Текст книги "Против ветра"

Автор книги: Дж. Фридман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

– Сатана! – восклицают собравшиеся.

Подняв руку, он подносит гадюку к своему лицу, между ними буквально несколько дюймов.

– Сатана! Твой брат пытался ужалить меня! Он пытался отравить меня! Но я дал ему отпор! Сам Господь дал ему отпор! А теперь яда у него больше нет. И я смеюсь над ним!

– Аминь!

– Я смеюсь и над тобой тоже! Ты – сатана в змеиной шкуре! Ты такой же глупый, как и он? – Он улыбается так, словно у них со змеей есть любимая шутка, которую, кроме них, никто не знает.

Змея извивается в двух дюймах от его лица, там кожа не такая крепкая и грубая, как на груди. Но змея-то этого не знает. Она знает только, что находится в руках какого-то человека, какого-то существа, которое гораздо сильнее ее самой.

Она не нападает.

Змеи не отличаются особыми умственными способностями, но я готов поклясться на Библии, что эта змея попросту струсила. Хардиман взглядом заставляет ее свернуться клубком и откладывает в сторону.

Когда я приехал, мне было холодно, но сейчас я обливаюсь потом, и причиной тому не устаревшая система отопления в храме, работающая на угле.

Певчие затягивают песню, какой-то старый гимн, смутно знакомый. Не знаю, что еще произойдет, но то, что я уже увидел, привело меня в трепет.

Пока хор поет, одна из танцующих женщин, извиваясь, словно змея, несет к алтарю большое полотенце и масонский кувшин с какой-то густой, темной жидкостью, по внешнему виду она напоминает самогон, который я пробовал в детстве.

Хардиман полотенцем вытирает лоб, на котором выступила испарина, и берет кувшин.

Меня разбирает любопытство. Я наклоняюсь к старику, сидящему впереди.

– А что в кувшине?

– Цианид, – говорит он так, словно речь идет о лимонаде.

– А зачем он?

– Чтобы выпить. – Обернувшись, он смотрит на меня.

Выпить? Это еще что такое, черт побери? Парень, который пьет яд и шутя обращается с ядовитыми змеями? Ну ладно, он чертовски обаятелен, может, самый обаятельный из всех, к кому я проникался симпатией, но у меня четверо подзащитных, приговоренных к смертной казни, судьба их зависит от него и от какого-то уличного мальчишки, которого он недавно обратил в свою веру! А если он на самом деле выпьет эту бурду и окочурится?

– Он что, пьет цианид? – тупо переспрашиваю я.

– Если это будет угодно Господу Богу.

Если это будет угодно Господу Богу!

Взобравшись на алтарь, Хардиман берет кувшин с цианидом и высоко поднимает его над собой.

«И если что смертоносное выпьют, не повредит им».

Мне доводилось видеть, как проповедники в Индии ступали на раскаленные угли, от которых ноги у них, по идее, должны были бы обгореть до самых лодыжек, и сходили с них как ни в чем не бывало. Не спорю, во время моего увлечения Коренной американской церковью мне приходилось сталкиваться (правда, не воочию, такие сведения я почерпнул из источников, заслуживающих всяческого доверия) с такими же невероятными чудесами. Но люди, способные пить яд из масонского кувшина?

Хардиман разглядывает сосуд, подносит кувшин к лицу и, сунув голову в его отверстие, делает глубокий вдох.

– Ну и гадость! – говорит он. – Таким цианидом можно сжечь себе все внутренности.

Собравшиеся хохочут.

– Аминь! – орут они. – Скажи то же самое!

Долгим взглядом, в котором читается чуть ли не сожаление, смотрит он на сосуд и отставляет его в сторону, сбоку от алтаря.

– Этим я займусь попозже, – говорит он. – Может, попозже.

Выйдя на середину алтаря, он бросает взгляд на собравшуюся внизу паству.

– Вы знаете, кто такой Иисус Христос? – Голос у него тихий.

– Аминь! – отвечает ему толпа. – Конечно, да, это Бог.

