Текст книги "Прошлое — чужая земля"

Автор книги: Джанрико Карофильо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 11

На следующее утро я, естественно, проспал допоздна. Сквозь щель не до конца прикрытой двери проникали запахи еды и дома.

Я проголодался и решил, что встану и сразу пойду обедать. Мне всегда очень нравилось садиться за обед, едва проснувшись, как на Новый год и еще в некоторых особых случаях.

Тогда не надо мучительно думать, чем занять первую половину дня. Особенно воскресного.

Здорово.

Затем, еще лежа в постели, я почувствовал какое-то странное недомогание. Что-то вроде чувства вины, смешанного с ощущением надвигающейся катастрофы.

Рано или поздно меня раскусят. Может, уже раскусили. Мне стало страшно. Стоит родителям посмотреть мне в лицо, и они все поймут. Мои тайны всплывут на поверхность.

Меня охватили грусть и сожаление. Как бы мне хотелось снова окунуться в простые и привычные семейные радости. Но я понимал, что они для меня безвозвратно потеряны.

И тут меня охватило отчаянное желание, чтобы родителей не оказалось дома. Потому что, увидев меня, они бы догадались. Я не мог объяснить, как и почему именно тогда, в то воскресное утро, но я в этом не сомневался.

Я встал, умылся, быстро оделся и пошел в столовую. Дурные предчувствия извивались внутри меня, словно змеи. Меня слегка трясло.

Стол был уже накрыт. В телевизоре мелькали страшные до неправдоподобия кадры.

Накануне, четвертого июня тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, войска Ли Пэна разгромили студенческую демонстрацию на площади Тяньаньмэнь. Примерно в те же часы, когда я жульничал в карты и флиртовал с сорокалетней хищницей.

Я помню тот длинный выпуск новостей, почти целиком посвященный событиям в Пекине. Затем экран погас, и я увидел, как отец терзает вилкой последний кусок ростбифа.

Он передвигал его из стороны в сторону, так и не решаясь съесть. Выпивал глоток красного вина и снова принимался возить кусок мяса между остатками пюре. Знаменитого пюре моей матери, совершенно не к месту подумал я.

Я ждал. И мать ждала. Я не смел взглянуть на нее, но чувствовал ее ожидание как нечто осязаемое. Наконец отец заговорил:

– У тебя проблемы с учебой?

– С чего ты взял? – Я попытался выразить недоумение, и вопросительная интонация вышла у меня фальшивой.

– Ты с прошлого года не сдаешь экзаменов.

Отец говорил тихо, четко выговаривая слова. Я посмотрел на него. Морщины… Свидетельство не только возраста, но и глубокого страдания.

– Ты не мог бы объяснить нам, что происходит? – продолжил он.

Эти вопросы не просто ему дались. Я никогда не создавал никаких проблем, особенно в учебе. За проблемы у нас в семье отвечала моя сестра, и этого им хватало с лихвой. В чем же дело?

Я понял, что они, должно быть, долго и подробно обсуждали это между собой. Чтосо мной происходит. Наверное, они терзались сомнениями, стоит ли со мной заговаривать или от этого все станет только хуже.

Я повел себя как обычный человек, застигнутый на месте преступления. Наотрез отказался признать свою вину и перешел в нападение.

Я действовал подло. Они были слабы и беззащитны передо мной, как могут быть слабы и беззащитны только родители.

Чего они ко мне привязались? В неполные двадцать три года я уже практически окончил университет. Блин! Что, у меня не может быть небольшого кризиса? Не может, да? Я кричал очень обидные вещи и в конце концов выскочил из-за стола. Они сидели молча.

– Я ухожу, – бросил я на прощание.

Я злился на них за то, что они правы. Я злился на самого себя.

Я был зол и одинок.

На следующее утро в девять тридцать я позвонил Марии.

Глава 12

Она не удивилась моему звонку. Ничуть. И повела себя так, будто ждала его именно в то утро. Сказала, что сегодня занята, но мы могли бы увидеться завтра.

