Текст книги "Тайна улицы Дезир"

Автор книги: Доминик Сильвен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Доминик Сильвен
Тайна улицы Дезир

В детстве, чтобы быть личностью, нужно быть многоликим.

Эмиль Ажар

1

Ноябрь 2002 г.

«ПАРИЖ – ЭТО КРАСАВИЦА… КОТОРАЯ ВСЕМ НРАВИТСЯ…» – ну нет, ты мне совсем не нравишься… да замолчи же… дура… – «ВЗДЕРНУТЫЙ НОС, НАСМЕШЛИВЫЙ ВИД…» – как ты надоела со своим носом и волосами…

«ВСЕГДА СМЕШЛИ-ВЫ-Е ГЛА-ЗА!»

Жан-Люку понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями, которые словно растеклись по подушке. Он понял, что голос певицы доносится из радиобудильника. Было четыре часа утра.

Теперь Жан-Люк вспомнил, что сегодня воскресенье и надо идти туда, стиснув зубы и сжав кулаки, прямо сквозь стену. Он выключил радиобудильник. Конечно, Ной и Фарид пришли, чтобы подловить его. Они выбрали станцию, по которой передают старомодные песенки, и приглушили звук. Но если они хотели заставить его забыть свой страх, их попытка оказалась тщетной. У Жан-Люка заболел живот.

Он встал, пошел в ванную, побрызгал себе в лицо холодной водой и, посмотрев в зеркало, увидел в нем несколько поблекшего со вчерашнего дня бритоголового парня с каштановой бородкой. Он проглотил спазмолитик, оделся и спустился в кухню.

Ной и Фарид были там. Пили кофе с подобающим случаю выражением на лицах. Они смеялись про себя, это было видно сразу. Ной и Фарид, оба одетые в черное, черноволосые, выглядели бы сиамскими близнецами, если бы не глаза: у Фарида они были черными, а у Ноя – голубыми. В остальном же – настоящие сиамские близнецы. Средиземноморские. Они грызли сухарики.

– ВОТ ОН, ПАРИЖ! – пропел Фарид.

– Фот он, Павиш, – пробормотал Ной с набитым ртом. – Ты хорошо спал, мой Жан-Люк?

Фарид принялся за свой любимый конфитюр из черники. Легкая закуска перед тем, как потуже затянуть пояс на весь день: шел священный месяц Рамадан.

– Ты все время говоришь, что мы с Ноем слушаем только американский рэп, вот мы и решили доставить тебе удовольствие, – сказал он, взмахивая руками, на которых сверкали три дорогих перстня.

Фарид никогда не снимал их. Во время налетов он прятал их под перчатками. Они много значили для него. Но вот – что именно?

– Йоу, мэн! Доставлять удовольствие – наше любимое занятие, – подхватил Ной.

– Заметь, это ремикс песни Мистенгет, стоящая идея, по-моему, – добавил Фарид, сопровождая свои слова очередным изящным жестом, показывавшим, как свободно он себя чувствует.

Фарид гордился своими руками, но еще больше он мог гордиться своей внешностью. У него была смазливая физиономия беззаботного двадцатилетнего парня, для которого завтра просто не существует. Рядом с этой парочкой Жан-Люк чувствовал себя стариком. Стариком в двадцать шесть лет. Он вымученно улыбнулся.

Сиамские близнецы закончили трапезу, Жан-Люк влил в себя чашку кофе, после чего троица спустилась в гараж, чтобы взять автоматы Калашникова, дубинки и сумки. Они забрались в джип «мерседес». Как только перед «БМВ», припаркованной позади «мерседеса», открылась автоматическая дверь, сидевший за рулем Менахем нажал на газ. Юный Менахем был прекрасным водителем и всегда выручал их в нужный момент. Это он угнал в Аньере джип и «БМВ». Ной всячески опекал своего братишку. О том, чтобы разрешить ему стать членом боевой группы, и речи быть не могло. Все понимали: его дело – добывать машины и работать шофером.

