Текст книги "Где кончается мир"

Автор книги: Джеральдин Маккорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Волной ноги и тело Куилла занесло под выступ, и он с головой погрузился под воду.

Что случается с утонувшими мальчишками, Мурдина?

Их кровь – это китовьи фонтаны, Куилл.

И перед его глазами, вытаращившимися от нехватки воздуха, вдруг предстали тёмные громады китов, выпускающих серебряные струи в солнечное небо.

Волны, отступая, увлекли его за собой, и его голова снова вынырнула на поверхность. Море болезненно подпихнуло его на уступ, и что-то так сильно хлестнуло его по скуле, что он отцепился от Стака Воина.

Это оказался конец верёвки. Мурдо, бросая верёвку с высоты, оказался немного чересчур меток.

Некоторое время они глядели друг на друга с разных концов белой верёвки: Мурдо с уступа, Куилл – с покачивающихся вверх-вниз волн.

– Прости, – сказал Мурдо, прикладывая ладонь к своей щеке.

– За что? – ответил Куилл. – Но тут, кажется, угорь внизу, так что если ты не поторопишься… – Его голос был едва слышен. В горле хрипело и сипело. Как кровь отступает вглубь тела во время опасности, так лихорадка отступила ему в лёгкие и угнездилась там на всё лето.

Охота на ведьм

Как-то раз, ни с того ни с сего, Джон решила выбрать себе в суженые Калума. В конце концов, она была женщиной с Килды, а на таком крохотном острове, как Хирта, выбирать особо не приходится. Воспитанная как мальчишка, она знала, как мальчишки (между собой) говорят о девчонках, одобряя или отвергая их в качестве потенциальных спутниц жизни и пряча любые искренние чувства из страха быть осмеянными. Большинство из них не смогли бы удержать в голове романтическую мысль, даже будь у них вместо головы ведро. Во время беседы Калум мог быть настолько тихим, что начинал казаться бестолковым, но по крайней мере, когда он пел старые песни, с его губ так и лились романтичность и нежность. Ради этого Джон могла вытерпеть кривизну его носа и шрам от клюва на щеке. Когда они поженятся, она заставит его петь ей каждый вечер, настойчиво, как птенец, разевающий рот, чтобы его покормили.

Калум был так доволен, что немедленно пошёл и вымыл из волос весь кайровый помёт в заполненной дождём впадине выше по Стаку. Он даже некоторые другие части тела вымыл. Но когда он вернулся, Джон сообщила ему, что вообще-то свадьба не состоится до тех пор, пока они не вернутся на Хирту и у неё не появится новая одежда. На что он встряхнул длинными влажными волосами, как пёс, и пожалел, что намочил их.

Все знали, что Джон охотнее предпочла бы Куилла – кроме самого Куилла. Но прежде чем покинуть Хирту и отправиться ловить птиц на Стак, Джон никогда не представляла, что помолвится с кем-то из мальчишек. И Калум со своим пением был лучше, чем перспектива быть каждый вечер поколачиваемой Коулом Кейном. Или Кеннет с его представлением о том, что надо делиться.

– Как мне её называть? – спросил Калум. Из-за стеснительности он спросил всех разом. – Я же не могу жениться на Джоне.

– Можешь и женишься, – сказала невеста. – Я не собираюсь брать новое имя! – И Калум снял вопрос с обсуждения. Голос у Джон был такой же пронзительный, как у любой из рыбацких жён, обдирающих олуш на разделочных столах на Хирте.

Мурдо сел рядом с Куиллом – их ссора из-за верёвки была позабыта.

– Девицы, а? – сказал он.

– Девицы, ага, – согласился Куилл.

Они отпраздновали помолвку крабовыми бегами, загадками, шутками и песнями. Потом, в ходе игры, придуманной во время голодных дней, каждый мужчина и мальчик «принёс» на пир по воображаемому блюду.

– Овсянка с молоком и яйцами.

– Овсяная лепёшка с сыром и сывороткой.

– Рыбьи головы, начинённые ливером.

– Баранина с щавелем и картошкой!

– Крапивное пиво.

Воспоминания из прошлой жизни: роскоши, давно ими утерянные, да. Но пока каждый ещё мог вообразить их, они существовали. Иногда вместе с воспоминанием приходил даже вкус.

