Текст книги "Где кончается мир"

Автор книги: Джеральдин Маккорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Это я придумала! Я обдурила его! Я обдурила этого поганца! – вызывающе взвизгнула она, как только снова обрела дар речи. – Сказала, что выйду за него только после того, как мы переправимся на Боререй! Только так от него можно было избавиться, раз уж он прознал!

Так что коварная искусительница Джон убедила пастора переправиться на Боререй – в одиночку он, вероятно, никогда не решился бы на это – пообещав отдаться ему в жёны. Потом в самый последний момент она спрыгнула с плота, оставляя Кейна в одиночестве, к которому он так стремился. Ледяные объятья океана были ничем по сравнению с ужасом при мысли заполучить в мужья Коула Кейна. К тому времени как Джон закончила рассказывать, она завоевала восхищение каждого из слушавших её пареньков. Её достижение вполне тянуло на титул Короля Олуши и, несомненно, придало ей среди мальчишек такой статус, на который она никогда не смела и надеяться. Чего она не осознавала, так это того, что их восхищение имело мало общего с её героическим поступком, её хитрой уловкой. Скорее оно было связано с увиденными украдкой запретными местечками, с прикосновением к ледяной груди во время растирания шапками. Джон поглядела на свою наготу, и ей пришло в голову, что ей больше никогда не придётся виновато прятать свой секрет.

– Трутницу ты у него хотя бы забрала? – вот и всё, что спросил у Джон мистер Фаррисс. Мужского ребёнок пола или женского, значения не имело; без огня в разгар зимы они все замёрзнут насмерть.

– Он вечно держал её при себе, – призналась она. – Не вышло у меня. – Последовал многоголосый стон.

* * *

Оставшийся в Средней Хижине Донал Дон был совсем опустошён. До сих пор он представлял, как его плот несёт – если уж не его самого – Фаррисса и пару мальчишек на Боререй; как они выбираются на берег под взглядами овец, чьей шерсти они надерут и согреются, как устраиваются на ночлег в пастушьей лачуге – в той, которая под землёй – когда придут зимние бури… Они смогут увидеть дымок, поднимающийся от домиков на Хирте… и отправить им в ответ свой сигнал: что команда птицеловов на Стаке ещё жива и терпеливо ожидает спасения.

Лаклан, Хранитель Огня, поднялся и осторожно поправил две свечи-качурки, мерцающие на уступах пещеры, словно иконы на церковной стене. Вместо того, чтобы присоединиться к погоне в Бухту Плота, он взобрался к Верхней Хижине – несмотря на ожоги, несмотря на усталость – и спас два ещё горящих огрызка фонариков-качурок, и бережно снёс их вниз, чтобы осветить то место, которое он считал Домом.

В последующие дни Лаклан даже начал разговаривать со свечами-птицами, как иные разговаривают со святыми на витражах – благодарил их, желал им доброй ночи, когда время от времени одна из птиц прогорала до лапок, и он зажигал от неё следующую, и следующую, и следующую…

Если они потухнут, как зажечь их заново? Что будет, когда в последнем клейте не останется птиц?.. Этим вопросом Лаклан никогда не задавался, ибо какая тогда будет нужда в Хранителе Огня?

* * *

Коул Кейн пережил переправу. Они поняли это, когда до них донёсся запах жареной ягнятины, а над Боререем поднялся столб дыма от дёрна. Может, Кейн и был на необитаемом острове в полном одиночестве; может, его мечты об обладании последней и единственной женщиной на земле и рассыпались прахом; но он ел жареную ягнятину перед костром, под рубашкой у него была шерсть, а с его острова открывался вид на дом.

– По крайней мере, это сигнал, – несколько раз за день говорил Донал Дон, баюкая мучающую его руку и раскачиваясь вперёд-назад. – На Хирте увидят его и поймут, что мы ещё живы.

– Если там ещё есть кому видеть, – пробормотал Фаррисс. И мальчишки зашипели на него сквозь зубы, переполненные негодованием. Кейн, по крайней мере, предлагал им Рай, ангелов, Судный день. Дон, по крайней мере, предлагал им семью и надежду. Единственное же объяснение Фаррисса крылось в трагедии, в том, что их позабыли, и в том, что бог отвернулся от них и покинул навсегда.

