Текст книги "Шоковая волна"

Автор книги: Дороти Девис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Но теперь, когда русские нас опередили, – ответила я неосторожно, – вы чувствуете облегчение?

– Черт, конечно, нет! Я просто не верю, что они обошли нас. О каком конвертере он вам говорил?

– О конвертере прямого превращения энергии в силу. Насколько я поняла, мы для получения пара расщепляем атом, а пар дает нам электричество. Так вот, русские обошлись без пара. – Я почувствовала, что мое бездарное объяснение и то, как я подбирала слова, все же зацепили его. Это не делало мне чести, как журналисту, и могло помешать выполнению своей задачи, если Хиггинс все узнает.

Но Хиггинс отнюдь не был дураком. Он тут же сказал:

– Что ж, это устранит главный загрязнитель атмосферы. Лори, соединись с Борком. Узнай, может ли он приехать ко мне на ленч. – Он посмотрел на часы. – Я пошлю за ним вертолет.

Пока Лори звонила по телефону, Хиггинс объяснил мне, что Хью Борк это декан новой, только что созданной Школы науки и технологии.

– Они теперь так тесно связаны. Я не люблю элитные группы. Все знаменитые физики ушли, когда иссякло субсидирование. Известные имена. После Эйнштейна о ком еще вы слышали? Я хочу, чтобы вы познакомились с Борком. Это человек-находка. – Хиггинс ждал результатов телефонного разговора Лори.

Стол с телефоном стоял за диваном. Лори пересказывала Хиггинсу то, что говорил ей декан.

– Он на ленче в Бюро фермеров, должен выступить там.

– Дай мне самому договорить с ним.

Хиггинс обошел стол и поудобней уселся на его край. Он говорил с деканом по-приятельски, как в клубе, с чуть заметными отеческими нотками в голосе. Он спросил Борка, что тот собирается говорить собранию упрямых республиканцев. Хиггинс, продолжая разговор, добавил себе виски из графина и сообщил Борку о моем приезде и задании. – Я хотел бы, чтобы вы познакомились, пока она здесь. Хочу, чтобы она написала о моих мыслях и чувствах по отношению к университету. Когда ты сможешь увидеть ее, Хью? – Помолчав, он обратился ко мне. – В половине пятого вас устроит?

Я согласилась.

– Хью, ты знаешь что-нибудь о русских, превращающих энергию в электричество? Форбс рассказал ей об этом в поезде.

– Теперь мне кажется, что как бы я ни описывала эту сцену, все читалось бы как пародия. Именно таким мне казались и сам телефонный разговор и реплики Хиггинса. Без сомнения, это чувство усугублялось еще моим полным невежеством в науке, да и тем огромным контрастом между такими фигурами как Хиггинс и Форбс. Разговор по телефону продолжался, хотя Хиггинс теперь больше молчал и слушал, что говорили на другом конце провода.

Лори снова наполнила мой бокал. Мне хотелось спросить ее, как давно она работает у Хиггинса, но поскольку я не знала ни ее статуса, ни должности, то благоразумно предпочла не задавать таких вопросов. У Лори было недоброе лицо. Такое впечатление создалось у меня при первом взгляде. Но это было, пожалуй, не так, просто она умела контролировать его выражение. Любой, кто попробовал бы чем-то удивить ее, так никогда бы и не узнал, удалось ли ему это.

– Вы живете в Нью-Йорк Сити, миссис Осборн?

– Миль пять к северу.

– Когда мой муж был жив, мы часто бывали в Нью-Йорке. Вы слыхали о моем муже?

– Нет.

Я не была уверена, что она поверила мне. Помню, что Хиггинс, представляя ее, назвал лишь ее имя, и мне это показалось невежливым с его стороны.

– Фамилия Мюллер вам что-то говорит?

– Возможно, скорее что-то напоминает, – ответила я. – Да, что-то очень далекое.

– Его обвиняли в растрате государственных денег пятнадцать лет тому назад. Он повесился перед началом суда.

Я отпила глоток виски и промолчала, подумав, зачем мне эта информация. Не было ли это частью его, Стива Хиггинса, политической легенды: работодатель с сердцем большим, чем его грехи.