– Надо начать строить новый плот, – сказал Донал Дон. – Придёт лето, переправиться будет легче.

– На Боререй?

– Для начала.

По их венам потёк оптимизм. Только Кеннету не удалось принести кушанье к воображаемому столу. А если бы удалось – это была бы какая-нибудь дрянь, чтобы отравить их. Ибо он до сих пор винил их в том, что они спасли ему жизнь, оставив калекой.

* * *

Они превращались в птиц. Следили за Луной. Никаких больше календарей. Течение времени они измеряли месяцами, растущей и убывающей Луной: каждая Луна – словно глазом моргнули.

Они одевались в птичью кожу и пух. Их ноги, покривившиеся от цинги, были крапчатые, жёлтые и в корочках от болячек. Они жили в Настоящем: Прошлое давно прошло, а Будущее было размытым и невероятным. И всё же они пережили много всего: весну, лето, осень, Мёртвое Время – так почему бы не жить дальше?

* * *

Они превращались в ангелов; по-прежнему глубоко веруя в свою странную, полуязыческую религию, они продолжали ждать белого корабля или ангельской колесницы, Королевы Амазонок или иссохновения моря, освободивших бы их со Стака. Но много думать об этом они не могли. Слишком много дел. Слишком много боли. Слишком много птиц.

Все белые верёвки были опасно истёрты для работы на скалах, сети продырявлены, так что мальчишки и мужчины карабкались по утёсам и пикам, не обладая никаким преимуществом перед птицами, кроме капельки сметливости. А не умея ни летать, ни ходить по воде, они походили скорее на бескрылую гагарку, чем на буревестника или кайру. Или они были качурками, прогоравшими от головы до лап, пока их пламя наконец не угаснет совсем?

* * *

Сиротливая гагарка снова появилась… Ну, возможно, это была другая, но она тоже питала склонность к одиночеству. Иногда оставшиеся без пары птицы в стае дезориентируются, компас в их голове начинает отклоняться, и они отделяются от остальных, подобно духовидцам, бросающим старые жизни и идущим скитаться по миру. Так что гагарка опять появилась, шлёпая через колонии олуш и глупышей, словно ища чего-то, что привнесёт в её жизнь смысл. Мурдо пришёл сказать Куиллу, что видел её, и, если бы не больные лёгкие, Куилл стремглав помчался бы к ней. Вместо этого спускаться пришлось медленно и наконец он увидел её – и был рад. Целый день он бродил за ней по пятам – нетвёрдым, равномерным шагом, как стрелки часов.

Найлл, однако, отнёсся к этой вести иначе. За несколько недель он подуспокоился. Его голени зажили; он даже не подхватил воспаления лёгких. Только по ночам, во сне, чудища и отряды сине-зелёного люда снова являлись к нему, гримасничая и щёлкая зубами, облизывая его ледяными, мокрыми языками, не давая дышать. Он говорил о них, но в основном сам с собой, и редко принимал участие в чужих разговорах. И всё же, услышав слова «гагарка» и «морская ведьма», он завопил так, будто его цапнула крыса… а потом укус загноился, и горячечные видения снова наполнили каждый миг его бодрствования.

– Ведьма! – всё говорил он. – Ведьма идёт! Не подпускайте её ко мне! Она голову мне откусит!

Куилл попытался переубедить его, но он всё ещё числился одним из чудищ из Найлловых снов. Если он подходил слишком близко, Найлл по-прежнему съёживался – так он теперь делал, отмахиваясь от лица Куилла:

– Ты башмаки мои украл!

Так что Куилл сказал остальным:

– Думаю, она помочь пыталась. Думаю, гагарка его покормить хотела – понимаете? По-своему, по-птичьи. Отрыгивала еду, как своему птенцу. – Ему это казалось ясным, как день. Во время своего изгнания он кормил гагарку рыбой в устье своей пещеры. Потом она, в свою очередь, пыталась кормить застрявшего в расщелине мальчика. Именно так и поступила бы Мурдина. Именно так и поступила бы его гагарка.

Мальчишки пождали губы, явно ему не веря. Птицы – они птицы и есть (кроме тех случаев, когда они ведьмы или души зловредных мертвецов).