Слова и молчание

Чтобы обсудить сложившуюся ситуацию, в Средней Хижине собрался Парламент.

На Хирте Парламент старейшин собирался каждое утро, кроме воскресений: мужчины острова усаживались на скамейки на Улице, прислоняясь спинами к стенам домиков. На головах у них были тэм-о-шентеры – шерстяные береты. Люди Хирты трудились на Владыку, жившего на далёком Гаррисе, и добросовестно выплачивали налоги – яйцами, птицами, перьями и маслом – наместнику Владыки. Но повседневную жизнь острова регулировал и организовывал Парламент: определял задачи на день. Под обстрелом птиц и под взглядами стоящих на порогах женщин, перебиваемый малышнёй и собаками, а время от времени и забредшими не туда овцами, Парламент оценивал погоду и выносил взвешенные решения, основываясь на цвете неба, направлении ветра, новорождённых ягнятах, полноте клейтов и, самое главное, любых замеченных знамениях – хороших ли, плохих.

Здесь, на Стаке Воина, знамения казались даже важнее, чем они были на Хирте.

Поскольку Коул Кейн больше не мог контролировать распорядок дня, птицеловы сочли правильным возродить Парламент. Старшим мальчишкам тоже дали право высказаться. Никакие овцы, младенцы, собаки или пони не прерывали заседаний. Поначалу Джон пытались исключить, на основании того, что она женщина, но она с таким раскладом мириться не собиралась.

Первым принятым ими решением было отправить Мурдо и Куиллиама в Верхнюю Хижину – забрать всё пригодное для использования, что оставил Кейн. Корзины для яиц, например, и светильники-качурок. Ещё им велели высматривать знамения. Теперь все должны были высматривать знамения.

* * *

Мешок с перьями Кейн забрал с собой на Боререй, но посреди пещеры на полу, среди костей съеденных гуг, оставался лежать нижний матрас, который Коул соорудил себе из дюжины плетёных корзин для яиц – искусная работа оказалась так смята под его весом, что превратилась в бесполезную кучу соломы. На мгновение Куиллиама настолько поразило такое расточительство, что он остолбенел.

Помимо этого пол усеивало множество белых листков бумаги. Мурдо принялся собирать их.

– Куски Библии, – сказал он и сунул несколько Куиллу, отчасти из-за его необъяснимой любви к печатному слову, но в основном на тот случай, если порванная Библия считалась каким-то знамением. Куилл запихал под одежду столько листков, сколько смог, собрал несколько свечей-качурок и два пузыря с маслом и настроился спускаться вниз. Ещё на полу обнаружились три длинных негибких пера – от орлана, возможно.

– Возьмём эту солому на розжиг? – спросил Мурдо. Но сунув пригоршню себе под рубаху, он решил, что оно того не стоит: слишком уж солома колется, и они оставили её. На обратном пути их то и дело пугали белые вспышки на фоне скал Стака: оставшиеся страницы из Кейновой Библии. Ещё несколько вылетели из-под одежды Куилла, напоминая покидающих гнёзда чаек.

Вернувшись в Среднюю, они потребовали у Джон объяснений.

– Это что-то навроде проклятья, – сказала она, когда Куилл показал горсти мятых листов мистеру Фарриссу. – После того, как какой-то болван пришёл и обрезал его портки, он вроде как его проклял. Колокол-книга-и-свеча, вот как он это называл.

– Он что, отлучил?.. – Фаррисс осёкся, на назвав имени Юана.

– Там делается так: открываешь Библию вверх ногами, говоришь что-нибудь злое, потом закрываешь Библию, задуваешь свечу и звонишь в колокол, чтобы с этим человеком случилось что-то нехорошее… Не знаю что… Но колокола у Кейна не было, так что он заставлял меня говорить «динь-дон», когда он махал пальцем. А у свечи был плохой фитиль, никак не зажигался. А книгу он со злости слишком широко распахнул, так что все страницы и посыпались, как водопад, и от этого он ещё сильнее начал клясть того, кто портки-то ему порезал, потому что Библию эту ему преподобный Букан дал, хоть читать он и не умеет.

