Текст книги "Белый шум"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

35

Бабетта никак не могла наслушаться разговоров с радиослушателями.

– Я ненавижу свое лицо, – сказала одна женщина. – Уже много лет для меня это постоянная проблема. Из всех лиц, которые могли бы мне достаться – в смысле наружности, – я заполучила именно самое невзрачное. Но как я могу не смотреть? Даже если вы отберете у меня все зеркала, я все равно найду, куда посмотреться. С одной стороны, не смотреть невозможно. Но с другой – я его ненавижу. Короче говоря, я по-прежнему смотрю. Это ведь мое лицо, чье же еще? Что дальше? Забыть, что оно есть? Делать вид, будто оно чужое? А позвонила я потому, Мел, что хочу найти других людей, которым трудно примириться со своим лицом. Для начала вот несколько вопросов. Как выглядели вы до своего рождения? Как будете выглядеть в загробной жизни, независимо от расы и цвета кожи?

Бабетта почти не снимала спортивный костюм. Простой серый тренировочный костюм, просторный и мешковатый. В нем она стряпала, возила детей в школу, ходила в магазины хозтоваров и канцелярских принадлежностей. Немного поразмыслив, я решил, что в этом нет ничего особенного, не о чем беспокоиться, нет оснований полагать, будто она впадает в апатию и отчаяние.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я. – Говори правду.

– Что такое правда? Я стала больше времени проводить с Уайлдером. Уайлдер помогает мне выстоять.

– Очень надеюсь, что ты станешь прежней Бабеттой, здоровой и общительной. Я нуждаюсь в этом ничуть не меньше твоего, а то и больше.

– Что такое нужда? Все мы нуждаемся. Где тут уникальность?

– Значит, по существу, ты чувствуешь себя все так же?

– То есть, мутит ли меня при мысли о смерти? Страх не проходит, Джек.

– Мы должны по-прежнему вести активную жизнь.

– Активная жизнь помогает, но Уайлдер помогает больше.

– Мне это кажется, – спросил я, – или он и вправду стал гораздо меньше говорить?

– Разговоров вполне хватает. Что такое разговоры? Я не хочу, чтобы он говорил. Чем меньше он говорит, тем лучше.

– Дениза переживает за тебя.

– Кто?

– Дениза.

– Разговоры – это радио, – сказала она. Дениза не выпускала свою маму на пробежки, пока та не пообещает нанести на кожу несколько слоев солнцезащитного геля. Девочка выходила следом за Бабеттой из дома, чтобы сзади плеснуть ей на шею последнюю каплю лосьона, потом поднималась на цыпочки, чтобы его равномерно втереть. Старалась смазывать все открытые места. Брови, веки. Мать с дочерью жарко спорили о том, действительно ли это необходимо. Дениза сказала, что солнце опасно для людей с белой кожей. Ее мама заявила, что все это – просто способ выставить напоказ болезнь.

– К тому же, я бегунья, – сказала она. – А бегуна вредные лучи, по определению, поражают с меньшей вероятностью, чем человека, который стоит или идет пешком.

Дениза повернулась ко мне, всплеснув руками, всем видом своим умоляя вразумить эту женщину.

– Самые опасные лучи – прямые, – сказала Бабетта. – А значит, чем быстрее движется человек, тем больше вероятность, что попадание будет лишь частичным – косыми, скользящими лучами.

Дениза разинула рот, у нее едва не подкосились ноги. Честно говоря, я не был уверен в том, что ее мать не права.

– Все это – принудительный ассортимент, который навязывают нам корпорации, – подвела итог Бабетта. – Солнцезащитный гель, система сбыта, страх, болезнь. Одного без другого не бывает.

Я отвез Генриха и его приятеля, укротителя змей Ореста Меркатора, пообедать на торговую улицу. Было четыре часа – время, когда Орестов тренировочный график предусматривал самую сытную еду. По его просьбе, мы пошли в ресторан «Каса Марио Винсента» – блокгауз с узкими окнами, казавшийся частью некоей системы береговых укреплений.

Мысли об Оресте и его змеях не давали мне покоя, и я искал удобного случая продолжить давний разговор.