–  Знаетели вы, кто такой Иисус Христос? Живет ли он внутри вас, в вашем сердце?

– Да!

– Аминь!

–  Знаетели вы Иисуса, живет ли он в вашем сердце?

– Да!

– Аминь!

– Вы знаете Его!

– Да!

– Он живет в вашем сердце!

– Да!

– Вы знаете Иисуса Христа!

– Да!

– Целиком!

– Да!

– Без всяких оговорок!

– Да!

– Он живет в вашем сердце!

– Да!

– Целиком!

– Да!

Рядом со мной какая-то женщина падает в обморок. Соседи укладывают ее на стул и снова поворачиваются к Хардиману, чтобы не пропустить ни одного слова.

– Какого же друга я обрел в лице Иисуса Христа! – Он произносит слова нараспев, густым, звучным басом, достойным самого Поля Робсона. Паства начинает подпевать, вкладывая в пение всю душу.

Слова почти незнакомые, но я тоже присоединяюсь к хору. Наверное, поступить иначе я и не могу, не потому, что так нужно, а потому, что меня захватывает чувство сопричастности с происходящим. Я начинаю понимать, с какой стати человек, якобы убивший другого человека (так, во всяком случае, утверждает Скотт Рэй), нанесший ему сорок семь ножевых ранений и отрезавший половой член, изъявляет готовность сделать добровольное признание. Преподобный Хардиман – на самом деле великая сила.

Мы исполняем еще несколько псалмов. Кроме Хардимана, чернокожих тут больше нет, но, похоже, это не играет ровным счетом никакой роли. Для людей он – своего рода духовный наставник, только это и имеет значение.

Начинается отпущение грехов. Вперед то и дело выступают как те, что уже получили отпущение грехов, так и те, кому это еще предстоит. Они с жаром рассказывают о своем превращении и переходе в Христово учение, о том, как Иисус Христос помог выбраться из косности, одиночества, греха и наставил на путь добродетели. Это производит довольно трогательное впечатление, но подобное мне доводилось видеть, оно не кажется из ряда вон выходящим, как танцы с двумя гадюками. Я не собираюсь просить об отпущении грехов, во всяком случае, не сегодня, и не нахожу себе места от беспокойства. Сейчас я уже хочу сесть где-нибудь в укромном уголке вместе со Скоттом Рэем и выяснить, что же на самом деле стоит за его признанием.

Служба уже кажется мне чересчур затяжной и канительной. Половина одиннадцатого, а ей не видно пока ни конца ни краю. Стараясь ступать как можно тише и незаметнее, я выхожу из храма.

Пахнувший мне в лицо холодный воздух я воспринимаю как благодать. Усевшись на мокрый потертый поручень, я запрокидываю голову к небу. Оно затягивается тучами, вот-вот может пойти дождь, луна чуть проглядывает сквозь клочья облаков, в туманной дымке едва заметно светятся звезды. Голоса в храме затихают, я позволяю себе расслабиться и ни о чем не думать, погружаясь в молочно-белую пелену, обступающую все вокруг.

– Что, слишком тяжело для первого раза?

Вздрогнув, я оборачиваюсь: не слышал, как кто-то подошел.

– Нет. Мне просто нужно было побольше свободного места. Все это для меня в диковинку.

Она подходит ко мне со стороны закрытой двери, ведущей в храм, кутаясь от холода в старое мужское полудлинное пальто. Я узнаю одну из женщин, которые танцевали рядом со змеями. Теперь вижу, что она довольно симпатичная, примерно одного со мной возраста, лицо без морщин, а веснушки отчетливые, даже в зимнее время года. Хороши большие зеленые глаза орехового оттенка на молочно-белой коже, золотисто-каштановые волосы, во время танца струившиеся по спине, теперь собраны в скромный пучок. Косметики нет и в помине, даже губы и те не накрашены. Пожалуй, ее можно было бы даже назвать красавицей.

– Ивлин Декейтур, – называет она себя. – Добро пожаловать к нам в церковь.

– Уилл Александер. Спасибо. – На редкость церемонный получается у нас разговор.

