Текст книги "Замок в лунном свете"
Автор книги: Дьюи Вард
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
Глава четвертая
Каждый раз, когда приходилось тормозить у светофора, Дэвид Эндрюс разглядывал спящую девушку. Морин Томас была намного красивее, чем он себе представлял, – несмотря на то, что лицо ее было болезненно бледным, а платье сидело не слишком хорошо: ведь девушка очень похудела за последние месяцы. Но фигура, походка, манера держаться были безупречными. Длинные, пышные черные волосы почти закрывали ей лицо, когда она резко поднимала голову в гневе или замешательстве. Эндрюс непроизвольно представил себе, какой она могла бы стать после нескольких недель на свежем воздухе, когда платья снова будут облегать стройное тело, и ему стало неловко.
Да, она была, без сомнения, больна. Она сама это подтвердила. Но не этим же объяснялась та ненависть, которую к ней испытывала родная бабушка. Причину, по которой за Морин не заступился отец, было легко понять. Неспособный противостоять пороку пьянства, мистер Томас находился в полной зависимости от своей деспотичной матери. Но почему миссис Томас, состоятельная женщина, отказала внучке в помощи? Почему она не скрывала своего удовлетворения, когда девушка оказалась в клинике? Эти вопросы не давали ему покоя все те полгода, когда он, по поручению хозяйки, занимался делами Морин.
– Насколько мне известно, у нее не было ни цента, когда она подписывала последний чек на квартплату, – рассказывала Мэгги Паркер. – Подпись почти невозможно было разобрать – в нормальном состоянии Морин расписывалась совершенно иначе. Конечно, она была очень больна, но что стало причиной болезни? Ее родители развелись много лет тому назад, брат погиб в результате несчастного случая. Потом в ее жизни появился Пол, художник. Однако о нем она ничего не хотела рассказывать. Сразу после гибели брата она ушла из дома и пыталась жить самостоятельно. Нет, она не поддерживала с отцом и бабушкой никаких отношений, насколько мне известно, и ничего от них не требовала. Сменила несколько мест: я помогала ей устроиться манекенщицей – последний раз в моем журнале. Морин что-то писала: иногда читала мне отрывки из своего романа. Или это был дневник… Она говорила, что, если когда-нибудь эту рукопись опубликуют, ей не поздоровится. Каким-то образом это касалось ее семьи… Поэтому я отдала дневник не ее бабушке, а врачу.
Это было все, чего он добился от Мэгги Паркер.
Он опять посмотрел на спящую девушку. У него появилось странное чувство, как будто с ней в его размеренную жизнь должны войти тревога и беспокойство – именно сейчас, когда он, наконец, начал обретать твердую почву под ногами.
Стрелка спидометра подрагивала, словно следуя дрожанию рук. Такого с ним уже давно не случалось – черт возьми, он нервничал. Что ж, может быть, тому была веская причина.
Еще ни разу он не задерживался так долго на одном месте. До сих пор у него никогда не было того, что можно было бы назвать «домом». До Ньюбери он знал лишь полутемные меблированные комнаты, квартирных хозяек, вечно совавших нос не в свои дела, и бессмысленные метания с одного места работы на другое. В «Хогенциннене» ему жилось неплохо. Ему разрешили приспособить для своих нужд старый сарай, где раньше хранился инвентарь, – удалось даже устроить там что-то вроде ванной и провести электричество. В его личные дела никто не вмешивался; вечерами он мог приглашать друзей из городка сыграть в покер. Его независимость нравилась миссис Томас; ее привлекало то, как он обращается с лошадьми. Только один раз между ними произошло столкновение: во время ярмарки, когда он наотрез отказался сделать успокаивающий укол слишком резвому жеребцу. Непривычная к неповиновению, хозяйка «Хогенциннена» одарила своего слугу взглядом, способным убить каменную статую. Резко отвернувшись, она отошла, оставив Эндрюса в убеждении, что он уволен. Однако ничего не произошло. Когда же стало известно, что жеребец вел себя спокойно, хозяйка даже поблагодарила его, поджав при этом тонкие злые губы.
С того дня между ними установилось что-то вроде молчаливого перемирия. Он был необходим ей, она – ему, и оба прекрасно сознавали это.