Я могу прийти на следующее утро, сказала она. К ней домой. Естественно, перед выходом лучше позвонить. На всякий случай. Ладно. Значит, до завтра? До завтра. Пока.

Пока.

Закончив разговор, я еще долго держал руку на трубке, пораженный откровенностью нашего разговора: никаких тебе намеков, никаких неясностей. Куда все это меня приведет, интересно.

Для начала – к ней домой, завтра утром.

Перед выходом позвонить. На всякий случай.

Она даже не пригласила меня выпить или поболтать о том о сем, чтобы соблюсти хотя бы минимум приличий. Ничего подобного. Приходи завтра утром. И все.

Я испытывал опустошенность и в то же время грубое возбуждение.

От этого странного химического соединения в голове у меня слегка поплыло. Я о чем-то думал, но на самом деле не думал ни о чем. Перед моим мысленным взором медленно и беспорядочно скользили туманные образы. Мать. Отец. Их лица – более старые, чем на самом деле. Я с трудом прогнал их «из кадра», и им на смену явилась моя сестра. Ее черты расплывались, и я не мог толком ее разглядеть.

То есть я не мог вспомнить, как выглядит моя сестра. Мне стало грустно, и я прогнал ее видение. Это получилось достаточно легко, но на ее месте тут же возник Франческо. Он тоже был виден нечетко. Затем последовали воспоминания детства, все более отдаленного. Средняя школа, первый день каникул после четвертого класса (почему именно он?), плач ребенка на детском празднике. Почему плакал тот ребенок? Мне было его жаль, но помочь ему я не мог. Как не смог вмешаться, когда двое других детей постарше принялись злобно дразнить его. В сильнейшем унижении я отвернулся в другую сторону.

Затем появились другие образы, связанные с еще более давними воспоминаниями. Настолько далекими, что я уже почти не различал их. Они медленно сменяли друг друга.

Чересчур, невыносимо медленно.

Что-то рушилось внутри меня, и в какой-то момент я понял, что так больше нельзя.

Я пошел в свою комнату и поставил «Дайр Стрейтс». Гитара Нопфлера прогнала тишину и вымела тревожные образы из моей головы. Я взял карты и начал заниматься. Музыка закончилась, а я продолжал упражняться, как будто ничто больше не имело для меня значения. Бросил только часа в два, когда услышал, как мать поворачивает ключ в замочной скважине.

У меня болели руки, но голова обрела спокойную ясность.

Как застывшее озеро.

Пообедав, я пошел спать. Отличный способ бегства. Лучшее естественное обезболивание. Проснулся около шести и, не находя в себе сил оставаться дома после ссоры, сразу ушел.

Для июня погода стояла достаточно прохладная и, побродив немного без цели, я, как обычно, завернул в книжный.

Из обычных завсегдатаев никого не было. В магазине вообще никого не было, когда я вошел.

Послонявшись немного среди рядов и полок, я понял, что книги меня больше не интересуют.

Для меня книжный оставался чем-то вроде бара или кафе. Я ходил туда по привычке, не зная, куда податься и к кому зайти, ведь уже тогда я общался с одним только Франческо. А время наших встреч всегда назначал он.

Я рассеянно полистал взятую наугад книгу, но делал это чисто машинально, жестом пустым и бессмысленным.

Интерес проснулся, когда я обнаружил в отделе игр и развлечений «Большой трактат о фокусах иллюзионистов» неизвестного мне издательства. Никогда прежде и ни разу после мне не попадались его книги. Я пролистал том до главы о карточных трюках: детские фокусы, годные разве что для семейных праздников. Разочарованный, я положил книгу на место.

Я собирался посмотреть «Полное руководство карточного игрока», когда услышал свою фамилию. Кто-то громко окликнул меня: «Чиприани!»

Я обернулся на голос: слева от меня стоял толстячок. Он направлялся ко мне широко улыбаясь (я заметил, что он стоял перед стеллажом учебных пособий), и, пока он приближался, я узнал его.