Так что, конечно, он не стал больше рассказывать – про рыбную кашицу на Найлловых волосах и одежде – про то, как птица наблюдала за спасением, словно беспокойная мать… Неспособный поминать добром птицу вслух, конечно, Куилл обнаружил, что она ожидает его во снах.

В его снах она неслась к берегу, расправив коротенькие крылья, на гигантской прозрачной волне, выбросившей её в заливе Виллидж-Бэй. Она прошлась по Улице, мимо домов, кивая своим большим носом собравшемуся Парламенту вместо приветствия. Деревенские собаки залаяли на неё, но нападать побоялись и только смотрели, как она шлёпает по наделам и огибает кладбище, потихоньку плетясь к Конахайру. Она намеревалась забраться на самую вершину и поспать там, потому что это место было волшебным.

Когда она вернулась, её клюв был полон слов, круглых, как камешки, слов и острых осколков, которые она скормила своим птенцам, сидящим на скамейках в деревенском классе. Птенцы казались какими-то знакомыми… Когда она добралась до Куилла, он тоже разинул рот, ощущая жадное волнение голодного птенца, ожидая, когда её рот приблизится к его. Не клюв, но рот, и вовсе безо всякой маски, зато…

Гагарка схватила его за ключицы и болезненно встряхнула. Он проснулся и обнаружил, что нам ним нависает Лаклан.

Они взяли за правило так делать – оставлять Куиллиама спать, уходя ловить птиц. Мистер Фаррисс сказал, что требуется время, чтобы воспаление лёгких – как и Килдская Тоска – покинуло человека.

– Мы поймали эту тварь. Хочешь глянуть? – спросил Лаклан. – Мы её поймали! Раз плюнуть! Калум надел на тварь мешок, а мистер Дон шандарахнул по нему, а потом мы стали лупить камнями, и лупили, и лупили, потому что она говорила и болтала всякое, а Юан сказал, что если мы не убьём её, она скажет Секретное Слово Дьявола и проклянёт нас всех… Видел бы ты, как мы с ней разделались!

– Отстань от него, – резко сказал Фаррисс, – если только не хочешь лихорадкой заразиться.

И правда, когда Куилл сел, его переполнила горячая жёлчь, плещущаяся в нём, как масло в глупыше. Но это была не лихорадка: это был страх, тошнотворное предчувствие, жуткое осознание того, что говорил ему Лаклан. Глядя через лес их ног, он увидел, что свою добычу они приволокли домой.

Мешок лежал разодранным, но плотно набитый перьями, прямо как в те времена, когда он был Троном Хранителей. Выбеленная мешковина теперь покраснела от крови лежащей внутри гагарки. Из мешка торчали её огромные лапы и нижняя часть тела.

– Я пытался их остановить, – сказал Мурдо.

– Прикончили они ведьму, а? – сказал Кеннет, жадно вглядываясь в лицо Куилла в поисках тени страдания. Хоть его покалеченные ноги помешали ему присоединиться к резне, он упивался произошедшим теперь, наслаждаясь знанием, что с морской ведьмой расправились.

– Проклятая ведьма, – сказал мистер Дон, изо всех сил старавшийся не допустить, чтобы мальчишки опустились до жестокости и кровожадности. Он предложил убить её только потому, что её огромный желудок оказался бы весьма полезным для хранения птичьего масла. Её шкуру можно было носить как кожу, а из костей вырезать уйму всего. Он представлял целую луну приятных и полезных вечеров – все сидели бы в Хижине и шили обувь или мешочки или строгали дудки, ложки и колышки.

Потом вдруг откуда ни возьмись стали слышны слова «ведьма», «буревестница» и «Слово Дьявола» и пошёл разговор о смерти Дейви и откушенной голове Найлла. Дон мог описать варварскую мальчишескую истерию и то, как они в приступе ярости набросились на бедную птицу, только как «жажда убийства».

Ему пришлось признать, что доносившиеся из мешка звуки и его самого лишили присутствия духа – смесь гласных, согласных и судорожных вдохов. Он надеялся, что одним быстрым ударом успокоит и птицу, и мальчишечье возбуждение. Но у гагарки был толстый череп и крепкое телосложение; её так просто не убить.