Когда они проезжали через Сен-Дени, Ной включил радио. Вскоре диктор заговорил о ситуации в Палестине. Погибшие в результате взрыва, совершенного террористом-смертником, Шарон по одну сторону, Арафат по другую, и Рамалла в руинах. Фарид переключился на другую радиостанцию. Он всегда менял радиостанцию, телеканал, тему разговора или жизненное пространство, если дело доходило до вещей серьезных. К тому же Фарид не заглядывал в газеты. То же самое с американским рэпом. Фарид не любил французский рэп, потому что, слушая его, надо было разбирать слова и над чем-то задумываться. Что же до Ноя, единственное, чему он научился у рэпперов-янки, было восклицание «Йоу, мэн!», которое он вставлял кстати и некстати.

Жан-Люк принял еще одну таблетку спазмолитика. Ему требовалось говорить, чтобы отвлечься от сотрясавшей его изнутри дрожи, больше похожей на безумную пляску, а кроме того, его действительно интересовало все происходящее в голове Фарида Юниса. Вряд ли он был просто парнем, проматывающим деньги на шмотки и компакты. Фарид был закрытым, словно раковина. Словно раковина, скрывающая жемчужину. Жан-Люк подумал и спросил:

– Фарид, у тебя что, проблемы с реальностью?

– Никаких. Моя реальность – деньги.

– Йоу! И моя, – вмешался Ной.

– Вот видишь, Жан-Люк, хотя мой лучший друг грязный еврей, его реальность – тоже деньги.

– Ты мавр моей жизни, – сказал Ной, взъерошив Фариду волосы.

– Я не понимаю. Вы никогда не говорите об этом.

– Об этом и без нас болтают достаточно, – сказал Фарид.

– О да, – подтвердил Ной.

– Будь я на вашем месте, мне было бы очень не по себе. Братья, убивающие друг друга. Это вполне могли бы быть вы. Вы могли оказаться по разные стороны баррикад. Вам приходило это когда-нибудь в голову?

Сиамские близнецы надолго замолчали. Это было молчание удальцов, которых ничто не может поколебать. Джип въехал в Париж, и Ной взял курс на бульвар Нея. Менахем на «БМВ» следовал за ними вплотную.

– Этот кошмар набирает обороты, – продолжал Жан-Люк. – Люди решили биться до последнего за Землю Обетованную, но это было так давно, что никто уже и не помнит за чью. И из этого ада не видно выхода.

– Йоу, мэн! – воскликнул Ной. – Кошмар набирает обороты. О чем это ты?

– О жертвах, которые множатся на глазах. О напряжении, которое все нарастает. Вот о чем я говорю, Ной.

– Да, нас это действительно беспокоит, – сказал Фарид. – И я скажу тебе почему, Жан-Люк.

– Давай, слушаю тебя.

– По-моему, это вредит нашим делам. На всей планете царит самый настоящий бардак. И из-за этого террористы повсеместно наводят ужас, а люди боятся. Следовательно, везде люди голосуют за правых. И повсюду, особенно в Париже, откуда ни возьмись появляется множество шпиков, а нам становится все труднее работать. Вот о чем думаем мы с моим другом, грязным евреем. Мы поняли, что все взаимосвязано. А, Ной?

– Конечно, мэн, – ответил Ной, изо всех сил стараясь не рассмеяться.

– Браво, Фарид! Ты вывел интересную связь между террористами, которые наводят ужас, и нами, налетчиками.

– Ты спрашивал, есть ли у меня проблемы с реальностью, я тебе ответил. Я смотрю реальности в лицо.

Жан-Люк решил отказаться от борьбы с легкомыслием сиамских близнецов. Сейчас он ясно сознавал, что завидует этому легкомыслию. Возможно, будь он евреем, или арабом, или наполовину тем, наполовину другим, сиамские близнецы и вправду были бы его друзьями; подобное товарищество, наверное, помогло бы ему побороть страх в момент прорыва сквозь стену. Но единственное, что он знал о себе: ему сделали обрезание. Перед тем как оставить Жан-Люка, его мать позаботилась о том, чтобы совершить над ним этот обряд. Поди узнай зачем.

Его усыновила семья, жившая в Нормандии, и он вырос в маленьком городке, где все мальчишки беспрекословно учили закон божий. Однажды он объяснил средиземноморским сиамским близнецам, что он почти такой же, как они, только это не сразу понятно. Однако его исчезнувшая крайняя плоть заинтересовала их не больше, чем разрушенная Рамалла.

Живот у него болел по-прежнему.