Она вежливо кивает в знак приветствия.

– Они говорили о вас.

– Они?

– Преподобный Хардиман… и Скотт.

– Вот оно что! – Внутренний голос предостерегает: они что, выслали ее навстречу, чтобы пронюхать, зачем я явился?

Она достает смятую пачку сигарет, не предложив мне, закуривает и делает глубокую затяжку. Она курит так, как курят женщины в Европе, мне вдруг кажется, так курила бы сама Симона Синьоре, и не на экране, а в жизни, получая удовольствие и не обращая ни на кого внимания.

– Скотт – хороший мальчик, – говорит она, глубоко затягиваясь. – Особенно теперь, когда обрел кумира в лице Иисуса Христа.

– Ну да, – уклончиво отвечаю я.

– В прошлом месяце он исповедался.

– Перед всеми? – Я не могу скрыть удивления и тревоги. Публичное покаяние в присутствии нескольких сотен заново родившихся христиан может бросить пятно на все дело.

– Перед Богом, – уточняет она, снова глубоко затягиваясь сигаретой с марихуаной. Повернувшись, она глядит на меня в упор, распахнутое пальто позволяет видеть налитое тело сформировавшейся женщины. Прекрасное тело. Я ошибся – работать здесь не над чем, она хороша и так.

– Вы христианин? – резко спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я, чуть не подпрыгивая на месте. Я не привык к таким вопросам. – Мои родители были христианами. – Добавляя это, я чувствую себя виноватым и, повинуясь внезапному порыву что-то объяснить, уточняю: – Сам я не христианин. – И заливаюсь румянцем.

Она прислоняется спиной к поручню, стоя рядом, но не касаясь меня, выкуривает сигарету до самого фильтра, поднимая глаза на беззвездное небо, затянутое облаками. Время от времени мужчины мечтают все бросить и начать новую жизнь, стать новыми людьми. Мысленно представляя начало такой новой жизни, они встречают женщину. Когда меня посещают такие мысли, женщина всегда носит реальный характер, существуя не в данный конкретный момент, а живя как бы вечно. Такая женщина и стоит сейчас со мной рядом, стоит, прислонившись спиной к поручню.

Невольно я бросаю взгляд на ее безымянный палец. Кольца на нем нет.

– Вы вернетесь, чтобы получить отпущение грехов? – задает она вопрос.

– А это обязательно?

Не отвечая, она на мгновение упирается в меня взглядом, затем, докурив, бросает сигарету во мрак и скрывается в храме. Я провожаю взглядом ее голые ноги, белеющие из-под пальто, волосы, собранные на затылке пучком. Они послали свою самую красивую женщину, чтобы удостовериться, что я не сбежал, не испугался.

И правильно сделали, что послали именно ее. Я встаю с места и следом за ней иду в храм.

5

– Прежде чем вы начнете говорить, я должен кое-что пояснить. Я не ваш адвокат. Все сказанное в разговоре со мной не является конфиденциальным. Я могу эти слова использовать против вас. Вы понимаете, о чем я говорю?

Скотт Рэй отвечает мне немигающим взглядом.

– Это я убил его.

Мы находимся в передней части храма – Скотт Рэй, Хардиман и я. Остальные ушли. Все лампы в помещении погашены, за редким исключением.

Я просидел в храме все то время, пока совершались чудеса. На них ушло часа два. За это время хромые снова начали ходить, к слепым возвращалось зрение, как я того и ожидал. Они впечатляли, однако не были мне в новинку, и я истомился в ожидании своей очереди.

Наконец все подошло к финалу. Сначала начались пожертвования, потом прихожане принялись обниматься и целоваться друг с другом, потом им снова отпускали грехи. Стоя в уголке, я следил, как постепенно храм пустеет, и одна мысль не давала мне покоя: неужели я выясню то, что терзает меня уже более года?