Добрых несколько мгновений Куилл хотел убить их всех самих: Лаклана с его лицом «благого вестника»; Найлла, хихикающего как безумный над смертью чудища, чьей кровью были выпачканы его руки и лицо; Юана, празднующего праведную расправу над невинным существом. Даже мистера Дона, глядевшего на друга Куилла и видевшего в нём лишь источник полезного сырья.

Кеннет наклонил голову, заглядывая Куиллу в лицо, надеясь застать его слёзы…

Куилл ударил бы его, но его настигло то же чувство падения, что и в ночь Юанова видения. Чему-то, если не самому миру, пришёл конец. Он знал это с отчётливой уверенностью. Поэтому весь миллион птиц на Стаке вопил. Он слышал их. Он слышал их в своей голове. Ничего не осталось. Ничего не вернётся – ни Дейви, ни гагарка, ни Найллов ум, ни Мурдина Галлоуэй, ни дружба между жестокими, как черноспинные чайки, мальчишками.

– Прикончили мы ведьму, а? – снова сказал Кеннет, причисляя себя к торжествующим охотникам на ведьм.

– Вам же хуже. Теперь на вас всех лежит ведьмино проклятье, – бросил Куилл и вышел из пещеры.

Белый корабль

Весной появились яйца. Тюлени тоже появились – громадные серые и скользкие глыбы, развалившиеся на причале, напоминая выброшенные на берег тела.

– Намажь крепкого мужчину тюленьим жиром – и он сможет доплыть до самого Стака Ли! – сказал Донал Дон, вечно строящий планы спасения. Но не своего. Рука его срослась кривовато, и ладони у него дрожали, как у старика. Хотя он и был старым. Лет сорок ему было. Или сорок пять?

Олуши сидели, положив выпрямленные лапы на крепкие маленькие яички и ужасно напоминая стариков, которые сидят в креслах, сложив ноги на табуреточки. Возьми одно яйцо – и мать просто отложит новое. Покуда продолжается жизнь. И практически из каждого яйца вылупится птенец. Конечно, половина из них погибнет в течение года. Бури. Голод. И что? Половина выживет. Покуда продолжается жизнь…

Даже без друзей жизнь продолжалась. Мужчины по-прежнему разговаривали с Куиллом, но кроме них никто – с тех пор, как он сказал, что на них ведьмино проклятье. Они не побили его камнями и не изгнали из пещеры, но сторонились его, будто он каким-то образом унаследовал ведьмовскую суть своей любимой гагарки.

Он смирился с этим. Он заслуживал быть обречённым на одиночество. Из-за его глупой придумки с «Железным Перстом» погиб Дейви, считая, что рыболовный крючок стоит того, чтобы разбиться о скалы. Куилл призвал Фернока Мора в голову Фаррисса. Он кормил друзей историями – а какой толк от историй? Всё равно что кормить собак стеклом. Он предал даже гагарку, подкармливая её рыбой, так что когда она, исполненная благих намерений, вернула долг, то перепугала Найлла до безумия и была убита за свою доброту. Он сказал друзьям, что они прокляты, а что ещё хуже, ничуть не скорбел по их обществу. Каждый одинок в смерти, по дороге во тьму спутников нет: так зачем они нужны при жизни?

– Теперь я понимаю тебя, – как-то раз сказал ему Фаррисс. – Мы теперь родня. У нас у обоих вместо крови чёрные чернила. – Куилл не понял, что он имел в виду, но спросить не решился.

Теперь Фаррисс был в поле его зрения, делал из волокон верёвки силки на тупиков. До чего же тупики бестолковые созданьица. Один наступает лапой в силок. Другой, заинтересовавшись, подходит посмотреть поближе.

«Я просто поставил лапу в эту вот петлю», – говорит первый тупик.

«Что, вот так?» – говорит второй. Мимо проходит их сосед, и они зовут его:

«Эй, graidhean, родной! Не поможешь нам?» – И вот уже их сосед подходит посмотреть…

Их, таких доверчивых, так легко ловить – целыми дюжинами. Лето столь щедро.

