Текст книги "Белый шум"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

12

На уроки немецкого я ходил два раза в неделю, в конце дня, и с каждым следующим визитом смеркалось все раньше. В своей работе Говард Данлоп придерживался правила, согласно которому весь урок мы должны сидеть лицом друг к другу. Когда он демонстрировал произношение согласных, дифтонгов, долгих и кратких гласных, я должен был изучать положение его языка. Когда же я пытался воспроизводить эти злополучные звуки, Данлоп, в свою очередь, внимательно смотрел мне в рот.

Стоило ему приступить к своим голосовым экзерсисам, как его безмятежное, неподвижное лицо – плоский овал, напрочь лишенный характерных черт, – преображалось. Он начинал кривляться. Жуткое зрелище и, стыдно признаться, захватывающее – таким, вероятно, видится припадок, если наблюдать за больным в лабораторных условиях. Данлоп втягивал голову в плечи, прищуривался, гримасничал, как обезьяна. Когда наставал мой черед произносить эти шумные звуки, я, лишь бы угодить учителю, старательно подражал: кривил губы и зажмуривался, понимая, что при такой неумеренной, искаженной артикуляции все это наверняка звучит так, словно вдруг, вопреки всем законам природы, говорить пытаются дерево или камень. Когда я открывал глаза, Данлоп сидел, наклонившись почти вплотную к моим губам, и заглядывал мне в рот. Мне становилось интересно, что он там видит.

В начале и конце каждого урока повисало напряженное молчание. Я пытался завязать разговор о пустяках, заставить Данлопа рассказать о том времени, когда он был хиропрактиком, о его жизни до преподавания немецкого. Он отводил глаза и смотрел куда-то мимо, но не потому, что я ему наскучил. Во взгляде не отражалось ни раздражения, ни желания избежать расспросов – просто у него был такой отрешенный вид, что казалось: события его жизни никак не связаны между собой. Когда же он все-таки говорил – об остальных жильцах или о хозяине пансиона, – голос его делался немного ворчливым, в нем слышалась протяжная нотка недовольства. Ему очень хотелось верить, что он прожил жизнь среди людей, которые никогда не понимали сути вещей.

– Вы многим даете уроки?

– Немецкого?

– Да.

– Немецкий у меня изучаете только вы. Раньше и другие приходили. Нынче немецкий язык не в чести. Для подобных вещей характерна цикличность, как, впрочем, и для всего остального.

– А что еще вы преподаете?

– Греческий, латынь, морскую навигацию.

– Люди приезжают сюда изучать морскую навигацию?

– Сейчас уже не так часто, как раньше.

– Просто поразительно, сколько людей занимаются в наше время преподаванием, – сказал я. – На каждого человека приходится по преподавателю. Все мои знакомые либо преподают, либо учатся. Как вы думаете, чем это чревато?

Он отвел глаза и посмотрел на дверцу стенного шкафа.

– А еще что-нибудь вы преподаете? – спросил я.

– Метеорологию.

– Метеорологию. А это как вышло?

– Смерть матери меня подкосила. Я совсем упал духом, потерял веру в Бога. Я был безутешен, полностью замкнулся в себе. Но однажды случайно увидел по телевизору сводку погоды. Энергичный молодой человек со светящейся указкой стоял перед разноцветной спутниковой фотографией и предсказывал погоду на ближайшие пять дней. Я сидел, зачарованный его самоуверенностью и мастерством. Казалось, этот молодой человек получает с метеоспутника сообщение, которое потом передает лично мне, сидящему на раскладном стуле. Я занялся метеорологией в поисках утешения. Читал синоптические карты, собирал книги о погоде, присутствовал при запуске метеозондов. Мне стало ясно, что изучение погоды – мое призвание. Благодаря этому занятию я чувствовал себя так спокойно и уверенно, как никогда прежде. Роса, иней и туман. Снежные шквалы. Струйное течение. По-моему, в струйном течении есть некое величие. Я начал вылезать из своей скорлупы, разговаривать с людьми на улице. «Приятный денек». «Похоже, будет дождь». «Сегодня жарковато, не правда ли?» На погоду все обращают внимание. Встав с постели, вы первым делом подходите к окну и смотрите, какая погода. Так делаете вы, так делаю я. Я составил список целей, которых рассчитывал добиться в метеорологии. Прошел заочный курс, получил степень бакалавра и официальное разрешение преподавать этот предмет в аудиториях вместимостью не более ста человек. Я преподавал метеорологию в подвалах церквей, на трейлерных стоянках, в рабочих кабинетах и гостиных. Люди приходили слушать мои лекции в Миллерз-Крике, Ламбервиле, Уотертауне. Рабочие, домохозяйки, торговцы, полицейские и пожарные. Я кое-что видел у них в главах: жажду, непреодолимое желание.

