Текст книги "Где кончается мир"

Автор книги: Джеральдин Маккорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Забрезжил неяркий рассвет, нереальный, как сон. Тело пропало. Какой-нибудь прилив, или мерроу, или кто-то из сине-зелёного люда, или белый корабль наконец подкрались поближе и приняли дар. Теперь Дейви словно никогда и не существовало. Неровный свет пошлёпал Куилла по щекам, и поскольку от голода в глазах у него уже помутилось, ему показалось, что белое пятно на том месте, где до этого лежало тело, было не более чем обманом зрения. Или он принимал желаемое за действительное.

«Смотри, Куиллиам! Смотри!» – сказала Мурдина откуда-то с периферии его снов.

Говорят, белая птица-душа парит над телом человека достойного. На Хирте соседи скребут по коньку на крыше дома умирающего человека и кричат утешающе: «Тут птица-душа, Агнес! Душа твоего муженька упокоится с миром!» Куилл видел, что они обманывают, из доброты. Или видят то, во что хотят верить. Себя Куилл обманывать не собирался. Птицы улетели со Стака, и Куилл больше не верил в знамения.

«Смотри, Куиллиам. Смотри!»

Мурдина тоже не терпела ни знамений, ни знаков. Она говорила, что люди, с Божьей помощью, – сами творцы своей удачи. Но теперь она говорила ему…

«Смотри на птицу, друг!» Это было бессмысленно. Он не хотел смотреть: голова у него раскалывалась, а кровь пульсировала от жара.

Фаррисс назвал её ведьмой. И был прав, не так ли? Куилл вызвал её – вызвал в тёмный и лихой час, не так ли? Она наполнила его желаниями, которых он никогда в жизни не исполнит. Околдовала его.

«Нет! Ты не смотришь! Смотри, Куилл!»

Когда душа отлетает от тела, птица-душа исчезает – или так говорится в бабкиных сказках. Куилл сфокусировал взгляд на мельтешении крыльев и лишь утвердился во лжи. Он отказывался верить, что птица прилетела забрать душу Дейви в Рай. Это была обычная птица: она не пропадёт как по волшебству. К тому же она даже не была белой. Она была чёрно-белой. Просто чтобы доказать, что он не сошёл с ума, он запретил себе моргать.

«Смотри, Куилл! Смотри, что там!» На Куилл поклялся противостоять любым новым искусам морской ведьмы в его голове.

И, конечно, птица подтвердила, что он прав. Она никуда не делась. Она покружила над ним, причитая, едва не задевая огромными лапами его лицо, а потом улетела прочь и слилась с нависающей сверху скалой.

Что? Что она сделала?

Куилл вскочил на ноги, поскользнулся на оранжевой слизи и, упав на четвереньки, заторопился – уполз – с причала и начал взбираться по скале вверх, уже запыхавшись от натуги. Холод-Ворона, должно быть, сидел у него на груди, пока он спал, и выщипывал тепло меж его рёбер, потому что, да, дышать получалось с натугой.

Вечно лезешь и лезешь! Когда он в последний раз ходил по ровной земле? Когда в последний раз ходил по дёрну или песку, или копал землю, или срывался бежать, или сидел верхом на пони? Нет, только лезешь и лезешь вертикально вверх, как муха по стене дома. Он поклялся, что если когда-нибудь вернётся домой, больше никогда не уйдёт с горизонтальной плоскости.

Средняя Хижина была усеяна остатками съеденных качурок. В одну продели фитиль и зажгли, чтобы лучше видеть, но она прогорела, потому что Хранитель Огня уснул после незапланированной трапезы. Все уснули. Куилл заорал так громко, как только мог.

– Знамение! Я видел знамение – но это не было – знамение, в смысле – это была не птица-душа… – Он схватился за рёбра, которые болели так, что не вдохнуть, и почувствовал ладонями, как они сжимаются и раздуваются, словно гармонь. – …потому что она не пропала, и она была вот так близко… вот так, Богом клянусь! – она была настоящая!

Птицеловы сонно уставились на него. Он хотел присесть на мягкий Трон Хранителя, но на нём раскинулся вниз лицом Калум – всё ещё спящий.

– Кайры! – прохрипел Куилл. – Кайры возвращаются!