Мы сидели в кроваво-красной кабинке. Толстыми руками Орест держал украшенное кисточкой меню. Казалось, плечи его стали намного шире, и серьезная голова утонула в них.

– Как идет подготовка? – спросил я.

– Я немного снизил интенсивность. Не хочу достигнуть пика слишком рано. Я умею заботиться о своей спортивной форме.

– Генрих сказал, что вы учитесь спать сидя, чтобы легче было в клетке сидеть.

– Этому я уже научился. Теперь у меня другая задача.

– Какая же?

– Употреблять побольше углеводов.

– Потому мы и пришли сюда, – сказал Генрих.

– Каждый день я немного повышаю дозу.

– Дело в том, что в клетке он будет расходовать колоссальную энергию. Придется быть настороже, напрягаться, когда подползет мамба, да мало ли что.

Мы заказали макароны и воду.

– Скажите, Орест, вас не беспокоит, что решающий момент уже близок?

– Что значит, беспокоит? Я хочу войти в клетку, вот и все. Чем скорее, тем лучше. Таков у Ореста Меркатора характер.

– Вы не волнуетесь? Не думаете о том, что может случиться?

– Ему нравится быть оптимистом, – сказал Генрих. – Нынче все спортсмены таковы. О неудачах никто не думает.

– В таком случае объясните мне, что значит быть пессимистом. О чем вы думаете, когда представляете себе неудачу?

– Я думаю вот о чем. Без змей я никто. Вот и весь пессимизм. Неудача – это если ничего не выйдет, если общество защиты животных не пустит меня в клетку. Как я смогу быть лучшим в своем деле, если мне не разрешат этим делом заниматься?

Мне нравилось смотреть, как Меркатор ест. Пищу он всасывал по законам аэродинамики. В соответствии с разностью давления, скоростью поглощения. Он ел молча, целеустремленно, сосредоточенно набивая брюхо и с каждым комком крахмала, скользившим по его языку, преисполняясь, по-видимому, все большего самомнения.

– Вы же знаете, что вас могут укусить. В прошлый раз мы об этом говорили. Вы думаете о том, что произойдет, когда ядовитые зубы сомкнутся у вас на запястье? Думаете о смерти? Вот что я хочу знать. Смерть вас не пугает? Может, мысли о ней не дают вам покоя? Позвольте мне играть в открытую, Орест. Вы боитесь умереть? Испытываете страх? От страха вы дрожите или потеете? Когда вы думаете о клетке, о змеях, о ядовитых зубах, вам не кажется, что на комнату падает какая-то тень?

– Как раз на днях я где-то прочел одну вещь. Сегодня умирает больше народу, чем за все прошлые периоды всемирной истории, вместе взятые. Подумаешь, еще один. Но уж лучше умереть при попытке внести имя Ореста Меркатора в книгу рекордов.

Я посмотрел на сына. Потом спросил:

– Не хочет ли он сказать, что за эти сутки умрет больше народу, чем за всю историю человечества до сих пор?

– Он хочет сказать, что сегодня мертвых больше, чем когда-либо прежде, в общей сложности.

– Что это за мертвые? Уточни.

– Он говорит о людях, которые уже мертвы.

– Что значит уже мертвы? Все, кто умер, уже мертвы.

– Он говорит о людях в могилах. О покойниках, которые известны. О тех, кого можно сосчитать.

Я слушал внимательно, пытаясь понять, что они имеют в виду. Оресту принесли вторую порцию.

– Но люди иногда сотни лет в могилах лежат. Может, он хочет сказать, что в могилах больше мертвецов, чем во всех прочих местах?

– Смотря что ты имеешь в виду под прочими местами.

– Сам не знаю, что я имею в виду. Утопленников. Тех, кого взрывом в клочья разорвало.

– В наши дни мертвых больше, чем когда-либо прежде. Вот и все, что он хочет сказать.

Еще некоторое время я смотрел на него. Потом повернулся к Оресту:

– Вы сознательно идете на верную смерть. Твердо решили сделать то, чего люди всю жизнь стараются не делать. Умереть. Я хочу знать, почему.

– Мой тренер говорит: «Дыши и ни о чем не думай». Он говорит: «Стань змеей, и ты познаешь неподвижность змеи».