В манжетах его теплой нижней рубашки были маленькие дырочки. Мы стояли посреди комнаты. Я ждал продолжения. Было то время года, то время дня, когда ткань вещей пропитывается легкой щемящей печалью. Сумерки, тишина, лютый холод. Неизъяснимая тоска до мозга костей.

Когда я пришел домой, на кухне отрабатывал замах, упражняясь в гольфе, Боб Парди. Боб – отец Денизы. Он сказал, что в городе проездом – направляется в Глассборо устраивать презентацию – и хочет сводить нас всех в ресторан.

Боб взмахнул сцепленными руками над левым плечом и плавным движением проводил мяч. Дениза наблюдала за ним, сидя на табуретке у окна. На нем был кардиган с начесом, рукава закрывали запястья.

– Что за презентация? – спросила Дениза.

– Да так, ничего особенного. Схемы, стрелки. Главное – пустить пыль в глаза. Это простейший инструмент охвата клиентуры, дорогая.

– Ты что, опять сменил работу?

– Собираю средства. Работы, кстати, по горло, можешь не сомневаться.

– Что за средства?

– Да всякие-разные, все, что под руку попадется, понимаешь? Люди с удовольствием отдают мне продуктовые талоны, фавюры. Ну и отлично, я не против.

Он наклонился, чтобы загнать мяч в лунку. Бабетта смотрела на него, прислонившись к дверце холодильника и скрестив руки на фу-ди. Наверху чей-то голос произнес с британским акцентом: «Существуют особые формы головокружения, при которых не кружится голова».

– На что идут эти средства? – спросила Дениза.

– Есть небольшая организация, о которой тебе, возможно, приходилось слышать, – называется «Фонд готовности к ядерной катастрофе». По существу – законный фонд помощи оборонной промышленности. Существует на всякий случай.

– На какой, к примеру?

– На тот, к примеру, если я вдруг фохнусь в голодный обморок. Может, все-таки доберемся до мяса на ребрышках, а? Волка ноги кормят. Что скажешь, Бабетта? А то еще немного, и я займусь самоедством.

– Какая же по счету эта работа?

– Отстань, Дениза.

– Ладно, все это ерунда. Делай что хочешь, мне все равно.

Боб повел троих старших в «Уэгон Уил». Я повез Бабетту в дом на реке, где она должна была читать вслух слепому мистеру Тридуэллу, жившему там с сестрой. Уайлдер сидел между нами и играл купленными в супермаркете бульварными газетами – этому чтиву которым Тридуэлл отдавал предпочтение. Бабетта, читавшая вслух незрячим людям на общественных началах, не вполне одобряла страсть пожилого господина к темным, отвратительным сторонам жизни, полагая, что люди с физическими недостатками чувствуют моральную потребность в более возвышенных развлечениях. Если уж эти люди не будут вдохновлять нас на победы человеческого достоинства, на кого же нам тогда рассчитывать? Они должны подавать хороший пример, такой же, как Бабетта – чтица и поборница высокой морали. Но в силу профессионального отношения к своему долгу, она на полном серьезе, как ребенку, читала старику о мертвецах, которые оставляют сообщения на автоответчиках.

Мы с Уайлдером остались ждать в машине. План был такой: после чтения мы втроем встречаемся с компанией из «Уэгон Уил а» в ресторане «Динки Донат», где они съедят десерт, а мы пообедаем. Дабы скоротать эту часть вечера, я взял с собой «Майн Кампф».