За окном автомобиля проплывали пустынные улицы Парижа. Даже проститутки из Восточной Европы ушли спать. Осень мало-помалу переходила в зиму. Желание поплавать по Средиземному морю с каждым днем терзало его все сильнее. Еще налет-другой, и он сможет купить двадцать пять метров, о которых мечтает. Или благоприятный случай сразу принесет ему миллион двести тысяч евро. Тогда он наймет брокера с Пальма-де-Майорки, чтобы тот помог ему заключить заветную сделку. Говорят, эти брокеры предпочитают наличные, которые потом оседают в банках Виргинских островов, где налоговые ставки сказочно низки, а суда меняют названия так же легко, как ветер направление.

Время от времени он будет слушать французские песни и вспоминать Париж, а иногда, может быть, и Нормандию. В конце концов, он стал штурманом именно благодаря тому, что провел детство в Нормандии. Жан-Люк часто задавался вопросом, почему Фарид никогда не говорит об Алжире, родине своих предков. Семья Юнис жила в квартале Сталинград, но Фарид там никогда не появлялся, потому что был в ссоре со стариком-отцом. Сестра Фарида тоже была в ссоре с папашей, кроме того, брат с сестрой поссорились и друг с другом. Гремучая смесь.

Они приближались к цели. Ной вел машину мимо церкви Сен-Филипп-дю-Руль. Жан-Люк прочитал транспарант на фронтоне: «Прииди к Нему; Иисус здесь, чтобы выслушать тебя». Здесь гораздо более уместным было бы что-нибудь двусмысленно-эротическое, вроде: «Иисус отдается тебе». Сейчас люди нуждались в чем-то подобном, потому что отчаянно боялись. Жан-Люк слышал по радио рассказ об одном исследовании. Оказывается, французы еще не самые большие трусы. Терроризм, безработица, угроза войны, разливающаяся в море нефть, смертельные вирусы, коровье бешенство, генетически модифицированная кукуруза, многочисленные секты, – душе есть от чего уйти в пятки. Определенно, единственное место, где можно чувствовать себя в безопасности, – это море, да и то если не натыкаться на пиратов. «Когда я разговариваю сам с собой, я меньше трушу», – говорил себе Жан-Люк. Они уже подъезжали, это было делом нескольких секунд…

На Елисейских полях народу было чуть больше, чем на бульварах, носящих имена маршалов. Стайка гуляк выходила из ночного кабачка. Тут и там несколько ненормальных, у которых никто не спрашивал, почему они километр за километром меряют шагами тротуар в это холодное утро, километр за километром меряли шагами тротуар. Немногочисленные машины с бешеной скоростью проносились по проспекту до площади Согласия и скрывались вдали. Неуловимый Париж…

Они приехали.

Фарид надел перчатки. Руки у него не дрожали. В нижнем этаже современного здания, возле надежной двери с электронным запором светилось огромное окно, сквозь которое были видны два кассира. И – вот невезение! – два клиента. Юноша и девушка с рюкзаками.

– Что понадобилось этим чертовым туристам в обменном пункте в пять утра? – проговорил Жан-Люк, натягивая маску.

– Как и нам, немного денежек, – ответил Фарид.

Ной подождал, пока все пристегнут ремни. Фарид протянул Ною его маску, прежде чем натянуть свою. Ной въехал на тротуар и нажал на газ.

– ПАРИЖ – ЭТО КРАСАВИЦА! – завопил он.

– КОТОРАЯ ВСЕМ НРАВИТСЯ! – хохоча, подхватил Фарид.

«Невероятно! Они развлекаются, как малолетки», – подумал Жан-Люк. Джип врезался в окно. Звук ломающегося льда. Огромные трещины. «Ну вот оно, сейчас», – сказал себе Жан-Люк с облегчением. Ной сдал назад. Газанул. Дыра в окне все расширялась, стекло трескалось и разлеталось на кусочки. Ни воя сирены, ни полицейского рядом. Ничего. Чудо, которое происходило вновь и вновь.

Троица выскочила из автомобиля. Фарид и Жан-Люк с автоматами за спиной заработали дубинками, расчищая проход, а Ной, забравшись на крышу джипа, их прикрывал. Девушка закричала.

