Текст книги "Белый шум"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

10

Плата за обучение в Колледже-на-Холме, включая плотный воскресный завтрак, составляет четырнадцать тысяч долларов. По-моему, есть какая-то связь между этой кругленькой суммой и тем, что студенты проделывают со своими телами в читальных залах библиотеки. Они сидят на широких мягких скамейках в разнообразных неловких позах, явно рассчитанных на то, чтобы играть роль опознавательных знаков некой сплоченной группы или тайной организации. Сидят, то сжавшись в комок, то расправив плечи и широко расставив ноги, то подвернув колени внутрь, то изогнувшись дугой, то чуть ли не завязавшись морским узлом, а то и почти вверх ногами. Позы эти столь нарочиты, что вполне сгодились бы для классической пантомимы. Во всем – элемент избранничества и чрезмерной утонченности. Порою кажется, будто меня занесло в какой-то восточный сон, слишком смутный для истолкования. Однако общаются они только на языке курса экономики, на одной из доступных, убогих разновидностей этого языка, принятой в обществе людей, которые съезжаются в начале учебного года на «универсалах».

Дениза смотрела, как ее мать снимает целлофановую ленточку с бесплатной пачки из шестнадцати пластиков жевательной резинки в отдельных обертках. Вновь обратившись к записным книжкам, лежавшим перед ней на письменном столе, она прищурилась. Лицо одиннадцатилетней девочки превратилось в маску умело сдерживаемого раздражения.

Выждав долгую минуту, она спокойно сказала:

– Да будет тебе известно: от этой гадости лабораторные животные заболевают раком.

– Ты же сама хотела, чтобы я жевала резинку без сахара, Дениза. Это была твоя идея.

– Тогда на пачке не было предупреждения. Теперь предупреждение напечатали, и мне будет трудно поверить, что ты его не заметила.

Она переписывала имена и телефоны из старой книжки в новую. Адресов там не было. Ее друзья имели только телефонные номера. Племя людей с семибитовым аналоговым сознанием.

– Я с удовольствием буду делать одно из двух, – сказала Бабетта. – Это зависит только от тебя. Буду жевать либо резинку с сахаром и искусственным красителем, либо резинку без сахара, бесцветную, ту, что причиняет вред здоровью крыс.

Стеффи положила телефонную трубку.

– Вообще не надо жевать, – сказала она. – Это тебе когда-нибудь приходило в голову?

Бабетта разбивала яйца в деревянную салатницу. Бросила на меня взгляд, в котором отражалось удивление: как эта девочка может одновременно говорить по телефону и слушать нас? Мне захотелось ответить: это потому, что она считает нас интересными людьми.

Бабетта обратилась к девочкам:

– Слушайте, я л ибо жую резинку, либо курю. Если хотите, чтобы я снова начала курить, отберите у меня жвачку и «Менто-Липтус».

– Почему непременно надо делать одно из двух? – спросила Стеффи. – Разве нельзя ни того, ни другого не делать?

– А почему бы не делать и то и другое? – сказала Дениза, старательно принимая невозмутимый вид. – Тебе же именно этого хочется, правда? Давайте все начнем делать то, что хотим, а? Вот только в школу мы завтра пойти не сможем, даже если захотим, потому что в здании зачем-то производят дезинфекцию.

Зазвонил телефон. Стеффи схватила трубку.

– Никакого преступления я не совершаю, – сказала Бабетта. – Я хочу только изредка жевать несчастный кусочек безвкусной резинки.

– Нет, все не так просто, – сказала Дениза.

– Но это же не преступление. Да и жую-то я не больше двух маленьких кусочков в день.

– Значит, больше не можешь.

– Нет, могу, Дениза. И хочу. Оказывается, жвачка меня успокаивает. Не надо поднимать шум по пустякам.

Стеффи ухитрилась привлечь наше внимание одной лишь силой мольбы на лице. Рука ее лежала на микрофоне трубки. Она не говорила, а только беззвучно шевелила губами:

«Стоверы хотят прийти».

– Родители или дети? – спросила Бабетта. Моя дочь пожала плечами.

– Они нам не нужны, – сказала Бабетта.

– Не пускай их, – сказала Дениза.

– А что сказать?

– Скажи все, что хочешь.

– Главное – сюда их не пускай.

