Текст книги "Белый шум"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Я тебе не верю. Когда это было?

– Неделю назад. Я подумала, что Баб может тайком обшарить мою комнату и найти пузырек. Вот и решила от него избавиться. Никто ведь не хотел рассказывать мне, что это такое, правда? Поэтому я бросила его туда вместе с банками, бутылками и прочим хламом. Потом спрессовала.

– Как старый автомобиль.

– Никто мне ничего не говорил. А сказать было проще простого. Я все время была здесь.

– Ничего страшного. Не волнуйся. Ты сделала мне одолжение.

– Надо было сказать примерно восемь слов, только и всего.

– Обойдусь я без этого пузырька.

– У меня уже не в первый раз пытаются что-то выманить.

– Все равно мы друзья, – сказал я.

Я поцеловал ее в лоб и направился к двери. Вдруг до меня дошло, что я страшно проголодался. Я спустился вниз поискать еды. Свет на кухне горел. Верной сидел за столом, полностью одетый, курил и кашлял. Его сигарета уже наполовину истлела, и дюйм пепла держался на честном слове. Была у него такая привычка – подолгу не стряхивать пепел. По мнению Бабетты, тем самым он пытался внушить людям тревогу, держал их в напряженном ожидании. То же безрассудство, что ему вообще свойственно.

– Ты-то мне и нужен.

– Верн, уже глубокая ночь. Вы когда-нибудь спите?

– Идем в машину, – сказал он.

– Вы что, шутите?

– Тут такая история, что лучше решать все с глазу на глаз. В доме полно женщин. Или я ошибаюсь?

– Мы здесь одни. О чем вы хотели поговорить?

– Они спят и подслушивают, – сказал он.

Чтобы не разбудить Генриха, мы вышли через черный ход. Следом за Верноном я прошел вдоль боковой стены дома и спустился по ступенькам к подъездной дорожке. В темноте стояла его маленькая машина. Он сел за руль, а я втиснулся рядом, подобрав полы халата. Такое чувство, будто попался в какую-то тесную ловушку. В машине держался стойкий запах, напоминавший какие-нибудь вредные пары в недрах автомастерской – смесь запахов усталого металла, огнеопасной ветоши и пригоревшей резины. Обивка была порвана. В свете уличного фонаря с приборного щитка и верхней лампочки свисали провода.

– Я хочу отдать его тебе, Джек.

– Что отдать?

– Много лет он был моим. Теперь я хочу отдать его тебе. Как знать, может, мы больше не увидимся с вами, родственнички. И черт с ним. Наплевать. Подумаешь.

– Вы отдаете мне машину? Не нужна мне ваша машина. Жуткий драндулет.

– Ты – мужчина, живешь в современном мире. У тебя когда-нибудь было огнестрельное оружие?

– Нет, – сказал я.

– Так я и думал. Я сказал себе: вот последний мужчина в Америке, которому даже нечем себя защитить.

Вернон порылся в драном заднем сиденье, достал из дырки маленький темный предмет и правой рукой протянул мне.

– Возьми его, Джек.

– Что это?

– Взвесь-ка на ладони. Попробуй на ощупь. Он заряжен.

Он протянул предмет мне. Я тупо повторил:

– Что это?

Даже не верилось, что я держу в руке пистолет. Я не отрывал от него взгляда, пытаясь понять, из каких побуждений действует Вернон. Неужто он и вправду тайный курьер Смерти? Заряженное оружие. Как быстро оно произвело во мне перемену – даже рука онемела, пока я таращился на эту штуку, отказываясь как-либо ее называть. Может, Вернон хочет, чтобы я задумался, хочет привнести в мою жизнь новую цель, некий замысел, стройность? Мне захотелось вернуть штуковину ему.

– Вещица игрушечная, но стреляет настоящими пулями, а в твоем положении большего и не требуется. Не волнуйся, Джек. Вычислить его никто не сможет.