Лори продолжила свои объяснения:

– Я всегда сама сообщаю это таким персонам, как вы, например. Так никто не застанет меня врасплох каверзным вопросом. Меня этому научил Клинт Мак-Доуэлл, наш сотрудник по связям с общественностью. Он называет это вакцинацией.

Закончив разговор, Хиггинс снова уселся в кресло-качалку и спросил:

– Знаете, кто первым открыл способ, которым теперь похваляются русские? Томас А. Эдисон. Что вы скажете на это?

Я что-то пробормотала в ответ.

– А теперь с чего начнем: с хронологии или психологии?

– И с того и с другого. Например, расскажите мне, как мальчишке из трущоб Ист-Молайна удалось за двадцать восемь лет стать владельцем такого огромного поместья, как «Эрмитаж» с его шестьюстами акрами земли?

– Умение предвидеть и перепродажа заложенной недвижимости. Это было в 1930 году.

Хиггинс был убежден, или во всяком случае утверждал это, что его ценнейшим качеством и капиталом была его любознательность. Он попробовал себя во множестве разных дел, ибо чертовски хотел знать, как их следует вести и каковы их секреты.

– Это относится и к моему первому, и, пожалуй, единственному незаконному бизнесу: контрабанде спиртного в годы «сухого закона». Однако я не был просто бутлегером, ибо все деньги, добытые таким нечестным путем, я вкладывал в производство спиртного. Биржевой крах 1929 года и отмена Восемнадцатой поправки о введении «сухого закона» помогли мне продать свой бизнес фирме, чье виски славилось еще с тех времен, когда жажда к бурбону начала сменяться жаждой власти. Вы окольными путями пытались узнать, на какие деньги я купил «Эрмитаж»? Вот вам мой ответ.

Я, как каждый ирландец, жаден до земли, Кэйт, а этот большой ее кусок в те времена был не по зубам слабаку. Бы небось помните или хотя бы слышали о пыльных бурях, засухах и демпинговых ценах на молоко из-за неустойчивых цен на корма? О возросшем спросе на землю и нехватке ее. Вот вам ситуация. Я стал горячим сторонником «Нового курса» Рузвельта.

Я проучился семестр в школе Управления сельским хозяйством и, вернувшись домой, применил все, чему меня там учили. Я распахал те сто акров, что были под хлопком, и остальные, что были под зерновыми, я перестал доить коров, резал свиней и закапывал их мясо в землю, а по ночам сидел на крыльце, положив ружье на колени, потому что соседи грозились убить меня.

Мой собственный отец, привезший меня из Ирландии трехлетним мальцом, отрекся бы от меня, если бы мог. Он сказал бы мне, что мои действия это вопиющее попрание человеческой морали, какую когда-либо знала история, кроме разве того, что сотворили англичане во время картофельного голода. Я помню, как по воскресеньям он сидел перед радиоприемником и слушал проповеди отца Кофлина: «Задай им, отец! Задай им по первое число!» – выкрикивал он. Помимо запах древесных опилок, всегда сопровождавший отца. Он был продавцом льда, крепким мускулистым мужиком, но спина его все больше горбилась. Когда он умер, я в первые минуты не осознал потери, до того мне было безразлично, где он и что с ним. Но вот я вошел в заднюю комнату его дома и увидел простой деревянный гроб, почувствовал запах свежеоструганных досок. Тут горе и свалило меня.

Знаете, Кейт, я прошел весь круг. Фермеры нынче совсем не те, что были в прежние времена, и субсидии, которые до сих пор получают некоторые из земельных магнатов, и в их числе я, вопиют о возмездии.

Так вот каков Стив Хиггинс, когда он в ударе и поэтизирует собственное прошлое, причем сознательно и ничуть не стыдясь этого!

Я не удержалась и поинтересовалась: политикой он занялся тоже из любознательности?

– Каждый житель Южного Иллинойса – политик. Знаете, Кейт, мы, как и ирландцы, рождаемся политиками. Это наш протест против колониального статуса, – это было его первым ядовитым замечанием в адрес Чикаго, но, как потом оказалось, не последним. – Да, я занялся политикой, потому что был любопытен. Нет ничего более сложного, чем человеческая личность. Или более простого, если тебе удастся узнать ее суть.