– Они зануды.

– Скажи, пускай дома сидят.

Стеффи отошла подальше вместе с телефоном и повернулась так, словно хотела заслонить его своим телом. В ее взгляде сквозили страх и возбуждение.

– Маленький кусочек жвачки не может причинить никакого вреда, – сказала Бабетта.

– Наверно, ты права. Все это ерунда. Всего лишь предупреждение на пачке.

Стеффи повесила трубку.

– Всего лишь опасно для здоровья, – сказала она.

– Всего лишь крысы, – сказала Дениза. – Наверно, ты права. Все это ерунда.

– Может, она думает, что они скончались во сне.

– Всего лишь никчемные грызуны, так что какая разница?

– Какая разница, что за шум по пустякам? – сказала Стеффи.

– К тому же, хотелось бы верить, что она жует только два кусочка в день, ведь она то и дело все забывает.

– Что это я забываю? – спросила Бабетта.

– Так, ничего особенного, – сказала Дениза. – Все это ерунда.

– Что я забываю?

– Валяй, жуй свою жвачку. Не обращай внимания на предупреждение. Мне все равно.

Я поднял Уайлдера со стула и громко чмокнул его в ухо, а он съежился от удовольствия. Потом я посадил его на стойку и пошел наверх искать Генриха. Тот сидел у себя в комнате и изучал расположение пластмассовых шахматных фигур.

– Все еще играешь с тем парнем, что сидит в тюрьме? Ну и как идут дела?

– Неплохо. Кажется, я загнал его в угол.

– Что ты знаешь об этом парне? Я давно хотел спросить.

– То есть, кого он убил? Вот что нынче важнее всего. Забота о жертве.

– Ты уже очень долго играешь в шахматы с этим человеком. Что тебе о нем известно кроме того, что он приговорен к пожизненному заключению за убийство? Молодой ли он, старый, черный, белый? Вы хоть что-то сообщаете друг другу помимо шахматных ходов?

– Иногда мы переписываемся.

– Кого он убил?

– На него оказывали давление.

– Ну и что дальше?

– Положение стало безвыходным.

– Тогда он взял да и застрелил кого-то.

– Кого?

– Каких-то людей в Айрон-Сити.

– Сколько?

– Пятерых.

– Пять человек.

– Не считая полицейского, которого убил позже.

– Шесть человек. У него была маниакальная страсть к оружию? Был целый арсенал, припрятанный в его убогой комнатенке неподалеку от шестиэтажного бетонного гаража?

– Несколько пистолетов да винтовка со скользящим затвором и оптикой.

– С оптическим прицелом. Откуда он стрелял? С путепровода, из окна арендованной комнаты? А может, вошел в бар, в прачечную, в контору, где раньше работал, и открыл беспорядочную пальбу? Люди бросаются врассыпную, прячутся под столами. На улице все думают, что начался фейерверк. Я как раз ждал автобуса, когда услышал такой треск, точно фейерверк начался.

– Он поднялся на крышу.

– Снайпер на крыше. А перед тем, как подняться на крышу, он сделал запись в дневнике? А может, записал свой голос на магнитофон, сходил в кино или, чтобы освежить все это в памяти, прочел книжки о других людях, совершавших массовые убийства?

– Записал свой голос.

– Записал свой голос. И что он сделал с записью?

– Послал людям, которых любил, попросил прощения.

– «У меня нет другого выхода, братцы». Жертвы были совершенно незнакомыми людьми? Или он имел на них зуб? Может, его с работы уволили? А голосов он часом не слышал?

– Это были совершенно незнакомые люди.

– Он слышал голоса?

– По телевизору.

– Обращались только к нему? Его выбрали?

– Велели ему войти в историю. Ему было двадцать семь. Безработный, разведен, машина на кирпичах вместо колес. Жизнь дала трещину.

– Настойчивые голоса, оказывающие давление. А как он вел себя с прессой? Раздавал интервью, писал письма редактору местной газеты, пытался заключить договор об издании книги?

– В Айрон-Сити нет прессы. Когда он об этом задумался, было уже поздно. По его словам, доведись начать все сызнова, он совершил бы не обычное убийство, а политическое.

– Сделал бы более тщательный отбор, убил одного знаменитого человека, прославился.

– Теперь он знает, что не войдет в историю.