Юан побелел от ужаса при мысли о том, что его прокляли, колоколом-книгой-и-свечой. Хоть «пастор» и здорово упал в его глазах, Юан так рьяно верил в ритуалы и церемонии, что боялся, что Кейн – был у него колокол или нет – лишил его всех надежд на Рай.

– Не. Я так думаю, ангелы вырвали Священное Писание у него из рук, – сказал Куилл, – прежде чем Кейн успел сотворить своё дьявольство. Они же добрые, ангелы-то. Иначе проклятье пало бы на голову самого Кейна, потому что он не настоящий пастор. Только пасторы, которые читать и считать умеют, могут проклинать как следует. Разрешение нужно. Разве не так, мистер Дон?

Донал Дон, которого отвлекли от непростого занятия – складывания отдельных страниц по порядку одной рукой, кивнул.

– Церковь Шотландии этакого разрешения со времён короля Малькольма не выдавала.

Так что проклятие колокола, книги и свечи было снято, хотя северо-восточный ветер продолжал кружить рассыпавшиеся страницы возле Стака, усеивая уступы и скалы словами. В поисках чего-то, что можно сжечь, чтобы согреться, мальчишки отправлялись за птичьими гнёздами – точно так же, как когда-то отправлялись за птицами. И если во время таких поисков они натыкались на страничку, прилипшую к комку мёртвых водорослей или трепыхающуюся на ветру между двух камней, её приносили в Хижину и зачитывали вслух – как гороскоп – ища знамений, предупреждений, ободрения. Надежды.

* * *

Явился зимний холод. Невидимый, он встал у устья пещеры: дверей, чтобы не пустить его, не было. Холод вошёл и уселся среди них, как кто-то из сине-зелёного люда, жившего в море, само тело которого и было морем. Холод возложил промозглые руки на их шеи и почки, их руки и ноги. Он дёргал их мускулы, как арфист дёргает струны. Их кровь замедлилась, загустев ото льда. Их языки замолкли, застынув, и в этом молчании они слышали, как далеко внизу разбиваются о скалы волны, одна за другой, две, три, четыре, пять, шесть… Нет! Нельзя считать до девяти – а то Килдская Тоска…

– Хранитель Воспоминаний, что ты нам предложишь? – спросил Донал Дон, и Найлл ни на миг не смог открыть сундучок в своей голове, чтобы вытащить воспоминание: замок промёрз насквозь.

– Мой пёс Рори лучше всех ловит тупиков, – пришла ему на помощь Джон. – Я показываю ему нору – и он тут же лезет внутрь. Тупики кидаются на него, вцепляются ему в шерсть своими клювами, так что вылезает он весь в тупиках, как в прищепках, по всему телу.

– Замечательная псина, – торжественно сказал Донал Дон.

Разговор о тупиках пробудил в Калуме другое воспоминание.

– Когда моя сестра была Королевой Килды, девчонки поплыли на Боререй ловить тупиков с ней во главе. Одни девчонки. За день они наловили 277!

Пещера наполнилась восхищённым бормотанием, хоть все и слышали это уже дюжину раз.

– Если они опять поплывут туда на будущий год, – сказал Найлл, – то найдут там Коула Кейна в домике отшельника, и он им скажет, где мы.

В наказание за это замечание на них в очередной раз набросился ледяной ветер. Сложенные стеной у входа камни сдвинулись и заскрипели.

– Расскажи опять про кита и пудинг из жира, Куилл, – попросил Дейви, едва шевеля языком от холода. Рыбьи головы и крабовые ноги, кипящие в котелке, всплыли на поверхность, будто и им очень хотелось послушать.

Это прервало нить мыслей Куилла. Мурдина как раз только что просила его показать ей Камень Знаний на Хирте. Так что он вёл её туда в первый день первой четверти Луны, помогая взбираться по камням, вытоптанным и отшлифованным многими поколениями ходоков. И когда она встала у камня, положив ладонь Куиллу на голову, к ней пришёл дар ясновидения, и она увидела будущее вплоть до следующей Пасхи, и её карие глаза округлились, а пальцы стиснули его волосы, и она сказала… «Ты и я, Куилл, конечно»…

Потом просьба Дейви сбила его и смыла эту сцену, как нарисованную на песке картинку. Он выпутал из волос свои собственные пальцы и надел шапку.