На ленче присутствовало человек двадцать помощников Хиггинса и их референтов. Лори пояснила, что так бывает ежедневно, в чем я сама могла убедиться, глядя в окно столовой на то, как на летном поле садятся и взлетают частные самолеты. Лори председательствовала на другом конце стола, что позволило мне похвалить ее меню. Потом Хиггинс лично показал мне кухню в своем доме.

Договариваясь о новой встрече, Хиггинс спросил у меня, остановилась ли я в отеле «Марди-Гра», а потом добавил:

– Возможно, вы пожелаете переехать в мой номер там?

– Спасибо, но мне вполне удобно в нынешнем.

– Что ж, хорошо, – согласился он. – У меня в отеле есть свой номер, на всякий случай.

– И, конечно, со скидкой, – добавила Лори.

– Да, со скидкой, – повторил, расплывшись в улыбке, Хиггинс. – Вы можете жить и у меня в поместье, если хотите. В охотничьем домике полно места, можете даже сами себе готовить, если любите это занятие.

– Благодарю вас, мистер Хиггинс, но мне нужна… перспектива. – Я до сих пор не звала его по имени. – Я должна обдумать свои вопросы.

– Постарайтесь, юная леди, чтобы мои ответы на каждый из них были моими ответами, и вашему шефу не пришлось бы готовить из них варево по своему вкусу.

Почти весь остаток дня я взвешивала и обдумывала эти слова. Не выражают ли они в какой-то степени обиду на то, что я пренебрегла его гостеприимством, и не тороплюсь переходить с ним на фамильярный тон. Нет, не думаю. В конце концов я пришла к выводу, что это привычная грубость знаменитостей. Если бы он обиделся на меня за отказ принять его предложения, это означало бы, что он уязвим, а он не допускал такой мысли и не потерпел бы этого. То же можно сказать и о нашем с ним разговоре о Форбсе и русском конвертере. Ему безразлично, пытаюсь ли я его заинтересовать или нет.

Уезжая из поместья, я задержалась у ворот и спросила у хромого смотрителя поместья, зачем Хиггинсу ворота. И не только ворота, все поместье было окружено десятифутовой оградой с колючей проволокой наверху.

– Такие времена настали, – посетовал смотритель, – в ужасные времена мы с вами живем, нужен глаз да глаз. Вот я и сторожу, ни на что другое не гожусь.

– А что у вас с ногой? – прямо спросила я.

– О, мэм, спросили бы вы лучше у Стива. Никто лучше его об этом не рассказывает.

– Расскажите мне сами, – попросила я, и вынув две сигареты, поднесла их к зажигалке на щитке машины. Одну я дала смотрителю, другую закурила сама.

– Что ж, – ответил он, положив руку на дверцу машины. Стекло я опустила раньше. – Стив и я любили пропустить по стаканчику, а для этого время от времени переправлялись на другой берег реки. «Сухой закон», сами понимаете.

– О «сухом законе» он мне уже говорил, – остановила я рассказчика. – Что дальше?

– Я был молодым парнем, носил оружие за поясом, отличный небольшой револьвер тридцать второго калибра. Однажды вечером, основательно нагрузившись, мы сидели и ждали переправы. Когда она будет, никто никогда не знал, а нам порядком наскучило ждать, вот Стив и говорит, что даст мне пожизненную работу у себя в хозяйстве, если я отстрелю себе палец на ноге. Поспорили. Я выстрелил, да попал не в один палец, а в целых три. С тех пор я у него и работаю. Объезжаю лошадей, иногда заменяю шофера, но большую часть времени сторожу эти ворота от того зла, которое за ними.

– Что же это за зло? – спросила я.

– Оно может быть любым: черным, белым или коммунистическим красным. Я готов и жду. – Он осклабился и похлопал себя подмышкой, где, должно быть, прятался в кобуре револьвер тридцать второго калибра.