Время, проведенное в «Хогенциннене», он считал лучшим в своей жизни, и ничто в мире не могло его заставить отказаться от достигнутого.
Начался дождь, «дворники» шуршали по стеклу. «Что тебе эта девушка?» – спрашивал он себя. В том, что все случившееся с Морин было закономерным, его убеждал еще мистер Дэниелс, владелец гаража, где работал Дэвид перед переходом в «Хогенциннен».
– Морин всегда была со странностями, – говорил он. – Еще ребенком держалась в сторонке. Одна ездила верхом, одна ходила купаться, даже когда приезжали гости. И вот к чему это привело. Жаль, конечно, но неожиданностью это для меня не было.
Однако когда Дэвид попросил Дэниелса рассказать ему о девушке подробнее, тот покачал головой:
– Миссис Томас сделала столько хорошего для Ньюбери. Лучше не ворошить прошлое. К чему будить спящую собаку?
Глава пятая
Кто-то тронул меня за плечо, и я открыла глаза. Сумерки пронизывал зыбкий свет фар; уныло разворачивалось полотно дороги. Словно мотылек из тьмы, в мысли впорхнуло воспоминание. Я сидела в машине, впереди меня ждал мой дом… Доктор Джеймсон остался в прошлом.
– Ньюбери! – коротко произнес Дэвид Эндрюс.
Вдали показались огни. Когда-то я жила здесь… Вернутся ли воспоминания о тех годах?
– Вам уже лучше?
– Да, спасибо. Думаю, сон пошел мне на пользу…
– Если не возражаете, мы можем завернуть к доктору Питерсу. Может быть, вы нервничаете перед встречей с родственниками?..
– Нет-нет, мне уже лучше, – мой голос предательски дрогнул, а сердце наполнилось горечью и досадой. – Не стоит беспокоиться. Рано или поздно, но придется разговаривать с родственниками, не прибегая к успокоительным лекарствам. Если сейчас навестить врача, завтра весь Ньюбери будет судачить о моем драгоценном здоровье…
Он кивнул.
– Да, пойдут разговоры. Едем в «Хогенциннен».
Я взглянула на часы. Стрелки приближались к полуночи.
За окном вспыхнула и промелькнула неоновая вывеска ресторанчика – «У Пита». Мы ехали по главной городской улице.
– «У Пита»! – радостно воскликнула я. Эндрюс бросил на меня подозрительный взгляд.
– Вы часто бывали в этом заведений?
Я нахмурилась.
– Не помните?
– Нет, – я бессильно покачала головой.
Мимо пронеслись освещенные витрины аптеки, магазина, приземистое здание школы.
– Сейчас будет двор Олли Сондерсона! – я не могла сдержать восторга. – А там, за поворотом, методистская церковь. За ней – библиотека и… – мой голос дрожал от волнения. – Я не ошиблась?
– Нет. Детские впечатления – самые крепкие. Вы должны все вспомнить.
– Увы, не все. Я даже приблизительно не представляю, как выглядит бабушка. Ее платье… Она все еще носит свою цепочку с серебряным крестом?
– Не видел, чтобы она ее снимала.
– Наверное, она уже совсем состарилась. Как ее здоровье?
– Превосходно, – он усмехнулся, как мне показалось, со смыслом. – За все время, что я работаю у нее, она не болела даже простудой.
– А как выглядит мой отец?
– Высокий, худой, немного сутулый… Редкие седые волосы…
– Вы ничего не забыли?
Машина миновала каменную арку ворот. Начиналась территория «Хогенциннена».
– Что именно?
Я нервно рассмеялась.
– Глаза! Светло-голубые, водянистые. Взгляд, неизменно направленный в сторону. Красные прожилки по всему лицу. Даже в лучшие минуты можно было с уверенностью сказать…
Я отвернулась, оборвав себя на полуслове. Воспоминания возвращались, медленно и неотвратимо. Справа и слева тянулись высокие кусты акаций. Скоро покажется озеро… Нет, озеро должно находиться за домом.
Послышался лай собак.
– Нелишним будет напомнить, – сказал Эндрюс, – что миссис Томас не любит, когда собаку пускают в дом. Впрочем, это относится к любой живности.