И отметины на стене, и Донов запас лапок тупиков говорили о том, что до февраля ещё несколько недель. Последние птицы съедены, последнее масло прогорело, море слишком бурное… всё гласило о том, что птицеловам на Стаке пришла пора голодать.

Но у птиц календарь вернее. Осенью, племя за племенем, они улетают в море. Племя за племенем, они возвращаются весной. И кайры всегда прилетают первыми, прокрадываются на берег в предрассветных сумерках, выбираются на сушу, как потерпевшие кораблекрушение. По зову природы кайры вернулись на Стак выводить птенцов!

Весенняя лихорадка

Кайра – простая птица. Она одевается в чёрно-белое. И мысли у неё чёрно-белые. Глядя на белое, она видит – кто знает, что она видит? – колонию товарок-кайр; насест, с которым можно слиться? Она ищет белое.

Птицеловы взяли Трон Хранителя, вытряхнули из него перья – им нужен был только мешок – и принялись выбеливать его стольким птичьим помётом, сколько только смогли найти.

Кеннет хотел быть Камнем, но у него слишком болели ноги в том месте, где он отодрал носки башмаков от подошвы и холод покусал его за пальцы.

Фаррисс сказал, что он должен быть Камнем… но мешок был слишком мал, чтобы прикрыть взрослого мужчину. Это относилось и к Мурдо, который вытянулся и стал ростом как взрослый. Лаклан сказал, что раз Куилл сделал его Королём Олушей, он должен быть Камнем… но даже он знал, что ему ни за что не усидеть на месте спокойно.

Куилл хотел это сделать – в конце концов, первая кайра пролетела над его головой. Но под волосами у него скрывалась лихорадка, в лёгких – расплавленный свинец, а руки его были неуклюжие и медленные; Фаррисс велел ему не покидать пещеры, пока не поправится. Куилла слишком лихорадило, чтобы он мог его понять: он решил, что они усомнились в его словах – что кайра была лишь плодом воображения – как корабль или Мурдина – и что они вообще никуда не пойдут. Он стал возражать из последних сил.

Но задание досталось Калуму, и именно он устроился, скрючившись, на Навесе, при свете одной только луны, натянул на себя выбеленный мешок и сидел неподвижно, как – что ж – как камень.

«Почему я не подумал обернуть Дейви в мешок вместо савана?» – подумал Куиллиам, снова падая в лихорадочный сон.

«Потому что мешок должен был пригодиться вам сейчас», – сказала в его голове Мурдина.

Кайра – простая птица. Мысли у неё чёрно-белые. И если человек под белой тканью сидит неподвижно, как камень, птица за птицей, возвращаясь с зимовки в море, станут приземляться на него. Ловить их – волшебный фокус, ловкость рук. Стоит им устроиться и сложить пегие крылья, как из-под белой ткани выползает рука и хватает одну из птиц за горло. Остальные даже не замечают краткое трепыхание или мёртвую птицу на том месте, где миг назад была живая. Они просто продолжают прилетать на сушу. Кто бы мог подумать, что столько птиц могут попасться на один и тот же фокус? Но всё же попадаются.

Под конец Калум пел во всё горло, ноты вибрировали от холода.

Кайры, сложенные по обе стороны от него, только укрепили видимость колонии и приманили новых и новых птиц, вылетающих из предрассветных сумерек.

Только когда верхний край зимнего солнца вынырнул из моря, нескончаемый поток кайр поднялся со скал и полетел прочь, боясь, что яркий дневной свет выдаст их врагам. Они скрылись, даже не заметив пятидесяти мёртвых подруг, сваленных кучами по обе руки от Калума.

* * *

Так что у команды птицеловов снова будет еда. Они смогут продолжить цепляться за Жизнь, как цепляются за Стак, в глубине души подозревая, что должны разжать руки, погибнуть и вырваться отсюда, как птицы, которые улетают в море и уже не возвращаются на берег. И всё же сама конкурентная природа мальчишек заставляла каждого упрямо цепляться за жизнь, пока цепляются остальные: чтобы не быть первым, кто сдался. Кроме того, настала весна, а весна в каждом существе пробуждает надежду, от кромки воды до горного пика. Они пировали кайрами (жёсткими, как кожа, и солёными, как море) и их настроение невольно поднималось.

