Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Лошади были запряжены, верховая лошадь, которую я нанял для себя, чтобы ехать до Тур дю Пэн, была также готова. Выпив наскоро чашку кофе, мы спустились, я попрощался с Их Превосходительствами и со всеми остальными. Последней была Марколина, которую я поцеловал в последний раз и которую увидел, счастливой, лишь одиннадцать лет спустя. Оторвавшись от ее дверцы, я сел на лошадь и держался рядом, смотря на нее, пока почтальон не тронул лошадей. Я пустился в галоп, стремясь загнать лошадь и погибнуть вместе с ней, но смерть не приходит никогда, когда несчастный к ней стремится. Я сделал восемнадцать лье за шесть часов, и когда увидел несчастную кровать, которая тридцать часов назад давала приют моей любви, я быстро лег, не надеясь обрести в воображении того, чем не мог более обладать в реальности. Я однако проспал глубоким сном до восьми часов и, съев затем со зверским аппетитом все, что мне принес Клермон, снова заснул и на следующий день снова оказался в состоянии жить дальше. Желая отвлечься, я сказал Клермону, чтобы он сообщил хозяину, что я буду есть за табльдотом, и чтобы он также сказал, где можно купить приличную коляску, потому что я хочу уехать пораньше, насколько это возможно.

Табльдот отеля «Парк» был сказочный. Он стоил по тридцать су с головы, я не понимал, как хозяин может сводить концы с концами. Общество было достаточно хорошее; что мне понравилось, это его разнообразие. Приходили и уходили иностранцы, я ни с кем не разговаривал; когда мне кто-нибудь нравился, я уже не видел его больше за следующей едой. На следующий день после отъезда Марколины я мог уже ехать. Я купил коляску, называемую «солитер» (одиночка), с тремя стеклами, двухколесную, с оглоблями, с рессорами Амади, обитую малиновым велюром, почти новую. Я приобрел ее за сорок луи. Я отправил в Париж дилижансом два больших чемодана, оставив при себе только сумку с пальто и свой несессер, и собрался выехать назавтра в домашнем платье и ночном колпаке, решив сойти со своего солитера только через пятьдесят восемь станций, по самой хорошей дороге Европы. Решившись ехать в одиночку, я хотел таким образом воздать честь моей дорогой Марколине, которую не мог забыть. Распорядитель за столом сказал мне, что я приобрел эту коляску лишь благодаря объявлениям, на изучение которых он потратил четверть часа. За нее просили тридцать восемь луи, и он захотел получить сорок, но мой слуга их уже заплатил. Он спросил, когда я выезжаю, и я ответил, что завтра в шесть часов утра, намереваясь быть в Париже через сорок восемь часов. Четверть часа спустя, когда я, будучи один в моей комнате, укладывал мои дорогие безделушки и мои бриллианты в шкатулку, вошел Клермон, говоря, что тот торговец, что был за столом вместе со своей дочерью рядом с ним, находится с нею в прихожей и хочет со мной поговорить. Я пригласил его войти и запер свою шкатулку.

– Месье, я хочу попросить вас об одолжении, которое, если вы мне его сделаете, доставит вам лишь малое неудобство, но которое окажется очень чувствительно для меня и для моей дочери.

– Что могу я для вас сделать, учитывая, что я отъезжаю завтра в шесть часов?

– Я это знаю, потому что вы говорили об этом за столом; но это не помеха, хотя мы и не будем готовы к этому времени. Я попросил бы вас взять с собой мою дочь в вашу коляску; я готов, разумеется, оплатить лошадь, сколько она вам стоила, а я сам поспешу верхом во весь опор.

– Вы, кажется, не видели мою коляску.

– Извините, я ее видел. Это солитер; но сиденье там достаточно глубокое, и если вы сядете слегка в глубине, она сможет поместиться на этом же сиденье. Это неудобно, я понимаю, но если бы вы могли знать, насколько это для меня важно, вы, я уверен, пошли бы на это неудобство вполне охотно. В дилижансе все места заняты вплоть до следующей недели, а если я не окажусь в Париже через шесть дней, я потеряю мой заработок. Если бы я был богат, я взял бы почтовых, наняв двуколку, но это будет мне стоить четыреста франков. Единственное, что мне остается, это выехать завтра дилижансом, усевшись на империале вместе с дочерью, и вы понимаете, какие неудобства это ей доставит. Видите, она плачет.