Мастропаскуа. В средней школе мы учились в одном классе.

Весь класс единодушно и единогласно признал его непроходимым тупицей. Но и в последних учениках он не значился – занимаясь по восемь часов в день с упорством мула, он в конце концов вытягивал на «удовлетворительно» по всем предметам.

Мы с ним никогда не дружили. За три года обменялись от силы тремя десятками слов – в основном во время субботнего футбола.

Я ни разу не встречал его после выпускных экзаменов.

Он подошел и обнял меня.

– Чиприани, – сердечно повторил он. Как будто хотел сказать: «Наконец-то я нашел тебя, мой старый друг».

Продержав меня несколько секунд в объятиях, – я молил Бога, чтобы никто из знакомых не вошел и не увидел эту сцену, – Мастропаскуа отпустил меня.

– Рад видеть тебя, Чиприани.

Я услышал свой голос:

– Я тоже рад, Мастропаскуа. Как дела?

– Все хорошо, задница прикрыта.

«Задница прикрыта»… Мы использовали это выражение в школе. Мастропаскуа не слишком обновил свой лексикон.

– А как твоя задница, прикрыта?

Мне вспомнились наши словечки тех лет. Перейдя в гимназию, я моментально забыл тот жаргон. А Мастропаскуа, судя по всему, нет. Наверное, он бережно хранил его, как особый язык – мертвый, но полный значений, очарования и скрытых возможностей.

– У меня задница всегда прикрыта. – Я снова услышал свой голос, как будто он принадлежал другому.

– Ну что, Чиприани, чем промышляешь? Я так рад!

Жульничаю в карты, забросил учебу, собираюсь трахаться с сорокалетней бабой, ору на родителей. Кажется, все.

– Оканчиваю юридический.

– Чтоб тебя! Оканчиваешь юридический? Вот это да! Ну конечно, всегда ясно было, что ты станешь адвокатом. Ты всегда любил спорить.

Я хотел сказать ему, что и не думаю становиться адвокатом. Но промолчал. Я и сам не знал, чем буду заниматься в будущем. Тогда опять заговорил он:

– А я учусь на ветеринара, но это так сложно. Вот и решил участвовать в конкурсах.

Он показал мне взятую им с полки книгу «Конкурс на должность полицейского».

– Вдруг удастся устроиться на госслужбу? Тогда на кой черт мне мучиться в университете? У меня зад будет прикрыт до пенсии.

Я кивнул в знак согласия. Вдруг мне пришло в голову, что я не помню, как его зовут. Карло? Нет, это Абинанте. Еще один «гений».

Никола?

Дамиано.

Мастропаскуа Дамиано.

Мастропаскуа, Моретти, Нигро, Пелеккья…

– Ты еще гоняешь с мячом, Чиприани? Правый защитник, помнишь?..

Я не выходил на поле уже несколько месяцев. Он прав, я играл правым защитником. У Мастропаскуа отличная память.

– Да-да, конечно. Все время.

– Я тоже. Раз в неделю, в субботу вечером на стадионе в Япидже. Поддерживаю форму.

Форму? Я не смог удержаться, и мой взгляд скользнул по его выпирающему животу. Какой у него размер брюк? Пятьдесят четвертый? При росте метр семьдесят с небольшим. Мастропаскуа не обратил внимания.

– Знаешь что, Чиприани?

– Что?

– Помнишь, как Феррари задала нам написать сочинение на свободную тему, и ты написал про то, как все учителя и ученики превратились в зверей и чудовищ. Она поставила тебе высший балл – единственный раз в своей жизни – и прочла вслух твое сочинение. Все ржали. Господи, как же мы все ржали. Даже Феррари смеялась. Это одно из моих любимых школьных воспоминаний.

Меня словно швырнуло в прошлое. Меня засасывало в воронку, дно которой уходило вглубь на десять лет.