Откуда-то из глубин памяти возник крошечный котенок, свернувшийся у меня на руках… И бабушка, сердито поднимающая его хищными костистыми пальцами: «Сколько раз повторять – не смей приносить это в дом!»
Было ли мне тогда восемь лет? Или тринадцать?
Из-за поворота вынырнула темная громада особняка. Угрюмые башни, хмурые провалы окон. Ни огонька… Словно во мраке ночи поднялась еще одна тень.
Эндрюс затормозил перед парадным входом.
– О вещах не беспокойтесь. Я отнесу их в дом.
Из темноты выбежали собаки и с громким лаем остановились на дорожке, не решаясь переступить полукруг, очерченный светом фар; рядом с двумя огромными псами смешно подпрыгивала и виляла хвостом такса. Боже! Как мне передать ту радость, что охватила меня, когда я разглядела черную морду одной из овчарок.
Руки сами толкнули дверцу. Собаки перестали лаять и настороженно смотрели, как я выбираюсь из машины. Казалось, они не узнали меня. Однако уже в следующее мгновение Барон был у моих ног, скулил, вилял хвостом.
– Ну-ну, полно, Барон. Место!
Обезумев от счастья, он не слушал моих команд. Мне пришлось опуститься на колени и крепко обнять его шею. Подошедший Эндрюс подал мне сверток с остатками ужина, который нам завернули в придорожном кафе. Трудно описать чувства, владевшие мной в эту минуту. Мой пес ел из моих рук, благодарно облизывал пальцы и тихо ворчал.
– Морин! – послышался окрик из открытых дверей. Незнакомый женский голос. – Что ты сидишь под дождем?
Я быстро поднялась с колен.
– Иду, бабушка.
Превозмогая внезапную робость, я направилась к дверям. Барон бежал следом за мной, тыкался холодным носом в ладонь.
– Дэвид, оставьте чемодан в прихожей и выгоните из дома эту мокрую псину! – застывшая в дверях женщина поморщилась. Обняв меня, она коснулась сухими губами щеки. Отстранившись, обвела меня холодным, оценивающим взглядом.
– Боже мой, ты вся промокла, Морин! Сейчас же раздевайся и снимай туфли, не то запачкаешь весь ковер! – Повернувшись спиной, она равнодушным тоном добавила: – Я жду тебя в библиотеке.
Эндрюс вытолкал упирающегося Барона на улицу и закрыл за ним дверь. Слышно было, как пес скулит и царапается, пытаясь вернуться. Перехватив мой взгляд, Эндрюс извиняюще развел руками.
– Не беспокойтесь, мисс Томас. Обычно он спит у меня вместе с остальными псами.
Он деловито помог мне снять намокшее пальто, открыл платяной шкаф. Я сбросила туфли и смущенно стояла посреди огромной прихожей, не зная, что делать дальше.
– Вещи из вашей нью-йоркской квартиры лежат в спальне наверху, – сообщил Эндрюс.
Я кивнула. В этот момент меня занимали совсем другие проблемы. Белая таблетка? Нет, пока не нужно. Но сигарета не помешала бы…
Я вспомнила про пачку, подаренную в ресторане, украдкой нащупала ее сквозь кожаный бок сумки.
– Спасибо, мистер Эндрюс. Вы были так внимательны.
– Ну, что вы… – теперь он был в смущении. Хотел что-то сказать, но только махнул рукой и пошел к двери. На пороге остановился, помедлил, словно раздумывая, прежде чем выдавить из себя: – С возвращением в «Хогенциннен», мисс Томас!
Вот и приветствие! Правда, слегка запоздалое и из уст слуги.
Я осмотрелась. Доктор Джеймсон был прав, воспоминания возвращались. Постепенно я узнавала комнаты, обстановку, мелкие предметы. До боли знакомые и неприветливые.
В библиотеке ничего не изменилось. Рояль, клавиш которого давно не касалась рука; книжные шкафы с содержимым, погребенным под слоем пыли. Темная обивка стен придавала помещению строгий, почти суровый вид. В огромном камине тлели уголья; лампы под массивными абажурами отбрасывали больше теней, чем света.
Аккуратно расправив юбку, я присела в свободное кресло возле камина. Угасающие угли излучали слабое тепло, от которого становилось неуютно и зябко. Казалось, холодный сумрак проникал в самое сердце. Боясь шелохнуться, я ощущала, как живут и перебегают за спиной тени…
Чопорная пожилая дама, восседавшая напротив, рассматривала меня холодно и пристально, словно приколотую булавкой бабочку.