Я внимательно на нее поглядел и счел ее такой, что невозможно мне было бы, путешествуя с ней наедине, сдержать себя в определенных рамках. Кроме того, моя душа пребывала в печали. Мучение, которое я испытывал от расставания с Марколиной, отвратило меня не от женщин, но от любви; я подумывал лишь о том, чтобы избежать всякой опасности возникновения отношений, имеющих возможное продолжение; мой покой, мой душевный мир требовали, чтобы я согласился на этот проект. Эта девушка, говорил я себе, может оказаться, к моему несчастью, настолько очаровательной, как по уму, так и по характеру, что я рискую в нее влюбиться, если окажу любезность, о которой меня просят.

Поразмышляв добрые четверть часа, я ответил ему, не глядя на девицу, что его положение вызывает у меня сочувствие, но я не знаю, что здесь поделать, так как предвижу, что могут возникнуть нежелательные неудобства.

– Вы полагаете быть может, месье, что я не смогу выдержать весь путь на почтовой лошади, но я уверяю вас, что вы ошибаетесь.

– Лошадь может засбоить. С вами может что-нибудь случиться, уж не знаю… Может быть, нужно будет, чтобы я остановился, не дожидаясь вас, а я тороплюсь. Если вы не считаете эти соображения важными, ну что ж, я так думаю.

– Увы, месье, пойдем на этот риск.

– Есть еще и другое, о чем я не хотел вам говорить. Наконец, я не могу.

– Увы! Месье, – говорит мне девица тоном, способным разжалобить камень, – не заставьте меня ехать на империале дилижанса; сама мысль об этом заставляет меня трепетать; даже привязанная, я боюсь, боюсь до смерти, помимо того стыда, что я испытываю, может быть, по глупости; но мыслить по другому я не могу. Я умоляю вас оказать мне эту милость; я сяду у вас в ногах и доставлю вам не больше беспокойства, чем доставила бы собака.

– Это слишком. Вы не знаете меня, мадемуазель, я принципиально не жесток и не невежлив с вашим полом, мое сопротивление заставляет вас предполагать обратное, но это не так. У меня хватает самолюбия, чтобы не допустить, чтобы вы так думали. Наем почтовой коляски стоит шесть луи. Вот они. Прошу вас, месье, принять их. Завтра утром я отложу мой отъезд на час или два, если нужно, чтобы убедиться, что вы наняли коляску, и вот вам еще четыре луи на еще одну лошадь, потому что вам потребуются три лошади. К тому же, вам не нужно будет тратиться, заняв два места в дилижансе.

– Месье, я преклоняюсь перед вашей добропорядочностью, и ваше великодушие бросает мою душу к вашим ногам, но я не приму дар, который вы мне предлагаете. Я его недостоин. Адель, пойдем. Извините, месье, что мы отняли полчаса.

– Подождите немного, дорогой отец.

Адель просила его подождать, потому что ее душили слезы. Эта картина ввела меня в исступление, потому что эта плачущая девушка, на которую я теперь смотрел со все большим интересом, встретилась со мной глазами и произвела в моей душе столь сильное волнение, что я уже не владел собой.

– Успокойтесь, мое сердечко, – говорю я ей, – я уступаю, потому что иначе я не смогу заснуть; но я требую одну вещь, – говорю я ее отцу. Вам придется ехать сзади моей коляски.

– Охотно, месье; я думал, что там будет ехать ваш слуга.

– Нет, он поедет верхом. Ну вот, все и устроилось. Идите спать и будьте готовы к шести часам.

– Месье, я, тем не менее, оплачу лошадь.

– Вы ничего не будете платить, потому что меня это бесчестит, и прошу вас на этом не настаивать, потому что, как вы мне сказали, вы бедны, а я, скажу я вам, богат, так что не вздумайте унижаться.

– Месье, я уступаю, но я всегда оплачиваю лошадь для моей дочери.

– Еще того пуще; вы меня смешите. Давайте не торговаться, прошу вас, и пойдемте все спать. Я доставлю вас обоих в Париж, так, что вам это не будет стоить ни су, и затем мы раскланяемся. Будет только так и никак иначе. Смотрите, Адель смеется, и это мне нравится.

– Это душа моя радуется, избавившись от страха империала.