– Сам расскажи, если уже знаешь, – рявкнул он.

Дейви отпрянул. Фаррисс, как обычно лежавший клубочком лицом к стене, распрямился. Место у колен Куилла, где до этого сидел Дейви, заполнил холод. Куилл опустил голову и сосредоточился на выдёргивании конского волоса из верёвки. Он делал новые фитили, чтобы вставлять в качурок, хоть качурок и осталось всего несколько. Занимал себя.

Некоторые мальчишки выросли из своих башмаков с тех пор, как приплыли на Стак. Никакое количество жира олуш не могло растянуть кожу или смягчить настолько, чтобы она налезла на растущие ноги. Так что Мурдо отдал свои башмаки Калуму и остался в одних носках для лазанья. Башмаки Калума достались Лаклану, а Лаклана – Найллу. Этот обмен напоминал ритуал – мрачный и важный, поскольку пара башмаков – имущество ценное, и расстаться с ним нелегко. Башмаки хранили форму ног своих владельцев: Куилл помнил, как на похоронах отца Юана его вдова держала пару мужниных ботинок, поглаживая контуры поношенной кожи, ставшие такими же пустыми, как её сердце.

Кеннет со своими башмаками расставаться не пожелал, предпочтя оторвать носок от подошвы, чтобы пальцы были свободны. Но остальные передали башмаки в дар добровольно и не требуя платы. Птицеловы просто постоянно заботились друг о друге, раз уж они остались на свете единственными, кто ещё мог о ком-то заботиться.

– У меня раньше никогда не было башмаков, – со священным трепетом сказал Найлл. – Спасибо, Лаклан! Спасибо!

Донал Дон тем временем сидел и левой рукой пришивал к нескольким парам рваных, распускающихся носков олушью кожу. Занимал себя.

Фаррисс свои ботинки отдал Мурдо, сказав, что они ему больше не понадобятся.

– Хранитель Музыки, – сказал Мурдо тонким голосом. – Знаешь ту песню, «Немало богатств мне оставил отец…»?

И Калум запел своим новым, низким мужским голосом:

 
– Немало богатств мне оставил отец:
От удочки старой без лески конец,
Два башмака да в них полста дырок,
Малиновый цвет и запах от сыра…
 

Джон, сидящая рядом с Мурдо, негромко пискнула от удивления, почувствовав, что за талию её обхватила чья-то рука. Она поглядела на эту блуждающую руку, ощупывающую пальцами её рёбра. Потом яростно уставилась на Мурдо. Рука исчезла быстрее, чем появилась.

Джон поднялась и пересела на другой конец пещеры, рядом с Кеннетом.

 
– Свой посвист лихой, для младенчика ложку
Да яркого лунного света немножко…
Мимо летящую стаю гусей,
Звон колокольный да звук новостей,
Бурёнок невидимых целое стадо,
Что феи разводят в прекрасных нарядах…
 

Джон как Хранительница Игл пыталась сделать из рыбьих костей иголки, но хрупкие кости то и дело ломались.

– Можно я буду Хранительницей чего-то ещё? – спросила она, с отвращением отбрасывая их в сторону.

– Можешь вот это хранить, – сказал Кеннет и сунул её руку себе между ног, и Джон тут же нашла острой рыбьей кости прекрасное применение. Воткнув иглу в Кеннета, она пересела поближе к певцу.

 
– Глаза, чтоб моргать, и рот, чтобы лгать,
И крылышка два, что не могут летать.
Немало богатств мне оставил отец,
 

Пойдёшь, дорогая, со мной под венец? – допел Калум, поворачиваясь и адресуя последнюю строчку Джон. Та покраснела от смущения и громко застонала.

Мурдо тем временем насобирал маленьких розовых крабовых панцирей, усеивающих пещеру, и начал выкладывать их вокруг себя. Постепенно все взгляды обратились на него.