– У него теперь есть тренер, – сказал Генрих.

– Он мусульманин-суннит, – сказал Орест.

– В Айрон-Сити, возле аэропорта, живут несколько суннитов.

– Сунниты, в основном, – корейцы. Правда, мой, кажется, араб.

– Разве это не муниты, в основном, корейцы? – спросил я.

– Он – суннит, – сказал Орест.

– Но ведь именно муниты, в основном, – корейцы. Хотя нет. Корейцы только руководители.

Они задумались. Я наблюдал за Орестом. Смотрел, как он вилкой бросает макароны себе в глотку. Серьезное лицо, неподвижная голова с входным отверстием для пищи, которую швыряет внутрь автоматическая вилка. Какая целеустремленность, какая верность намеченному курсу. Если каждый из нас – центр своего существования, то Орест, казалось, настойчиво стремился расширить этот центр, превратить его в пуп земли. Неужели все спортсмены таковы – делают более полноценной собственную личность? Возможно, их отвага, которой мы завидуем, имеет мало общего со спортом. Готовясь храбро встретить опасность, они тем самым избегают ее в каком-то более глубоком смысле и под бдительным присмотром некоего ангела-хранителя обретают способность уберечься от каждодневного умирания. Но разве Орест – спортсмен? Он будет просто-напросто сидеть – сидеть шестьдесят семь часов в стеклянной клетке и ждать, когда его укусят на виду у всех.

– Вы не сможете защищаться, – сказал я. – Мало того, вы будете сидеть в клетке с самыми склизкими, жуткими и мерзкими тварями на земле. Со змеями. Люди видят змей в страшных снах. Видят скользких, ползучих, холоднокровных яйцекладущих позвоночных. Люди обращаются к психиатрам. В нашем коллективном бессознательном змеи занимают особенно гнусное место. А вы добровольно входите в замкнутое пространство с тридцатью или сорока самыми ядовитыми змеями на свете.

– Почему это они склизкие? Вовсе они не склизкие.

– Знаменитая склизкость – это миф, – сказал Генрих. – Он входит в клетку с габонскими гадюками – у них ядовитые зубы в два дюйма длиной. Может, там будет дюжина мамб. А мамба, между прочим, – самая проворная змея, обитающая на суше. При чем тут склизкость?

– Все это лишь подтверждает мои слова. Ядовитые зубы. Змеиный укус. Каждый год от змеиных укусов погибает пятьдесят тысяч человек. Это вчера по телевизору передавали.

– Чего только не передавали вчера по телевизору, – сказал Орест.

Ответ меня восхитил. Наверно, я и Орестом восхищался. По прихоти бульварной прессы он формировал в себе сильное «я». Упорно тренировался, то и дело говорил о себе в третьем лице, употреблял много углеводов. Рядом всегда был тренер, аура вдохновенной игры с огнем притягивала его друзей. Чем ближе решающий момент, тем больше жизненных сил.

– Тренер учит его дышать древним способом, на манер мусульман-суннитов. Змея – это одно существо. А человек может стать тысячью существ.

– Стать змеей, – сказал Орест.

– Люди начинают интересоваться, – сказал Генрих. – Похоже, поднимается шумиха. Похоже, он и вправду это сделает. Похоже, ему уже поверили. Все условия соблюдены.

Если собственное «я» – это смерть, как оно может быть сильнее смерти?

Я попросил счет. Извне приходят какие-то обрывки с мистером Греем. Туманный образ в серых трусах и носках. Я достал из бумажника несколько купюр и, энергично потерев их пальцами, убедился, что к ним не прилипли другие. В зеркале мотеля во весь рост отражалась моя жена – белое тело, пышная грудь, розовые коленки, коротенькие пальцы на ногах – в одних гетрах мятного оттенка, похожая на второкурсницу, зачинщицу оргии.

Когда мы приехали домой, она гладила в спальне белье.

– Чем занимаешься? – спросил я.

– Слушаю радио. Правда оно только что выключилось.

– Если ты думаешь, что мы покончили с мистером Греем, то пора тебе о нем напомнить.

– Речь идет о собирательном образе или о мистере Грее как индивидууме? Это имеет огромное значение.