– Рада тебя видеть… – начала я неуверенно.
– Не стоит обманывать себя, Морин. Мы встретились лишь потому, что у тебя не было другого выбора: «Хогенциннен» или городская клиника. Не знаю, чувствовать ли себя польщенной тем, что ты выбрала «Хогенциннен».
– Это было не только мое решение, – тихо сказала я.
– Доктор Джеймсон решил, что будет лучше, если я вернусь… вернусь домой.
– С каких это пор ты стала считать «Хогенциннен» домом?
– У меня действительно не было выбора.
– Надеюсь, какие-то из детских воспоминаний у тебя сохранились?
– Очень немногие. Помню озеро, сам замок…
– И это всё?
– Все… Доктор Джеймсон говорил, что постепенно все восстановится. Прошлое вернется… Мне жаль, что приходится обременять тебя. Как только я почувствую себя лучше, обязательно найду работу и перееду в город.
– Ну, это мы еще посмотрим, – она улыбнулась, словно мать своему неразумному ребенку.
Сухая рука поглаживала серебряный крестик, глаза пытливо изучали мое лицо, и тем неожиданнее был вопрос, заданный очень дружелюбным тоном:
– Скажи-ка, Морин, ты пробовала что-нибудь писать накануне болезни?
Вопрос застал меня врасплох.
– Не помню, – я беспомощно пожала плечами. – Наверное, писала. Очень хотелось увидеть свое имя в каком-нибудь журнале.
Она улыбнулась – снисходительно или злорадно, я определить не могла.
– К сожалению, наши желания не всегда соответствуют нашим возможностям. Не стоит огорчаться из-за пустяков. Честно говоря, я всегда надеялась, что с возрастом ты забудешь эти детские чудачества и перестанешь тратить на них время…
Дрожащими руками я раскрыла сумочку, достала сигареты.
– Гм, ты куришь. Это, конечно, твое дело, но знай, что в «Хогенциннене» запрещено курить в спальнях. Дом стоит на отшибе, пока сюда доберутся пожарные…
Я молча зажгла спичку, глубоко затянулась.
– Кстати, что за бумаги ты жгла перед тем, как тебя поместили в клинику? – невозмутимо продолжала бабушка. – Я нашла обгорелые клочки в камине.
– Не помню… Нет, не помню, – я провела рукой по лицу. – Впервые слышу, что ты была в моей квартире.
– После тебя остался полный разгром. Пришлось засучить рукава и наводить порядок.
– Я была больна…
– Знаю, знаю. Я разобрала твои вещи и перевезла их сюда. Все лежит наверху, в твоей бывшей комнате. Надеюсь, ты помнишь, где она…
– Постараюсь не заблудиться.
– Тогда спокойной ночи, Морин, – она поднялась с кресла, маленькая, неестественно прямая, в длинном черном платье.
Я осмотрелась по сторонам – в комнате как будто чего-то не хватало. Или кого-то?
– Где отец? – выдавила я.
– У него был тяжелый день. Увидитесь завтра.
С этими словами она вышла из библиотеки. Такой была моя встреча с родным домом. Несмотря на тепло, исходившее от камина, меня знобило. Я взяла сумочку, сигареты, вернулась в прихожую. Сунула ноги в туфли и, набросив пальто, выглянула за дверь. Барон, лежавший на земле, вскочил и с радостным лаем подбежал ко мне.
Зарывшись лицом в длинную шерсть, я гладила его и шептала:
– Барон… старый добрый Барон…
Слезы катились у меня из глаз. Странно, как бабушка разрешила оставить Барона в «Хогенциннене»? Все, что любила я, было ненавистно ей. И так было всегда.
Я резко поднялась с колен. Сама не знаю, откуда взялась эта мысль, но подсознательно я была в ней уверена. Погладив напоследок Барона, я закрыла дверь, взяла чемодан и погасила свет в прихожей. Свою комнату я отыскала без особого груда.