Государственная средняя школа имени Джованни Пасколи. В том же здании – лицей и гимназия имени Горация Флакка, в народе просто «Флакк». На всех окнах стояли решетки – с тех пор, как один ученик на спор прошел по карнизу, а потом посмотрел вниз. Я в то время учился еще в начальных классах, но слышал эту историю от старших ребят. Крик этого идиота потряс всю школу. Крик, застывший в крови. И в детстве сотни девчонок и мальчишек.

Здание Пасколи и Горация Флакка располагалось на берегу, и в нем всегда было холодно. С ноября по март сквозь щелястые оконные рамы немилосердно дуло. В моей памяти всплыл образ Феррари, и я вновь ощутил тот холод, сквозняк и смешанный запах пыли, дерева, детей и старых стен.

Феррари считалась хорошей учительницей и пользовалась заслуженным уважением. Она брала учеников в свой класс только по рекомендациям.

Красивая голубоглазая женщина с коротко стриженными светлыми волосами и выдающимися скулами. С лицом человека, который никого не боится. Она говорила чуть хрипловатым низким голосом курильщицы и с легким пьемонтским акцентом. Когда я ходил в среднюю школу, ей перевалило за пятьдесят.

Значит, 26 апреля 1945 года, когда она в составе партизанского отряда спустилась с гор и вступила в Геную с английским автоматом в руках, ей не исполнилось еще и двадцати. Не помню, чтобы она хоть раз вышла из себя. Она была из тех учительниц, которые никогда не злятся и не повышают голос.

Когда ученик говорил или делал что-нибудь не так, она просто смотрела на него. Возможно, она и произносила какие-то слова, но я помню только ее взгляд и поворот головы. Ее корпус оставался неподвижным, а голова медленно поворачивалась в сторону несчастного, пока она не встречалась с ним глазами.

Она не нуждалась в том, чтобы кричать.

Тот случай, когда она поставила мне высший балл, действительно оказался уникальным. Обычно она ставила «хорошо». Чрезвычайно редко «очень хорошо». И уж точно никогда, за исключением того раза, она не читала в классе юмористических сочинений.

Она и сама не могла удержаться от смеха.

Не помню уже, в каких животных я превратил учителей математики и физики, но, должно быть, попал в точку, потому что, дойдя до того места, Феррари захохотала громко и с удовольствием. Она заливалась смехом, так что ей пришлось прервать чтение, положить листок на стол и закрыть руками лицо. Мои однокашники тоже смеялись. Весь класс веселился, и я вместе со всеми – больше для того, чтобы скрыть распиравшие меня удовольствие и гордость. Тогда, в свои одиннадцать или двенадцать лет, я думал, что, когда вырасту, стану знаменитым писателем-юмористом. Я был счастлив.

После очередной реплики Мастропаскуа образ рассеялся. Кажется, он заговорил о чем-то другом. Я энергично кивал и, прикрыв глаза, через силу улыбался.

– Нужно устроить встречу одноклассников. После конкурса я сам всех обзвоню.

Встреча одноклассников. Ну конечно! Соберемся сейчас, потом лет в тридцать и еще раз лет в сорок. Я снова кивнул, попытался улыбнуться, но улыбка превратилась в гримасу. Рад повидать тебя, Чиприани, ты, как всегда, с книгами.

И я рад. Ну давай, Чиприани. Объятие. Пока, Мастропаскуа.

Он пошел к кассе со своим пособием по подготовке к конкурсу на должность полицейского. Я стоял у стеллажа и делал вид, что разглядываю книгу о бридже, а сам ждал, когда мой одноклассник уберется из магазина. Когда я обернулся, его уже след простыл. Он сгинул там, откуда взялся. Где бы это ни находилось.

Я последовал его примеру и покинул книжный. Добрел до набережной, затем двинулся дальше, как будто хотел убежать, миновать последние дома и скрыться за чертой города. Я добрался до передвижного киоска – конечного пункта любой пешей прогулки к южной границе города. Купил три большие бутылки пива и присел на тумбу последнего фонаря лицом к морю – ничего специально не рассматривая и ни о чем конкретном не думая.