Кайры тоже радовались весне и едва ли замечали чью-то смерть – если только она не была их собственной или их птенцов. Оживились, конечно, и злобные черноспинные чайки, и орлы – любители ягнятины. И они тоже стукались где-то клювами со своей парой, которая даст им то, чего они больше всего желали: бессмертие в яйце.

* * *

– Спроси её, – сказал Куилл в пятидесятый раз. – Просто спроси её. – Но Мурдо не хотел его советов. Кроме того, он и так готовился спросить Джон, не станет ли она его милой, но подходящий момент никак не наступал.

Кеннет и Парламент взяли это дело в свои руки.

Однажды Джон первой возвратилась в Среднюю – там не было никого, не считая Кеннета, пролодырничавшего весь день. Кеннет схватил её за талию и заявил:

– Я с тобой займусь кой-чем, если больше никому неохота.

Она ударила его в ухо.

На самом деле Джон сочла ухаживания Кеннета настолько несоблазнительными, что на Парламенте предложила зашить его в белый мешок и вышвырнуть в море. Несмотря на большое число голосов за, Парламент решил, что мешком жертвовать нельзя.

Калум любезно заметил:

– И всё-таки Джон четырнадцать или около того; ей явно нужен муж.

– Вовсе не нужен. На что мне один из этих? – запротестовала она. – Я мальчик. Моя маменька так говорит, и меня это прекрасно устраивает.

– По правилам девочки не могут говорить на Парламенте, – совсем не помог ей Юан.

– Я думаю, по уму… – начал Лаклан, – надо нам опять проверить, правда ли она…

– Нет у тебя такого ума, о котором и упоминать бы стоило, мальчик, – сказал Донал Дон. Но Калум был прав: в свои четырнадцать Джон пребывала в брачном возрасте, и этот вопрос нельзя было откладывать вечно. Не должна ли она помолвиться хоть с кем-то, просто чтобы всё уладить, пока не начались проблемы?

Кеннет, видя, что испортил сам себе шансы, решил уменьшить шансы и соперникам. Найлл, по его словам, был такой маленький, а Джон такая большая, что мальчик «и забраться бы по ней не смог, не то что положить яйцо в корзинку!»

Юан (по словам Кеннета) уже состоял в браке с Богом.

Куилл (по словам Кеннета) давно положил глаз на ведьму Мурдину Галлоуэй.

Лаклан (по словам Кеннета) был такой bauchle, что его и маманя с папаней полюбить не смогли.

Между каждым оскорблением Фаррисс орал на Кеннета, или Дон вытягивал руку и отвешивал ему оплеуху, но Кеннет лишь глумился, что они хотят заграбастать Джон себе и что им должно быть стыдно – они ведь женатые люди и всякое такое.

Найлла, по правде говоря, разговоры о браке ужасали. Он едва мог упомнить, что к Джон теперь нужно обращаться как к девочке, и до сих пор сомневался, что она и впрямь женского пола. Лаклан выставил свою кандидатуру, из чистого благородства, но на лице у него было написано, что он даже мышьяк находит соблазнительнее женитьбы.

Насчёт Юана и Бога Кеннет не ошибся; Юану земная (или приземлённая) любовь была без надобности.

Что до Куиллиама, лихорадка окутала его парами тумана, словно дым. Она заставляла его кашлять и путала мысли. Он пытался сосредоточить внимание на парламентском обсуждении, чтобы много лет спустя пересказать его в истории, но ему пришлось бросить это дело – слишком оно было безнадёжное. Пускай Хранитель Воспоминаний запоминает: Найлл был куда наблюдательнее и точнее.

Джон тем временем сидела под пятном на стене пещеры, некогда бывшим праздничной короной. Она спрятала грубые красные руки под бёдра, и её раздирало от возмущения и волнения, что она находится в центре внимания. Время от времени она кидала взгляд в сторону Куилла и несмело улыбалась.

Мурдо смял свою шапку в ладонях и приблизился к Джон, сутулясь из-за низко нависающего потолка – смиренный поклонник во всех смыслах.

– Для меня было бы честью, мэм, – сказал он, отчего Кеннет немедленно покатился с хохота.

– Ты? Ты меня блудницей назвал и Иезавелью! – взвизгнула Джон и швырнула в Мурдо птичьей костью. Слова заскакали по пещере, и эхо ударило его по затылку: ему пришлось схватиться рукой за потолок, чтобы удержать равновесие. Джон, успокоившись, уселась обратно на своё место и прямо спросила Куилла, что думает он.