– Я действительно жду этого и надеюсь, что вы не станете плакать в моей коляске, потому что я ненавижу грусть. Прощайте.

Я отправился спать, положившись на судьбу. Я видел, что мне не удастся избежать чар этой новой красотки, и заранее настроился сопротивляться любым попыткам продолжить игру за пределами двух дней. Эта Адель была красива, с голубыми глазами красивого разреза, кожей цвета лилий и роз, преодолевшая уже возраст отрочества, роста, который обещал еще увеличиться в следующем году. Я лег, поблагодарив моего Гения, доброго или злого, который не пожелал, чтобы я скучал в этом коротком путешествии. Назавтра, в пять часов, отец Адели пришел в мою комнату спросить, все ли мне равно, поедем ли мы дорогой через Бурбонэ или через Бургундию.

– Та или другая – мне все равно, если у вас есть какое-то дело по одной из этих дорог.

– Да, месье, я мог бы добыть немного денег в Невере.

– Значит, поедем через Бурбонэ.

Полчаса спустя просто, но удобно одетая, девушка вошла в мою комнату, пожелала мне доброго утра с довольным видом, говоря, что ее отец взял на себя смелость поместить позади моей коляски маленький чемодан с их вещами, и, видя, что я занимаюсь укладыванием пакетов, спросила, не может ли мне чем-то помочь. Я сказал, что нет, предложил ей сесть, заметил, что у нее слишком робкий и покорный вид, что мне не понравилось; я сказал ей об этом с нежностью и предложил выпить кофе.

Когда я был готов уже спуститься, пришел человек сказать, что фонари не держатся на рессорах, и что я наверняка потеряю подсвечники, если не прикажу их приспособить, что займет по меньшей мере час. Я ругаюсь, зову Клермонта, чтобы его отругать, но Клермонт говорит, что ламповщик осматривал сам фонари и ему ничего не сказал, желая, видимо, по-быстрому получить денег за их срочный ремонт. Это было очевидно, я знал такую уловку. Я вызываю этого мошенника, тот отвечает мне слишком по-французски, я бью его ногой в живот, с пистолетом в руке. Он уходит, ругаясь, на шум появляется хозяин, все говорят, что я прав, но мне придется, тем не менее, потерять час, потому что луна не светит и фонари мне нужны. Скорее за другим ламповщиком. Он приходит, он смотрит, он смеется, так как мошенничество другого очевидно, и берется приладить другие рессоры, но на это ему нужно два часа.

– Давайте, делайте побыстрее, – говорю я ему.

Я говорю с хозяином, желая узнать, не могу ли я посадить того другого в тюрьму, так как он мне будет стоить два луи.

– Два луи? Да я сделаю это вам в мгновенье ока.

Я пылаю гневом, не стесняясь Адели, которая меня пугается. Две минуты спустя приходит комиссар, выслушивает нас, опрашивает свидетелей, составляет протокол и спрашивает меня, во сколько обходится мне мой час. Я оцениваю его по-английски, в пять луи. Комиссар, переместив в свой карман два луи, что я ему подсунул, записывает штраф на ламповщика в двадцать луи и уходит, сказав мне, что сейчас же поместит его в тюрьму. Я вздыхаю, меряю комнату большими шагами, успокаиваюсь, соображаю попросить прощения у Адели, которая не знает, за что я на нее обижен, входит ее отец, говоря, что ламповщик в тюрьме, что я прав, и что он с большим удовольствием подписал протокол как очный свидетель.

– Вы, стало быть, видели, в чем состояло мошенничество.

– Прошу прощения. Меня там не было; но все равно, потому что все, кто это видел, видели.

Я бросился в кресло, заходясь от смеха. Моро, это было имя отца Адели, развлек меня, рассказывая свою историю. Он был вдов, у него была только Адель, и он ездил в Лувье на фабрику. Это было все, но он обладал талантом удлинять повествование.

Час спустя разразилась патетическая сцена. Две женщины в слезах, у одной из которых был на руках грудной младенец, в сопровождении еще четырех малого возраста, бросившись передо мной на колени, нарисовали картину, источник которой стал мне понятен. Это были мать и жена провинившегося, которые молили меня о милости. Жена заговорила первая и разозлила меня, сказав, что ее муж – почтенный человек, а все свидетели мошенники. Но ее мать меня успокоила, сказав, что, возможно, он и сжульничал, но я должен его простить как человека, которому надо кормить всех, кого я здесь вижу, и который останется в тюрьме на всю свою жизнь, так как даже если он продаст свою кровать, он никогда не наберет двадцати луи.