Жан-Люк взял на мушку кассиров, а Фарид клиентов. Издававшая какие-то жалобные звуки девушка выглядела немного нелепо, как все путешественницы. Фарид ударил ее по лицу. Она упала на колени, из носа потекла кровь. Фарид приставил ей к виску «пушку». Ее друг, парализованный ужасом, был, казалось, близок к обмороку. Все это время кассиры стояли неподвижно с поднятыми вверх руками. Сила привычки. Жан-Люк вытащил из-под куртки мешки и бросил их на кассу. Фарид приказал кассиру, который был помоложе:

– Сложи все, что у тебя в кассе, в мешок. Быстро. Кассир выполнил приказание Фарида. Жан-Люк переводил автомат с туристов на второго кассира, по-прежнему стоявшего неподвижно. Деньги текли, текли. «Это самый удачный налет в моей жизни», – сказал себе Жан-Люк. Девушка застонала:

– Please, don't shoot, please… [Пожалуйста, не стреляйте, пожалуйста… (англ.)(Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, прим. перев.)

– Shut up [Заткнись! (англ.)]! – рявкнул Фарид.

Жан-Люк даже не подозревал, что Фарид говорит по-английски. Но в конце концов, все время слушая рэп, немудрено научиться.

Когда они выскочили из обменного пункта, их уже ждал Менахем за рулем «БМВ» с приоткрытыми дверями. Жан-Люк прыгнул на переднее сиденье, Фарид проскользнул назад и устроился рядом с Ноем. Менахем на бешеной скорости устремился к круглой площади Елисейских Полей и свернул на авеню Матиньон.

«Еще одно настоящее чудо», – подумал Жан-Люк. Навскидку в руках у них оказалось не меньше миллиона евро. Как минимум. Ной уже начал пересчитывать пачки купюр. Фарид улыбался в пространство.

Ради этого налета стоило наплевать на страх. Жан-Люк всегда чувствовал, что Фарид принесет удачу. Еще сидя в тюрьме, он довел до совершенства свое умение узнавать, что у людей в душе. Для этого нужно сосредоточить все свои мысли на том человеке, которого хочешь разгадать. В конце концов ты как будто впадаешь в транс и становишься ясновидящим. Выйдя из «Флери», Жан-Люк усиленно думал о Фариде. На фоне неба в оранжевых трещинах, неба, налитого гневом, он увидел черного ангела. Его огромные крылья, развевавшиеся подобно парусам, издавали тихий тревожный шелест.

Пока эта мощь сосредоточивалась только на деньгах, все было в порядке. Но не дай ей бог обернуться против кого-то. Фарид не остановится и перед убийством.

Путешественница-американка так и не поняла, с кем имеет дело. Может быть, потому, что была женщиной. Все мужчины инстинктивно чувствовали, что Фарида надо уважать, чтобы небо, налитое гневом, не раскололось надвое и не разверзлись хляби небесные.

– Парни, мы прихватили около полутора миллионов евро, – сказал Ной бесцветным голосом. – И маленький пакетик с долларами. И еще сколько-то иен.

Менахем осмелился слегка присвистнуть. Фарид не торопясь раскладывал банкноты по мешкам. Однако Жан-Люку казалось, что он что-то просчитывает в уме.

– Высади меня у Пассаж-дю-Дезир, [Узенькая крытая улочка (прим. ред.).] – сказал Фарид Менахему, закрывая мешок. – Я вернусь в Сен-Дени на метро.

– Что ты делаешь, Фарид? – поинтересовался Жан-Люк.

– Беру свою долю.

– Мэн, да ты спятил: таскаться по Парижу с такими деньжищами! – воскликнул Ной.

Жан-Люк попытался прочитать мысли Фарида, но тот отвел взгляд.

– Для сестренки?

– Нет, это не для Хадиджи. Для Ванессы.

– Для подруги твоей сестры?

– Точно. Я собираюсь отдать свою долю ей.

– Что?

– Ты меня прекрасно слышал.

– Зачем отдавать все деньги этой девчонке? Она даже не из твоей семьи.

– Жан-Люк, кто тебе сказал, что Ванесса не из моей семьи?

Голос Фарида не был суровым, но сейчас он пристально смотрел Жан-Люку в глаза. «Крылья ангела зашелестели», – сказал себе Жан-Люк. Он заговорил, тщательно взвешивая слова:

– Я спросил просто из любопытства. И потом, может быть, стоит сейчас подумать о будущем, раз нам так удался этот налет…

– Со своей долей я делаю то, что хочу.