Дом Тридуэллов представлял собой каркасное строение с гниющими решетками на веранде. Меньше чем через пять минут Бабетта вынырнула из дома, нерешительно подошла к дальнему краю веранды и оглядела неосвещенный двор. Потом медленно направилась к машине.

– Дверь была открыта. Я вошла – никого. Посмотрела вокруг – ни души. Поднялась наверх – никаких признаков жизни. Судя по всему, ничего не пропало.

– Что ты знаешь о его сестре?

– Она старше и, вероятно, хуже его сохранилась, вот разве что не слепая.

В двух ближайших домах было темно, оба продавались, а в четырех других о поведении Тридуэллов в течение последних нескольких дней никто ничего не знал. Мы поехали в управление полиции штата и поговорили со служащей, сидевшей за консолью компьютера. Она сообщила, что каждые одиннадцать секунд кто-нибудь да пропадает, и записала наш рассказ на магнитофон.

В «Динки Донате» Боб Парди сидел молча, а семья ела и вела беседу. Дряблая кожа на розовом лице игрока в гольф уже обвисала с черепа, да и все его тело, казалось, обмякло, а потому он выглядел жалко – как человек, которому строго-настрого приказали похудеть. Он сделал себе дорогую стрижку с укладкой – с добавлением некоторого количества краски, с использованием некоторого количества технических средств, – но казалось, что эта прическа нуждается в более светлой голове. Я отдавал себе отчет: Бабетта внимательно разглядывает его, пытаясь постичь смысл четырех бурных лет, которые они прожили в браке, охватить умом всю панораму этой бойни. Он пил, играл в карты, съезжал на машине к воде прямо по насыпи, терял и бросал работу, ездил под чужим именем в Коултаун, где платил женщине, чтобы она говорила с ним по-шведски в постели. Именно шведский язык и бесил Бабетту – а может, и стремление мужа во всем признаваться, – и она неумело пыталась его колотить: тыльными сторонами ладоней, локтями, запястьями. Бывшие возлюбленные, давние страхи. Теперь же Бабетта смотрела на него с нежностью и сочувствием, и в ее задумчивых любящих глазах отражалось такое великодушие, что казалось, будто она перебирает в уме все магические заклинания против его нынешней полосы невезения. И все же, вновь принимаясь листать свою книгу, я уже знал, что это всего лишь мимолетное чувство, одно из тех проявлений доброты, которых никто не в силах понять.

На другой день, еще до полудня, дно реки начали чистить драгой.

13

Студенты редко покидают территорию колледжа. В самом Блэксмите им нечего делать – ни подходящего пристанища, ни соблазнов. У них своя особая еда, свои фильмы, музыка, театр, виды спорта, темы для разговоров и секс. Это городок химчисток и магазинов оптики. Витрины фирм, торгующих недвижимостью, украшены фотографиями едва различимых викторианских домов. Эти снимки никто не менял уже много лет. Дома то ли проданы, то ли исчезли с лица земли, то ли стоят в других городках, других штатах. Это город благотворительных аукционов и дворовых распродаж, когда вещи, отслужившие свой срок, выносят на подъездные аллеи и оставляют под присмотром детей.

Бабетта позвонила мне в мой кабинет в Сентенари-холле. Сказала, что Генрих надел свою камуфляжную кепку, взял фотоаппарат «Инстаматик» и пошел на берег реки смотреть, как ищут тела на дне; пока он стоял там, поступило сообщение о том, что Тридуэллов, живых, но в сильном шоке, нашли в заброшенной кондитерской палатке на территории «Мидвиллидж-молла» – огромного торгового центра на автомагистрали. По-видимому, они заблудились и два дня бродили по комплексу, растерянные, испуганные, а потом нашли убежище в захламленном киоске. В киоске они провели еще два дня, и сестра, от слабости едва держась на ногах, отваживалась выходить оттуда и в поисках объедков рылась в урнах с героями мультиков на пружинных крышках. Лишь по счастливой случайности, пока они сидели в киоске, не похолодало. Никто еще не знал, почему они не просили о помощи. Вероятно, из-за того, что территория была незнакомой и такой громадной, да в силу преклонного возраста им казалось, что они брошены на произвол судьбы, помощи ждать неоткуда, а люди вдалеке очень опасны. Тридуэллы вообще нечасто выходили из дома. Никто еще даже понятия не имел, каким образом они ухитрились добраться до торгового комплекса. Возможно, внучатая племянница привезла их туда на своей машине и высадила, а потом забыла забрать. По словам Бабетты, найти внучатую племянницу и расспросить не удалось.