– Безусловно. Дениза спрессовала пилюли.

– Значит ли это, что с собирательным образом покончено?

– Я не знаю, что это значит.

– Значит ли это, что ты сосредоточил свое мужское внимание на индивидууме в мотеле?

– Этого я не говорил.

– Тебе и не нужно этого говорить. Ты же мужчина. А мужчина идет путем кровожадной ярости. Это биологический путь. Путь примитивной, слепой и бессмысленной мужской биологии.

– Поразительное самомнение для женщины за глажкой носовых платков.

– Джек, когда ты умрешь, я просто упаду на пол и не встану. В конце концов – быть может, очень не скоро – меня найдут во тьме, где я затаюсь, лишившись дара речи, забыв язык жестов. Но сейчас я все равно не помогу тебе найти ни этого человека, ни его препарат.

– Вековая мудрость тех, кто гладит и шьет.

– Спроси себя, чего ты хочешь больше – унять свой застарелый страх или отомстить за свое уязвленное мужское самолюбие, глупое и ребяческое.

Я пошел в другой конец коридора помогать Стеффи – она заканчивала укладывать вещи. Спортивный комментатор сказал: «Они не освистывают – они кричат: "Брюс, Брюс!"». У Стеффи были Дениза и Уайлдер. По разлившейся по комнате скрытности я понял: Дениза давала конфиденциальные советы по поводу визитов к удаленным родителям. Самолет Стеффи вылетал из Бостона и совершал две посадки между Айрон-Сити и Мехико, но ей не надо было делать пересадок, поэтому задача представлялась выполнимой.

– Как я узнаю маму?

– Ты же виделась с ней в прошлом году, – сказал я. – Она тебе понравилась.

– А что, если она не захочет отправлять меня обратно?

– За эту идею мы должны благодарить Денизу, не так ли? Спасибо, Дениза. Не волнуйся. Она отправит тебя обратно.

– А что, если нет? – сказала Дениза. – Такое бывает, сам знаешь.

– На сей раз такого не будет.

– Тебе придется ее похитить.

– Не понадобится.

– А вдруг понадобится? – спросила Стеффи.

– Ты бы это сделал? – спросила Дениза.

– Такого никогда не бывает.

– Такое бывает постоянно, – сказала она. – Один родитель забирает дочку, другой родитель нанимает похитителей, чтобы те привезли ее обратно.

– А вдруг она меня не отпустит? – спросила Стеффи. – Что ты будешь делать?

– Ему придется послать в Мексику людей. Больше он ничего сделать не сможет.

– Но он это сделает? – спросила Стеффи.

– Твоя мама знает, что ей нельзя оставлять тебя у себя, – сказал я. – Она все время в разъездах. Об этом не может быть и речи.

– Не волнуйся, – сказала ей Дениза. – Что бы он сейчас ни говорил, когда придет пора, он заберет тебя обратно.

Стеффи с любопытством и глубоким интересом посмотрела на меня. Я сказал ей, что сам поеду в Мексику и сделаю все необходимое, чтобы увезти ее домой. Она посмотрела на Денизу.

– Лучше нанять, – участливо сказала старшая. – Так хоть будут опытные люди.

Вошла Бабетта и взяла Уайллера на руки.

– Вот ты где! – сказала она. – Мы едем со Стеффи в аэропорт. Едем, едем. Да-да!

«Брюс, Брюс!»

На другой день началась эвакуация из-за ядовитого запаха. Повсюду разъезжали автомобили с надписью «УСВАК». Улицы патрулировали люди в костюмах из милекса, у многих – приборы для измерения вреда здоровью. Консультационная фирма, задумавшая эвакуацию, посадила небольшую группу прошедших компьютерный отбор добровольцев в полицейский фургон на автостоянке возле супермаркета. Полчаса люди тужились, пытаясь вызвать рвоту. Эпизод записали на видеокассету, которую отправили куда-то на исследование.