– С какой это стати кому-то вдруг захочется его вычислять?

– Сдается мне, если даришь кому-то заряженный пистолет, следует дать подробный отчет. Это автоматический пистолет «Цумвальт» двадцать пятого калибра немецкого производства. Он не обладает убойной силой крупнокалиберного оружия, но ведь ты не собираешься охотиться с ним на носорога, правда?

– В том-то и дело. На кого мне с ним охотиться? Зачем мне эта штуковина?

– Не называй его штуковиной. Отнесись к нему со всем уважением, Джек. Это отличное оружие. Удобное, легкое, его можно спрятать где угодно. Познакомься с ним получше. А когда тебе захочется его применить, дело десятое.

– И когда же мне захочется его применить?

– Ты что, с луны свалился? Какой нынче век? Вспомни, как легко я проник к тебе во двор. Стоило открыть окно – и я в доме. На моем месте мог бы оказаться профессиональный взломщик, сбежавший заключенный, какой-нибудь бродяга с жидкой бороденкой. Бродячий убийца, которых сейчас повсюду развелось. Серийный маньяк, который по будням служит в конторе. Выбирай любого.

– Может, там, где вы живете, и нужен пистолет. Забирайте. Нам он ни к чему.

– Себе я раздобыл боевой «магнум», и он всегда лежит у меня в изголовье. Я тебе даже рассказать не могу, что при виде его с лицом человека делается.

Он многозначительно посмотрел на меня. Я снова уставился на пистолет. Мне пришло в голову, что это лучший прибор для измерения людской приспособленности к миру. Я подбросил его на ладони, понюхал стальное дуло. Что человеку дает – помимо ощущения компетентности, благополучия и собственной важности – обладание смертоносным оружием, умение с ним обращаться, готовность в любую минуту его применить? Припрятанное смертоносное оружие. Тайна, другая жизнь, второе «я», мечта, колдовская сила, заговор, бред.

Немецкого производства.

– Только Бабетте не говори. Она страшно разозлится, если узнает, что ты прячешь огнестрельное оружие.

– Он не нужен мне, Верн. Забирайте.

– И не оставляй его где попало. Если его найдут дети, ты сразу влипнешь в историю. Пошевели мозгами. Подумай, куда лучше положить его так, чтобы в нужный момент был под рукой. Заранее прикинь вероятный сектор обстрела. Если опасаешься незваного гостя, главное – откуда он войдет, каким путем направится к ценным вещам. Если речь о психе – с какой стороны он на тебя набросится. Психи непредсказуемы, потому что сами не ведают, что творят. Могут откуда угодно появиться, даже с дерева спрыгнуть. Не поленись, утыкай оконные карнизы битым стеклом. Научись быстро падать на пол.

– Мы не желаем, чтобы в нашем городке у кого-то заводилось оружие.

– Хоть раз в жизни пошевели мозгами, – сказал он мне в темной машине. – Дело вовсе не в вашем желании.

Наутро приехала бригада рабочих – ремонтировать мостовую. Вернон был тут как тут. Стоя рядом, наблюдал, как они крошат отбойными молотками и убирают старое покрытие, потом выравнивают дымящийся асфальт. Когда рабочие уехали, его визит, судя по всему, окончился, свелся к собственной затухающей инерции. Нам стало чудиться, что там, где стоит Вернон, образуется пустота. Он осторожно разглядывал нас с почтительного расстояния, словно мы, люди посторонние, таили на него обиду. Все попытки наладить общение лишь аккумулировали необъяснимую усталость.

На тротуаре Бабетта обняла его и расплакалась. Перед отъездом Вернон побрился, вымыл машину и повязал на шею синий платок. Казалось, Бабетта никак не может наплакаться вволю. Вглядывалась в его лицо и плакала. Плакала, обнимая его. Дала ему в дорогу пенопластовую коробку с бутербродами, курицей и кофе, и плакала, когда ставила ее на продавленное сиденье с разодранной обивкой.