За день до удачного окончания поисков полиция, пытаясь установить местонахождение и узнать судьбу Тридуэллов, обратилась за помощью к экстрасенсу. Об этом подробно писали в местной газете. Ясновидящая эта жила в трейлере, где-то в загородной рощице. Она желала, чтобы ее называли не иначе, как Адель Т. Согласно сообщению в газете, пока Адель Т. и начальник полиции Холлис Райт сидели в трейлере, она разглядывала фотографии Тридуэллов и обнюхивала предметы из их гардероба. Потом попросила начальника оставить ее одну на час. Совершила некие обряды, поела риса с «далем» и впала в транс. Как сказано далее в газете, изменяя таким образом свое состояние, она пыталась получить экстрасенсорную информацию обо всех материальных объектах, местонахождение которых хотела определить, в данном случае – о Старике Тридуэлле и его сестре. Когда начальник полиции Райт вновь зашел в трейлер, Адель Т. велела ему забыть о реке и сосредоточить поиски на участке суши, с виду напоминающем лунный ландшафт, в радиусе пятнадцати миль от дома Тридуэллов. Полицейские тотчас направились к гипсовому карьеру в десяти милях ниже по течению реки, где нашли дорожную сумку, а в ней – пистолет и два килограмма чистого героина.

Полицейские и раньше иногда обращались к Адели Т. за советом и благодаря ей нашли тела двух человек, насмерть забитых дубинками, одного сирийца в холодильнике и тайник с помеченными банкнотами на сумму в шестьсот тысяч долларов, хотя, как сообщается в заключении, в каждом из этих случаев полиция искала что-то другое.

Американская тайна все непостижимее.

14

Сгрудившись у окна в маленькой комнатке Стеффи, мы любовались пленительным закатом. Отсутствовал только Генрих – вероятно, он либо скептически относился к невинным коллективным развлечениям, либо считал, что в нынешних закатах есть нечто зловещее.

Спустя некоторое время я, сидя в постели в банном халате, занимался немецким. Я бормотал под нос слова и задавался вопросом, удастся ли на весенней конференции ограничить демонстрацию знания немецкого языка кратким вступительным словом, или остальные участники потребуют, чтобы немецкая речь звучала постоянно – на лекциях, за едой, во время пустячных разговоров – как признак нашей серьезности, нашей уникальности в мировой системе гуманитарного образования.

По телевизору сказали: «И другие тенденции, которые могли бы оказать огромное влияние на ваш портфель ценных бумаг».

Вошла Дениза и легла поперек в ногах кровати, положив голову на согнутые руки и отвернувшись от меня. Сколько принципов, контр-принципов, социально-исторических обобщений вместила в себя эта незамысловатая поза? Прошла целая минута.

– Что будем делать с Баб? – спросила Дениза.

– В каком смысле?

– Она же ничего не может запомнить.

– Баб не спрашивала у тебя, принимает ли она лекарства?

– Нет.

– Не принимает или не спрашивала?

– Не спрашивала.

– А должна была спросить, – сказал я.

– А вот и не спросила.

– Откуда тебе известно, что она принимает лекарства?

– В мусоре под раковиной я видела пузырек, прописанный врачом, с ее фамилией и названием лекарства.

– Как оно называется?

– «Дилар». По одной таблетке раз в три дня. Значит, оно, похоже, опасное, вызывает привыкание или что-нибудь в этом роде.

– А что сказано о диларе в твоем лекарственном справочнике?