Обычно перед сном мистер Фаррисс выдавал мальчишкам масло глупыша, брызгая ржаво-красную жидкость каждому в рот прямо из олушьего желудка. Это было универсальное средство от болей в конечностях, кашля, зубной боли, растяжений и тошноты. Чем-то из этого один или несколько мальчишек да страдали. Однако чем страдали они все, после нескольких месяцев на Стаке, так это запорами, и всемогущее масло глупыша было единственным их лекарством. Никто не отказывался его принимать – вязкую, зловонную жидкость цвета старой крови. Но сегодня Мурдо подал его в одиннадцати крабовых панцирях, с почтением поставив по одному перед каждым человеком в пещере. Потом он поднял свой панцирь, держа его обеими руками.

– Да будут наши друзья благословлены семикратно, а верёвка крепка в трудную минуту!

Услышав знакомую здравицу, все резко вдохнули. Они сотню раз говорили это на Хирте, в своих домах: перед воскресными обедами, на свадьбах и крещениях, на похоронах, на лошадиных бегах и когда резали овец, в Новый Год, на Пасху и в День Всех Святых. Как это они ни разу не подумали сказать это на Стаке Воина?

– Да будут наши друзья благословлены семикратно, а верёвка крепка в трудную минуту! – нестройным хором произнесли они, и слова налетели друг на друга, сталкиваясь, так же неуклюже, как теснящиеся в крохотной пещере одиннадцать мужчин и мальчишек.

В последующие дни этот новый ритуал сделался такой неотъемлемой частью их жизни, что они наловчились произносить его как один. «Да будут наши друзья благословлены семикратно, а верёвка крепка в трудную минуту!»

Когда все птицы улетели и масло глупышей иссякло, они стали использовать вместо него дождевую воду.

Помимо этого, они пожимали друг другу руки перед сном. В конце концов, в Средней Хижине угнездился Холод-Ворона. Он проклёвывал дырки в коже на их лицах, крал тепло их носов, и кончиков пальцев, и ушей, так что они их не чувствовали. Он прыгал по пещере, пока они спали, хватал их когтями за горло, ища тепла. А крылатые свечки, горевшие на каменных уступах и прогоравшие до самых лапок, были слишком малы, чтобы отпугнуть его. Велики были шансы, что Холод-Ворона украдёт как-то ночью жизнь-другую, пока они спят.

Призраки

Куиллу снилось, что Мурдина захотела взобраться на вершину Конахайра. Но и Конахайр, и Ойсевал окутали плащи белых облаков, и стоило им двоим начать карабкаться в этой липкой белизне, как они немедленно потерялись. Куилл звал и звал её, но отвечали ему лишь чайки.

«Осторожнее, a chiall mo chridhe! Ты не можешь летать!» – крикнул он и в панике принялся ощипывать клубящийся туман, как овечью шерсть. Проснувшись, он обнаружил, что выщипал проплешину в шапке, на которой спал.

Также он обнаружил, что Мурдо зажимает ему рот ладонью.

– Ты её кликал, – прошипел он.

Липкий холод из его сна никуда не делся, несмотря на пробуждение. Стак Воина был укутан плотным морским туманом, и любое высунувшееся наружу лицо немедленно покрывалось водяными капельками. Младшие решили, что Стак поднимается (прямо как кирк Святого Килды) в облака, клялись, что чувствуют движение, и цеплялись за стены, боясь, что Стак тряхнёт, и их выбросит через устье пещеры в пустоту. Не очухавшийся от сна, Куилл никак не мог сообразить, как погода из его сновидения могла просочиться из его головы и заполнить всю Атлантику.

Фаррисс и Дон сидели, прижимая шапки ко ртам: во взвеси пробирающего до костей морского тумана скрывается хворь; она может поразить человека воспалением лёгких и смертельным кашлем. О том, чтобы выходить наружу, и речи не шло.

Пещера погрузилась в жутковатую тишину, туман приглушал все звуки: словно само Время остановилось. Лишь две свечки-качурки, прогорающие с головы до лапок, знаменовали течение дня. Примерно около полудня одна из них потухла – пламя попросту погасло из-за влажности воздуха.

Казалось, что наружный мир стонет, но на самом деле это был звук внезапно поднявшегося ветра. Температура упала так низко, что в пещеру беспрепятственно вплыл клок тумана. Он раскрутился, подобно рулону ткани, и превратился в столп холода, а потом приобрёл форму, во всех отношениях напоминающую человека – растрёпанные белые волосы, дыры на месте глазниц, длинное одеяние до пола. От туманного фантома отделялись частицы, как отделяется от скелета гниющая плоть. Его дыхание погасило вторую свечу.