– Я думаю, что если когда-нибудь выберусь отсюда, то поеду в самое плоское в мире место, где нет ни пригорков, ни холмов, а торфа так много, что можно шесть раз вглубь копнуть, и зима длится два дня. И чтобы там были медведи. Хочу поглядеть на медведей. Если хочешь моего мнения – Мурдо отличный крепкий парень.

Как бы он ни был честен, Джон его ответ явно не удовлетворил. Она уставилась на свои колени и шмыгнула носом.

Донал Дон, надеявшийся уладить это дело побыстрее, задал Джон полезный, по его мнению, вопрос:

– А что тебе нравится в мужчинах, можешь ты сказать? Чтоб птиц ловко ловил? Был образованный? Церковь любил и всякое там?

– А её-то чего спрашивать? – перебил Кеннет. – Пусть будет всем женой по очереди. Сегодня с ней я, завтра – Калум.

Мистер Фаррисс, не вставая, прямо на четвереньках кинулся на него, злой, как собака.

– Похотливый ты козёл! У меня у самого дочери! Джон тебе не овца! Она дочь Агнес Гиллис!

Но Кеннету охальство совсем затуманило голову.

– Глядеть глядите, ежели хотите, мистер, но играть не могите – вы же человек женатый и всякое такое.

Джон прижала колени к груди и спрятала в них лицо, надеясь стать невидимой. Кеннета закидали градом птичьих костей, но, казалось, это ничуть его не смутило. Сыпля сальностями больше остальных, он считал себя самым взрослым среди всех – самым мужественным из мужчин – и почему-то самым главным.

Мурдо наугад пнул Кеннета, не вставая, но дотянулся лишь до подошвы его башмака, и то по касательной. Но к его огромному удовлетворению, Кеннет взвизгнул, как чайка, и продолжал визжать, пока все морщились от шума и таращились на него, пытаясь разгадать его новую выходку.

Но Кеннет всё никак не прекращал орать.

До Куилла, окутанного пеленой лихорадки, звук доносился словно издалека, но зато вместе с запахом. Его очень заинтриговал тот факт, что капли пота и влага из носа стекали по его лицу и шее вниз, а этот запах пробирался вверх – по ноздрям и прямо в мозг, вместе с мыслями о Соэйских овцах, их гниющих и кишащих червями коротких хвостах.

– Он гниёт, – сказал он. – У Кеннета копыта гниют. – Куилл смутно понимал, что это звучит бессердечно, но в голове у него не было места состраданию – всё занял смрадный запах и Кеннетовы вопли. Кроме того, он произнёс это слишком тихо, и никто не услышал. – Ноги. Ноги, – сказал он погромче. – Ногам его конец пришёл. – Потом приступ кашля заставил его замолчать.

Это была чистая правда. Кеннет отморозил пальцы. Он всеми силами сопротивлялся попыткам птицеловов стянуть с него башмаки, обзывал их ворами (и того похуже) и отползал на локтях вглубь Хижины. Но его выволокли за лодыжки, и несколько мальчишек взгромоздились на него – при этом младшие совершенно не понимали зачем, а старшие вспоминали старые обиды на задиру.

Ни неведения, ни ехидства не хватило им надолго. Когда башмаки оказались сняты, они увидели, в каком жутком, гангренозном состоянии находятся ноги Кеннета. А когда Дон достал свой поломанный нож и заточил его короткое лезвие о стену, они уже не чувствовали ничего, кроме ужаса и сочувствия. Дон подержал заострённое лезвие в пламени свечи, и оно почернело от маслянистой сажи. Потом, вынужденный орудовать одной рукой, он принялся отпиливать пальцы от обмороженных ступней Кеннета.

Юан стоял рядом, нечленораздельно бубня какие-то молитвы, а потом выбежал из пещеры – его стошнило.

Но, отрезав первый палец, Дон выронил нож, подобрал обрубок и бросил его через всю пещеру в Фаррисса.

– Мне рук не хватает. Придётся тебе.

Фаррисс мгновенно выпрямился, лицо у него свело от дурноты. Но он не выдавил ни возражений, ни отговорок.

– Я знаю, – сказал он.