Я долго сидел там, пил пиво и курил. День потихоньку угасал. Очень медленно. Так же медленно растаяла линия горизонта. Этот день тянулся без конца, а я не знал, куда мне пойти. Иногда мне казалось, что я не смогу подняться, вообще не смогу пошевелиться, как если бы меня опутала невидимая паутина.

Уже стемнело, когда я слез с гранитного основания фонаря, оставив после себя три выстроенные в ряд и обращенные к морю пустые бутылки. Прежде чем повернуться и уйти, я взглянул на три силуэта, выделявшиеся на темно-синем фоне красновато-фиолетовым. Я подумал, есть ли в них какой-нибудь смысл, в этих бутылках у моря, балансирующих на краю гранитной тумбы, словно в ожидании того, что кто-то придет и сбросит их вниз.

Разумеется, смысла я не нашел. Не уверен, что он там был.

До дома мне пришлось идти целый час, преодолевая себя. Оглушенный усталостью и выпитым пивом, я плелся, опустив голову и не видя ничего, кроме метрового куска асфальта перед собой.

Лег в постель и провалился в глубокий, похожий на забытье сон.

Глава 13

С утра во вторник лил необычный для июня нудный, монотонный дождь.

От его шума я проснулся довольно рано, и мне больше не удалось уснуть. Я встал часов в восемь, не позже. Звонить ей в такую рань я не мог и пытался придумать себе занятие. Не торопясь позавтракал, почистил зубы, побрился. Прежде чем одеваться – время тянулось медленно – решил убраться в комнате.

Включил радиостанцию, передающую итальянскую музыку и не злоупотребляющую рекламой, и приступил к делу.

Собрал старые газеты, ненужные лекции, выгреб хлам из ящиков стола. Выудил из-под кровати старые тапки, бог знает сколько времени провалявшиеся там, и запихал все это в два мусорных мешка. Расставил по полкам книги, прикрепил репродукцию «Империи света» Магритта, которая вот уже несколько месяцев болталась на одном кусочке скотча. Даже стер влажной тряпкой пыль. Этой премудрости меня обучили в детстве, когда приучали нести свою часть домашних обязанностей.

В конце концов, приняв душ и одевшись, я отправился прямиком к телефону и, не раздумывая, позвонил.

Еще один недвусмысленный разговор. Служебное уведомление. Хочу ли я приехать немедленно? Да, хочу. Если она мне объяснит как. Судя по телефонному номеру, она жила в пригороде, в районе Карбонары. Она объяснила мне, как к ней добраться. Я не ошибся: она жила недалеко от Теннисного центра, в паре километров от Карбонары. Район богатых вилл. Угу.

Когда я выходил, с серого, затянутого тучами неба продолжал капать дождь. Я сел в машину, предполагая, что не смогу выбраться из центра раньше чем через полчаса. Пробка скопилась – хуже не придумаешь. Как ни странно, это меня нисколько не обозлило. Одна мысль о том, что я сижу в машине – пусть и зажатый в пробке – и, ни о чем не волнуясь и ничего не предпринимая, слушаю себе музыку – ту же самую радиостанцию, что помогла мне скоротать время утром, – подействовала на меня умиротворяюще.

Я медленно рулил, пробираясь между припаркованными в два ряда машинами, грязными лужами, из-за которых улица стала похожа на пейзаж в какой-нибудь стране третьего мира, одетыми не по погоде недовольными людьми с черными зонтиками, постовыми в дождевиках. Я слушал радио и следил за гипнотическими движениями дворников, сметавших с лобового стекла маленькие капли дождя. В какой-то момент я поймал себя на том, что неосознанно двигаю головой в такт дворникам. Дотащившись до Теннисного центра, я не мог вспомнить, какой дорогой ехал.

Сад виллы окружал высокий, не меньше двух метров, кирпичный забор цвета охры. Прямо за ним вздымались кедры, зелень которых переливалась оттенками от мха до бирюзы. Остальной мир на этом фоне казался черно-белым.