– Ладно, тетушка, я его отпускаю, и вот мой письменный отказ от претензий. Об остальном договоритесь с комиссаром, потому что я не хочу никого больше видеть. Дав ей записку, я даю шесть франков ей на детей, и семья уходит довольная. Немного спустя приходит чиновник комиссара, чтобы я поставил свою подпись в большой книге, и я снова должен дать денег. Когда фонари были прилажены, я должен был дать еще двенадцать франков, и вся история была завершена. Я поднялся в мой солитер, Адель уселась у меня между ног, Моро поместился сзади, Клермон сел на лошадь, и мы отправились. Было девять часов.

Адель сначала сидела неудобно; я подбодрил ее сесть поудобнее, и она это сделала; она меня беспокоила только лишь тем, что я видел, что ей неудобно; она могла опираться спиной только лишь на меня, и я считал, что не должен подстрекать ее к пользованию этой свободой, что могло бы привести к слишком далеко идущим последствиям. Я болтал с ней без всякой хитрости до самого Брессе, где, пока нам меняли лошадей, мы вышли по естественной надобности. Собираясь сесть обратно в коляску, причем Адель должна была садиться второй, я протянул ей руку, чтобы помочь запрыгнуть внутрь, потому что у такой коляски нет ступеньки. Поскольку при этом Адель должна была поднять свои юбки спереди, прямо у меня перед глазами, и высоко приподнять ногу, я увидел черные штанишки, вместо того, чтобы наблюдать белые бедра. Это зрелище мне не понравилось; я сказал ее отцу, который подсаживал ее сзади:

– Месье Моро, у Адели черные штанишки!

Она покраснела, я отец сказал со смехом, что она счастлива, что пришлось продемонстрировать только эти штанишки.

Этот ответ меня позабавил, но сама идея мне не понравилась, потому что мысль надеть штанишки девушке может быть сочтена во Франции весьма дерзкой, по крайней мере если она не должна садиться на лошадь, а кроме того, девушка из буржуазии садится на лошадь без штанов, стараясь лишь оправить получше свои юбки. Я увидел в штанах Адели обидное для себя соображение, способ защиты: предположение разумное, однако, как мне казалось, она должна была бы от него воздержаться; эта мысль вызвала у меня раздражение, я заговаривал с ней до Сен-Симфориена только несколько раз, спокойно, предлагая сесть более удобно, тогда как до Брессе я говорил с ней весьма весело. Эта холодность с моей стороны, которая длилась четыре часа, должна была быть замечена юной Аделью. В С.-Симфориене я сказал Клермону проехать вперед, заказать хороший ужин на троих и идти спать, до завтрашнего утра. Я видел, что он устал; Роанн был местом, где ночлег должен был быть неплох. Впрочем, я не торопился. На полпути до этого поста, который был двойным, Адель сказала, что, наверное, она доставляет мне неудобство, потому что я теперь не так весел, как на первых постах, но я заверил ее, что нет, сказав, что беспокоюсь лишь о том, чтобы дать ей хороший отдых.

– Я вам благодарна, но, оказывая мне честь разговаривать со мной, вы, очевидно, не беспокоитесь о моем отдыхе. Вы не говорите действительной причины вашего молчания.

– Если вы ее знаете, скажите мне о ней сами.

– У вас изменилось лицо, когда вы увидели на мне штанишки.

– Это правда, потому что этот черный цвет меня шокирует.

– Мне это обидно; но признайте, какая из двух вещей: вас раздражает: первая, что вы узнали о том, что я в штанах, а вторая, что вам не нравится, что штаны черного цвета.

– Вы правы; но поскольку случай доставил мне возможность открыть положение вещей, вы должны извинить меня за тот эффект, который оно на меня оказало. Этот черный цвет оказал на меня мрачное впечатление, в то время как белый заставил бы меня смеяться. Вы всегда носите штаны?

– Никогда.

– Вы видите теперь, что, надев их по такому случаю, вы поступили слегка непорядочно.

– Непорядочно?

– Да. Что бы вы сказали, если бы этим утром я надел юбки? Я поступил бы этим самым непорядочно. Так что это то же самое. Вы смеетесь?