– Она славная девчушка, – мрачно сказал мне Вернон.

Сев за руль, он посмотрелся в зеркальце и поправил свой утиный хвостик. Потом ненадолго закашлялся, и мы еще раз услышали, как булькает мокрота. Бабетта снова расплакалась. Наклонившись к окошку с другой стороны, мы смотрели, как он горбится, поудобнее устраиваясь за рулем, как небрежно свешивает левую руку наружу.

– Обо мне не беспокойтесь, – сказал он. – Небольшая хромота – это пустяк. Люди моего возраста вообще еле ноги волочат. В определенном возрасте хромота – дело обычное. На кашель наплевать. Кашлять полезно. Когда кашляешь, вся эта жидкая дрянь перетекает с места на место. Если эта дрянь не оседает на одном месте на долгие годы, она безвредная. Так что кашель – штука неплохая. Как и бессонница. Бессонница – штука неплохая. Какой мне прок от сна? В моем возрасте чем больше спишь, тем меньше пользы приносишь. Меньше кашляешь или хромаешь. И насчет женщин не волнуйтесь. Общение с женщинами – штука неплохая. Мы берем напрокат кассету и помаленьку занимаемся сексом. Это кровь разгоняет, сердце лучше работает. Курить – так это тоже ерунда. Мне нравится думать, что хоть что-то сходит мне с рук. Пускай мормоны курить бросают. Помрут от чего-нибудь и повреднее. О деньгах и речи нет. Я живу строго по средствам. Ни пенсии, ни сбережений, ни акций с облигациями. Так что насчет этого можете не волноваться. Обо всем уже позаботились другие. И зубы – чепуха. С зубами все в порядке. Чем сильнее шатаются, тем легче их языком расшатывать. Можно хоть чем-то язык занять. А трясучка чего? Время от времени всех трясет. К тому же у меня только левая рука дрожит. Если делать вид, будто она чужая, так даже приятно. Скажете, я необъяснимо и резко исхудал? Так нет ведь никакого смысла есть то, чего не видишь. О зрении даже говорить не стоит. Хуже, чем сейчас, уже не будет. А о рассудке вообще забудьте. Рассудок слабеет раньше, чем тело. Считается, так и должно быть. Так что за рассудок не беспокойтесь. С рассудком все в порядке. Лучше подумайте о машине. Руль весь перекошен. Тормоза трижды меняли. Капот открывается на каждой выбоине.

И все – бесстрасто. Концовка Бабетту даже развеселила. О машине. Пораженный, я стоял и смотрел, как она кружит по двору от хохота. Ее колени подгибались, она шаркала ногами, все опасения и оправдания забыты в отзвуках его лукавства.

34

Настало время пауков. Пауки в верхних углах комнат. Коконы, закутанные в тонкие кружева. Дрожащие серебристые нити казались не более чем игрой света – недолговечного, как новость, как мысль, рожденная самим светом. Голос наверху произнес: «А теперь смотрите. Джоани пытается повредить Ральфу коленную чашечку резким ударом ногой, приемом «бусидо». Она входит в контакт, он падает, она убегает».

Дениза шепнула Бабетте, что Стеффи ежедневно проверяет, нет ли опухоли у нее в груди. Бабетта рассказала мне.

Мы с Марри увеличили дальность своих глубокомысленных прогулок. Однажды в городе он принялся негромко, смущенно восторгаться тем, что парковка устроена по диагонали. В рядах стоящих наискось автомобилей есть своя привлекательность, некий местный колорит. Эта форма стоянки – неотъемлемая часть американского провинциального ландшафта, даже если машины сплошь иностранного производства. Такая схема расположения не только практична, но исключает конфронтацию, лейтмотив сексуальной агрессивности, характерный для стоянок на многолюдных улицах больших городов, где автомобили пристраиваются друг к другу сзади.

Марри утверждает, что можно испытывать тоску даже по тому месту, где находишься в данный момент.