Фаррисс распрямился. Может, у него просто затекла спина. Он посмотрел на Куилла. На его лице читался вопрос. Он кивнул на море. И Куилл посмотрел. На воде виднелось какое-то пятно.

Что-то, едва заметное в солнечном свете, огибало Стак Ли. Китовые акулы, возможно: вчера несколько проплывало мимо. Но нет, оно двигалось не под водой, а по ней: что-то белое. Стая олуш, возможно, летящих низко над волнами, маша крыльями?

Мальчишки по всему Стаку заволновались, как глупыши, когда завидят на небе черноспинных чаек. Они бросили свой неторопливый промысел и затаились, замерев. В последнее время Юан начал говорить о звере с числом 666 на лбу, разгуливающем по миру в Конце Времён и пожирающем людей. И сейчас они воображали морское чудище: а что ещё? Теперь их мир был сосредоточен вокруг моря. Возможно, теперь Великий Зверь с белым гребнем на голове явился за ними, и это его макушка виднеется над морем, пока он идёт по океанскому дну, вынюхивая грех, вынюхивая души на съедение.

Какая-то часть Куилла всё ещё ожидала, что на борту белого корабля окажутся ангелы: что это будет тот самый корабль, которого так ждал Дейви. Собственные сомнения стали ему не важны: после смерти Дейви Куилл чувствовал себя обязанным перенять все надежды и верования мальчика, будто унаследовав его одежду. Ангелы казались едва ли менее пугающими, чем Великий Зверь. Они тоже захотят выдернуть мальчишек с насестов и утащить их в небо. Как орланы крадут ягнят у их матерей. Куилл чувствовал страх, но в то же время – горькую обиду из-за того, что к ним, возможно, летят ангелы, а Дейви, так их ждавший и веривший в них, уже не увидит этого.

А может, это была просто лодка – обычная одиночная лодка. В таком случае она просто проплывёт мимо Стака, не ведая о брошенных там мальчишках.

Внезапно все мальчишки повскакивали на ноги на скалах или в устье Хижины, размахивая руками и крича. Пятьдесят тысяч вспугнутых птиц взмыли в небо – воронка смерча из кружащих и вопящих птиц, словно тоже ожидавших спасения от маленькой лодки, держащей курс на запад.

* * *

В итоге они не успели взять ничего, вообще ничего. Мальчишки напоминали привязанных козлят, кидающихся к причалу и тут же утягиваемых обратно мыслями о вещах, которые никак нельзя было оставить: котелок матушки Дейви – шерстяная шапка – новый запас свечек-качурок – намалёванная на стене пещеры корона… Половина клейтов была наполнена. У них было масло глупышей и масло других птиц, хранимое в желудке гагарки. И перья у них тоже были, хотя ни одного мешка, чтобы снести их вниз в лодку, не осталось…

Но что если лодка не сможет пристать к берегу? Опасное течение, сильные волны… Ветер может перемениться! Неопытный рулевой может решить не рисковать лодкой в попытке причалить…

Донал Дон начал помогать Кеннету спускаться из Хижины, по уступам, по самым пологим уклонам Стака. Они были связаны обрывком потрёпанной верёвки, на тот случай, если Кеннет не устоит на покалеченных ногах и потеряет равновесие. Складывалось впечатление, что это пастух ведёт на поводке престарелую овчарку, или что узника ведут на суд.

Только Лаклан, взобравшийся на высокий каменный пик, стоял совершенно неподвижно – Король Олуша оглядывает свои солнечные владения. Он скрестил руки на груди и отворачивался всякий раз, когда кто-то звал его спуститься. Куиллу пришлось сделать крюк, чтобы забрать его со скалы.

– Я остаюсь, – сказал Лаклан, и на его обгоревшем от солнца лице появилась такая глубокая и хмурая морщина, что казалось, будто она вырублена топором.

– Но твои родичи… – начал Куилл – а что ещё ему было сказать? Ожидание окончилось. Миру не настал конец! Они девять месяцев зимовали в море, но теперь могли вернуться в тёплую толпу своих сородичей, своего племени, своей родни.

– Надеюсь, они померли, – жестоко бросил Лаклан, а потом, испугавшись, что Куилл поймёт его превратно, поспешно добавил: – Мои, а не твои, ага? Мои, не твои.