– Извините, но позвольте мне посмеяться, потому что никогда в жизни я не слышала более забавной идеи. Но это не то же самое, потому что весь свет увидел бы вас в юбках, в то время как никто не мог догадаться, что я в штанах.

Я отступил перед этим анализом Адели, очарованный тем, что нашел в ней ум, которого оказалось достаточно, чтобы опровергнуть софизм; но я продолжал с ней не разговаривать.

Мы довольно хорошо поужинали в Роанне. Отец Адели, зная, что без нее он не имел бы ни ужина со мной, ни поездки из Лиона в Париж задаром, был обрадован, когда я сказал ему, что она не только не доставляет мне неудобство, но и поддерживает со мной добрую компанию. Я пересказал ему наше обсуждение вопроса о юбках и штанах, и он, посмеявшись, сказал, что его дочь неправа, и после ужина я ему сообщил, что буду спать в другой комнате, где есть только одна кровать, оставив ему ту, где мы ужинали, и где было две кровати.

На следующий день, после того, как я выпил кофе, Клермон мне сказал, что обгонит меня, чтобы остановиться там, где можно будет заночевать, потому что там, где потеряли одну ночь, можно потерять и две. Это заявление показало мне, что Клермон любит поспать, а его здоровье было для меня дорого. Я сказал ему остановиться в С.-Пьер ле Мутье и обеспечить нам хороший ужин. Адель в коляске меня поблагодарила.

– Вы, значит, не любите ехать ночью?

– Это мне было бы все равно, если бы я не боялась заснуть и упасть на вас.

– Вы бы меня этим осчастливили, дорогая Адель. Такая красивая девушка, как вы, – это приятная ноша.

Она мне ничего не ответила. Мое объяснение было произнесено. Чтобы сделать ее нежной, как ягненок, мне нужно было лишь подождать. Я заговорил с ней только в полдень, за две минуты до прибытия на пост Варен.

– Дорогая Адель, я голоден. Если бы я был уверен, что вы поедите со мной курицы с таким же аппетитом, как я, я бы здесь пообедал.

– Попробуйте, и я постараюсь исполнить свой долг.

Так что мы хорошо пообедали в Варенне и еще лучше выпили. Отъехали мы под хмельком. Клермон заверил меня, что не держится в стремени и упадет в канаву вместе с лошадью. Адель, которая пила вино два-три раза в год, смеялась, что не держится на ногах. Я сочувствовал ей, говоря, что пары от шампанского держатся недолго.

Четверть часа спустя бедная Адель, посопротивлявшись сну, сколько могла, должна была, наконец, сдаться, и упала на мою грудь. Она проспала глубоким сном два с половиной часа, и я охранял ее сон. Единственное, что я сделал, и что меня порадовало, я убедился, что на ней больше не было штанов, ни черных, ни какого-нибудь другого цвета. Ее намерение мне стало ясно, но я хотел убедиться в этом явным образом; для этого следовало мне скрыть мое открытие, облегчив ей выполнение ее замысла, каков бы он ни был. Пробудившись, она сочла, что оказалась в каком-то другом мире; видя, что она не только у меня в объятиях, но и я – в ее, она не могла найти достаточно слов, чтобы выразить свои извинения. Я счел себя обязанным, из соображений гуманности, подарить ей нежный поцелуй, дабы доказать, что она доставила мне лишь удовольствие, и это ее успокоило. Но, желая привести себя в приличный вид и оправить юбки, она вынуждена была приоткрыть бедра. Она их быстренько снова прикрыла, но мой смешок вызвал ее ответный, и у нее хватило присутствия духа сказать мне, что, кстати, черный цвет не будет больше внушать мне мрачных мыслей. Некоторые потребности заставили нас остановиться в Мулене, где мы оказались атакованы восемнадцатью-двадцатью женщинами – торговками ножей, ножниц и множества других безделушек из стали. Я сделал подарки девушке и ее отцу из того, что они сочли красивым, но мы изрядно посмеялись над торговками, которые, из желания продать свой товар, буквально передрались между собой. Мы прибыли в С.-Пьер в начале ночи, но за четыре часа, что мы потратили на эти девять лье, Адель стала вести себя свободно со мной, как будто я стал ее старым приятелем. Я держал ее сидящей то на моем правом бедре, то на левом, так, чтобы она могла разговаривать, глядя на меня; она рассказывала мне разные байки, смеялась над моими, и если бы я не давал ей время от времени нескольких поцелуев, она сочла бы, что это оттого, что мне что-то в ней не понравилось. В С.-Пьер мы нашли превосходный ужин, благодаря заботе Клермона, который туда прибыл за два часа до нас и уже ушел спать. Нам застелили две большие кровати в той комнате, где мы ужинали; я сказал Моро, что он может ложиться с Аделью без всяких церемоний. Он сказал, что уже пять лет, с тех пор, как он овдовел, он все время спит вместе с ней, не забывая, что он ей отец, но в эту ночь ей придется спать одной, потому что, если он хочет получить свои деньги, он должен быть в Невере на рассвете, и поэтому должен уехать сейчас и подождать нас там.