Двухэтажный мир обыкновенной главной улицы. Скромный, благопристойный, коммерческий на свой неспешный лад, на довоенный, с остатками довоенных архитектурных деталей, сохранившимися на верхних этажах, в медных карнизах и окнах со свинцовыми стеклами, в похожем на амфору фризе над входом в дешевую лавчонку.

Он побудил меня придумать «Закон Руин».

Я сказал Марри, что Альберт Шпеер хотел возводить сооружения, которые будут прекрасно ветшать и разрушаться, наподобие величественных римских руин. Ни тебе ржавых корпусов, ни трущоб с покореженными стальными конструкциями. Он знал: Гитлер одобрит все, что наверняка будет изумлять потомков. Шпеер нарисовал одно имперское административное здание, которое предстояло построить из специальных материалов, делающих возможным романтическое разрушение – изобразил рухнувшие стены, полуразвалившиеся колонны, увитые глициниями. Разрушение – неотъемлемая часть созидания, сказал я, а это значит, что принцип жажды власти подкреплен некой ностальгией или же стремлением создавать то, по чему будут тосковать грядущие поколения.

Марри сказал:

– У меня нет никакого доверия к чужой ностальгии – я доверяю только своей. Ностальгия есть плод неудовлетворенности и гнева. Это разрешение споров между прошлым и настоящим. Чем сильнее ностальгия, тем короче путь к насилию. Война есть форма, которую принимает ностальгия, когда людей вынуждают говорить добрые слова о своей стране.

Погода промозглая. Я открыл холодильник, заглянул в морозилку. Полиэтиленовая пленка, удобная обертка для недоеденных припасов, пакеты на липучке с печенкой и ребрышками, поблескивающие кристалликами ледяной корки, издавали странное потрескивание. Сухое, холодное шипение. Словно какой-то элемент распадался на составные части, превращался в пары фреона. Жутковатые помехи, назойливые, но почти подсознательные: я вообразил зимующие души, некую форму жизни, погруженную в зимнюю спячку, только приближающуюся к порогу восприятия.

Поблизости никого. Я подошел к прессу, выдвинул ящик и заглянул в мешок для отбросов. Влажный куб из полураздавленных жестянок, одежных вешалок, костей и прочего мусора. Бутылки разбиты, картонные коробки сплющены. Цвета изделий сохранили первоначальные яркость и насыщенность. Сквозь слои прессованного растительного вещества просачивались жиры, соки и вязкие жидкие отходы. Я чувствовал себя археологом, собирающимся рыться в найденной куче обломков каменных орудий и разнообразного пещерного хлама. Дениза спрессовала дилар почти десять дней назад. Ту партию отбросов почти наверняка уже вынесли из дома и забрали. А если нет, то прессующий плунжер, несомненно, уничтожил таблетки.

Это оправдывало мои попытки поверить в то, что я попросту коротаю время, ковыряясь в отбросах от нечего делать.