Рэй и Хардиман сидят на скамье в первом ряду, на складном стульчике напротив них сижу я, так что алтарь находится за спиной. Оттуда льется свет из каких-то невидимых мне альковов, льется сверху, отчего их лица похожи на вампиров, какими их показывают в фильмах немого кино. И вообще мы словно внутри огромной пещеры, продуваемой сквозняками. Я засекаю по часам начало разговора – это половина второго пополудни по времени, принятому на Восточном побережье.

– До тех пор, пока вы сами не попросите меня об обратном, все ваши слова будут считаться сказанными в неофициальном порядке, – обращаюсь я к Рэю. – Это делается для вашей же безопасности. Если я и буду делать какие-нибудь пометки, то исключительно для себя, они пригодятся в работе. Что касается властей штата, то к ним они не прикоснутся, обещаю.

Рэй кивает.

– Мне нечего скрывать.

– Даже если это так, я не хочу, чтобы на меня как на адвоката была брошена тень из-за того, что имело место процедурное нарушение. Иначе все полетит к чертям, а я не имею права сгореть из-за пустой формальности. Вы меня понимаете?

– Формальности меня не волнуют, – отвечает Рэй, бросая на Хардимана взгляд в расчете на одобрение.

– Он хочет говорить со Всевышним, – говорит Хардиман. – Сейчас он хочет только этого.

– Я должен быть совершенно искренним с Иисусом Христом, – продолжает Рэй. – Я не могу предстать перед Создателем, зная, что на моей совести убийство.

– Он должен жить в соответствии со Священным Писанием, – кивает Хардиман, – в согласии с заповедями Божьими.

– Не убий, – говорит Рэй словами библейской заповеди, сохраняя бесстрастное выражение лица.

– Согласен, – отвечаю я. – Даже если бы об этом не было сказано в Священном Писании, я все равно так бы считал. А вы?

– Он должен жить в соответствии со Священным Писанием, – снова подключается Хардиман.

Черт побери, что это значит? Может, так принято на Ближнем Востоке, где Коран в буквальном смысле слова является законом, но мы живем в Америке и здесь суды светские. Они это понимают?

– Я слышу, что вы говорите, – осторожно подбирая слова, продвигаюсь я дальше. – Но вам нужно уяснить, что предстать чистым перед Всевышним, Иисусом Христом, да перед кем угодно, и оказаться под судом Соединенных Штатов – далеко не одно и то же. У нас в стране религия не является частью системы правосудия. Я еще раз напоминаю вам об этом. Мы не можем возводить тень на плетень, сводя все к сугубо религиозному вопросу.

Они с сомнением смотрят на меня.

– Господь, возможно, и дарует вам прощение, но власти Нью-Мексико этого могут и не сделать, вот что я имею в виду.

– Кроме прощения Божьего, нам ничего не нужно, – отвечает Хардиман. – Если власти штата хотят, чтобы за это был наказан какой-то конкретный человек, что ж, пусть будет так.

– Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу, – цитирует Евангелие Рэй.

– Если исповедуем грехи наши, то Он простит их нам, – басит Хардиман.

Господи! Похоже, перед приездом мне следовало на скорую руку проштудировать Библию. Своими цитатами из Священного Писания они вгонят меня в гроб. Пока не поздно, нужно поскорее направить беседу в деловое русло. Я смотрю в упор на Скотта Рэя, взглядом пригвождая его к месту.

– Вы были в Санта-Фе?

Он кивает.

– Когда вы туда приехали? За сколько дней до того, как был убит Ричард Бартлесс?

Такое впечатление, что плывешь в черной патоке. По всему телу разливается приятная истома. Но мало-помалу история того, как на самом деле все было, начинает обретать реальные контуры. И чем больше я слышу, тем больше она начинает меня захватывать.