– Как и я.

– Но у тебя есть Гитлер.

– Что правда то правда.

– А что есть у Томми Роя Фостера?

– Ну хорошо, обо всем этом он рассказывает тебе в письмах. А ты о чем пишешь, когда отвечаешь?

– О том, что лысею.

Я взглянул на него. Он был в тренировочном костюме, на шее – полотенце, махровые потнички на запястьях.

– Ты знаешь, что сказала бы твоя мама насчет этой игры в шахматы по переписке.

– Я знаю, что сказал бы ты. Ты уже это говоришь.

– Как там твоя мама? Она писала тебе в последнее время?

– Она хочет, чтобы летом я приехал в ашрам.

– А ты хочешь?

– Кто знает, чего я хочу? Кто знает, чего хотят все? Разве можно вообще быть в чем-то уверенным? Разве все это не зависит от химического состава мозга, от сигналов, посылаемых во все стороны, от электрической энергии в коре? Откуда тебе известно, что ты на самом деле чего-то хочешь? Может, это просто какой-то нервный импульс в голове? В каком-нибудь неприметном месте одного из полушарий головного мозга происходит некое незначительное изменение, и вот мне вдруг хочется поехать в Монтану – или не хочется. Откуда мне знать, что я и вправду хочу поехать, что это не результат деятельности каких-нибудь нейронов или чего-то подобного? Может, дело просто в случайном сигнале, полученном спинным мозгом, а я, оказавшись вдруг в Монтане, начинаю понимать, что вовсе не хотел туда ехать. Я не могу управлять процессами, происходящими у меня в мозге, и потому понятия не имею, чего захочу через десять секунд, а уж насчет Монтаны будущим летом и подавно не знаю. Все дело в этих процессах в мозге, и никто понятия не имеет ни о себе как о личности, ни о каком-нибудь нейроне, который попросту либо случайно возбуждается, либо случайно не возбуждается. Не потому ли Томми Рой убил тех людей?

Утром я направился в банк. Там подошел к кассе-автомату, чтобы проверить остаток своего счета. Вставил карточку, ввел секретный код, напечатал запрос. Сумма на экране приблизительно соответствовала моим собственным подсчетам, она тускло высветилась после долгого изучения документов, сложных арифметических действий. Безмерно благодарный, я вздохнул с облегчением. Система помиловала мою душу грешную. Я почувствовал ее поддержку и одобрение. Аппаратное обеспечение системы, ее главное электронное устройство заперто в одном из помещений какого-то далекого большого города. Какая замечательная слаженность действий. Я осознал, что сейчас было засвидетельствовано и подтверждено существование чего-то очень ценного лично для меня – но не денег, отнюдь не денег. Двое вооруженных охранников вывели из банка психически неуравновешенного субъекта. Система была невидима и потому производила еще более глубокое впечатление, вызывала еще большее беспокойство при взаимодействии с ней. Но мы сходились во взглядах, по крайней мере, до поры до времени. Сети, схемы, потоки, гармонии.

11

Я проснулся в предсмертном поту, не в силах совладать со своими мучительными страхами. В самом центре моего существа возникла пауза. Ни желания, ни физических сил вставать с постели и ходить по неосвещенному дому, хватаясь за стены и перила лестницы. Пробираться ощупью, вновь обживать свое тело, возвращаться к жизни. Пот тонкими струйками стекал по моим бокам. Электронные часы на приемнике показывали 3:51. В такие моменты числа бывают только нечетными. К чему бы? Может, смерть закодирована нечетным числом? Существуют ли числа, опасные для жизни, числа, несущие в себе угрозу иного рода? Бабетта что-то пробормотала во сне, и я придвинулся поближе, вдыхая жар ее тела.

В конце концов я уснул, но вскоре проснулся от запаха подгоревших тостов. Должно быть, Стеффи. Тосты у нее подгорают часто, причем она делает это нарочно, когда вздумается. Она любит этот запах, пристрастилась к нему; это самый дорогой для нее аромат. Он доставляет ей гораздо больше удовольствия, чем дым костра, нагар со свечей или запах пороха, который ветер разносит по всей улице, когда Четвертого июля устраивают фейерверк. Стеффи создала свою систему ценностей: подгоревший ржаной, подгоревший белый и так далее.