– Это призрак Фернока Мора, – безразлично сказал мистер Фаррисс, как мог бы сказать во время урока: «Это бурая водоросль. Вот здесь находится Египет».

Разразился хаос. Донал Дон проревел, как лев, нечто, что должно было означать «Чепуха!», но в итоге лишь усилило панику. Дети сжались в клубочки. Джон спрятала лицо в ладонях и одновременно начала бежать, ударяясь головой о потолок. Кеннет швырнул в привидение тупика. Птица пролетела сквозь него и приземлилась на затылок Калума, съёжившегося, прижавшись лбом к полу, на своём месте, отчего мальчик закричал, что Мор «схватил его за шиворот». Мурдо истерически засмеялся, а Куиллиам, попытавшись встать, обнаружил, что ему в ноги вцепился Дейви, и повалился на него. Лаклан и Найлл поспешно ползли на четвереньках к выходу из пещеры, на каменистую площадку, словно овцы, гонимые овчаркой.

– Мор в море помер, глупцы этакие! – бросил Дон небрежным тоном, который должен был унять истерику. – Его дух сейчас в какой-нибудь качурке, разгуливает по волнам.

Но Кеннет бешено замахал руками, отрицая:

– Не! Не! Куилл его кости внизу нашёл! Голову и всякое там! Он тут, на Стаке! Он тут, на Стаке!

Куилл попытался высвободиться из хватки Дейви и объяснить всё про мёртвого тюленя и про то, как он обдурил Кеннета…

И тут пещера наполнилась чистым голосом, как колокол наполняется звоном:

– Во имя Иисуса Христа, пожалуйста, изыди. – Слова принадлежали Юану.

Откуда-то из окутанного белой шерстью наружного мира прилетел ветер посильнее, схватил туман клыками и разорвал на клочки. Вернулся шум моря, размеренный, как дыхание. Сквозняк взъерошил влажные волосы мальчишек. Привидение повернулось на пятках… и растаяло в водянистом солнечном свете, быстро вытесняющем туман. Все повернулись и уставились на Юана.

– Что? – спросил он, удивлённый, что больше никому не пришло это в голову. – В Библии говорится, что люди должны изгонять демонов. Я так и сделал.

Он сказал это так, будто изгнание демонов было делом таким же обыденным, как мытьё рук.

* * *

Позднее было трудно сказать, кто действительно поверил, что видел призрака, а кто просто поддался панике. Но никто не хотел подвергать сомнению способность Юана изгонять демонов. Случай с призраком наконец убедил его, что веры у него предостаточно. Остальные могли сомневаться теперь, что наступил конец света, но уверенности Юана хватило бы на всех с лихвой. Он был постоянным источником света, и никто не смел погасить его. Так что никто открыто не обсуждал, был ли туманный фантом реальным. А зря.

Если бы они обсудили это, может, поняли бы раньше, что мистера Фаррисса действительно посещают призраки.

* * *

– Я иду за гнёздами на растопку, – бросил Фаррисс, проворно взбираясь по скале. Сонная апатия покинула его, туманная пустота пропала из взгляда. Хоть его кожа по-прежнему была нездорового желтоватого, как овсянка, цвета, а в волосах виднелась седина, случай с «призраком» наполнил мистера Фаррисса какой-то новой энергией. У него словно появилось неотложное дело, и эта неотложность пробудила его. Теперь он демонстрировал свой многолетний отточенный опыт лазанья по скалам, взбираясь по Стаку.

– Один, мистер? – спросил Куиллиам. – В одиночку, мистер? – Едва ли было что-то необычное в том, что Фаррисс искал одиночества и тишины: Куилл, может, и не пошёл бы за ним – однако Фаррисс прихватил с собой верёвку Мурдо. Обвязавшись ею, он перебирался с уступа на уступ, нащупывал руками опору за опорой. Было в его поспешных движениях что-то подстегнувшее Куилла отправиться за ним следом: это и тот факт, что у мужчины не было с собой мешка, куда складывать растопку.

Каждый фурлонг[3]3
  Фурлонг – мера длины, равная 201,168 метра (Примеч. перев.).