– Я никогда не утверждал обратного. Мы делаем все, что хотим. И хорошо, что мы можем себе это позволить. Но все-таки не торопись, подумай.

Менахем остановил «БМВ» на улице Фобур-Сен-Дени. Не ответив, Фарид вышел из машины и под проливным дождем направился к Пассаж-дю-Дезир. Они некоторое время ехали в молчании, прежде чем Жан-Люк возобновил разговор с помощью нескольких ничего не значащих фраз. Он хорошо изучил Ноя и знал, что тот в конце концов разговорится, тем более что Фарида не было рядом. Чтобы проникнуть в душу Ноя, Жан-Люку не требовалось даже входить в транс. Результат того не стоил. Ну что там можно было увидеть? Прислужника ангела, рыбу-прилипалу акулы или – подумать только! – ласку, питающуюся объедками шакала. При этом Ной обладал какой-то привлекательностью, непонятной Жан-Люку.

Они с Жан-Люком познакомились в тюрьме, и Ной был весьма доволен, что нашел такого сильного защитника от чокнутых и «голубых». Но выйдя из тюрьмы, Ной встретился с Фаридом, и его дружеские чувства к Жан-Люку несколько ослабли. Однако Жан-Люк не жаловался. Фарид и Ной вместе с ним составляли боевую группу, и только им было известно о его укрытии, которым не стоило пренебрегать. Сами сиамские близнецы обитали в таком месте, где околачивалось слишком много спекулянтов и шпиков. Кроме того, Жан-Люк всегда говорил себе, что Фарида можно приручить. Но только если хорошо его понять. Изучить до мельчайших деталей.

– Скажи мне, ты понимаешь, зачем парень дает деньги девушке, которая ждет от него большего?

– Он пытается доказать ей, что он ее уважает, – ответил Ной.

– По-моему, это уважение обходится ему дороговато.

Менахем хихикнул.

– Йоу! Менахем, ты здесь для того, чтобы вести машину. В остальное не вмешивайся! – прикрикнул Ной и, обращаясь к Жан-Люку, пояснил: – Фарид дает все, тем самым показывая, что он не какой-то паршивый бухгалтер. У него все по высшему разряду. И это так, не сомневайся, мэн. И если он хочет вернуть Ванессу, то он выбрал для этого не худший способ.

– Зачем ему умасливать эту девицу? С такой физиономией, как у него! Если бы дело касалось тебя или меня, я бы еще понял, но Фариду-то это на фига?

– Фарид не довольствуется малым.

– Она так красива?

– Не знаю, мэн.

– Не знаешь? Ты, его лучший друг?

– Нет.

– Да ладно тебе, Ной!

– Жизнью клянусь, я никогда не видел его женщину!

– И он не боится, что ты его о ней спросишь!

– Фарид, он как Менахем, он мой брат, я ему рассказываю все, и он мне рассказывает все, но о Ванессе он со мной не говорит. И я уважаю его молчание. Я все понимаю. Если когда-нибудь Фарид заговорит со мной о ней, я его выслушаю. Однако сейчас я держу язык за зубами.

Он мой брат. Прямо перед ними на фоне скорее свинцово-серого, чем по-ночному черного неба, стояли фиолетовые тучи. Париж просыпался медленно, и складывалось впечатление, что он болен. Дождь уже прекратился, но передышка не обещала быть долгой, казалось, он вот-вот пойдет вновь. Было холодно, и жалкие попытки бабьего лета продержаться еще хоть немного успеха не приносили. Менахем легко вел машину, мокрые от дождя тротуары блестели, на улицах не было ни прохожих, ни шпиков, и скоро они будут в Сен-Дени.

Мой брат.

Жан-Люк признавал, что хорошо понимать Фарида ему недостаточно. По правде говоря, ему всегда хотелось, чтобы Фарид им заинтересовался. Чтобы Фарид называл его «мой брат» с этим, иногда проскальзывающим в его речи, акцентом. Акцентом, служившим единственным напоминанием о той стране, с которой Фарид явно не хотел иметь ничего общего. Мой брат. Мой обрезанный нормандец. Йоу! Мэн!