Глава 3

Направляясь к университету, я въехала в город со стороны черного гетто. Позднее я узнала, что этот квартал назывался Бейкерстауном потому, что в его центре главным зданием была заброшенная пекарня. Иногда трущобы в провинции производят куда более страшное впечатление, чем трущобы в большом городе. Под высоким небом посреди бескрайних просторов дома в Бейкерстауне не теснились, как обычно в трущобах, однако земля здесь казалась мертвой и напоминала замерзшую растоптанную грязь. Жилища были ветхими, окна с выбитыми стеклами, заклеенные бумагой, заколоченные досками или заткнутые ветошью. Меня удивило множество детворы и запах угольного газа. Здесь топят самым плохим и дешевым углем, который крадут где попало. Я точно этого не знаю, но кое-что знаю об угле и шахтах, а еще о том, что плохой и дешевый товар всегда где-то близко от дома.

В Бейкерстауне есть одно новое здание – это Демократический клуб. Оно построено из красного кирпича и украшено флагом, а рядом кооперативный магазин.

Я минула бывшую пекарню, теперь здесь был Дом баптистской миссии отца Стенли Родса. Об этом сообщала дощечка, свисавшая с креста, установленного на лужайке. Крест был сделан из обрезков водопроводных труб. Смрадные туалеты во дворах свидетельствовали об отсутствии водопровода и канализации в Бейкерстауне.

Проехала машина шерифа. Он энергичным жестом большого пальца велел мне проезжать, не останавливаясь. Его голубой полицейский шлем лежал за задним сиденьем в окне, и для меня в нем сосредоточилось как в фокусе нечто пока ускользающее, но связанное с университетом, Хиггинсом и этим черным гетто.

Если мне без особых усилий удастся добраться до университетского городка, то у меня остается около часа на посещение библиотеки.

Большой, раскинувшийся в беспорядке университетский городок вырос вчетверо после Второй мировой войны и вторгался в прерии всякий раз, когда это было ему нужно. Архитектура была самая смешанная – от новой готики до зданий таких архитекторов, как Френк Ллойд, Райт и Бакминстер Фуллер. Студенты, как правило, были небрежно одеты, ибо здесь царствовала широкая демократия. Кроме одного исключения: в студенческом городке была своя полиция.

Я наспех перелистала подшивку местной ежедневной газеты, детища Хиггинса. Я искала репортажи о почти забытых теперь волнениях в Венеции, вызванных убийствами в Кент-Стейте и Миссисипи. Насилие, вспыхнувшее в университетском городке, перекинулось в гетто, и воинственно настроенные студенты начали агитировать черных. Шериф графства Венеция Джон Дж. О’Мэлли ввел свои специальные отряды, так называемые «Голубые шлемы», которые заняли студенческий городок и изолировали его от города. Гетто также было окружено.

Неделю спустя в газете появилась редакционная статья, подписанная Стивом Хиггинсом. В ней говорилось о праве университета самому защищать себя. «Голубые шлемы» были заменены удвоенными нарядами университетской полиции.

Я спросила студента, работавшего библиотекарем, были ли какие-либо последствия.

– Но не в студенческом городке, – сказал он мне. – В Бейкерстауне до сих пор случаются перестрелки. «Голубые шлемы» тоже изредка постреливают – больше для порядка.

* * *

Административное здание факультета естественных наук стояло в конце парка, разбитого прямоугольником. Современное строение со сплошным стеклянным фасадом первого этажа позволяло видеть происходящее внутри его многочисленных офисов, что создавало странное впечатление театральной сцены.

Я расписалась в журнале посетителей и указала время прихода, но швейцар поспешил объяснить мне, что в дневные часы этого не требуется делать. Я тут же с удовольствием зачеркнула свою фамилию и направилась в кабинет декана Борка.

Он вышел из-за стола, чтобы пожать мне руку, лысоватый, со срезанным подбородком, коренастый, начавший сутулиться человек. У него была странная привычка надувать щеки, что делало его похожим на жабу. Подобное сходство, подумала я, едва ли осталось незамеченным студентами-первокурсниками. Я постаралась быть с ним поприветливей. Чистосердечные рассказы Борка о его статусе в университете, в конце концов, вызвали у меня даже сострадание.