[Закрыть] или около того Фаррисс оглядывался и велел Куиллу возвращаться.

Он направлялся к Навесу, этому покрытому птичьим помётом каменному персту, выступающему над глубокими водами, а летом служившему домом целой ораве морских птиц: когда они только прибыли, жизнь здесь так и бурлила – птицы спаривались, откладывали яйца, бранились и гадили с рассвета до заката. Фаррисс обвязал конец верёвки вокруг основания бесформенного валуна и принялся набивать карманы: но не старыми, бесплодными яйцами, не армерией, не чаячьими перьями и не мёртвыми птенцами, а камнями. Полностью сосредоточившись, он отыскивал на уступах камешки и щебень, трескающиеся хрупкие осколки породы подходящих для карманов размеров. Под ним болталась сама по себе белая верёвка, её узлы и изгибы выпрямились в ровную линию, раскачивающуюся на ветру, как колокольный язык.

– Я из этой верёвки конский волос выдёргивал, – крикнул Куилл. – Для фитилей. Её чинить надо.

– Без разницы, – сказал Фаррисс.

Куиллиам хотел, чтобы сюда пришёл Донал Дон со своим всеобъемлющим и грубым здравомыслием. Он хотел, чтобы сюда заявился Мурдо, требуя назад свою верёвку. Хотел, чтобы здесь оказалась его мать, оттаскала Фаррисса за уши и сказала, что у него ячменная шелуха вместо мозгов, а потом прижала бы к сердцу и пообещала никому не рассказывать, какой он дурень.

Он хотел, чтобы здесь появился Юан и напомнил Фарриссу, что самоубийство – грех. Потому что он понимал намерение Фаррисса так же чётко, как если бы тот сказал это вслух.

– Я собираюсь домой, Куиллиам, – сказал Фаррисс, спускаясь с края Навеса. Белая верёвка натянулась. Надрезы, которые сделал в ней Куилл, чтобы вытащить конский волос, раскрылись словно жабры.

Была в действиях мужчины какая-то логика: Куилл попытался поставить себя на место Фаррисса, чтобы понять его. Пугающее это было место. Но да: какой-то смысл тут имелся. Броситься в море или с вершины Стака уж наверняка считалось бы самоубийством и смертным грехом. Кроме того, Фаррисса в самый последний момент могла бы оставить смелость. Но если поступать так, как задумал он – тяжесть его греха окажется на верёвке.

Если завязать верёвку на выступе скалы, таком как Навес, ты не сможешь влезть обратно без помощи другого человека, способного тебя втащить. И держаться не за что: только за верёвку. В конце концов либо верёвка порвётся под тяжестью Фаррисса, либо время попросту выжмет из него все силы до капли, так что он упадёт и разобьётся о воду. Камни нужны были для того, чтобы утащить его на дно (на тот случай, если он не погибнет от удара и попытается, как Фернок Мор, выплыть). Остальные птицеловы не найдут ничего, кроме верёвки, и спишут всё на несчастный случай. Возможно, это обманет даже всемогущего Господа, и Он сочтёт, что греха не было.

Но Куиллиама обмануть не так легко. Куиллиам всё понимал. Он не собирался позволить Фарриссу обречь себя на вечные муки, совершив самоубийство, не собирался позволить учителю бросить своих учеников, не собирался стоять и смотреть, как гибнет хороший человек.

В равной мере Куилл понимал, что ему недостаёт физической силы, чтобы затащить Фаррисса назад.

Он хотел, чтобы Мурдина сказала ему, что он ошибся: что Фаррисс и правда всего лишь хочет набрать птичьих гнёзд. Но в голове у него не раздалось её успокаивающего голоса – лишь жужжание слепого ужаса, напоминающее осиное…

…Так что Куилл тоже перелез через край Навеса и повис на белой верёвке. Он почувствовал, как оболочка из овчины натягивается. Почувствовал, как она впитывает пот его ладоней.

– Ты рехнулся, мальчик?

– Теперь ничего плохого не случится, мистер. Иначе я тоже упаду.

Куилл не считал Фаррисса сквернословом. Учёный человек (думал Куилл) знает не так уж много ругательств. Следующая пара минут определённо оказалась поучительной.