2

Возрождение – дело добровольное. Именно эту истину ощутили сегодня опытные руки Ингрид Дизель, прикоснувшись к телу Максима Дюшана. Она так часто мечтала об этой минуте. Перед тем как наяву увидеть это тело, она рисовала его в своем воображении: крупное, но прекрасно сложенное, мощный торс, совершенные очертания плеч и бицепсов, идеальной формы ягодицы, красивые ноги, изящные ступни, – и она не ошиблась. Однако она даже не предполагала, что на этом теле могут быть следы ран. How could you imagine the kiss of death? [Как можно представить себе поцелуй смерти? (англ.)] На обнаженной спине Максима и его правом боку еще оставались припухлости от швов, говорившие о том, что смерть когда-то основательно вцепилась в него.

Спокойным голосом Максим начал свой рассказ-воспоминание о 28 февраля 1991 года. Это был предпоследний день войны в Персидском заливе. И последний день его карьеры фоторепортера. Ингрид, конечно, хотелось знать все подробности, но Максим не торопился. Он лежал расслабившись, закрыв глаза и спокойно дыша, как будто прислушиваясь к шуму дождя, который долго медлил, но наконец решил-таки пролиться. Было слышно, как его струи стекают по стеклянной двери студии, а капли барабанят по тротуару. «Как у меня хорошо, – думала Ингрид, – на улице льет дождь, а сюда просачивается только его аромат да запах опавших листьев». Да, замечательно. Разница между нами лишь в том, что Максим думает по-французски, а я по-английски, но сейчас наши мысли вдруг потекли в унисон. We are safe at home even if the fragrance of rain plays with our minds… [Дома мы в безопасности, даже когда аромат дождя играет с нашими душами (англ.).]

– Ну, повернись, Максим.

Он повиновался, открыл глаза неопределенного зеленовато-голубого оттенка и улыбнулся ей. Можно бесконечно говорить об этом лице – то смущенном, то удивленном, то смеющемся, то задумчивом, а порой и упрямом. Это волнующее, немного изуродованное лицо и мощную шею обрамляли очень короткие волосы с уже намечавшейся лысиной. Встретившись с ним в первый раз, Ингрид представила его себе моряком, маленьким рулевым, который направлял свой корабль в каждую из четырех сторон света, не пропустив ни одной, и повидал все, что можно. Он побывал во всяких переделках, накопил богатый опыт, а мир оставил свой отпечаток на его лице, между лбом и подбородком. Она была недалека от истины. Когда что-то не ладилось с торговыми или рыбацкими судами, в дело вступали авианосцы.

– Ты знаешь, Ингрид, они солгали.

– В смысле?

– Это не была «чистая» операция. В ней не было ничего хирургического. Это была просто гадость. Кровь, куски мяса, крики и слезы. А я – я все это фотографировал.

– До двадцать восьмого февраля.

– Точно. Но в тот день я покончил со всем этим вовсе не потому, что был ранен.

– Нет? Почему же тогда?

– Я фотографировал конвой на автодороге, когда его обстреляли. Мы были в машине прессы. Шофера убило на месте. Мне в спину попали осколки. Джимми, мой коллега из «Ньюсуик», отделался несколькими царапинами, и я уверен, что всю оставшуюся жизнь он будет спрашивать себя, почему ему так повезло. Нас эвакуировали оттуда. Я до сих пор помню, как лежал в том вертолете, не в состоянии двинуться, со спиной, покрытой корпией. Напротив меня сидел еще один раненый – двадцатилетний морской пехотинец – и плакал навзрыд. Там был и его лучший друг. Мертвый, засунутый в полиэтиленовый мешок. В его блиндаж случайно попала американская ракета. Между ними лежал еще один солдат, все лицо которого закрывала окровавленная повязка. А меня преследовала мысль о том, что из этого выйдет кадр, который сам я «щелкнуть» не могу и который сделает за меня Джимми. Может быть, так действовали обезболивающие, от которых я будто плавал в тумане. Может быть.

– Но это было не так.

– Нет. Позже я хладнокровно проанализировал ситуацию и сказал себе, что нужно остановиться, пока я не стал совершенно бесчувственным. Или не сошел с ума. Многие мои коллеги удивились, узнав, что я оставил профессию. Джимми получил за ту фотографию премию «Уорлд пресс», и я очень за него порадовался.