– Я шатался туда-сюда, ничего особенно не делая, просто мотался по белу свету. Был в Мексике, Техасе, Аризоне. Где я только не был! Исколесил все эти места вдоль и поперек, словом, околачивался там то и дело. Промышлял в основном торговлей наркотиками. Работенка так себе, не деньги, а слезы, серьезным делом тут и не пахло, так что никому из больших шишек дорогу я не перебегал. Вот и занимался этим, а еще трахался, это и было, пожалуй, главным. Трахался напропалую, с любой телкой, которая позволяла сунуть ей стручок куда следует. Свеженькие, молодые телочки, чем моложе, тем лучше. Иногда заодно с дочкой трахал и ее мамашу. Старые перечницы, они это обожают. Особенно когда молодой парень. Как-то трахнул двух сестричек с мамашей. Острота ощущений такая, что даже охотник, заночевавший в долине реки Юконы с упряжкой из трех собак, и то бы позавидовал. Промышлял наркотиками, трахал баб одну за другой – словом, жил на полную катушку…

– Такое поведение было равносильно глумлению над Всевышним! – врубается Хардиман.

– Аминь! – отвечает Скотт. – Теперь я это понимаю, понимаю лучше всего на свете. Попросту говоря, такое поведение было сродни пороку.

– Прелюбодеяние вне супружеских уз – грех, – поддакивает Хардиман.

– Совершенно верно, – соглашается Скотт. – Поэтому я и дал обет безбрачия и буду хранить его до тех пор, пока не встречу на своем жизненном пути женщину, которая согласится простить такого грешника, как я, и вступить в брак.

Он произносит всю эту тираду с совершенно непроницаемым видом. Если он действительно верит в то, что говорит, это еще больше осложняет дело.

Внезапно откуда-то сзади появляется Ивлин Декейтур, возникает тихо и подходит почти вплотную к нам, прежде чем я замечаю ее. С ней еще женщина, она тоже была на возвышении и танцевала со змеями. У них подносы с чашками для кофе и сдобными булочками.

Своей ручищей Хардиман обнимает за талию вторую женщину. Глядя на него сверху вниз, она улыбается.

– Это моя жена Рэчел, – говорит он мне.

– Привет! – здоровается Рэчел.

– А это ее сестра Ивлин, с которой, я полагаю, вы уже встречались.

– Да, – отвечаю я, вежливо улыбаясь и встречая ответный, такой же вежливый взгляд. Мне кажется, она моложе сестры.

– Она не замужем, – говорит Хардиман.

– Плохо дело, – отвечаю я. – Плохо дело, если учесть, сколько мужиков кругом.

Он смеется, давая понять, что оценил шутку по достоинству. Двое мужчин, которые понимают, что представляют собой женщины и какую потребность в них испытывают мужчины.

– Правильно. Очень правильно. Но у нее высокие запросы, слишком высокие.

Ивлин отвечает ему улыбкой. Она не заливается румянцем, как застенчивая красная девица, что любую шутку в свой адрес воспринимает всерьез.

– Вам кофе с сахаром или без? – спрашивает она у меня.

– Без сахара, а то время уже позднее.

Налив чашку, она передает ее мне. На доли секунды наши пальцы соприкасаются, она ничего не замечает. Я чувствую себя школьником, пытающимся набраться храбрости и назначить свидание в городе признанной королеве бала. Хардиман по-прежнему держит жену за талию. Она льнет к нему, по всему видно, как она счастлива и довольна.

Женщины присоединяются к нам, мы пьем кофе, едим булочки. Все, кроме меня, пьют кофе со сливками и сахаром. Булочки домашнего приготовления выше всяких похвал. Я ухватил сразу две, Ивлин съедает половину, другую половину отдает мне. Я пытаюсь ощутить вкус того места, где она касалась пальцами, ломая булочку, но ничего не получается – вся она слишком сладкая.

Женщины уходят так же внезапно и тихо, как появились.

Скотт поворачивается к Хардиману. Проповедник кивает, и Скотт продолжает свой рассказ с того места, где он прервался.