Я надел халат и спустился вниз. Мне то и дело приходилось надевать свой банный халат и куда-нибудь идти, чтобы серьезно потолковать с кем-нибудь из детей. На кухне были Стеффи и Бабетта. Поразительно. Я думал, жена еще в постели.

– Хочешь тост? – спросила Стеффи.

– На будущей неделе мне стукнет пятьдесят один.

– Это ж еще не старость, правда?

– Я уже двадцать пять лет чувствую себя одинаково.

– Плохо. А моей маме сколько?

– Еще молодая. Ей было всего двадцать, когда мы в первый раз поженились.

– Она моложе Баб?

– Почти ровесницы. Так что не думай, будто я из тех мужиков, которые все время ищут женщин помоложе.

Я и сам толком не знал, кому предназначаются мои ответы – Стеффи или Бабетте. Такое часто случается на кухне, где, как сказал бы Марри, исходные элементы расположены на многочисленных непостижимых уровнях.

– Она по-прежнему служит в ЦРУ? – спросила Стеффи.

– Вообще-то, об этом говорить не следует. К тому же, она всего лишь внештатный агент.

– Что это значит?

– Это значит, что она, как и многие в наше время, занимается этим ради приработка.

– Чем именно она занимается? – спросила Бабетта.

– Ей звонят из Бразилии. Это сигнал к началу работы.

– А потом?

– Она возит по всей Латинской Америке чемодан с деньгами.

– И все? Это и я смогла бы.

– Иногда ей присылают книги на рецензию.

– Я с ней встречалась? – спросила Бабетта.

– Нет.

– А я знаю, как ее зовут?

– Дейна Бридлав.

Пока я называл имя и фамилию, Стеффи повторила их беззвучно.

– Надеюсь, ты не собираешься это есть, – сказал я ей.

– Я всегда ем свои тосты.

Зазвонил телефон, и я взял трубку. Со мной поздоровался весьма приятный женский голос, сообщивший, что он синтезирован компьютером для изучения рынка с целью определения современных уровней потребительского спроса. Он сейчас задаст ряд вопросов, делая после каждого вопроса паузу, чтобы дать мне возможность ответить.

Я передал трубку Стеффи. Когда стало ясно, что она поглощена беседой с компьютером, я вполголоса заговорил с Бабеттой.

– Она любила плести интриги.

– Кто?

– Дейна. Любила втягивать меня в разные делишки.

– В какие, например?

– В распри. В двойную игру с тем, чтобы настроить одних друзей против других. В семейные интриги, в интриги на факультете.

– По-моему, все это – дело житейское.

– Со мной она говорила по-английски, а по телефону – по-испански или по-португальски.

Стеффи, извиваясь и оттягивая свободной рукой свитер, пыталась прочесть ярлык.

– Тебе почти пятьдесят один. Как ощущение? – спросила Бабетта.

– Точно такое же, как в пятьдесят.

– Вот только числа разные – одно четное, другое нечетное, – заметила она.

Вечером, в комнате Марри с ее серовато-белыми стенами, после эффектного блюда из корнуоллской курицы в форме лягушки, приготовленного на плитке с двумя конфорками, мы пересели с металлических складных стульев на койку, чтобы выпить кофе.

– Когда я был спортивным журналистом, – сказал Марри, – я постоянно путешествовал, жил в самолетах и гостиницах, в чаду стадионов, а в собственной квартире ни разу не почувствовал себя как дома. Теперь у меня есть пристанище.

– Вы тут сотворили чудо, – сказала Бабетта, уныло скользя взглядом по комнате.

– Пристанище тесное, темное, скромное, – сказал он самодовольно. – Вместилище мысли.

Я жестом показал на старое четырехэтажное здание, занимающее несколько акров на другой стороне улицы:

– У вас не слышно шума из психиатрической больницы?

– Вы имеете в виду побои и крики? Интересно, что люди до сих пор называют это учреждение психиатрической больницей. Вероятно, все дело в поразительном архитектурном стиле, в крутой крыше, высоких дымовых трубах, колоннах, в разбросанных там и сям завитушках, то ли причудливых, то ли мрачных – никак не могу понять. Здание не похоже ни на санаторий для душевнобольных, ни на интернат для инвалидов и престарелых. Оно похоже именно на психиатрическую больницу.