Я отогнул манжеты мешка, освободил защелку и вынул мешок. Зловоние с потрясающей силой ударило в нос. Неужели все это наше? Принадлежит нам? Неужели это создали мы? Я отнес мешок в гараж и вывалил содержимое. Спрессованная куча смахивала на ироническую модерновую скульптуру – массивную, приземистую, пародийную. Я ткнул в нее рукояткой граблей, потом разбросал все по бетонному полу и принялся изучать предмет за предметом, одну бесформенную массу за другой, удивляясь, почему чувствую себя виноватым – человеком, вторгающимся в чужую личную жизнь, раскрывающим интимные, а может, и постыдные тайны. Трудно не смутиться при виде некоторых вещей, приговоренных к безжалостному уничтожению мощным аппаратом. Но почему я чувствую себя семейным соглядатаем? Неужели мусор – штука настолько личная? Может, в нем кроются следы чьей-то пылкой страсти, свидетельства глубоко скрытой горячности чьей-то натуры, ключи к постижению тайных желаний, унизительных пороков? Неких привычек, фетишей, пристрастий, наклонностей? Неких поступков, совершаемых в одиночестве, особенностей поведения? Я нашел рисунки цветными карандашами – изображения фигуры с пышной женской грудью и мужскими гениталиями. Нашел длинный кусок бечевки с рядом узлов и петель. Поначалу казалось, что узлы вязали наобум. Присмотревшись, я решил, что обнаружил сложную взаимосвязь между размером петель, видом узлов (одинарные или двойные) и расстоянием от узлов с петлями до узлов без петель. Какая-то оккультная геометрия или символическая гирлянда навязчивых идей. Нашел банановую кожуру с тампоном внутри. Быть может, такова темная изнанка потребительного сознания? Наткнулся на отвратительную комковатую массу волос, мыла, ушных тампончиков, раздавленных тараканов, ватных колечек для мозолей, стерильных бинтов, испачканных гноем и свиным жиром, обтрепанных зубных ниток, сломанных стержней от шариковых ручек, зубочисток с сохранившимися на них кусочками пищи. Лохмотья мужских трусов со следами губной помады – вероятно, сувенир из мотеля «Грейвью».

Но нигде ни следа разбитого желтого пузырька, ни остатков блюдцевидных таблеток. Ничего страшного. Я стойко выдержу все, что мне предстоит, без помощи химических препаратов. Бабетта сказала, что дилар – золото дураков. Она права, Винни Ричардс права, Дениза права. Они мои друзья, и они правы.

Я решил еще раз пройти обследование. Когда результаты подготовили, я пришел к доктору Чакраварти – в его кабинетик в медицинском центре. Он сидел и читал распечатку, расположив на столе длинные кисти рук, едва заметно кивая, – человек с отечным лицом и мутными глазами.

– А, вот и вы опять, мистер Глэдни! В последнее время мы стали видеться чаще! Как приятно встретить пациента, который серьезно относится к своему статусу!

– К какому статусу?

– К статусу пациента. Люди склонны забывать, что они пациенты. Стоит им выйти из кабинета или из больницы, как они просто выбрасывают это из головы. А ведь все вы – постоянные пациенты, нравится вам это или нет. Я врач, а вы – пациент. Врач не перестает быть врачом в конце дня. И пациенту не пристало. Люди требуют, чтобы врач исполнял свои обязанности с величайшей серьезностью, был умелым и опытным. А что же пациент? Он-то насколько профессионален?

Все это он произнес монотонно, тщательно подбирая слова и не отрывая взгляда от распечатки.

– Что-то не очень нравится мне ваш калий, – продолжал он. – Взгляните-ка. Число в скобках со звездочками, выданными компьютером.

– Что это значит?

– На данном этапе вам нет никакого смысла знать.

– А как у меня обстояли дела с калием в прошлый раз?

– В общем-то более или менее нормально. Но, возможно, это ложное повышение содержания. Мы имеем дело с цельной кровью. Существует проблема гелевого барьера. Знаете, что это значит?

– Нет.

– Объяснять некогда. Бывают истинное повышение и ложные повышения. Больше ничего вам знать не нужно.

– Насколько же у меня повысилось содержание калия?

– Оно уже явно превысило все мыслимые пределы.

– Что может значить этот симптом?

– Возможно, ничего, а возможно – действительно очень много.

– Как именно много?

– Не хотелось бы заниматься пустословием.

– Я только пытаюсь выяснить, не может ли этот калий служить показателем какого-то состояния, как раз начинающего проявляться, какого-то состояния, вызванного то ли недоброкачественной пищей, то ли вредным воздействием какого-либо вещества, оказавшегося после утечки в воздухе или дожде.

– Вы что, действительно соприкасались с подобным веществом?

– Нет, – сказал я.

– Вы уверены?

– Абсолютно. А что, эти цифры указывают на какой-то симптом возможного вредного воздействия?