Наверху, разобрав вещи и раздевшись, я подошла к окну. Небо очистилось, из-за облаков показалась луна. Моя комната находилась в задней части дома, и из окна была хорошо видна темная гладь озера, отражавшая лунные блики. Я вспомнила, как теплыми летними вечерами украдкой пробиралась к пристани на берегу. Словно не волны, а мгновения жизни плескали о песчаный берег. Стены комнаты дрогнули, растворились – оставив меня посреди водной глади. Я плыла, выбиваясь из сил, чуть живая от ужаса… исходившего от черного силуэта, скользившего над волнами. Подобно тени из мрака возникла лодка и двое мужчин в ней. Меня настигали, безжалостные руки рвали мою одежду; злой смех отдавался в ушах, когда меня швырнули на дно лодки. Потом в глазах у меня потемнело, луна померкла, и стало слышно, как плещется вода…
Я закрыла лицо руками, пытаясь прогнать видение, и в этот момент в тишине отчетливо прозвучал скрипучий голос моей бабушки: «Все видели, как ты купалась по ночам с братьями Джонсон». Я пыталась что-то возразить, но бабушка была неумолима: «Ты будешь отрицать, что плавала вчера совершенно голая? И что там были Джонсоны?» – «Нет, но…» – «Твои «но» меня не интересуют, Морин Энн. Был бы жив твой дедушка, он проучил бы тебя плетью. Убирайся, ты ничуть не лучше своей матери!»
В этот момент я очнулась окончательно. Меня охватила дрожь, стало совсем холодно. Я быстро закрыла окно, забралась в постель и укрылась с головой одеялом, забыв даже выключить свет.
Я была так измучена, что заснула почти мгновенно. Но еще долго, где-то на границе яви и сна, меня неотступно преследовала мысль о том, что доктор Джеймсон не ошибся: воспоминания медленно возвращались.
И я не знала, радоваться этому или огорчаться.
Глава шестая
Утренние лучи солнца разбудили меня. Снова больница? Но почему так тихо? Ни смеха, ни шаркающих шагов. Полная тишина. Вновь обретенная свобода не была сном, и в это было нелегко поверить.
Накинув халат и прихватив купальные принадлежности, я быстро спустилась вниз, не встретив никого по пути.
Просторная ванная комната, нисколько не изменившаяся, все так же искрилась зелеными бликами, перебегавшими в изумрудных узорах кафеля. Я сбросила халат и долго рассматривала себя в высоком узком зеркале – как в детстве, когда проверяла, насколько выросла грудь за лето.
Я похудела, очень похудела. Но если чуть-чуть поправлюсь, моя фигура будет такой же, как раньше, и я снова смогу работать фотомоделью…
Почему мне в голову пришла именно эта мысль? Ну конечно, я уже работала фотомоделью, в самом начале своей карьеры, в Нью-Йорке. Пришлось поступиться мечтою о поприще журналистки: в редакциях газет меня даже слушать не хотели. «Очень жаль, – говорили мне, – но журналистка без знания Нью-Йорка…» Да, но как можно узнать Нью-Йорк, не прожив в нем ни дня? На это мне никто не мог ответить…
В те трудные дни мне очень помогла Мэгги Паркер: ее знакомства в редакциях модных журналов, случайные подработки в фотографических студиях… Я зарабатывала неплохие деньги и, может быть, не стоило вспоминать другое. Однако оно было… Холодные, освещенные ярким светом прожекторов студии; бесцеремонные руки фотографов, придававших мне, как кукле, нужное положение; аромат дорогих сигар, которые курили толстые мужчины, входившие во время моего переодевания без стука… И неприятный, оценивающий взгляд Мэгги. «Немного терпения, милочка. С твоей фигурой и лицом можно многого добиться в жизни. Ты даже не представляешь себе, сколько зарабатывает топ-модель…»
Я открыла душ и начала яростно растирать себя намыленной губкой, но так и не могла уничтожить липкий взгляд Мэгги Паркер, хотя у меня даже покраснела кожа. А вот ее внешность исчезла из моей памяти полностью. Когда я работала фотомоделью, мы вместе снимали квартиру. Почему я переехала? Поддерживала ли я связь с Мэгги после этого? Почему я отказывалась видеть ее, когда она приезжала в клинику? Множество вопросов, ни одного ответа…
Откинув со лба мокрые волосы, я устало наслаждалась струйками теплой воды, сбегавшими по коже. Закрыла кран, расправила полотенце. Тщетно было напрягать свою память. Что произошло между мной и Мэгги, я так и не вспомнила. Словно издалека донесся голос доктора Джеймсона: «Ваше прошлое восстановится из разрозненных воспоминаний подобно тому, как складывается мозаика. Но это произойдет только в том случае, если вы действительно желаете восстановить свое прошлое, если же нет…»
Да простит мне Бог, но я не хотела ничего вспоминать! Это мысль настолько потрясла меня, что, распахнув дверь ванной, я бросилась вверх по лестнице и бежала, пока не оказалась в своей комнате.