* * *

Это оказалась не лодка с Хирты и не возвратившийся с Гарриса с почтой и припасами мистер Гилмор. Это был наместник Владыки, приплывший на Хирту собирать налоги. По прибытии туда ему сообщили, что команда птицеловов застряла на Стаке, и он отправился их спасать. Он упомянул, что по дороге сюда увидел на Боререе дым. Они, в свою очередь, упомянули о существовании Коула Кейна.

Кейн стоял, ожидая, наготове в бухте, когда лодка свернула к Боререю. Огибая остров с юга, они увидели множество бесплодных попыток Кейна отправить на Хирту сигнал: сложенные на травянисто-зелёном склоне белые камни – алфавит отчаяния. Выходит, сигналы он-таки отправлял.

И всё же никто не перемолвился с «пастором» – с «отшельником» – ни словом. И хотя Кейн так и осыпал их вопросами, ни наместник, ни его команда не были готовы говорить о том, что они обнаружили на Хирте.

– Болезнь, – вот и всё, что они сказали. – Хворь.

Смысла расспрашивать наместника об отдельных людях не было: по имени он знал преподобного Букана – и всё. На самом деле наместник вообще едва ли распознавал в команде птицеловов людей. С длинными волосами, одеждами из птичьих шкур и изъеденной непогодой кожей они больше напоминали зверей, чем людей. А после этих слов:

– Болезнь.

– Хворь.

– Они вообще перестали говорить и с ним, и друг с другом, только стояли в лодке, как бескрылые гагарки на айсберге, и просто вглядывались в даль.

Волны вернули песок, смытый было с пляжа великой бурей, на место в Виллидж-Бэй, песчинка по песчинке. Фаррисс первым выбрался из лодки, так рано выскочив за борт, что по шею погрузился в воду. Побарахтавшись, он доплыл до берега и побежал в деревню.

Никто не ждал их на пляже. Нет, пара людей всё же нашлась – преподобный Букан, к примеру. Мурдо, завидев своего отца, выбросил руку в воздух и издал радостный возглас. Но Куилл, обшаривая глазами берег в поисках родителей, не видел никого, совсем никого. Деревенская лодка лежала на обычном месте. (Значит, она не прохудилась и не потонула; значит, она могла доплыть до Стака и забрать мальчишек. Если бы было кому ею править.)

Коул Кейн призвал вознести Господу хвалу. Команда в ответ занялась высадкой.

– Затащите лодку на берег, – сказал Дон.

– Мы потом не сможем её столкнуть, – ответила команда.

– Да мужчины вам помогут, – заверил их Дон.

Члены команды переглянулись и повторили:

– Мы потом не сможем её столкнуть, – и бросили якорь на отмели.

* * *

Сброшенный на берег узелок с одеждой. Не так уж и много было в том узелке: насквозь прогнившая одежда, из которой только вязаная на что-то и годилась – распустить да связать новые чулки. Но узелка с пожитками старого Иана оказалось достаточно. Видимо, в нём болезнь и пробралась на остров.

Оспа.

* * *

Один за другим мальчишки тоже побежали по домам.

Сама Улица казалась неопрятной и измождённой. Великая буря, погубившая Дейви, содрала с крыш дёрн и разломала курятники, усеяла Улицу деревянными вёдрами и повалила каменную стену. Почему никто не прибрался? Не уложил заново дёрн на крыши? Не починил стену? Почему ни одна из дверей домиков не была открыта, хотя солнце светило? Ни женщины, ни старики не сидели на скамейках, грея лица и ноги.

Мальчишки скрывались в домах, а мгновения спустя появлялись снова, растерянные или охваченные паникой.

Кучки торфа у каждого дома казались мальчишкам, несколько месяцев жившим без топлива, роскошью. Зелень острова ослепляла их. Плоскость земли под ногами создавала впечатление, будто мир опрокинулся и упал лицом вниз.

В общем-то, так и случилось. Из двадцати четырёх семей, живших здесь в прошлом году, осталась всего горстка душ. Возвращение команды птицеловов только что удвоило население.