– Нет его там. Я долго искала. Там четыре алфавитных указателя.

– Наверно, оно недавно поступило в продажу. Хочешь, я еще раз посмотрю?

– Я уже смотрела. Смотрела!

– Всегда можно позвонить ее врачу. Но я не хочу делать из мухи слона. Все принимают какие-нибудь лекарства, все время от времени что-нибудь забывают.

– Не так, как мама.

– Я постоянно все забываю.

– А что ты принимаешь?

– Таблетки от давления, от стресса, от аллергии, глазные капли, аспирин. Дело житейское.

– Я заглянула в аптечку в вашей ванной.

– Дилара нет?

– Я думала, может, там новый пузырек появился.

– Врач прописал тридцать таблеток. Вот и все. Дело житейское. Все что-нибудь принимают.

– И все же я хочу быть в курсе, – сказала она.

За все это время она ни разу не повернулась ко мне. В подобных ситуациях хорошо готовить заговоры, плести хитроумные интриги, строить тайные планы. Но потом Дениза переменила позу, приподнявшись на локте, и задумчиво посмотрела на меня с края кровати:

– Можно задать тебе один вопрос?

– Конечно.

– Ты не рассердишься?

– Содержимое моей аптечки тебе уже известно. Какие еще тайны остались?

– Почему ты назвал Генриха Генрихом?

– Законный вопрос.

– Ты не обязан отвечать.

– Вопрос естественный. По-моему, ты имеешь право его задать.

– Так почему же?

– Это имя показалось мне эффектным, звучным. В нем есть что-то властное.

– Он назван в честь какого-нибудь человека?

– Нет. Он родился вскоре после того, как я создал кафедру, и мне, наверное, захотелось возблагодарить судьбу. Сделать что-нибудь на немецкий лад. Я чувствовал, что нужен какой-то жест.

– Генрих Герхардт Глэдни?

– Я считал, что в этом имени звучит властность, которая, возможно, проявится и в характере мальчика. Считал имя эффектным, ярким, да и до сих пор считаю. Мне хотелось защитить сына, сделать так, чтобы он ничего не боялся. В то время детям давали имена Ким, Келли и Трейси.

Мы надолго замолчали. Дениза по-прежнему смотрела на меня. У нее довольно мелкие черты лица, и в минуты сосредоточенности она слегка походила на драчливую мартышку.

– По-твоему, я просчитался?

– Не мне судить.

– В немецких именах, в немецком языке, да и вообще во всем немецком есть нечто особенное. Я не знаю, что именно. Оно просто есть. Центральная фигура тут, конечно, Гитлер.

– Вчера вечером его опять показывали.

– Его показывают постоянно. Без него у нас и телевидения бы не было.

– Немцы же проиграли войну, – сказала она. – Выходит, они были не такие уж великие?

– Веское соображение. Но дело не в величии. Это не вопрос добра и зла. Я и сам не знаю, в чем тут дело. Взгляни таким образом: одни люди всегда носят одежду любимого цвета, другие ходят с оружием, третьи надевают форму и чувствуют себя более важными, сильными, защищенными. На таких вещах и сосредоточены все мои навязчивые идеи.

Вошла Стеффи с Денизиным зеленым козырьком на голове. Я понятия не имел, что это значит. Она взобралась на кровать, и мы втроем принялись листать мой немецко-английский словарь в поисках слов, которые на обоих языках звучат почти одинаково – таких, как «оргия» и «туфля».

Пробежав по коридору, в комнату ворвался Генрих:

– Пошли быстрей, авиакатастрофу показывают!

Он выскочил за дверь, девчонки спрыгнули с кровати, и все трое помчались к телевизору.

Я сидел в постели, слегка ошарашенный. Их стремительный, шумный уход встряхнул всю комнату на молекулярном уровне. Казалось, среди обломков невидимой материи все сводится к одному вопросу: что здесь происходит? Когда я добрался до комнаты в конце коридора, на экране с краю оставался только клуб черного дыма. Но катастрофу показали еще дважды – один раз в замедленном повторе, когда комментатор пытался объяснить, почему упал самолет. Учебно-тренировочный реактивный самолет на авиационной выставке в Новой Зеландии.