Его брюки начинали лосниться на коленях.

– Жаль, вы не привели детей. Мне хочется узнать маленьких детей поближе. Наше общество – это общество детей. Своим студентам я говорю, что они уже слишком стары, чтобы играть важную роль в процессе развития общества. С каждой минутой они отдаляются друг от друга. «Даже сейчас, – говорю я им, – пока мы здесь сидим, вы сворачиваете со столбовой дороги, лишаетесь возможности получить признание как группа, лишаетесь привлекательности для рекламодателей и людей, занятых массовым производством в сфере культуры. Дети – вот истинная универсалия общества. А ваше время давно истекло, вы уже поплыли по течению, ощущать свою отчужденность от продуктов, которые потребляете. Кому же они предназначены? Каково ваше место в системе сбыта? После окончания колледжа вы непременно почувствуете страшное одиночество и неудовлетворенность группы потребителей, оторвавшихся от жизни. Это лишь вопрос времени». Потом я стучу карандашом по столу, дабы обратить их внимание на то, что время летит с устрашающей быстротой. Мы сидели на койке и потому, чтобы обратиться к Бабетте, которую заслоняла поднятая мною чашка, Марри пришлось наклониться далеко вперед.

– Сколько у вас детей, в общей сложности?

Она, похоже, задумалась:

– Ну, Уайлдер, конечно, потом Дениза.

Марри пил кофе маленькими глотками и пытался искоса смотреть на нее, держа чашку у нижней губы.

– Еще Юджин, который в этом году живет у своего папы в Западной Австралии. Юджину восемь лет. Его папа занимается исследовательской работой в аутбэке. Он также и папа Уайлдера.

– Мальчик растет без телевизора, – сказал я, – поэтому Марри, возможно, стоит потолковать с ним. Ведь он, в сущности, дитя природы, дикарь, найденыш из буша, умный и грамотный, но не знакомый с теми фундаментальными идеями и кодами, что служат признаками уникальности человеческого рода.

– Телевидение – проблема лишь в том случае, если вы разучились смотреть и слушать, – сказал Марри. – Мы со студентами постоянно обсуждаем этот вопрос. Они начинают сознавать, что должны взбунтоваться против телевидения точно так же, как предшествующее поколение взбунтовалось против родителей и своей страны. А я говорю, что им придется снова учиться смотреть на все глазами детей. Не обращать внимания на содержание. Выражаясь вашими словами, Джек, находить идеи и коды.

– А они что на это говорят?

– Что телевидение – сродни рекламной макулатуре в почтовом ящике. Но я говорю студентам, что не могу с этим согласиться, Я говорю им, что уже больше двух месяцев сижу в этой комнате, до утра смотрю телевизор, внимательно слушаю, делаю заметки. Впечатление просто обескураживающее, смею вас заверить, почти мистическое.

– И к какому выводу вы пришли?

Марри с важным видом скрестил ноги и, с улыбкой глядя прямо перед собой, опустил чашку себе на колени.

– Излучение и волны, – сказал он. – Я уже понял, что для американской семьи телевидение – первородная сила. Неприступное, не подвластное времени, изолированное, автономное. Оно подобно мифу, что рождается прямо в наших гостиных, подобно чему-то пережитому как бы во сне, предсознательно. Я просто в восторге, Джек.

Он посмотрел на меня, по-прежнему улыбаясь – почти заискивающе.

– Вы должны научиться смотреть. Должны отбросить предубеждения и воспринимать информацию. Телевидение предлагает нашему вниманию невероятное количество экстрасенсорных данных. Делает общедоступными воспоминания древности, зари человечества, радушно принимает нас в вещательной сети, в сетке подвижных пятнышек, из которых состоит изображение на экране. Там есть свет, есть звук. Я спрашиваю своих студентов: «Чего же еще вы хотите?» Взгляните на обилие данных, скрытых в сети, в яркой упаковке, в рекламных песенках и роликах, якобы взятых из жизни, в товарах, со свистом вылетающих из темноты, в закодированных посланиях, в бесконечных повторах, напоминающих церковные песнопения, мантры. «Кока – это класс, кока – это класс, кока – это класс!» В сущности, среда изобилует священными догматами, следует лишь вновь научиться реагировать непредвзято и превозмочь раздражение, усталость и отвращение.