Три дня спустя ветер принес из-за реки настоящий ядовитый запах. Казалось, город замер в нерешительности, погрузился в глубокую задумчивость. Стал медленнее двигаться транспорт, сделались чрезвычайно учтивыми водители. Ни объявлений о каких-либо официальных мероприятиях, ни микроавтобусов и санитарных фургончиков, выкрашенных в спектральные цвета. Люди избегали смотреть друг другу в глаза. Раздражающее жжение в ноздрях, привкус меди на языке. С течением времени желание бездействовать вроде бы усилилось и стало непреодолимым. Некоторые утверждали, что вообще не чувствуют никакого запаха. С запахом всегда так. Некоторые делали вид, будто не замечают в своей пассивности никакой иронии судьбы. Они принимали участие в учениях по УСВАКу, а теперь спасаться бегством не желали. Некоторые интересовались причиной запаха, некоторые выглядели обеспокоенными, некоторые считали, будто отсутствие технического персонала означает, что беспокоиться не о чем. У всех начали слезиться глаза.

Часа через три после того, как мы их почувствовали, пары внезапно рассеялись, избавив нас от необходимости продолжать бесплодную дискуссию.

36

Время от времени я вспоминал об автоматическом пистолете «Цумвальт», спрятанном в спальне.

Настало время висячих насекомых. Белые дома с гусеницами, висящими на карнизах. Белые камни на подъездных дорожках. Если пройтись вечером по середине улицы, слышно, как женщины говорят по телефону. Когда теплеет, в темноте начинают раздаваться голоса. Женщины говорят о своих сыновьях-подростках. Какие взрослые, как быстро. Просто жуть. Как много они едят. Какие большие, когда в дверях встанут. В эту пору кругом полным-полно каких-то червяков. Ползают в траве, липнут к стенам, висят в воздухе, висят на деревьях и карнизах, липнут к оконным сеткам. Женщины звонят в другие города бабушкам и дедушкам взрослеющих мальчишек. Те говорят вдвоем по телефону «Тримлайн» – сияющие от радости старики в свитерах ручной вязки, живущие на фиксированные доходы.

Что происходит с ними, когда кончается этот рекламный ролик?

Однажды вечером позвонили и мне. Телефонистка сказала:

– Тут некая Мать Деви желает говорить с неким Джеком Глэдни за счет вызываемого абонента. Вы согласны?

– Здравствуй, Дженет. Чего ты хочешь?

– Просто поздороваться. Спросить, как поживаешь. Мы же целую вечность не общались.

– Не общались?

– С вами хочет знать, приедет ли наш сын летом в ашрам.

– Наш сын?

– Твой, мой и его. Детей своих учеников свами считает своими детьми.

– На прошлой неделе я отправил дочку в Мексику. Когда она вернется, я буду готов разговаривать о сыне.

– Свами говорит, что мальчику полезно побывать в Монтане. Он подрастет, поправится. Сейчас у него трудный возраст.

– Зачем ты звонишь? Серьезно.

– Просто поприветствовать тебя, Джек. Мы здесь друг друга приветствуем.

– Этот свами часом не из тех, с причудами и белоснежной бородой, которых так забавно разглядывать?

– Мы здесь люди серьезные. В историческом цикле всего четыре эпохи. Нам довелось жить в последнюю. Осталось так мало времени, что уже не до причуд.

Ее тонкий, писклявый голос доносился до меня, отражаясь от полого шара, зависшего на геостационарной орбите.

– Если Генрих хочет летом тебя навестить, я не против. Пускай ездит верхом, ловит форель. Но я не хочу, чтобы он увлекся чем-то личным и серьезным, к примеру – религией. У нас тут же был разговор о похищении детей. Все нервничают.

– Последняя эпоха – это Эпоха Тьмы.

– Прекрасно. А теперь скажи, чего ты хочешь?

– Ничего. У меня все есть. Душевное спокойствие, цель, настоящие друзья. Мне просто хочется поприветствовать тебя. Приветствую тебя, Джек! Я по тебе скучаю. Скучаю по твоему голосу. Мне просто хочется немного поговорить, на пару минут по-дружески предаться воспоминаниям.