У нас два чулана, чьи двери открываются сами собой.

В тот вечер, в пятницу, мы по обыкновению собрались перед телевизором с едой из китайского ресторана. На экране были наводнения, землетрясения, грязевые потоки, извержения вулканов. Никогда еще мы так внимательно не относились к своим обязанностям, к своему пятничному собранию. Генрих не замыкался в себе, мне не было скучно. Стеффи, которую едва не довел до слез муж из телепостановки, повздоривший с женой, казалось, совершенно увлекли эти отрывки из документальных фильмов о бедствиях и смерти. Бабетта попыталась переключить телевизор на комедийный сериал о компании детей разных национальностей, сооружающих собственный спутник связи. Ее потряс наш энергичный протест. Все остальное время мы молча смотрели, как сползают в океан дома, ярко вспыхивают в потоке лавы целые деревни. Каждая катастрофа пробуждала в нас желание увидеть новую, увидеть нечто более крупное, грандиозное, более опустошительное.

В понедельник, войдя в кабинет, я обнаружил, что на стуле, придвинутом к столу, сидит Марри – причем с таким видом, словно дожидается медсестру с манжетой для измерения кровяного давления. Он сказал, что его замысел относительно Элвиса Пресли не получает должной поддержки на кафедре американской культуры. Руководитель кафедры, Альфонс Стомпанато, по-видимому, считает, что свое преимущественное право на это доказал другой преподаватель, трехсотфунтовый бывший телохранитель звезд рок-н-ролла по имени Димитриос Кодзакис: когда Король умер, он полетел в Мемфис, взял интервью у членов свиты и семьи Короля и как «толкователь этого феномена» сам дал интервью местному телевидению.

Как признал Марри, ход был довольно удачный. Я сказал, что готов заглянуть на его следующую лекцию – неофициально, без предупреждения, просто для того, чтобы придать происходящему некоторую значимость, поддержать Марри влиянием и авторитетом, коими, возможно, пользуются моя должность, мой предмет, да и сам я как частное лицо. Он медленно кивнул, теребя бороду.

В обеденный перерыв я заметил только одно свободное место – за столиком нью-йоркских эмифантов. Во главе стола сидел Альфонс: даже в закусочной колледжа он отличался внушительным видом. Здоровенный угрюмый детина со шрамами на бровях и сединой во всклокоченной бороде. Именно такую бороду я отпустил бы в шестьдесят девятом, если бы против этого не возражала Дженет Сейвори, моя вторая жена, мать Генриха. «Пускай эта льстивая улыбка будет видна во всю ширь, – сказала она своим бесстрастным тоненьким голоском. – Этим достигается больший эффект, чем ты думаешь».

В любое свое занятие Альфонс привносил дух всепобеждающей целеустремленности. Он знал четыре языка, обладал фотографической памятью, производил в уме сложные математические расчеты. Как-то сказал мне, что добиться успеха в Нью-Йорке можно, лишь научившись выражать недовольство так, чтобы это было интересно. Воздух насыщен гневом и раздражением. Никто не будет терпимо относиться к вашим личным неприятностям, если, рассказывая о них, вы не сумеете позабавить людей. Альфонс и сам порой бывал завораживающе забавным. Благодаря особой манере держаться он мог без труда отвергать и разбивать в пух и прах любые взгляды, противоречащие его собственным. Рассуждая о популярной культуре, он пользовался непостижимой логикой религиозного фанатика, который убивает за свои убеждения. Дыхание его делалось тяжелым, аритмичным, насупленные брови, казалось, срастались. Остальные эмигранты, по-видимому, считали его вызывающее поведение и ядовитые насмешки подходящим контекстом для своих стараний. Они играли об него в пристенок.

Я спросил его:

– Почему это, Альфонс, добропорядочных, благонамеренных и здравомыслящих людей так увлекает зрелище катастрофы по телевизору?

Я рассказал ему о том недавнем вечере, когда лава, грязь и разбушевавшаяся водная стихия вызвали у нас с детьми такой интерес.