Он так же упорно боролся со своей совестью, как Кеннет – со своими мучителями. Фаррисс подполз к нему, взял у Донала Дона нож и довершил ампутацию, а с его верхней губы скатывались солёные слёзы и капали на серые разлагающиеся ступни Кеннета.

Лаклан решил, что пациенту не помешает знать, как идёт операция.

– Вот три, а вот и четыре… – чтобы Кеннет был в курсе, когда всё кончится: – И шесть, и семь, и восемь…

Это не помогало. Кеннет извергал слова и звуки, как одержимый извергает демонов – в точности так же жутко. Каждый мальчишка знал, что обморожение может вселиться и в него, ведь Стак до сих пор частенько облачался в ледяной доспех. Они тоже могут лишиться пальцев на ногах, на руках, носа, уха…

Куиллиам наблюдал за отвратительным обрядом словно в телескоп или с другого конца длинного тёмного коридора и думал, что стекающий по его подмышкам пот – это наверняка кровь, потому что теперь он чуял ещё и её запах. Он слышал, как они спорили, стоит ли пустить белую ткань на повязки – и решили, что нет, на том основании, что она вся перепачкана птичьим помётом и что им по-прежнему нужно ловить кайр. Сошлись на том, чтобы воспользоваться повязкой мистера Дона, потому что рука у него кое-как срослась. Перед перевязкой Фаррисс потратил последнюю каплю масла глупыша на то, чтобы дезинфицировать покалеченные ступни Кеннета. Юан, вернувшийся с площадки перед Хижиной, увидел это и одобрительно кивнул.

– Иисус омывал ноги своим ученикам, – тихо сообщил он.

– Заткнись, Юан, – велела Джон, прижимая засаленные волосы ко рту. – Подбери-ка лучше остатки и выбрось на улицу.

– Не могу!

– Тогда просто заткнись, – сказала она и сделала всё сама.

В тот день к вопросу брака они не возвращались.

* * *

Калум и Мурдо по-прежнему с точностью знали, где находится Джон, и таскались за ней, как псы в охоте, но такие отощавшие и блохастые псы, что от паразитов они зудели сильнее, чем от любовных стремлений. Джон даже смогла наслаждаться их вниманием. Но когда на следующем Парламенте этот вопрос снова подняли, Донал Дон резко оборвал обсуждения, объявив:

– Джон обдумает этот вопрос и сообщит нам своё решение…

Джон яростно выдохнула, приподнялась на коленях и начала оттирать со стены свою праздничную королевскую корону.

– …когда мы вернёмся на Хирту, – договорил Дон.

И Джон плюхнулась на место так решительно и непреклонно, что её бёдра громко шлёпнулись друг о друга.

Чудища

– А где Найлл? – неожиданно спросил мистер Фаррисс.

Поначалу, когда он сказал это, никто особенно не заволновался: Найлл наверняка вернётся, когда придёт время обеда, потому что он был вечно голоден.

Но когда начало смеркаться, а Найлл так и не объявился, Дон встал у выхода из Хижины и проревел его имя. Каждого мальчишку попросили сказать, где и когда он последний раз видел Найлла – так бездомные отдают найденную еду в общий котёл. Это не особо помогло. Каждый день был настолько полон тягот, что все они слились для птицеловов в единую череду: они перестали что-то замечать.

Они обыскали уступы и знакомые спуски рядом со Средней Хижиной, но так и не нашли его, когда темнота совсем сгустилась. Им ничего не оставалось, кроме как ждать утра.

Незадолго до этого они возобновили поиски плавника и обломков для второго плота. Была большая вероятность, что Найлл спустился к воде искать плавник. Или он мог уйти в Нижнюю Хижину. Найлл знал туда путь и додумался бы укрыться там, если… если что-то помешало бы ему возвратиться в Среднюю. Куилл стиснул левый кулак и поднял руку над головой. Теперь его ключица болела лишь когда приближался дождь или задувал восточный ветер. Раны могут исцелиться. Лихорадки можно игнорировать, если нужно. Не такие раны, как у Дейви – или у Кеннета – но опоздание Найлла необязательно означало, что он серьёзно ранен, только не ранен серьёзно – не навсегда, безнадёжно, неизлечимо… Завтра утром, как только рассветёт, он отправится на поиски.