Я повесил трубку и вышел прогуляться. Женщины сидели в своих хорошо освещенных домах и говорили по телефону. Лучатся ли у свами глаза? Сможет ли он ответить на те вопросы мальчика, которые ставили в тупик меня, переубедить его в тех случаях, когда я провоцировал дискуссии и мелкие ссоры? В каком смысле является последней Эпоха Тьмы? Быть может, она несет всеобщую гибель, мрак, что полностью поглотит все сущее и тем самым скрасит мою собственную одинокую смерть? Я прислушивался к женским разговорам. Ко всем звукам, ко всем душам.

Когда я вернулся домой, Бабетта в своем спортивном костюме стояла у окна в спальне, вперив взор во мрак ночи.

Начали съезжаться делегаты конференции по Гитлеру. Три дня около девяноста гитлероведов будут слушать лекции, выступать на публичных дискуссиях, ходить в кино. Бродить по территории колледжа с приколотыми к лацканам пластиковыми бирками, на которых готическим шрифтом вытиснены их имена. Будут сплетничать о Гитлере, распространять обычные сенсационные слухи о последних днях в «фюрербункере».

Интересно, что несмотря на огромную разницу в национальном и региональном происхождении, они походили друг на друга. Бодры: и нетерпеливые, они смеялись, брызжа слюной, предпочитали старомодную одежду, отличались добродушием и пунктуальностью. Казалось, все они сладкоежки.

Я приветствовал их в ультрасовременной часовне. Выступал я минут пять – по-немецки, по заранее написанному тексту. Говорил главным образом о матери, брате и собаке Гитлера. У него был пес по кличке Волк. И по-английски, и по-немецки это одно и то же слово. Слова, которые я употреблял в своем выступлении, большей частью одинаковы в обоих языках. Много дней я просидел со словарем, составляя списки таких слов. Мои высказывания, само собой, были странными и бессвязными. Я часто упоминал о Волке, еще чаще – о матери и брате, несколько раз – о туфлях и носках, а также о джазе, пиве и бейсболе. Разумеется, шла речь и о самом Гитлере. Я то и дело произносил это имя, надеясь, что в его тени останется незамеченной ненадежная структура моих фраз.

Все остальное время я старался избегать входивших в группу немцев. Даже в черной мантии и темных очках, с нацистскими литерами своего имени на груди, в их присутствии, слушая их гортанную речь, их слова, их веские аргументы, я терялся, чувствовал себя заурядным смертным. Они рассказывали анекдоты про Гитлера и играли в карты – в свой немецкий безик. А я был способен разве что пробормотать наобум какое-нибудь односложное словечко да затрястись от беспричинного смеха. Я много времени проводил в своем кабинете – прятался.

Стоило мне вспомнить о пистолете, притаившемся в стопке нижних рубашек неким тропическим насекомым, как меня охватывало какое-то острое чувство. То ли страшное, то ли приятное – я и сам толком не понимал. Чаще всего оно воскрешало в памяти полузабытые мгновения детства, глубокое волнение ребенка, хранящего тайну.

Огнестрельное оружие – устройство весьма хитроумное. Особенно такой маленький пистолет. Коварная личная вещь, тайная история жизни ее владельца. Я вспомнил, каково мне было несколько дней назад, когда я пытался найти дилар. Я чувствовал себя соглядатаем, проникающим в тайну семейного мусора. Неужели я мало-помалу погружаюсь в некую тайную жизнь? Неужели она для меня – последнее средство спасения от гибели, походя уготовленной мне силой или бессильем, законом, властью или хаосом – что бы ни обусловливало подобные вещи? Кажется, я начинаю понимать своих бывших жен и их связь с разведкой.

Гитлероведы собирались вместе, бродили, с жадностью ели, смеялись, скаля слишком крупные зубы. Я сидел в темноте за своим столом и размышлял о тайнах. Неужели тайны сродни тоннелю в царство грез, где человек управляет развитием событий?

Вечером я рванул в аэропорт встречать дочь. Прилетела она взволнованная и довольная, в мексиканской одежде. Она сказала, что люди, присылающие маме книги на рецензию, не желают оставлять ее в покое. Дейна ежедневно получает большие толстые романы, пишет рецензии, копирует их на микрофильмы и отправляет в секретный архив. Жалуется на издерганные нервы, на периоды глубокой умственной усталости. Стеффи она сказала, что хочет покончить со шпионажем и начать нормальную жизнь.