– Можете представить себе, что я чувствовал, когда пришел на эту должность. Чужак, человек не из академической среды, имеющий всего лишь степень магистра естественных наук, да к тому же администратор, и, если на то пошло, – протеже политика… Вдобавок ко всему от меня ждали, что я изгоню святых из рая, то есть нанесу удар по физическому факультету. Это было время, когда нам хотелось распорядиться нашими научными ресурсами в пользу самой больной отрасли нашей промышленности – угольной…

Он повел меня в Выставочный зал и познакомил с планами, разработками и оборудованием по обработке угля. Когда мы вернулись в его кабинет, Борк опять заговорил о физическом факультете.

– Вы должны понять, миссис Осборн, что перенос акцента в нашей работе отнюдь не означает, что мы не придаем важности фундаментальным исследованиям. Просто у нашей администрации стремление использовать прежде всего то, что нам уже известно в науке. Что касается переполоха, который вы произвели своим сообщением о чистой энергии, я пока ничего не могу сказать. Но было бы интересно с этим разобраться. Кстати, вы не хотели бы познакомиться с профессором Ловенталем?

– Очень даже хотелось бы, – поспешила ответить я.

Борк позвонил на верхний этаж. Линия была занята, он положил трубку и принялся рассказывать об экспериментах Ловенталя и Форбса, которые они начали прошлым летом в лаборатории Вест-Коста.

– Мы даже демонтировали наш собственный циклотрон.

– Да, я уже слышала об этом.

– Даже если бы мы не сделали этого, ничего бы не изменилось. Нам нужно гораздо больше энергии, чем он способен дать. Кто знает. Папа, так мы все называем Ловенталя, продолжает твердить: «Мы наконец сделаем то, что, по-вашему, можно будет считать полезным». Я не желаю ему зла. Я просто ожидаю чуда каждый раз, когда он опускает рубильник. Форбс сказал вам о гранте, полученном от фонда Рейсса?

Я кивнула.

– Папа очень гордится этим.

Телефон профессора по-прежнему был занят, и мы решили без предупреждения подняться к нему. Но профессор уже ушел. Мы побеседовали с его секретарем, мисс Ингрэмс, которая напомнила декану Борку, что сегодня вечером он приглашен на ужин в доме профессора. Оо этом эпизоде я потом вспомнила, когда решилась понять один важный для меня вопрос: какие были отношения между городом и университетом. Мисс Ингрэмс, дама лет шестидесяти, без сомнения, родилась и прожила всю жизнь в этом городе.

Мы уже собирались уходить, как вдруг появился Форбс с бумагами в руках. На меня он посмотрел так, будто сомневался, признать ли ему наше знакомство или нет. Мисс Ингрэмс, увидев у Форбса в руках бумаги, поспешила покинуть кабинет. Бегство ее было столь очевидным, что мы расхохотались.

– Смеяться, правда, нечему, – сказал Форбс. – Она вынуждает меня теперь печатать двумя пальцами.

– Словно он будет это читать, – заметил Борк.

– Он умеет читать, не так ли? – обозлился Форбс, и я поняла, что они говорят о Хиггинсе.

Борк вздохнул и посмотрел на часы, а я воспользовалась паузой.

– Я, кажется, причинила вам неприятности? – посмотрев на Форбса, спросила я.

– Моя милая леди, вам даже трудно это представить. – Но Форбс тут же смягчился и взял меня под руку. – Еще раз здравствуйте.

– Ваша любезность не поможет, – сказала я. – Я печатаю не лучше вас.

Мы снова рассмеялись, и Борк, решив, что он вправе оставить нас одних, удалился.

– Я сожалею, если был груб с вами в поезде, – сказал Форбс, когда Борк ушел. – Из-за вас мне здорово досталось от Хиггинса.

– Я теперь понимаю вас. И очень сожалею. – Я указала на бумаги в его руке.

– Все в порядке. Я немного взвинчен, чтобы сейчас заниматься чем-нибудь серьезным. – Он сложил бумаги и сунул их в карман. – Вы любите прогулки?

– Однажды англичанин спросил меня об этом, и я по неосторожности сказала да.