Без свечек-качурок ночью в пещере стояла непроглядная темень, но Куилл настолько привык к ночным звукам, что знал: этой ночью спал, отчётливо сопя, лишь Кеннет. Сердитый, одинокий Кеннет: теперь он мог спать день за днём, неделя за месяцем за… Может, во сне он снова мог лазать – гулять по холмам за деревней – встречаться с каждой девушкой на Хирте; Кеннет, прозвавший Куилла Хранителем Историй.

В голове у Куилла не осталось историй – ни одной, что утешила бы Кеннета, ни одной, что объяснила бы, куда делся Найлл. Может, воспаление лёгких их растопило или они развеялись, как туман.

Где он, Мурдина? Где Найлл? Никто ему не ответил.

* * *

Они вышли следующим утром – Фаррисс, Дон и пять мальчишек с одной и единственной хорошей верёвкой. Каждый из них пришёл к одному выводу:

– Я за то, чтобы внизу поискать.

– В Куилловой Хижине, ага.

– Там-то мы его и найдём.

Куилл сказал, что в таком случае он обыщет другие бухты и прочешет берег.

– Нет, парень, ты останешься тут, – сказал Фаррисс. – Ты ещё лихорадишь. Заодно за Кеннетом присмотришь, если ему помощь понадобится.

Так что они сидели вдвоём в пещере и слушали, как остальные спускаются по Стаку, зовя Найлла по имени.

Кеннет лежал на спине, таращась в потолок. Куилл думал, что он, как обычно, спит, пока Кеннет не сказал:

– Им надо разделиться и искать шире.

– Надо, – согласился Куилл. – Может, он в Бухте Плота. Да где угодно.

– Ну так иди. Поищи.

И Куилл пошёл. Он так боялся за Найлла, что зарифил лихорадку, как парус, и сунул её куда-то под рёбра, чтобы она согревала его во время поисков.

– Ты тут не пропадёшь?

– Вали уже, а?

* * *

Выйдя из пещеры, Куилл свернул в противоположную от остальных сторону. С некоторых уступов обзор на Стак был шире. Так что он не стал спускаться, решив сделать круг по Воину, насколько только сможет – смотреть вверх, смотреть вниз, действовать систематически. И всё же каждый миг он ожидал услышать радостные возгласы остальных, нашедших Найлла целым и невредимым.

Море быстро заглушило все звуки, кроме своего собственного шума. Ветер дул приливу навстречу, так что воздух был полон брызг с гребней волн. На такой высоте Куилла поливало солёным дождём. И всё же он ясно видел тёмные силуэты трёх китовых акул, проплывающих к югу мимо Стака Ли. Зрение немного помутилось, а потом снова сфокусировалось.

Какая судьба постигает моряков, смытых с палуб кораблей, рыбаков, сорвавшихся с прибрежных скал, тела детей, преданных волнам? Их глотают чудища навроде вон тех акул? Или их выбрасывает на чужие берега? Они растворяются, отчего океаны становятся солёными? Или просто перекатываются на волнах, а морские птицы усаживаются на них, отдыхая от перелёта?

Будь у него крылья, Куилл за полчаса облетел бы Стак кругом и увидел зорким птичьим взглядом каждый уголок и трещинку в каждом камне. Где Найлл, Дейви? Не с тобой ли он?

Но в конце концов на помощь ему снова пришла гагарка. Внизу, у воды, по полупогружённой в море каменной пластине зашлёпала знакомая одинокая фигура, держа в гигантском клюве живую извивающуюся рыбу. Она покачивалась из стороны в сторону, как пьяный матрос, и замирала всякий раз, когда море осыпало её брызгами. При виде её нелепого силуэта Куилла невольно потянуло вниз, к берегу, хотя раньше по этой скале он не лазал. (Возможно, по ней и нельзя было слезть до самого низа.) Собственные руки казались ему какими-то тряпками с чужого плеча, которые того и гляди совсем развалятся. Он немедленно устал. Хоть ему и не хотелось упускать гагарку из виду, приходилось изо всех сил концентрироваться на том, чтобы находить опоры для рук и ног. Когда он в очередной раз остановился и обернулся на море, гагарка пропала.

Зато появился Найлл.

Казалось, что он просто стоит и разговаривает сам с собой. При ближайшем рассмотрении оказалось, что нижние части его ног застряли в трещине между двух плоских камней. Каждая набегавшая на берег волна заполняла её и вспенивалась вокруг Найлловых бёдер. Самые большие волны практически накрывали его с головой. Целый день и всю ночь простоял он, втиснутый между камней, как свеча в бутылку; море каждые несколько секунд хлестало его, а безжалостная луна взирала с небес.