– Если бы вы не подвергались вредному воздействию, то вряд ли они могли бы указывать на какой-то симптом, не правда ли?

– Значит, мы договорились, – сказал я.

– Скажите мне одну вещь, мистер Глэдни, только честно. Как вы себя чувствуете?

– Насколько мне известно, я чувствую себя отлично. Первосортно. Собственно говоря, я уже много лет не чувствовал себя так хорошо.

– Что значит «собственно говоря»?

– С учетом того обстоятельства, что я стал старше.

Он внимательно посмотрел на меня. Казалось, он пытается смутить меня своим пристальным взглядом. Потом что-то записал в мою историю болезни. Я чувствовал себя мальчишкой, которого распекает за прогулы директор школы.

– Как можно отличить истинное повышение от ложного? – спросил я.

– Я направлю вас в Глассборо на дополнительное обследование. Вы не против? Там есть совершенно новое учреждение. Называется ферма «Осенняя жатва». У них блестящее новенькое оборудование. Вы не разочаруетесь, вот увидите. Оно и вправду блестит.

– Хорошо. Но разве содержание калия – это единственное, за чем мы должны следить?

– Чем меньше вы будете знать, тем лучше. Поезжайте в Глассборо. Велите им тщательно вас обследовать. Приложить все старания. Велите направить вас ко мне с результатами в запечатанном конверте. Я проанализирую их до мельчайших подробностей. Разложу все по полочкам. Уверяю вас, сотрудники «Осенней жатвы» обладают необходимыми знаниями, имеют в своем распоряжении самые точные приборы, лучших лаборантов из стран третьего мира, новейшую методику.

Его жизнерадостная улыбка напоминала спелый персик на ветке.

– Вдвоем, как врач и пациент, мы сумеем добиться того, чего не смогли бы добиться поодиночке. Предупредительным мерам уделяют мало внимания. А ведь, как говорится, легче предупредить, чем лечить. Это пословица или сентенция? Наверняка профессор сможет нам сказать.

– Надо подумать.

– Во всяком случае, самое главное – предупредить болезнь, не правда ли? Я только что листал последний номер «Американского гробовщика». Картина просто ужасающая. Отрасль едва справляется с размещением огромного количества покойников.

Бабетта права. Он прекрасно говорил по-английски. Приехав домой, я принялся выбрасывать вещи. Наживки для рыбной ловли, потерявшие упругость теннисные мячи, рваные дорожные сумки. Обшарил чердак в поисках старой мебели, ненужных абажуров, перекосившихся ширм, кривых карнизов для занавесок. Выбросил рамы для картин, колодки для обуви, подставки для зонтов, настенные полочки, детские стульчики и кроватки, складные сервировочные столики – есть перед телевизором, стульчики с погремушками, сломанные проигрыватели. Выбросил бумажную подстилку для полок, пожелтевшую почтовую бумагу, рукописи своих статей, корректурные гранки тех же статей, журналы, в которых эти статьи напечатаны. Чем больше вещей я выбрасывал, тем больше находил. Дом превратился в мрачный лабиринт, полный старых, отслуживших свой срок вещей. Вещи обрели некую безмерность, сделались невыносимо тяжелыми, взаимосвязанными, гибельными. Я шагал по комнатам, швыряя вещи в картонные коробки. Пластмассовые электрические вентиляторы, перегоревшие тостеры, вышитые по канве сцены из «Звездного пути». Чтобы вытащить все на тротуар, потребовалось гораздо больше часа. Никто мне не помогал. Я не нуждался ни в помощи, ни в компании, ни в сочувствии. Мне хотелось только одного: вынести все эти вещи из дома. Сидя в одиночестве на крыльце, я ждал, когда вокруг воцарятся мир и спокойствие.

Женщина, шедшая по улице, сказала: – Деконгестант, антигистамин, суппрессивное средство от кашля, болеутолитель.