Утром я рванул в Глассборо на дополнительное обследование, рекомендованное моим врачом – на ферму «Осенняя жатва». Важность подобного события прямо пропорциональна количеству выделений организма, которые вас просят собрать для анализа. Я вез с собой несколько пузырьков, и в каждой содержались какие-нибудь скорбные отбросы или выделения. Отдельно, в бардачке, покоился зловещий пластмассовый медальон, который я благоговейно поместил в три вложенных друг в друга мешочка и крепко завязал. Там хранился мазок самого сокровенного из всех отбросов – то, на что дежурные лаборанты должны взирать с таким же почтением, смешанным с трепетом и ужасом, с каким мы стали в последнее время относиться к экзотическим религиям мира.

Но сначала следовало отыскать само учреждение. Оказалось, оно находится в функциональном здании из светлого кирпича, одноэтажном, с выложенными плитами полами и ярким освещением. Зачем кому-то понадобилось назвать подобное место фермой «Осенняя жатва»? Быть может, попытка нейтрализовать бездушность блестящих точных приборов? Неужели при помощи необычного названия нас можно одурачить, заставить поверить в то, что мы живем в преканцерозную эпоху? Какой диагноз могут нам поставить в учреждении под названием ферма «Осенняя жатва»? Коклюш, круп? Легкая форма гриппа? Привычные, знакомые хвори обитателей старого дома на ферме, требующие постельного режима и глубокого массажа грудной клетки с применением успокаивающей мази «Викс». Может, кто-нибудь почитает нам вслух «Дэвида Копперфильда»?

У меня были дурные предчувствия. Образцы мои забрали, а меня посадили за консоль компьютера. В ответ на вопросы, появлявшиеся на экране, я принялся мало-помалу выстукивать историю своей жизни и своей смерти. Каждый ответ порождал новые вопросы в неумолимой прогрессии основных и дополнительных математических множеств. Я трижды солгал. Мне выдали просторный балахон и браслетик с номером. Потом отправили по узким коридорам на обмер и взвешивание, анализ крови, энцефалографию, фиксацию потоков, текущих сквозь мое сердце. Они сканировали и зондировали то в одном кабинете, то в другом, и каждое тесное помещение казалось чуть меньше предыдущего, чуть больше раздражало: свет был все ярче, человеческой мебели – все меньше. Каждый раз – новый лаборант. Каждый раз – безликие пациенты в лабиринте коридоров, товарищи по несчастью, переходящие из кабинета в кабинет, одетые в одинаковые балахоны. Никто не здоровался. Меня привязали к доске, напоминающей детские качели, перевернули вниз головой и минуту продержали в таком положении. Из стоявшего рядом аппарата появилась распечатка. Меня поставили на бегущую дорожку и велели бежать, бежать. На бедрах закрепили ремнями приборы, к груди присоединили электроды. Кто-то сидел за консолью и печатал, передавая сообщение машине, которая должна была сделать мое тело прозрачным. Я слышал завывание магнитного ветра, видел вспышки северного сияния. Люди брели по коридору, словно неприкаянные души, неся в высоко поднятых руках мензурки с собственной мочой. Я стоял в кабинете размером с чулан. Мне велели держать один палец у себя перед носом, закрыв левый глаз. Стена исчезла из виду, вспыхнул яркий свет. Они хотели помочь мне, спасти меня.

В конце концов, снова одевшись, я сел по другую сторону стола от нервного молодого человека в белом халате. Он изучал мое досье, бормоча, что он тут недавно. Я с удивлением обнаружил, что этот факт меня нисколько не огорчает. По-моему, я даже успокоился.

– Когда будут получены результаты?

– Результаты получены, – сказал он.

– Я думал, мы поговорим на общие темы. По-человечески. О том, что недоступно машинам. А через два-три дня, наверно, будут готовы точные цифры.

– Цифры готовы.

– А я, по-моему, еще не готов. Вся эта блестящая аппаратура немного выбивает из колеи. Нетрудно предположить, что после такого обследования может заболеть даже совершенно здоровый человек.