– Нам хотелось еще и еще.

– Это естественно, нормально, – ободряюще кивнул он. – Такое с каждым случается.

– Почему?

– Потому что мы страдаем разжижением мозгов. Нас постоянно засыпают информацией, и чтобы этот процесс иногда прекращался, нужна какая-нибудь катастрофа.

– Ясное дело, – сказал Лашер. Худощавый человек с холеным лицом и прилизанными волосами.

– Это непрерывный поток, – сказал Альфонс. – Слова, образы, числа, факты, графики, статистические данные, частицы, волны, пятнышки, пылинки. Наше внимание привлекают лишь катастрофы. Они нужны нам, мы без них не можем, мы на них рассчитываем. Пока они происходят где-нибудь в другом месте. Вот чем, кстати, хороша Калифорния. Грязевые потоки, лесные пожары, береговая эрозия, землетрясения, массовые убийства и так далее. Мы можем спокойно, с удовольствием наблюдать за этими бедствиями, поскольку полагаем, что Калифорния получает по заслугам. Калифорниицы выдумали понятие стиля жизни. Одно это служит оправданием их участи.

Кодзакис смял банку диетической пепси-колы и бросил в урну.

– Вполне подходит для съемок катастроф и Япония, – сказал Альфонс. – В значительной степени остается неиспользованной Индия. С их периодами голода, сезонами дождей, религиозными распрями, крушениями поездов, тонущими судами и тому подобным открываются потрясающие возможности. Однако тамошние катастрофы, как правило, нигде не освещаются. Три строчки в газете. Ни отснятых кинокадров, ни спутниковых трансляций. Вот почему Калифорния имеет такое большое значение. Мы не только с удовольствием наблюдаем, как эти люди несут наказание за свой беззаботный образ жизни, но и знаем, что ничего не упустим. Камеры на своих местах. Они всё безучастно фиксируют. Ни одно ужасное мгновение не остается незамеченным.

– Значит, по-вашему, телевизионные катастрофы вызывают острый интерес практически у всех.

– Для большинства людей во всем мире есть только два места. То, где они живут, и их телевизор. Все, что передают по телевидению, мы имеем полное право считать увлекательным.

– Даже не знаю, радоваться мне или страдать из-за того, что мои ощущения разделяет масса народу.

– Страдать, – сказал он.

– Ясное дело, – сказал Лашер. – Все мы страдаем. Но так, что и от этого можем получать удовольствие.

– Вот что происходит, когда внимание не сосредоточено должным образом, – сказал Марри. – У людей начинается разжижение мозгов. А все потому, что они разучились слушать и смотреть по-детски. Разучились собирать исходные данные. В отношении экстрасенсорного восприятия лесной пожар на телеэкране находится на более низком уровне, чем десятисекундная реклама автоматической посудомоечной машины. У рекламного ролика более сильные эманации и волны. Но мы изменили сравнительную значимость этих явлений. Вот почему у людей устают глаза, уши, мозги и нервная система. Все дело в неверном подходе.

Граппа небрежно швырнул в Лашера половинку намазанной маслом булочки, угодив ему в плечо. Граппа был бледным, пухлым, как младенец. Булочку он бросил, желая привлечь внимание Лашера.

Граппа спросил его:

– Ты чистил когда-нибудь зубы пальцем?

– Я чистил зубы пальцем, когда впервые ночевал в доме родителей жены, еще до женитьбы. Ее родители уехали тогда на выходные в Эшбери-Парк. Вся семья пользовалась только зубной пастой «Ипана».

– А для меня забытая щетка – это уже фетиш, – сказал Кодзакис. – Я чистил зубы пальцем в Вудстоке, Алтамонте, Монтерее, да и во время дюжины других основополагающих мероприятий.

Граппа посмотрел на Марри.

– Я чистил зубы пальцем после боя Али с Форманом в Заире, – сказал Марри. – Это самая южная точка, в которой я чистил зубы пальцем.

Лашер посмотрел на Граппу:

– Ты хезал когда-нибудь на унитазе без сиденья?