Ингрид массировала руки Максима. Она чувствовала, что ему хорошо, но при этом он совсем чуть-чуть напрягся. Они перестали вместе слушать шум дождя, и это говорило о многом. Когда она решила, что чары разрушились, Максим заговорил вновь:

– Я и не представлял, что балинезийский массаж такой.

– Какой?

– Такой жесткий. Временами он причиняет боль, а временами – доставляет удовольствие.

– Если массировать мягко, от этого не будет никакого толку.

– Да я и не жалуюсь. Продолжай!

Ингрид Дизель не гналась за клиентами. Будучи профессиональной массажисткой, она тем не менее не рассказывала об этом всем и каждому. Ее скромная квартира располагалась на Пассаж-дю-Дезир в Десятом округе, и у дверей не было никакой таблички, сообщающей о роде занятий обитательницы. Ингрид хватало того, что молва о ней передавалась из уст в уста, и она оставляла за собой право выбирать клиентов. Ими становились только симпатичные люди с хорошей кожей. И Максим не был исключением. Просто Ингрид хотелось бы, чтобы эта симпатия видоизменилась. Чтобы она росла и расцветала в их сердцах до тех пор, пока им не останется только одно – упасть в объятия друг друга. Но не получилось. Ей не удалось найти путь к сердцу маленького рулевого.

В жизни Максима была путеводная звезда. Воплощенная женственность, хорошо сложенная, с длинными волосами и маленькой круглой попкой, Хадиджа Юнис умела заставить желать себя с искусством, изобретенным, по-видимому, француженками.

Француженки. Они рассуждали о равенстве полов, если это им почему-либо требовалось, однако в случае необходимости немедленно пускали в ход свои чары. В такие минуты у них менялся даже голос. Он звучал тихо и нежно, и они знали, в какой момент следует замолчать, дабы мужчина пребывал в уверенности, что он искусно ведет не только корабль, но и разговор. Тогда появлялось впечатление, что История повернула свой ход вспять, и казалось, что феминистки никогда не сжигали своих корсетов, требуя свободы для женщин. Что человечество стало жертвой массовой галлюцинации и что грозные воительницы за права женщин – всего лишь клуб очаровательных дам, собравшихся за чашкой чая обменяться рецептами лимонного торта.

Девушки вроде Хадиджи были парижанками. Они носили бюстгальтеры на косточках, а мужчины бросались придержать им дверь, чтобы они не разбили об нее свои очаровательные личики, спешили зажечь им сигарету, купить цветы, осыпать их комплиментами, которые они принимали, невинно хлопая фальшивыми ресницами. Все это напоминало балинезийский массаж. Может причинить боль, но пока доставляет удовольствие.

Ингрид подумала о собственной внешности. О своих генах, русских с материнской стороны и ирландских с отцовской; дитя, в котором они соединились, появилось на свет в Бруклине в 1972 году. Наилучшее определение для такой внешности – «за пределами нормы». Ингрид была высокой (на несколько сантиметров выше Максима), мускулистой, без капли жира, с очень светлыми стрижеными волосами, ослепительно белой кожей, голубыми миндалевидными глазами, пухлыми губами, крепкими зубами и длинной шеей; а дополняла работу матушки-природы впечатляющая татуировка на спине, захватывавшая оба плеча и часть правой ягодицы. В ней не было ничего похожего на поцелуй смерти. Всего лишь женщина, склонившаяся над прудом, окруженном ирисами, в котором резвились карпы.

Татуировка впечатляла в эстетическом плане, ибо это была настоящая «бонжи», сделанная японским мастером Камакуры, но не в плане эротическом. По крайней мере, она не впечатлила бы Максима Дюшана. Ингрид была в этом так уверена, что, не задумываясь, дала бы на отсечение свою руку с коротко остриженными ногтями, руку, столь отличную от лапок Хадиджи с ухоженными ногтями, украшенных позолоченными перстнями, которые, однако, не мешали ей работать официанткой в «Дневных и ночных красавицах», ресторане на Пассаж-Бради. Вторая жизнь Максима Дюшана. Ингрид уже все знала о его выздоровлении, которое проходило в Керси, рядом с семьей. О возвращении к источникам, давшим ему новый импульс. Максим снова встретился со своей бабушкой, которая держала единственную таверну в деревне, в нескольких километрах от Кастельсаррасена. Он стал, как и в детстве, часами помогать ей на кухне. Вновь обрел старые навыки и воскрес для новой жизни. И воскресение оказалось чистым и ясным, как крахмальная скатерть и поварская шапочка.