Тяжело дыша, я прислонилась к двери. Сердце колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Только теперь я заметила, что оставила в ванной халат. Покраснев от стыда, я принялась лихорадочно одеваться. «Не спеши, детка, – говорила мне когда-то мать. – Ты делаешь все так, как будто опаздываешь на поезд…»
Убаюкивающий голос матери затих, и сразу вслед за ним послышались ее сдавленные рыдания. Откуда-то из глубины появилось лицо бабушки. «Ты ничуть не лучше своей матери», – безжалостно произнесли ее тонкие губы.
«Да, я работала официанткой в Бостоне, – всхлипывая, говорила мать. – Давно, очень давно, но она никогда не позволяла мне забыть об этом. Обращалась со мной, как с…»
В детстве я не понимала, что означают ее слова. Но мать бережно обнимала меня, и мне передавалась ее тревога. «Морин, Морин, что будет с тобой?»
Знакомый с детства звон потеснил мои воспоминания. Часы на колокольне пробили девять. Слава Богу, бабушка никогда не выходила из своей комнаты раньше одиннадцати. Она имела обыкновение завтракать в постели, после чего еще пару часов просматривала корреспонденцию. Мне всегда было интересно, что содержали перевязанные тесемкой стопки бумажек, которые приносил почтальон. Ворох счетов, письма, свернутые газеты… Утренний ритуал не менялся на протяжении нескольких лет.
До того как умер дедушка, утро проходило совсем иначе. В гостиной подавали кофе. Бабушка молча сидела за столом, неподвижная и прямая, и молча смотрела, как дедушка читает свою неизменную «Бостон геральд».
Мелкие фрагменты всплывали один за другим, но так и оставались разрозненными кусками, упорно не желая складываться во что-либо целое. Отмахнувшись от них, словно от назойливых мух, я взяла пачку сигарет и спустилась в кухню.
У газовой плиты хлопотала высокая худощавая женщина.
– Доброе утро, – поздоровалась я, и неуверенно добавила: – Агнес.
– Доброе утро, мисс Морин, – она обернулась через плечо.
– Вы не возражаете, если я сварю себе кофе?
Она пожала плечами.
– Что толку спрашивать меня, если домом командует ваша бабушка.
Агнес совсем не изменилась. Молчаливая, бесстрастная, занятая по хозяйству с утра до ночи и пребывающая в вечном конфликте с Богом и всем миром.
– У нас новая плита? – Я попыталась улыбнуться.
– Угу. Года четыре назад я поставила условие: или я, или эта развалина.
Я едва удержалась, чтобы не сказать: «Лучше бы оставили печь».
Старую печь я помнила отчетливо. Она пожирала уголь, как ненасытное чудовище, но угольки в ней так красиво раскалялись, и от нее шел жар – такой уютный, успокаивающий. Холодными зимними ночами мы с Сэмом любили тайком пробраться в кухню, где усаживались возле печи, готовили горячий какао и болтали до самого рассвета. Вместо лица Сэма в памяти зиял темный провал; и с этим ничего нельзя было поделать. Уцелело лишь то, что лежало близко к поверхности. Может быть, все сложилось бы по-другому, будь он жив… Бесполезные мысли! Его давно уже нет, нелепая смерть…
Под окном послышался шум подъезжающей машины. Выглянув на улицу, я увидела старый «форд», затормозивший у дровяного сарая.
– У нас гости?
– Нет, Сьюзен Дэниелс с сыном, – ответила, не поворачивая головы, Агнес. – Они помогают по хозяйству. Бедная женщина! Сколько мук с Гасом – у бедняги с детства не все дома.