Мы долго гуляли по городку и нам было легко и просто друг с другом. Узкий мелководный залив разделял студенческий городок на старую и новую его половину, где находились здания факультетов. Через залив был перекинут пешеходный мост, в одном конце которого был сооружен каток, а в другом была естественная болотистая низменность, покрытая лужами. Глядя вниз, мы видели в них отражение облаков, плывущих по небу. Мы долго стояли, наблюдая за публикой на катке. За это время я успела узнать от Форбса, что он родился в восточной части Канады, и спросила, есть ли у него там семья.

– Моя мать еще жива. Я бы сказал, очень жива. Я редко с ней вижусь. Мы часто ссоримся, если не в разъезде. Она всегда считала, что я… как бы это сказать… очень странный человек.

Я взглянула на него. Он смотрел вдаль, туда, где кто-то из конькобежцев пытался разложить костер на берегу. Опускались сумерки, и глаза Форбса казались темными, почти пурпурного оттенка.

– Ну и что?

– А то, что я действительно странный, – насмешливо ответил он, и добавил: – Я часто ей пишу, сочиняю разные истории о моих успехах, наградах и прочем. Как вы догадываетесь, я все преувеличиваю.

– Кто из нас не делает этого, когда пишет домой?

– И это в сорок пять лет?

– А хотя бы в шестьдесят. Особенно, когда начинаешь это делать с шестнадцати лет.

К нам приблизилась парочка на коньках. Их объятия не оставляли сомнения в том, что они ищут уединения. Увидев нас, они круто развернулись и уехали, разрезая коньками лед.

– Моя мать ненавидит Ловенталя, – произнес Форбс, все еще глядя в пространство. – Она считает, что профессор использует меня, и что он всегда это делал. Но это абсолютно неверно со всех сторон. В своих письмах я как бы контратакую ее. Вы правы. Это поведение подростка, но я ничего не могу с собой поделать.

– Что она вам скажет по поводу гранта?

– О, что-нибудь вроде того… что «Рейсс это, кажется, еще одна еврейская фамилия».

– Понимаю, – тихо промолвила я. Было ясно, что миссис Форбс считает, что ее сын не достоин такой матери. – Но декан Борк сказал мне, что папа очень гордится вами.

– Папа… знаете, я никогда его так не называю. Все так зовут, только не я. Да, профессору Ловенталю, декану Борку и, думаю, даже Хиггинсу теперь мое имя будет знакомо.

Я не сказала ему, как он близок к тому, чтобы избавиться от своего статуса анонимности благодаря интересу к нему Хиггинса.

Форбс повернул голову ко мне и даже чуть наклонился, видимо из-за моего невысокого роста. Было что-то странное в его глазах, когда он сердито посмотрел на меня.

– Скажите мне, Катерина Осборн, чем я так уж изменился со вчерашнего утра?

– Я не видела вас вчера утром, – ответила я.

– Вы уверены, что знаете меня сейчас?

– Я не стала бы этого утверждать. Я знаю немного о том, о ком ничего не знала до вчерашнего вечера. Только это, не больше.

– Говорите мне Рэндалл, – попросил он.

– Рэндалл.

– У вас такие хорошие глаза. И вы отличная журналистка.

– Откуда вы это знаете?

– Борк дал мне репринт вашей статьи о катастрофе в шахте.

– Я польщена, – тихо ответила я.

– Как должен быть польщен и этот проходимец Хиггинс. Он вам нравится?

– Вы его видели когда-нибудь? – ответила я вопросом на вопрос.

– Слава богу, нет. Но буду честен с вами: я хотел бы познакомиться с ним. Думаю, мне понравился бы его образ жизни.

Форбс проводил меня к машине. Я предложила подвезти его, за что он пообещал угостить меня виски в первом же приличном баре. Но мы не сделали ни того, ни другого. Хотя он и презрительно отозвался о «дипломатической почте», которую должен к утру превратить в отчет Хиггинсу, мы оба понимали, насколько важно, чтобы этот документ был безукоризненным.