Ингрид задала новый вопрос. Он был из другой оперы, но от этого не становился менее интересным. Сегодня утром Максим был в хорошем настроении, и надо было этим пользоваться.

– Ты когда-нибудь был женат?

Как она и ожидала, он широко открыл свои переменчивые глаза и с удивлением посмотрел на нее.

– Извини за бестактность. Но в Америке это обычное дело. Незнакомые люди садятся в автобус и через пять минут начинают обсуждать подробности своих браков, разводов, болезней… Но это ни к чему не обязывает. А кроме того, мы ведь с тобой уже не чужие, и…

– Это вовсе не секрет. Да, я был женат. Однажды.

– Значит, сейчас ты разведен?

– Я вдовец. Ринко умерла.

– Ринко?

– Она была японкой. Мы встретились во время войны за Мальвинские острова. Она приехала в Буэнос-Айрес, чтобы изучать материалы для сценария.

– Она была режиссером?

– Нет, художницей манга.

Через минуту, ничего не поделаешь, балинезийский массаж подошел к концу. Ингрид объявила Максиму об окончании сеанса. В знак благодарности он по-братски похлопал ее по плечу, оделся и взял свою спортивную сумку. Отказался от предложенного кофе. Ему нужно было вернуться в «Красавиц», чтобы помочь Хлое и Хадидже принимать посетителей. Максим целомудренно расцеловал ее в обе щеки, и Ингрид увидела, как он открывает зонт, готовясь выйти на Пассаж-дю-Дезир под потоки воды, низвергавшиеся с небес. Он повернулся к ней, понял, что не удовлетворил ее любопытство, и, повысив голос, потому что дождь неистово барабанил по черной материи, сказал:

– Ринко убили.

– What?! [Что?! (англ.)]

– Она впустила его в свою студию на улице Де-Гар. Она служила нам квартирой. Его не поймали. Это было двенадцать лет назад.

– I'm so sorry, man! So dumb sometimes… [Извини, старина! Я бываю такой черствой… (англ.)]

– Перестань, Ингрид. Это тоже не было секретом. Я вожу с собой прах Ринко. Однажды Хадиджа спросила меня, что это такое. И я ей объяснил.

Ингрид очень хотелось продолжить разговор. Спросить, проявила ли Хадиджа сочувствие. Ингрид очень хотелось знать, сумела ли Хадиджа хоть на пару секунд забыть о своей внешности, забота о которой занимала у нее все время между кастингами и прослушиваниями, взять лицо Максима в ладони и сказать ему, насколько… «Именно это я хочу сделать сейчас, сию минуту, – подумала Ингрид, – и не могу. Я могу массировать все тело Максима Дюшана, от корней волос до кончиков пальцев на ногах, но я не могу взять его лицо в ладони, коснуться губами его губ и поцеловать его. Черт!»

Ингрид удовольствовалась тем, что махнула Максиму в ответ. Она смотрела, как он удаляется в направлении улицы Фобур-Сен-Дени и Пассаж-Бради. На расстоянии двух шагов отсюда. А по сути – на расстоянии многих световых лет. Она хотела откровений – она их получила.

Ингрид приготовила себе кофе, включила музыку и устроилась на розовом канапе в приемной. Максим был ее единственным утренним клиентом. Она немного послушала «The Future Sound of London», [Будущее звучание Лондона (англ.).] передачу о потрясающем техно, которое так хорошо гармонировало со звуком дождя и с меланхолией, вдруг накрывшей ее с головой. Однако, выпив кофе, она энергично поднялась и уселась за компьютер. Она решила написать о своем разговоре с Максимом Стиву. Никто не мог поднять моральный дух лучше, чем Стив. Он был одарен способностью сопереживать и умел дать собеседнику почувствовать, что тот в мире не один со своими маленькими проблемами. После 11 сентября Ингрид испытывала постоянную внутреннюю тревогу, и только переписка с другом из Майами помогала ей держать удар.