Он не выказал ни удивления, ни огорчения, увидев Куилла, но, опять же, за день и за ночь его посетило великое множество других видений.

– Сейчас вытащим тебя, – сказал Куилл.

Волосы и одежда Найлла были перепачканы чем-то смахивавшим на загустевшую пищу. Возможно, в горло Найллу вливалось так много солёной воды, что он отрыгнул всё то, что съел за неделю – хотя если это было так, он должен был есть весьма обильно.

– Вытащим тебя – и овца хвостом тряхнуть не успеет.

– Ей голова моя нужна, – сказал Найлл. Его голос, хоть и охрип от криков о помощи, теперь звучал буднично.

– Ну скажи ей, что она её не получит… Кому – ей?

– Ведьме.

– Ведьме? Какой ведьме? Ты про Мурдину?

Огромная волна нахлынула на них обоих и, хоть Куилл и пытался заслонить Найлла, его тоже едва не сбило с ног. Кожа мальчика была ледяной – точно такой же, каким был труп Дейви, и в Найлле сквозило нечто отдающее Иным Миром. Однако воняло от него рыбой, а не разложением.

– Давай вытаскивать тебя отсюда, ага?

– Сине-зелёный люд приходил, – сказал Найлл совершенно обыденным тоном, хотя зубы у него так и клацали.

– Правда?

– Я спросил, не помогут ли они мне. Но они только засмеялись. Ну и жуткие лица у них, папочка. Вблизи так особенно.

Волна насмешливо фыркнула, скрываясь в трещине.

– Ты что, плавник искал, друг? – спросил Куилл, силясь вытащить мальчика из расщелины. Это оказалось всё равно что пытаться перевернуть могильный камень: обе ступни Найлла намертво застряли.

– Под Стаком живёт угорь. Он хочет сожрать мои пальцы, но на мне башмаки, правда же? Папочка? На мне башмаки. Этот угорь – он распробовал Кеннетовы пальцы, понимаешь, и они ему так понравились, что он и за моими явился, но он их не получит, правда же? Не получит, потому что на мне башмаки. – Найлл лопотал бессмыслицу, а лицо его застыло в жутковатой широкой улыбке, обнажившей белые зубы.

Куилл лёг лицом на камни и сунул руку в трещину, пытаясь высвободить Найлловы ступни. Каждый раз, когда волна поднималась, ему приходилось задерживать дыхание. После каждого погружения у него так свистело в ушах, словно его зажившая ключица была дудкой, в которую дули со всей силы. Теперь и у него стучали зубы. Он нащупал пальцами шнурки, но они оказались завязаны на дюжину узлов, превратившихся в каменно-твёрдые шарики.

– Ты уходишь? – едва слышно спросил Найлл, словно Куилл был не более реальным, чем остальные чудища, приходившие поглумиться над оказавшимся в ловушке мальчиком и пошвыряться в него разными штуками.

– Я никуда не ухожу, но мне нужно найти что-то острое… – сказал Куилл, ползя по скале в поисках какого-нибудь заострённого камня. Но на лице Найлла не было понимания. Мысли и ужасы омывали мальчика так же хаотично, как волны.

– Голова у меня ещё на месте? – спросил он.

Что он имел в виду? От этого вопроса к глазам Куилла подступили слёзы. Понимал ли Найлл в тот момент, что безумен?

– Вот она, прямо у тебя на плечах, друг.

– Ага! Шея-то у меня железная, так что ей её никак не снять. Никак!

Найлл поглядел куда-то в море, и Куилл проследил за его взглядом. Он снова увидел бескрылую гагарку – она плыла недалеко от берега, высоко задрав клюв и повернувшись своей маской к суше, словно волнуясь, чем всё закончится. Он помахал рукой – не смог удержаться, чтобы не помахать птице, составлявшей ему компанию во время изгнания.

– Гляди, Найлл. Гляди! Это моя гагарка. А вы мне не верили, когда я говорил, что она меня навещает.

На этот раз Найлл услышал его и поглядел. Но его отсутствующий взгляд, до этого устремлённый в никуда, внезапно сфокусировался на гагарке и сделался перепуганным.