Мы разговариваем до рассвета. По мере того как течет час за часом, Хардиман начинает выходить на первый план, прерывая, поправляя рассказчика, что-то ему напоминая. Скотт всякий раз безропотно подчиняется ему. Что же касается всех этих библейских текстов, то они доводят меня буквально до белого каления, впечатление такое, что на свете нет ничего реального, если при случае его нельзя подкрепить подходящей цитатой или фразой из Библии. А тогда все превращается в замкнутый круг, так как на каждый довод «за» обязательно отыщется довод «против», ибо в Священном Писании практически любой вопрос или проблема рассматриваются с двух сторон, что уже тысячелетия дает пищу для ученых умов: в новозаветном Первом послании к коринфянам было сказано то-то и то-то… а вот в ветхозаветной Книге пророка Иеремии – то-то и то-то, что представляет собой прямую противоположность первому утверждению. И так всю ночь напролет я вынужден напрягать все силы, чтобы отличить зерна от плевел, отличить то, что допустимо по меркам американского правосудия, от того, что должен будет решать авторитет, стоящий на более высокой ступеньке, чем все мы.

Медленно, дюйм за дюймом, деталь за деталью, проступает истина. Когда Рэй заканчивает рассказ, я уже не сомневаюсь: именно он убийца, именно его я искал все это время.

Если меня что и беспокоит, так это безраздельная над ним власть Хардимана. Она может оказаться большой проблемой, если мне удастся сделать так, что Рэя отдадут под суд. Сейчас он примерно в той же роли, как Рита Гомес, когда она давала первые показания. Если Робертсон обратит на это внимание, а он далеко не дурак, то докопается до истины, и нам придется солоно. Вот тогда придется здорово поплясать, чтобы фигура Хардимана оставалась в тени.

Скотт Рэй виновен. Его рассказ очень убедителен, слишком много он знает такого, о чем может знать только сам убийца.

Шериф Дженкинс сводит меня с одним из местных адвокатов. Это типично провинциальный адвокат, но дело свое знает достаточно хорошо и, похоже, человек неплохой. Я объясняю ему положение вещей, и, оправившись от первоначального шока, он соглашается защищать Скотта Рэя во время дачи показаний.

Они встречаются с глазу на глаз и говорят в течение часа. Хардиман тоже желает присутствовать при встрече, ссылаясь на имеющуюся в таких случаях у представителей культа вообще и у приходских священников в частности привилегию (я удивлен, как хорошо разбирается он в законодательстве), но и поверенный, и я отвечаем отказом. Я не убежден, так ли уж близки Хардиман и Рэй, но не хочу рисковать и боюсь испортить все дело из-за какой-то формальности.

Мы с Хардиманом расстаемся в офисе Дженкинса. Помявшись на месте несколько минут, Хардиман поворачивается ко мне.

– Я не хочу терять этого мальчика. – В его голосе сквозит боль. – Это заблудшая душа, но ее еще можно спасти.

Я молча киваю, не будучи убежден, останется ли от него что-то такое, что можно будет спасти, когда эта история кончится.

Соблюдая формальности, адвокат записывает показания Скотта Рэя на магнитофон. Большая часть дня уходит на расшифровку текста. Положив пленку в сейф и заперев его на ключ, он вручает мне два отпечатанных и заверенных нотариусом экземпляра.

Хардиман и Рэй провожают меня до аэропорта в Чарлстоне.

– Желаю удачи! – говорит Хардиман, пожимая мне руку.

– Спасибо. За всю помощь, которую вы мне оказали. – Я благодарю совершенно искренне.

– Ничего другого мне не оставалось.

Скотт Рэй тоже пожимает мне руку. Он отлично выглядит, нисколько не волнуется, на лбу ни единой морщинки.

– Спасибо, что приехали, – говорит он. – Благодаря преподобному Хардиману и вам я смогу теперь предстать перед Иисусом Христом безгрешным.

Я киваю. Может, он спятил, может, ум у него малость и помутился, но я знаю: говорит он совершенно искренне.

– Я рад, – отвечаю ему. – Мои подзащитные тоже будут рады. Очень рады.

Когда я направляюсь по бетонированному полю аэродрома к самолету, Хардиман окликает меня.

– Он не убежит! – кричит он. – Он будет здесь на случай, если вам понадобится. Я сам позабочусь об этом.

Я киваю и, поднимаясь по трапу в самолет, прощально машу им рукой. Усевшись на свое место, я выглядываю наружу – они все еще стоят и глядят мне вслед.