О, это я знала! Мне стоило большого труда налить кофе в чашку, так я разволновалась. Гас Дэниелс! Угловатый, с белесыми ресницами, глупо ухмыляющийся… Взгляд, обращенный в пустоту… Сын Дэна Дэниелса, хозяина гаража.
Просторная кухня уменьшилась, сомкнулась вокруг моего прошлого. Отчаянно забилось сердце, захотелось выбежать, скрыться. Судорожно, словно драгоценность, сжимая чашку с кофе, я выпила, тихо прикрыла дверь.
На террасе я полной грудью вдохнула свежий воздух. Что-то здесь не сходилось в разноцветной мозаике. Почему лицо Гаса отпечаталось в моей памяти до мельчайших подробностей, между тем как лица моей матери и брата полностью стерлись?
– Доброе утро, Морин.
Я обернулась. Да, это был отец! В точности такой, каким его описал Дэвид Эндрюс: высокий, худой, поседевший. В руке он держал стакан томатного сока, и я мысленно спросила себя, сколько туда было налито спирта.
– Здравствуй, папа.
Он неловко поцеловал меня, oт него пахло джином.
– С возвращением, Морин. Я сильно переживал, когда все случилось… Хотел написать тебе, съездить. Но моя мать говорила, что у тебя своя жизнь… – он отпил из стакана. – Ты сама настояла на том, чтобы полностью порвать со своим прошлым. Да, так она мне говорила.
– И поэтому ты не отвечал на мои письма из Нью-Йорка? – мне не удалось скрыть горечи.
Он смущенно кивнул.
– Знаешь, я звонил несколько раз, но твой голос был таким отсутствующим, как будто тебе не доставлял никакой радости разговор с родным отцом. После свадьбы с Полом ты была совсем другой. Веселой, раскованной… – он запнулся и взглянул на меня. – Что с тобой, Морин?
Я закрыла глаза и медленно опустилась на стул.
– Что-нибудь не так?
– Нет-нет, все в порядке…
Просто я только сейчас, от тебя, узнала, что была замужем.
– Недолго, – словно это могло утешить, поспешно добавил отец, – через несколько месяцев ты сообщила, что развелась и вернула себе прежнюю фамилию.
– Интересно, какая фамилия была у меня в замужестве?
– Лейн… Миссис Морин Лейн.
Он посмотрел на меня с тревогой.
– Может быть, тебе неприятно говорить о таких вещах?
– Даже не знаю. Совершенно не помню Пола. Кто это был?
– Увы, ни разу не встречался с ним. Судя по фотографии, довольно симпатичный молодой человек. Художник, насколько мне известно. Вы тогда переехали в Гринвич-Виллидж. Ты и этого не помнишь?
– Нет…
Наступила тягостная пауза. Отец откашлялся.
– Если хочешь, сходим на конюшни, посмотрим лошадей. Конечно, я уже не так хорошо держусь в седле, но могу составить тебе достойную компанию.
Мной овладела нерешительность:
– Я столько лет не садилась в седло.
– Но ты же выросла в седле! Неужели в Нью-Йорке нельзя было практиковаться?
– Тебя это удивляет? В городе подобное развлечение стоит недешево. Впрочем, мне было тогда не до верховой езды.
Он мрачно отпил из стакана, и я поняла, что обидела его. Проклятье! Всего пять минут беседы, а с моего языка летят колкости, спасение от которых – в вине.
Отец был невоздержан, не мог преодолеть свою тягу к спиртному. И тем не менее… Он не всегда был таким. Было время, когда вчетвером – родители, Сэм и я – мы были спокойны, счастливы, полны надежд. Но когда это было? И где?
«Вы помните что-нибудь о родителях?» – часто спрашивал доктор Джеймсон. У меня было что рассказать ему. Человек, понуро стоявший сейчас передо мной и помешивавший кубики льда в бокале с «томатным соком», давно утратил вкус к жизни. Нынешнее его существование определяли воля и энергия другого человека – моей бабушки.
– Жаль, что все так получилось, Морин, – уныло проговорил он. – Поверь, я думал о тебе. Но у меня нет собственных денег, а мать… Ты ее знаешь. Она заявила, что ты не хочешь принимать от нас никакой помощи.
Я рассмеялась.