– С какой же это стати кто-то вдруг заболеет? Нигде больше нет таких точных испытательных приборов. Для анализа данных у нас имеются самые современные компьютеры. Эта аппаратура спасает людям жизнь. Уверяю вас, я видел, как это происходит. У нас есть оборудование, которое работает лучше новейших рентгеновских аппаратов и сканирующих устройств УЗИ. Мы заглядываем в человека глубже и точнее.

Казалось, он обретает уверенность. Этот парень с кротким взглядом и скверным цветом лица напоминал мне мальчишек, что стоят в супермаркете возле кассы и кладут товары в пакеты.

– Обычно мы начинаем следующим образом, – сказал он. – Я задаю вопросы на основе распечатки, а потом вы отвечаете в меру своих возможностей. Когда мы всё закончим, я отдам вам результаты в запечатанном конверте, а вы передадите их своему врачу, когда придете на платную консультацию.

– Отлично.

– Отлично. Обычно мы начинаем с вопроса, как вы себя чувствуете.

– На основе распечатки?

– Просто – как вы себя чувствуете? – кротко сказал он.

– На мой субъективный взгляд, говоря строго, я чувствую себя относительно здоровым и ожидаю подтверждения.

– Затем мы обычно переходим к усталости. Вы в последнее время усталость не чувствуете?

– А что люди обычно говорят?

– Распространенный ответ – легкое утомление.

– Я мог бы сказать то же самое, и будьте уверены, на мой субъективный взгляд, это довольно точно отражает фактическое положение дел.

Видимо, довольный ответом, он четко обозначил что-то – условными знаками належавшем перед ним листе бумаги.

– Как насчет аппетита? – спросил он.

– Я мог бы охарактеризовать его двояко.

– В общем-то, я тоже – на основе распечатки.

– То есть вы хотите сказать, что аппетит у меня то появляется, то пропадает.

– Это утверждение или вопрос?

– Смотря на что указывают цифры.

– Значит, мы пришли к согласию.

– Отлично.

– Отлично, – сказал он. – Как насчет сна? Речь о сне у нас заходит обычно перед тем, как мы предлагаем человеку чаю или кофе без кофеина. Сахара мы не даем.

– Многие ли ваши пациенты плохо спят?

– Только на последних стадиях.

– На последних стадиях сна? Вы имеете в виду, что они просыпаются рано утром и не могут снова заснуть?

– На последних стадиях жизни.

– Так я и думал. Отлично. Единственное, на что могу пожаловаться, – слегка пониженный порог чувствительности.

– Отлично.

– Я стал спать более беспокойно. А кто спокойно спит?

– Стали метаться и ворочаться?

– Метаться, – сказал я.

– Отлично.

– Отлично.

Он что-то записал. Казалось, все идет хорошо. Увидев, как хорошо все идет, я воспрял духом. От предложенного чая отказался, что, по-видимому, парня обрадовало. Мы быстро продвигались вперед.

– А тут мы спрашиваем о курении.

– Это проще простого. Ответ отрицательный. И речь вовсе не о том, что пять или десять лет назад я бросил. Я никогда не курил. Даже в подростковом возрасте. Ни разу не пробовал. Никогда не видел необходимости.

– Это всегда плюс.

Ободренный таким образом, я почувствовал себя гораздо увереннее.

– Мы быстро продвигаемся вперед, не правда ли?

– Некоторые предпочитают разговор затягивать, – сказал он. – Начинают интересоваться своим состоянием. Это становится чем-то вроде хобби.

– Кому он нужен, этот никотин? Мало того, я и кофе-то редко пью – и только без кофеина. Не могу понять, что люди находят во всей этой искусственной стимуляции. Лично меня пьянит обыкновенная прогулка по лесу.

– Отказаться от кофеина всегда полезно. Вот именно, подумал я. Вознаградите меня за добродетель. Сохраните мне жизнь.

– А молоко! – сказал я. – Людям недостаточно кофеина и сахара. Им еще и молоко подавай. Все эти жирные кислоты. С детства не пью молока. К жирным сливкам не притрагиваюсь. Ем легкую пищу, редко употребляю крепкие напитки. Никогда не понимал, почему все с ними так носятся. Вода! Вот мой любимый напиток. Стакан воды еще никому не повредил.