Целый час Куилл просидел в своём опустевшем однокомнатном домике. Пол был в точности такой, как в тот день, когда он уплыл, слегка присыпанный торфяной золой и остатками пищи. «Пол надо выравнивать. Подсобишь мне, когда вернёшься», – сказал ему тогда отец. Но посыпка на полу была едва ли ниже, чем когда Куилл уплыл. Должно быть, они умерли очень скоро… Ужасно. Ему придётся начинать таскать на надел грунт, иначе к осени ничего не вырастет. Больше некому этого делать.

Он начнёт завтра же. Или, может, на следующей неделе.

На столе нашлась брошка из пенни, под столом – пара башмаков. Он бы снял свой наряд из птичьей кожи и мешковины, но кто-то сжёг всю остальную его одежду – из страха, что и она заражена оспой. Он бы помылся – особенно хотелось вымыть уши – но в бадье не было воды. Должно быть, соседи опустошили её, скобля стол, на который перед похоронами уложили тела. Его мать. Его отца. Кого ему благодарить? Кто расскажет ему, как умерли его родители? Может, они что-то говорили под конец – оставили единственному сыну послание…

Что-то такое, что хотелось бы услышать матери Дейви.

Куилл начал придумывать, что скажет ей, а чего нет. Но все красивые басни рассказчика покинули его.

Из очага возникла мышь размером с кулак и уселась на пол, пожирая улитку. Она испугалась, увидев Куилла, но не настолько, чтобы убежать.

Оставив дверь открытой, чтобы проветрить дом от затхлости, Куилл пошёл по Улице к дому Дейви. По дороге он миновал Лаклана, швыряющего камни в дверь собственного домика – послушать, как они стукаются о дерево.

– Я рад. Я рад. Я рад, – вызывающе орал он, а по щекам у него текли слёзы. Куилл задумался, что же за страдания пришлось ему пережить за этой дверью, раз он так радуется смерти собственных родителей. Почему он так мало знал о Лаклане, живя всего в девяти домах от него? На Стаке они сделались друг другу родными и близкими… Но мозг Куилла соображал кое-как. Он обнаружил, что вместо этого думает, до чего отличный плот можно было бы соорудить, если поснимать с домиков все двери…

Он постучался. Постучался снова. Он понадеялся, что…

И, конечно же, его малодушие было вознаграждено: дом Дейви тоже оказался пуст. Куиллу не нужно было произносить непроизносимое, рассказывать невыносимое, смотреть, как лицо матери сморщивается, а сердце крошится, как сухой хлеб.

На самом деле, не нужно было рассказывать никому, что Дейви умер на Стаке. Здесь, на Хирте, почти не вели никаких записей: только «девяносто четыре погибших». Куилл нашёл на кладбище могилы своих родителей, но там было полно и других, безо всяких отметок, без намазанных смолой имён. Если он и остальные смолчат, никому из посторонних и не нужно будет знать, где или когда Дейви исчез с лица земли.

Но когда в открытую дверь вбежал, сопя и фыркая, пёс Дейви, а за ним – осиротевшая Крапива, Куилл встретил их объятьями, и поцелуями, и обещаниями бесконечной ласки и всей еды, которую они только смогут съесть, и даже больше.

* * *

В манс к пастору потоком стекались посетители – спросить преподобного Букана, что он знал об их родных, не было ли какой-то причины – какой-то другой причины – почему их не оказалось дома. Он говорил им то, чего они не хотели слышать, и обещал молиться за них в скорбный час. Потом он хвалил их за стойкость, надеясь, что они явят её хоть немного и не свалятся прямо у него в приёмной.

Куилл спросил Букана, не знает ли он – не припоминает ли часом – что стало с Мурдиной Галлоуэй. Спрашивая об этом, он морщился, потому что Мурдина здорово беспокоила мир и тишину преподобного. Но пастор не поскупился на похвалу. Пение и смех Мурдины были давно прощены. Ибо когда разразилась оспа, она осталась на Хирте, неустанно выхаживая больных, утешая умирающих и лишившихся родных и сделавшись настоящей матерью всем маленьким сиротам.

– …До тех пор, конечно, пока сама не заболела. Я не скажу в точности, когда она умерла или где упокоилась: к тому времени я пребывал со своей семьёй в Эдинбургской Пресвитерии. Бедняжка. Я был так огорчён, когда не встретил её улыбающегося личика по возвращении. Можешь спросить тех, над кем Господь смилостивился.