– Если бы вы мне об этом сказали, мы остановились бы ночевать в Невере.

– Это неважно. Я проделаю эти три с половиной поста верхом. Я оставляю вам мою дочь. Ей с вами будет спокойней, чем в почтовой коляске.

– Не сомневайтесь, месье Моро. Мы оба будем вполне благоразумны.

– Не пейте слишком много, дорогой папа, потому что вам предстоит ехать на лошади.

После его отъезда я сказал Адели идти ложиться.

– И если вы не считаете меня своим добрым другом, ложитесь одетая. Меня это не обидит, моя милая малышка.

– Не считаю возможным выказывать вам такое недоверие. Она вышла не надолго, затем вошла обратно, закрыла дверь и, будучи в последней юбке, подошла меня поцеловать. Я писал.

– Дорогая Адель, моя милая соня, я умираю от желания увидеть вас снова спящей в моих руках.

– Ладно. Приходите. Я буду спать.

– Все время?

– Все время.

– Посмотрим. Давайте.

Я бросаю перо и в минуту избавляюсь от своего комнатного платья и держу смеющуюся Адель в своих объятиях, полную огня, прильнувшую ко мне, просящую меня только, некоторое время спустя, поберечь ее. Я делаю все, что она хочет; но полчаса спустя Венера овладевает ею столь живо, что она позволяет мне все, попросив только поберечь ее честь, и, после кровавой жертвы, я сдерживаю свое слово; затем мы засыпаем. Стучат; это Клермон, который говорит, что прозвонило пять часов. Я спрашиваю кофе. У меня нет времени подарить «бонжур» Адели, но я обещаю ей сделать это дорогой.

Она быстро встает, она видит свои простыни, она вздыхает, затем смеется, оправляет постель, затем, немного задумчивая, пьет кофе, и вот уже мы вдвоем в моем солитере, влюбленные, довольные, возобновляем наши занятия, в отчаянии от того, что наше путешествие недостаточно долгое. Мы встретили в Невере добряка Моро, горюющего, что его должник может отдать ему две сотни франков лишь к полудню; он не смеет просить меня подождать, но я его ободряю, говоря, что мы там пообедаем, если он обеспечит нам добрый обед. Он обещает, и мы идем запереться в комнате, чтобы защититься от кучи женщин, которые стараются всучить нам свои товары.

Он получает свои деньги, мы обедаем, очень хорошо, выезжаем, и в начале ночи оказываемся в Коснее; я говорю, что мы будем там ночевать. Клермон ждет нас в Бриаре, но это неважно. После плохого ужина Моро, который не спал предыдущую ночь, оставляет Адель со мной. Вторая ночь более нежна, чем первая. На следующий день мы едим в Бриаре ужин, который заказал нам Клермон, и направляемся ночевать в Фонтенбло, где Моро ложится спать в маленькой комнате рядом с той, где мы ужинали, и где есть две кровати. Нам достаточно одной. Здесь я держал в объятиях прекрасную Адель в последний раз. Я пообещал ей утром повидать ее в Лувье по моем возвращении из Англии, но не смог сдержать слово.

Из Фонтенбло до Парижа четыре часа, посвященные прощальной любви, пролетели очень быстро. Я остановился на мосту С.-Мишель около часовщика, у которого купил часы, не выходя из коляски. Я дал их Адели. Я оставил их у отеля на углу улицы Урс и сказал Моро прийти за своим чемоданом в отель Монморанси, улица Монморанси, где решил остановиться. У меня были соображения не селиться у м-м д’Юрфэ. Я быстро переоделся и направился к ней обедать.