
Как только эта часть церемонии закончилась, мы отправились в домик при церкви, где Люси сменила свое подвенечное платье на один из красивейших туалетов, какие мне когда-либо приходилось видеть. Конечно, эти строки пишет старик, чьи мысли вновь обращаются к счастливым дням юности со старческим умилением, но не часто человеку приходится изображать такую новобрачную и супругу, как Люси Хардиндж. Она вынула из волос гребень и сняла вуаль – они не подходили к платью, которое теперь было на ней, но ожерелье она не снимала до конца того благословенного дня. Как только новобрачная была готова, мистер Хардиндж, Люси, Мозес и я сели в экипаж и поехали в Клобонни. Часом раньше туда отправили весь гардероб Люси под надзором Хлои, которая едва успела вернуться в церковь к началу венчания.
Обняв Люси, я ввел ее в старый дом как его хозяйку – это было одно из самых прекрасных мгновений моей жизни.
– Мы чуть не потеряли его, любимая, – прошептал я, – но теперь он наш, твой и мой, и мы не скоро расстанемся с ним.
Это я сказал ей tete-a-tete, в семейной комнате, куда я привел Люси, чувствуя, что моя жена должна пройти этот маленький ритуал. Все вокруг нас напоминало о былом, и слезы стояли в глазах моей жены, когда она мягко высвободилась из моих объятий.
– Давай сядем на минутку, Майлз, и поговорим о делах семейных, раз уж мы здесь, — сказала она, улыбаясь. – Быть может, преждевременно заводить этот разговор теперь, но мы так давно знаем друг друга, и нам не нужно много времени, чтобы узнать желания, и недостатки, и достоинства друг друга. Я согласна с тобой совершенно – мы никогда не покинем Клобонни – милое, милое Клобонни, где мы с тобой росли,
Майлз, где мы так хорошо узнали и полюбили нашу покойную Грейс, – и я надеюсь и верю, что оно всегда будет нашим главным домом. Загородный дом, который я получила в наследство от миссис Брэдфорт, может быть, больше удовлетворяет современным вкусам и обычаям, но он никогда не сможет стать столь дорогим для нас обоих. Я не заговаривала об этом раньше, Майлз, потому что я хотела прежде вместе с рукой и сердцем отдать тебе законную власть супруга надо мной и всем, что я имею; но теперь я могу и хочу высказать свои соображения. Риверсэдж (так назывался загородный дом миссис Брэдфорт) – хороший дом и неплохо обставленный для любой респектабельной семьи. Руперту и Эмили нужно где-то жить, и, конечно, они не смогут все время жить на Бродвее. Ну вот, я и думаю оставить Риверсэдж для их будущих нужд. Пусть они хоть сейчас получат его как летнюю резиденцию; для меня же один час, проведенный здесь, дороже суток, проведенных там.
– Это бунт! А если я захочу жить там, в Вестчестере?
– Ты останешься здесь, Майлз; благодаря тебе Клобонни так дорого мне. Этот дом принадлежит тебе – я принадлежу тебе, – а все твое имение должно быть в одном месте.
– Спасибо, любимая. А сможет ли Руперт содержать два дома – городской и загородный?
– Первый, конечно, недолго – сколько, ты знаешь лучше меня. Лет через пять ты, может быть, сочтешь свою жену достойной, чтобы доверить ей тайну происхождения его состояния.
Она сказала это очень мягко, но в ее голосе слышалось легкое беспокойство. Я задумался над обстоятельствами, в которых дал клятву молчания. Грейс не хотела, чтобы Люси знала правду, опасаясь, что благородная сестра пристыдит брата и не позволит ему принять от нее деньги. Но она не думала, что Люси когда-нибудь станет моей женой, обстоятельства изменились, и не было причины скрывать правду, по крайней мере от той, которая хотела знать ее теперь.
Я рассказал обо всем моей очень внимательной слушательнице. Люси огорчил мой рассказ, хотя она давно догадывалась обо всем.
– Я бы провалилась сквозь землю, если бы мне пришлось выслушать это от кого-нибудь другого, Майлз, – отвечала она, выйдя из минутной задумчивости, – но я слишком хорошо знаю тебя, и я уверена, что ты, не задумываясь, пожертвовал этими деньгами и что ты сожалел о недостойном поведении Руперта больше, чем о потере денег. Признаюсь, твой рассказ изменил мои планы на будущее в отношении моего брата.
– Каким образом, любимая? Пусть то, что случилось со мной, не повлияет на твои решения!
– Повлияет, Майлз, поскольку мое мнение о Руперте не может остаться прежним. Я собиралась поровну разделить с моим братом наследство миссис Брэдфорт. Если бы я вышла замуж за другого человека, я бы объявила это условием нашего брака, но тебя я так хорошо знаю и так верю тебе, что я с радостью вверяю себя твоей власти. Я знаю, что все мое движимое имущество уже принадлежит тебе, без остатка, и что я не могу распорядиться недвижимостью, даже после совершеннолетия, без твоего согласия. Но я была так уверена в тебе, что полагала, ты позволишь мне поступать по моему усмотрению.
– Ты права, любимая. У меня нет ни нужды, ни желания нарушать твои замыслы.
– Нет, Майлз, было бы безумием передавать собственность такому человеку. Если ты не возражаешь, я назначу Руперту и Эмили скромное содержание, которое они будут получать раз в три месяца и на которое, пользуясь к тому же моим загородным имением, они смогут жить вполне респектабельно. Идти дальше было бы неразумно.
Едва ли нужно говорить, как я был рад такому решению и восхищен мудростью дарительницы. Сумму определили в две тысячи долларов в год, о нашем решении Люси на следующий же день сообщила в письме Руперту.
Наш свадебный обед был скромной, но очень веселой трапезой; а вечером негры устроили бал в большой прачечной, которая стояла в некотором отдалении от дома и которая вполне подходила для такого случая. Наши скромные торжества продолжались несколько дней; «сууз» Наба и Хлои состоялся вскоре после нашей свадьбы и подоспел вовремя, чтобы послужить поводом для того, чтобы танцевать всю неделю напролет.
Марбл сменил свои бриджи на привычные брюки на следующий день после свадьбы и всей душой отдался веселью. Хотя он рад был снять с себя весьма приятные обязанности «подружки невесты», но, так хорошо управившись с Люси, он вызвался выступить в том же качестве на свадьбе Хлои. Предложение, однако, было отвергнуто в следующих классических выражениях:
– Не, миссер Марбл, цвет кожи есть цвет кожи, – отвечала Хлоя, – у вас белый, у нас черный. Брак очень серьезное дело; и нельзя допустить всяких неподобающих шуток на моей свадьбе с Набом Клобонни.