Но Куилл уже знал, что Мурдина умерла. Разве он не видел мёртвой гагарки в мешке? Может, оспа и убила Мурдину ещё прошлым летом, но её блуждающий дух наверняка угас в тот день, когда мальчишки расправились с гагаркой на Стаке. Позаботившись об умирающих на Хирте, её дух, должно быть, прилетел на Стак и вселился в птицу, утешая Куилла, успокаивая его, приглядывая за ним, пока дела из плохих превращались в очень плохие.

– Пусть все соберутся в кирке на закате, Мурдо, – сказал преподобный, спутав Куилла с его другом. – Я произнесу слова утешения.

* * *

Язык корабельного колокола, подаренного кирку, лежал на земле рядом с дверью, онемевший, отзвенев на стольких похоронах. Коул Кейн сказал, что починит его. Несмотря на то, что он больше не разговаривал с Богом (оставившим его молитвы без ответа), Кейн снова вернулся к роли могильщика, цокая языком при виде на скорую руку вырытых могил, беспорядочно переполнявших кладбище. Он не упомянул преподобному Букану о своём «бдении» на Боререе: преподобный был человеком дотошным и образованным и мог задать множество вопросов, на которые такому простому человеку, как Коул, будет трудно ответить. Если повезёт, остальные птицеловы будут так опустошены своими утратами, что и забудут, что там было за дело с девицей Джон и зачем ему понадобилось забирать плот. Не нужно, чтобы до его маленькой колючей жены (пережившей оспу) дошли какие-нибудь оскорбительные слушки. Кроме того, разве сам пастор не сбежал от своей докучливой и умирающей паствы в Эдинбург?

Когда птицеловы уплывали, дверь кирка явно была выше. Теперь старшим мальчишкам приходилось пригибаться, чтобы попасть внутрь. Когда они уплывали, на тюках ячменной соломы от стены до стены неизменно теснились прихожане, да так много, что некоторым приходилось стоять. Теперь, чтобы все уселись, хватило и полдюжины тюков.

Преподобный Букан говорил мальчишкам с пустыми глазами о благодарности и радостном воссоединении. Он говорил им о том, что на их юные плечи теперь легла тяжкая ответственность: быть хорошими людьми и обеспечить Хирте достойное будущее.

Тем временем сёстры Кеннета сидели по обе руки от брата, тыча в него вязальными спицами. Они начали это в шутку – проверить, настоящий ли он, не приснился ли им. Но вскоре попытки заставить его выругаться или взвизгнуть в кирке превратились в приятное времяпрепровождение. Куилл никогда раньше не замечал, до чего родственники похожи друг на друга.

Джон сидела со своей матерью, но отца с ними не было. Она охотно отрезала бы свои волосы и до конца жизни стала носить мальчишескую одежду, чтобы только вернуть его к жизни, но вместо этого теперь была свободна быть собой и решать за себя. Она сочла, что у Калума, лишившегося родителей, братьев и сестёр, хватает проблем и без напоминания о глупых играх, в которые они играли на Стаке. Игры, да: крабовые забеги, борьба на руках, помолвки… Он, наверное, уже и позабыл, что обручён с Джон.

Никто не вспоминал время на Стаке. Никто не произносил об этом ни слова, а у Найлла, Хранителя Воспоминаний, нынче не осталось в голове ничего, кроме каши из нелепицы.

Донал Дон сидел сгорбившись, упёршись локтями в колени и накрыв голову ладонями, словно под камнепадом. Стойко переживая холод, голод, страх и вызовы судьбы, на Стаке он не проронил ни слезинки. Теперь он раскачивался взад-вперёд, взад-вперёд и, не обращая никакого внимания на человека за кафедрой, повторял снова и снова:

– Надо было нам остаться. Надо было мне остаться.

Пока он присматривал за чужими сыновьями, все его родные – один за другим – умерли.

Фаррисс сидел, держа обеих дочерей на коленях, рядом с женой: словно заново родился. Когда Куилл проходил мимо него, он ужасно крепко схватил его за руку.