Граппа был настроен лирически:

– Огромный вонючий мужской туалет на заправочной станции «Сокони-Мобил» на Бостонском почтовом тракте, когда мой отец впервые выехал на машине за пределы города. Заправочная станция с крылатым красным конем. Хотите, расскажу про машину? Могу подробно ее описать, вплоть до самой мелкой детали.

– Таким вещам не учат, – сказал Лашер. – Пользоваться унитазами без сидений. Мочиться в умывальники. Существует культура общественных уборных. Все эти огромные закусочные, кинотеатры, заправочные станции. Весь дух дороги. На американском Западе. Я всюду мочился в раковины. Я крался через границу, чтобы помочиться в раковины Манитобы и Альберты. В том-то все и дело. Бескрайние небеса запада. Мотели «Бест Вестерн». Придорожные закусочные и рестораны для автомобилистов. Поэзия дороги, равнин, пустыни. Грязные, вонючие уборные. Когда я мочился в раковину в Юте, было двадцать два градуса мороза. Самая низкая температура, при которой я когда-либо мочился в раковину.

Альфонс Стомпанато строго посмотрел на Лашера.

– Где ты был, когда погиб Джеймс Дин? – угрожающе спросил он.

– В доме родителей жены, еще до женитьбы, слушал «Бальный зал притворства» на старой настольной модели «Эмерсона». «Моторола» со светящейся круговой шкалой тогда уже устарела.

– Похоже, ты много времени проводил в доме родителей жены и постоянно дрючился, – сказал Альфонс.

– Мы были детьми. Согласно культурным стереотипам, по-настоящему дрючиться было еще рано.

– Чем же вы занимались?

– Она моя жена, Альфонс. Ты хочешь, чтобы я рассказал об этом за столом всей честной компании?

– Джеймс Дин умер, а ты лапаешь какую-то двенадцатилетнюю девчонку. – Альфонс свирепо посмотрел на Димитриоса Кодзакиса.

– А ты где был, когда погиб Джеймс Дин?

– В подсобке дядиного ресторана в «Астории», в Куинсе, пылесосил «Гувером».

Альфонс посмотрел на Граппу.

– А ты где был, черт подери? – спросил он так, словно как раз в этот момент ему в голову пришла мысль, что без некоторых сведений о местопребывании Граппы смерть актера нельзя считать окончательной.

– Я точно знаю, где я был, Альфонс. Дайка подумать.

– И где же ты был, сукин сын?

– О таких вещах я всегда помню все, вплоть до мельчайших подробностей. Но я был мечтательным юношей. У меня в жизни бывают подобные проблемы.

– Ты увлеченно дрочил. Ты это хочешь сказать?

– Спроси про Джоан Кроуфорд.

– Тридцатое сентября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Умирает Джеймс Дин. Где же Николас Граппа и чем он занимается?

– Спроси меня про Гейбла, спроси про Монро.

– Серебристый «порш» с быстротою молнии приближается к перекрестку. Затормозить перед седаном «форд» уже нет времени. Вдребезги бьется стекло, пронзительно скрежещет металл. На месте водителя сидит Джимми Дин со сломанной шеей, множественными переломами и рваными ранами. Пять сорок пять пополудни по времени тихоокеанского побережья. Где же Николас Граппа, король онанистов Бронкса?

– Спроси про Джеффа Чандлера.

– Ты мужик средних лет, Ники, а все собственным детством торгуешь.

– Спроси меня про Джона Гарфилда, спроси про Монти Клифта.

Кодзакис представлял собой крупный, располневший монолит тела. До того, как войти в здешний профессорско-преподавательский состав, он служил личным телохранителем у Малыша Ричарда и возглавлял команды охранников на рок-концертах.

Эллиот Лашер швырнул в него куском сырой морковки, потом спросил:

– Ты когда-нибудь заставлял женщину сдирать у тебя со спины облупившуюся кожу после нескольких дней на пляже?

– Коко-Бич, Флорида. Просто потрясающе. Едва ли не самое великолепное ощущение в жизни.