– Ей голова моя нужна! Не пускай её ко мне, папочка! Ей голова моя нужна! Ведьма! Поди прочь, ведьма!

И он начал плеваться, креститься и раскачиваться из стороны в сторону, словно пытаясь вытащить ступни. Камни содрали кожу с его голеней и икр до крови.

Куилл так сильно стиснул в кулаке найденный кусок камня, что он вонзился ему в ладонь. Даже если он освободит Найлла, как он донесёт его до Средней? Он оглядел нависающую над ними скалу в тщетной надежде увидеть, что помощь на подходе. Но увидел он лишь кайр, исполняющих брачные ритуалы на краю ближайшего уступа. Казалось, весь Стак раскачивается, как раскачивался Найлл, туда-сюда, туда-сюда. Стак что, тоже пытался вытащить ноги с океанского дна? Куилл ощутил прилив головокружения и тошноты.

Пока он лежал лицом вниз и перепиливал шнурки на башмаках, которых не видел и до которых едва мог дотянуться, Найлл колотил его по спине кулаками.

– Не трожь мои пальцы! Тебя за это угорь сожрёт! Не трожь! Они мне нужны! Стой! Хоть бы тебя угорь сцапал! Хоть бы он руки тебе отгрыз, meirleach ты!

Чтобы добраться до ботинок, Куиллу пришлось так далеко потянуться в трещину, что его лицо оказалось прижато к скале. Был ли там внизу на самом деле угорь? Нечто нитеобразное, обвивающееся вокруг его ладоней, могло быть шнурками или водорослями, угрями или пальцами сине-зелёного люда, завязывавшего новые узлы. Куилл задумался, не заразно ли безумие.

– Сейчас вытащим тебя. Сейчас высвободим, – приговаривал он, осыпаемый ударами кулаков и волн.

Наконец раздался резкий треск – и второй! – и ботинки поддались. Вставая на колени под градом тумаков, Куилл обхватил Найлла обеими руками, прижимая его ладони к бокам, и потащил его наверх, как раз в тот момент, когда седьмая волна обрушилась на них с чудовищной мощью. Их опрокинуло на скалу и, когда волна отступила, Найлл высвободился, обеими ногами отпихивая башмакокрада. Куилл соскользнул по блестящей от воды скале через край и рухнул в море.

Несмотря на шок от холода, он умудрился ухватиться за уступ одной рукой, но когда он попытался выбраться на берег, Найлл лёг на бок и стал выть и пинать его в лицо:

– Ты забрал мои башмаки! Башмаки мои украл, ты, mearleach! Мне эти башмаки Лаклан дал!

– Найлл, дай мне вылезти. Ты свободен, смотри. Ты выбрался. Ты в безопасности, осёл ты этакий. Дай мне вылезти!

Но Куилл отчего-то сделался корнем всех бед, от ужаса Кеннетовой ампутации до многочисленных морских чудищ. Он был вор, демон, людоед, сине-зелёный человек, явившийся схватить Найлла и утащить его из мира живых в подводные глубины. Куилл метался из стороны в сторону вдоль кромки берега, пытаясь выбраться, но Найлл не собирался позволять сине-зелёному человеку зайти ему за спину. Он шлёпал Куилла по пальцам, пинал по лицу.

Куилл повернулся и указал на море.

– Смотри, друг! Акула! Вон плывёт акула, сейчас сожрёт тебя! Беги! Беги! – И Найлл поглядел на море.

Кошмарных видений, буйствовавших в его голове, хватило, чтобы он увидел акулу, а может, и что похуже. Несмотря на разодранные икры, заледенелые ступни и сводимые холодом мускулы, он босиком помчался через площадку и полез вверх по скале, гонимый невидимыми демонами.

Под каменной площадкой зияла пустота – это была всего лишь неровная выступающая вперёд каменная пластина, ведь волны неустанно подтачивали основание Стака Воина. Куилл не мог найти опоры для ног, чтобы выбраться на берег, а Найлл оставил ему непрошенный подарок. Угорь пробрался из головы Найлла в его голову. Куилл внезапно был совершенно уверен, что он там, внизу, разевает пасть, полную бритвенно-острых зубов, обвивается вокруг его ног, решая, куда вонзить клыки для начала – какой кусочек отгрызть первым…