Глава 4

Я проснулась от несмолкаемого воя сирен. Было начало шестого утра и еще не рассвело. У меня не было причин считать, что этот переполох мог непосредственно меня касаться, но, решив так, я бы сама вычеркнула себя из цеха журналистов.

По Главной улице я последовала за двумя машинами с мигалками и вслед за ними въехала в ворота студгородка к скопищу машин с полицейскими знаками и без оных. Это была площадка перед административным зданием естественных наук. Полицейские, на ходу застегивая шлемы, спешили в стеклянный вестибюль, куда вход посторонним теперь был блокирован усиленной охраной. Моя карточка журналиста не помогла. Никто не говорил, что произошло, и, казалось, никто об этом и не спрашивал друг у друга.

Я отступила на тротуар. В воздухе витал резкий незнакомый запах, а предрассветный туман пригасил яркое мерцание полицейских мигалок. Все это казалось почти фантастическим. Я разговорилась с молодым человеком, сошедшим с велосипеда и стоявшим теперь рядом со мной на обочине тротуара. У студента были длинные волосы и борода. Я спросила о странном запахе в воздухе.

– Это от печей для сжигания мусора. Сегодня ветер дует в нашу сторону. Вы знаете, что произошло?

– Нет.

– Они похожи на навозных червей, вам не кажется?

Действительно, скопление движущихся голубых шлемов в стеклянном вестибюле при пестром мелькании огней производило впечатление чего-то живого, но не имеющего тела.

Судя по времени, сигнал тревоги поднял кто-то из обслуживающего персонала, пришедший первым на работу. Я отправилась на поиски запасного входа. Парень с велосипедом догнал меня. Он сразу догадался, что я ищу, и вызвался показать мне боковую дверь. Поставив свой велосипед под уличным фонарем, он прикрепил его цепью с замком.

– Вы студент факультета естественных наук? – спросила я.

– Младший преподаватель факультета гуманитарных наук, или того, что от них осталось.

Мы спустились до крутому скату к входу в подвальный этаж. Над дверью висел фонарь. Мой спутник при ярком свете фонаря оказался старше, чем я оценила при первом взгляде. Борода у него была ярко рыжая. Он подергал дверь за ручку: заперто. Тогда он нажал кнопку звонка.

– Меня зовут Гиллспи, – представился он. – Но все зовут меня Гилли.

– Кэтрин Осборн, – ответила я.

– Мне кажется, я вас знаю.

Я не считала, что была так уж знаменита, чтобы меня узнавали на улице, но прежде чем мой новый знакомый успел объяснить мне, откуда он меня знает, дверь отворилась и на пороге появился человек в белом комбинезоне. Гиллспи поднял два пальца, произнес слово «Мир», затем спросил: – Что здесь происходит, Олли?

– Я бы больше не делал этого, Гилли, – медленно произнес человек в комбинезоне. – А то тебя ждут неприятности.

– Можем мы войти? – спросил Гилли.

– Это им не понравится. – Олли кивнул годовой в сторону полицейских.

– Плевать мне на них, – ответил Гилли.

Олли покачал головой.

– Я не могу впустить тебя. Произошло нечто скверное там, наверху. Ночью в своем кабинете был убит профессор Ловенталь.

– О-о-о! – вырвалось как стон у Гилли. Он казался потрясенным.

Я спросила его, знал ли он профессора. Гилли утвердительно кивнул.

– Мы с его сыном вместе руководили Театром искусств.

Не знаю, что удивило меня больше – внезапная смерть профессора или то, что у него был сын.

– Мне очень жаль, Гилли, – сочувственно сказал человек в комбинезоне, когда тот отвернулся.

Гилли как бы в благодарность за отзывчивость снова поднял руку с растопыренными пальцами в виде буквы «V», и, не глядя ни на кого, спросил: – Когда это произошло, Олли?

– Я знаю только, что вчера в десять пятнадцать вечера он отметил свой уход в журнале.

Я слышала, как за нашими спинами захлопнулась дверь, но едва мы успели сделать несколько шагов, как она опять открылась, и какой-то человек громко окликнул моего спутника: – Гилли! Что ты замышляешь?

Мы снова вернулись. В голубом полицейском шлеме отражался свет фонаря над дверью.