– Но студенты с вами не согласны.

– Они ненавидят его сильнее, чем рекламную макулатуру. По их словам, телевидение – предсмертные судороги человеческого сознания. Они стыдятся своего телевизионного прошлого. Им хочется говорить о кино.

Марри встал и снова наполнил наши чашки.

– Откуда у вас такие познания? – спросила Бабетта.

– Я из Нью-Йорка.

– Чем больше вы говорите, тем больше, по-моему, заискиваете. Такое впечатление, будто вы пытаетесь нас как-то обмануть.

– Лучшая беседа – обольщение.

– Вы были женаты? – спросила она.

– Один раз, недолго. Я писал репортажи о командах «Джетс», «Метс» и «Нетс». Наверняка я сейчас кажусь вам весьма странным типом, одиноким чудаком, этаким добровольным затворником, которому не нужно ничего, кроме телевизора и полок с комиксами в суперобложках. Однако не думайте, что я не оценил бы визит умной женщины в юбке с разрезом и туфлях на шпильках, с эффектными аксессуарами, приди она, к примеру, в два или три часа ночи.

Когда мы шли домой, моросил дождь. Я обнимал Бабетту за талию. Улицы были безлюдны. Во всех магазинах по Элм-стрит было темно, два банка освещались тусклыми лампочками, неоновые очки в витрине магазина оптики отбрасывали на тротуар причудливые узоры света.

«Дакрон», «Орлон», «Лайкра Спандекс».

– Я знаю, что забываю все на свете, – сказала Бабетта, – но понятия не имела, что это так бросается в глаза.

– Ничего подобного.

– Ты слышал, что сказала Дениза? Когда это было – на прошлой неделе?

– Дениза умна и настырна. А больше никто ничего не замечает.

– Я набираю номер и забываю, кому звоню. Прихожу в магазин и забываю, что надо купить. Кто-то мне что-то говорит, я забываю это, мне говорят еще раз, я забываю, мне снова говорят – и при этом как-то странно улыбаются.

– У всех нас память дырявая, – сказал я.

– Я забываю имена, лица, номера телефонов, адреса, время и место встреч, правила, инструкции.

– Вообще-то нечто подобное происходит почти со всеми.

– Я забываю, что Стеффи не любит, когда ее называют Стефани. Иногда я называю ее Денизой. Я забываю, где поставила машину, а потом очень долго не могу вспомнить, как эта машина выглядит.

– Забывчивостью уже пропитаны и воздух, и вода. Она проникла в трофическую цепь.

– Возможно, все дело в моей жевательной резинке. Не слишком странное предположение?

– А может, и кое в чем другом.

– То есть?

– Ты же употребляешь кое-что помимо жевательной резинки.

– Откуда ты взял?

– Из вторых рук – от Стеффи.

– А ей кто сказал?

– Дениза.

Она задумалась, допустив, что, если слухи или предположения исходят от Денизы, они, скорее всего, верны.

– И что же я, по словам Денизы, употребляю?

– Я хотел сначала у тебя спросить, а уж потом – у нее.

– Насколько мне известно, Джек, я не употребляю ничего такого, чем можно было бы объяснить мои провалы памяти. С другой стороны, я не старуха, у меня не было ушибов головы, да и в семье не наблюдалось никаких отклонений, кроме загиба шейки матки.

– Судя по твоим словам, Дениза, возможно, права.

– Не исключено.

– Судя по твоим словам, ты употребляешь то, что в качестве побочного эффекта ухудшает память.

– Либо употребляю и не помню, либо не употребляю и не помню. Вся моя жизнь – «либо-либо». Я жую либо обычную резинку, либо резинку без сахара. Либо жую резинку, либо курю. Либо курю, либо толстею. Либо толстею, либо бегаю по ступенькам стадиона.

– Такая жизнь кажется довольно скучной.

– Надеюсь, она будет длиться вечно.

Вскоре мостовые и тротуары покрылись листвой. Листья кружили в воздухе и, шурша, падали с наклонных крыш. Каждый день временами дул сильный ветер, деревья обнажались все больше, а на задние дворы, на небольшие газоны перед домами вышли пенсионеры с граблями. Вдоль бордюров кособокими шеренгами выстроились черные мешки.

На День всех святых за угощением к нам явилась вереница испуганных ребятишек.