– У меня не было другого выхода. Хотя… Наверное, она была права; я действительно не приняла бы вашей помощи.
Он вздохнул с облегчением.
– Я чувствовал это. У тебя всегда был твердый характер, Морин. Когда-то ты нашла в себе силы уехать отсюда… Не все способны решиться на такой поступок.
Его слова пробудили во мне сочувствие.
– Со всей твердостью и решительностью мне тоже не удалось уйти далеко. В итоге я едва выкарабкалась из психиатрической клиники.
– Ты вернулась, Морин, и остальное не в счет. А теперь пойдем к лошадям. Гм… Подожди-ка минутку!
Он быстрым шагом пересек прихожую и скрылся в библиотеке. Как часто я слышала от него: «Подожди-ка минутку!..» Я точно знала, что он делает сейчас, как будто находилась рядом. Мысленно видела, как он стоит в библиотеке перед открытой дверцей большого бара и подливает джин в свой томатный сок. Ритуал оставался неизменным, независимо от того, пил ли он сок, кофе или молоко.
Громкий лай прервал мои размышления. На крыльцо, виляя хвостом, взбежал Барон. Чувствуя себя виноватой – я даже не вспомнила о нем в это утро, – я потрепала его по мохнатой спине. Чуть поодаль остановились две другие собаки, недоверчиво поглядывая на меня, однако, не забывая при этом дружелюбно помахивать хвостом. Я была уверена, что скоро подружусь и с ними.
Вернулся отец, и мы вместе пошли к конюшням. Запах сена напомнил детство. Здесь, в дровяном сарае я часто пряталась, ощущая тепло и уют, которых мне так не хватало дома.
Пока отец показывал лошадей и расписывал их достоинства, я вспоминала маленькую лошадку-пони, подаренную мне когда-то матерью. Ее назвали Дикаркой, и свою кличку она вполне оправдывала. Целое лето я была счастлива, но только лето. У отца не было денег, чтобы держать пони, а бабушка отказывалась помочь. Я вспомнила, как пахло сено, орошаемое слезами отчаяния и разлуки.
– Доброе утро, мисс Томас. – В дверях стоял Дэвид Эндрюс.
– Доброе утро, мистер Эндрюс.
Отец молча кивнул и поинтересовался, есть ли у меня костюм для верховой езды: Из затруднения меня вывел Эндрюс: костюм лежал в чемодане, привезенном из Нью-Йорка. К сожалению, мне совсем не хотелось переодеваться, даже для верховой прогулки.
– Значит, в другой раз, если ты, конечно, не против, – нерешительно произнес отец. – Пусть Дэйв покажет тебе ферму.
Он двинулся к дому – сломленный пожилой человек, горбившийся больше, чем я себе представляла.
Теперь бразды правления принял Дэвид Эндрюс: мы обошли тропинки, проложенные по огородам; осмотрели коровник, загон для свиней. К концу экскурсии я знала обо всех переменах, происшедших на ферме в мое отсутствие.
Дэвид Эндрюс был, по-видимому, в ударе. Белые брюки и темный свитер подчеркивали его атлетическую фигуру. Я отметила, что он почти на голову выше меня, а ведь я в Свое время была самой высокой в классе. Непринужденно болтая, мы подходили к дому, когда неожиданно для себя самой я остановилась и посмотрела ему в глаза:
– Вы не сказали, что я была замужем. Почему?
– Распоряжение миссис Томас. Она против того, чтобы ворошить прошлое. К тому же вы давно вернули свою девичью фамилию.
Я усмехнулась.
– Какая трогательная забота! И вы всерьез полаг гаете, что раны затянутся сами собой, стоит лишь пореже вспоминать о них? Похоже, вам еще не приходилось разводиться, мистер Эндрюс.
– Я даже не был женат, – он усмехнулся.
– Вот как?
– Свобода превыше всего. Как и Германия…
Я хотела еще что-то сказать, но мы уже были перед крыльцом дома. Невзрачный молодой человек подметал дорожку. У меня пересохло в горле, учащенно забилось сердце, когда я взглянула на него.
– Гас… Дэниелс?
Эндрюс проследил за моим взглядом.
– Да, помогает по хозяйству. По правде говоря, проку от него немного, но… – он осекся и посмотрел на меня. – Что-то не так?