– Я ничего не знаю, кроме того, что мне только что сказал Олли. Помощник начальника полиции Эверетт, это мисс Осборн из «Субботнего журнала», – представил он нас друг другу.

– Помощник по особым поручениям, – поправил его Эверетт. – Есть просто помощники и есть помощники по особым делам. Вам что-то было нужно в этом здании, раз вы решили зайти в него с черного хода? – Этот крупный круглолицый начальник старается казаться воплощением полицейской суровости, подумала я, и вмешалась:

– Это моя вина. Я хотела войти сюда как представитель прессы.

– Через какой-нибудь час шериф сделает заявление. Мы пригласим вас, мэм, наверх в зал, если вы нам понадобитесь.

– Ладно, Эв. Мы все поняли. Послушайте, помощник по особым делам, вы знаете студента физфака по имени Александр Йегер? Вам не мешало бы побеседовать с ним. Он и его друзья вчера вечером часов в десять встречались с профессором. Им понадобился его кабинет для какого-то собрания. Но тот им отказал.

– Кто-то, однако, воспользовался его кабинетом, Гилли, и прошелся по нему с силой урагана. А по пути размозжил профессору голову статуэткой, стоявшей у него на столе. Ты удивляешься, зачем я тебе это говорю, Гилли? И вы небось тоже, мэм? А потому, что такие, как наш Гилли, должны знать, что те, кто был здесь, нагулявшись вволю, оставили свой символ мира прямо в центре профессорского стола.

– Значит, все, как в прошлом году, – промолвил Гилли и, не стесняясь, вытер глаза и нос рукой.

– Я просто рассказал вам о том, что они сделали вчера.

– О’кэй, – сказал он, и мы, повернувшись, продолжили наш путь.

– Как пишется фамилия Йегер? – крикнул нам вдогонку Эверетт. – Никогда не думал, что ты захочешь помочь полиции Гиллспи: раньше ты этим не отличался.

– Не забудьте сказать об этом Йегеру, – посоветовал ему Гилли.

Я подождала, когда он отцепит свой велосипед.

– Я чувствую себя чертовским стукачом, – с досадой сказал Гилли.

– Я сегодня осталась без работы. Выпить бы где-нибудь кофе.

– Поедемте ко мне, – предложил он.

С помощью двух полицейских, оказавшихся тут не у дел, нам удалось втиснуть велосипед в багажник моей машины.

Гилли жил в приземистом бревенчатом доме, окруженном трейлерами. В двадцатых годах тут было подпольное питейное заведение, а в сороковых во время катастрофы на шахте в нем располагался госпиталь. Холмы, на которые указал мне Гилли, состояли из шлака, который уже покрылся растительностью. Его дом как-то само собой оброс трейлерами, импровизированными жилищами студенческой братии, создавшей здесь свой стиль и образ жизни. Я обратила внимание на кооперативные лавки и высказала предположение, что городские торговые власти косо смотрят на это.

– Более чем косо. Злобно, как змея, – ответил Гилли. – Один из отцов города однажды так выразился: сначала сплетничают, потом доносничают, а под конец пьют и распутничают. – Гилли улыбнулся и распахнул дверь дома. – Думают, мы здесь только этим и занимаемся. Нора! – крикнул он, а потом пояснил, что это его подружка, которая живет с ним.

Аромат кофе, жареного бекона и теплота обжитого дома согрели меня. Дом состоял из одной большой спальни-гостиной, она же была и библиотекой, книги валялись даже на неубранной кровати и стопками стояли возле нее. Стены украшали театральные афиши и репродукции картин, среди которых я увидела своих любимых «Акробатов» Пикассо. Большой сеттер выбрался из смятых простынь и прыгнул на пол нам навстречу.

– Это Барнаби, – пояснил Гилли и снова крикнул: – Нора!

– Иду, иду.

Собака медленно подошла ко мне и, когда я рассеянно погладила ее, ткнулась в меня носом, обнюхивая.

– Так он встречает каждого, кто сюда приходит, – пояснил Гилли, и, осторожно подцепив пса носком ноги под живот, направил его в сторону кровати.