Я вылез из машины, два раза позвонил в домофон и, не дожидаясь ответа, снова сел в машину. В тот момент до меня дошло, что я двигаюсь как запрограммированный механизм. Ни одно мое движение не зависело от моей воли.

Ворота бесшумно, как во сне, отворились.

Пока я медленно ехал по аллее, в глубине которой виднелась двухэтажная вилла, меня охватило беспокойство. От чувства нереальности и желания сбежать.

Все казалось странным и безнадежно чужим. Пока машина продвигалась между высоченными соснами, я подумал, что надо развернуться и уехать прочь. И тут в зеркале заднего вида увидел, как ворота закрываются – все так же бесшумно.

Машина поехала дальше и приблизилась к вилле. Сама.

Под подобием портика стояла Мария и указывала мне пальцем направо. Сначала я решил, что она велит мне убираться. Непредвиденная проблема? Муж? Я должен бежать, прятаться? В тот момент я испытал и панику, и облегчение.

Потом я понял, что она всего лишь показывает мне, где припарковаться. Я оставил машину под живым навесом из вьюнка рядом со старой «ланчей», которая, судя по виду, прозябала там черт знает сколько времени. Там же стояла темная малолитражка. «Машина Марии», – подумал я. Пересекая пространство между навесом и портиком, я двигался как в тумане. Капли дождя били меня по спине.

Она поздоровалась, пригласила меня в дом и, пока я отвечал на приветствие, направилась к двери. Внутри царил подчеркнуто безупречный порядок, пахло ароматным чистящим средством.

На кухне мы выпили по стакану сока. Из нашего разговора я запомнил только одно: прислуга приходит к обеду – по утрам Мария любит побыть одна. Значит, я должен уйти чуть раньше обеда.

Еще на кухне она приникла своим ртом к моему. У нее был твердый, мясистый и сухой язык. Я почувствовал запах духов, которыми она обрызгала шею за несколько минут до моего прихода. Слишком обильно. И духи слишком сладкие.

Я не помню, как мы оказались в спальне, – разумеется, не супружеской. Возможно, гостевой. Или в комнате для тайных свиданий. Чистой, прибранной, с двумя сдвинутыми кроватями, мебелью из светлого дерева и выходящим в сад окном, из которого открывался вид на две пальмы и загородку.

В доме стояла абсолютная тишина, только стук дождя доносился с улицы. Ни машин, ни людей. Ничего. Только дождь.

У Марии было худощавое мускулистое тело – результат многочасовых трудов в спортзале. Аэробика, бодибилдинг и черт знает что еще.

Но, когда я лежал на спине, а она двигалась на мне, я увидел ее отвисшую грудь. Я с фотографической точностью запомнил этот образ – состарившаяся грудь на атлетическом теле.

Неизгладимо печальный образ.

Пока она со знанием дела двигалась, прижавшись к моему телу, меня обдавало приторным запахом ее духов и еще какими-то ароматами, не такими искусственными, но не менее чужими. Я отвечал на ее движения, как будто выполнял упражнение по физкультуре.

Когда мы приблизились к кульминации, она сказала мне: «Любовь моя». Один раз. Потом еще. И еще.

Много раз, все быстрей и быстрей. Как в детской игре, когда одно и то же слово повторяют до тех пор, пока в мозгу не произойдет короткое замыкание и слово не утратит всякий смысл.

«Любовь моя».

Потом мне захотелось закурить. Но я воздержался. Она не выносила табачного дыма. Тогда я остался лежать на спине, голый, а она говорила. Тоже голая, тоже растянувшаяся на спине. Время от времени она проводила рукой у себя между ног, как будто намыливала себя невидимым куском мыла.

Она говорила, а я смотрел в потолок, продолжал идти дождь, и время как будто остановилось.

Я совершенно не помню, как оделся, как мы спустились в гостиную, как договорились о следующей встрече и попрощались. Некоторые воспоминания того утра четко отпечатались в моем сознании, другие – пропали мгновенно и навсегда.

Когда я уходил, дождь все еще лил.