Затем настала тишина, нарушаемая лишь скрипом раскачивающейся на ветру верёвки, трущейся об основание камня. Море, в свою очередь, тёрлось об основание Стака. Вода под ними была голубой и кристально чистой. Солнце скрывали низкие облака, так что на воде не было бликов, и мужчина и мальчик могли разглядеть морские глубины, куда только доставал свет – не самое дно, конечно, но подводные каменные своды и столбы. Это было всё равно что смотреть на затопленный город – какие-нибудь затонувшие руины прежних цивилизаций – русалочий замок, цитадель Королевы Амазонок. Или дом сине-зелёного люда, который дышит океанской водой, который сам и есть морская вода.

– Я могу просто отпустить верёвку, – сказал Фаррисс.

– Но тогда я не смогу влезть назад, – ответил Куилл. – Совсем никак.

Седьмая волна с вызовом разбилась о скалы внизу, и брызги поднялись вверх, но конца белой верёвки они не достигли.

– Фернок Мор приходит ко мне во сне, – сказал Фаррисс.

Спустя какое-то время Куилл ответил:

– А ко мне приходит Мурдина Галлоуэй.

– Правда? Значит, она и впрямь была ведьма. – Фаррисс произнёс эти слова так, будто находил их печальными, но интересными: не возмутительно ужасными, но доказывающими, что их сны действительно сотканы из одних и тех же дьявольских нитей.

– Никакая она не ведьма. Как вы могли так подумать! Она же ваша родня! Она хороший человек. Просто снится мне, и всё.

– Я прошу прощения. Моя жена… мои девочки… – начал Фаррисс, но осёкся. Может, своими кошмарами он и мог поделиться, но были у него и сокровища слишком ценные, чтобы рассказывать о них… Вместо этого он сказал: – Фернок Мор приходит ко мне. Это за мной он тогда явился в Хижину. Говорит мне, что лучше быть Нигде, чем здесь. Быть Ничем. Быть Нигде. Лучше, чем это.

– Он искушает вас совершить дурное. Это очень в его духе… Но мистер, если его призрак всё ещё здесь, на Стаке, он никак не может рассказать, каково это – быть Ничем или Нигде, потому что он застрял здесь на веки вечные и теперь является сюда. Так что откуда ему знать про Нигде и Ничто? Вы что, хотите вечно бродить призраками с ним на пару по Стаку Воина?

– Я не вор навроде него. Я не плохой… – Но Фаррисс не стал оправдываться перед мальчишкой, чьи ноги висели у него перед лицом. – Скоро наши запасы птиц иссякнут – а море слишком бурное для рыбалки. Я не желаю оставаться и смотреть, как те, кого вверили моим заботам, голодают и замерзают насмерть.

Оболочка верёвки сместилась на своей сердцевине, и они оказались лицом к морю, а не к камню. За Стаком Ли виднелся самый краешек Хирты: вершина Конахайра, остров Соэй на одном конце, остров Дан на другом. Почему за ними никто не приплыл? Тут же совсем-совсем недалеко…

– Я ткал ткань на платье. До того, как мы сюда приплыли. На платье моей жене. Она спряла нить, и всё было готово – садись и тки. Но я не шибко спешил. Я уплыл прежде, чем соткал, сколько ей надо.

Овчинная оболочка верёвки разошлась, как жабры. И облака тоже разошлись, как жабры, и дали золотому солнечному свету пролиться на море. И там, где он пролился, к северу, в океане показалась какая-то тень.

Кит.

Он был огромным, как галеон – целый флот галеонов, потому что – да! – кит был не один, а целых три – даже четыре – даже больше! Целая китовья Армада, движущаяся на юго-запад. Фаррисс затаил дыхание.

– Земля полна произведений Твоих. Это – море великое и пространное[4]4
  Псалтирь 103:24 – 25.


[Закрыть]… – Он процитировал это шёпотом, будто, заговори он слишком громко, – и спугнёт китов.

Величественное это было зрелище: движутся неторопливо, и нет им дела ни до времени, ни до крошечных частичек суши, торчащих из воды, ни до ещё более крошечных существ, на них висящих. Пока киты не скрылись из виду, всё казалось неважным – только бы смотреть, как они плывут на юго-запад навстречу пустоте Вечности.