Текст книги "Черная любовь"

Автор книги: Доминик Ногез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Но все только что сказанное о незнакомках, за которыми хочется пойти на край света, тем более верно для потерянных возлюбленных, которых желаешь отыскать вновь. В тот день на мосту Искусств мне показалось, что я задыхаюсь от боли, мое сердце сдавило до потери дыхания, вдруг, десять лет спустя, мне стало ее не хватать, как вырванной из меня частицы моего существа, как кислорода, когда тонешь, и единственное, что я мог сделать для облегчения страданий, было отправиться за ней сейчас же.

В первом же попавшемся кафе я бросился к справочнику и искал – тщетно – ее фамилию среди всех абонентов Парижа и предместий. Может быть, она уехала в провинцию или за границу. Или вышла замуж и носит другую фамилию. И во всяком случае, не такая она была, чтобы лично записываться в абоненты чего бы то ни было. Надо было искать на месте. Словно под кайфом, с удвоенной энергией я кинулся на поиски, сначала в такси, потом пешком, в несколько уголков Парижа и пригорода, с которыми ее, по моим воспоминаниям, что-то связывало в определенный момент ее жизни. Беспорядочные, совершенно бесполезные метания страдающего зверя – прошло десять лет, и вдобавок было воскресенье – правда, они мало-помалу утомили мое тело и положили конец исступлению. Вернувшись к себе, я лихорадочно выгреб все, что у меня осталось от нее: записки, письма, уцелевшие перед лицом гнева, а потом безразличия и переездов, ежедневники того времени – все, что могло послужить источником информации, и так в течение ночи, часто с бьющимся сердцем я вновь пережил целые периоды нашей истории.

К утру я отыскал три-четыре имени ее друзей с телефонами. Но их уже нельзя было найти по этим номерам, и только на один звонок подросток ответил мне, что «мама уехала в отпуск на Мартинику». Я так настаивал, что он дал мне номер телефона в Фор-де-Франс. Я позвонил сразу же, забыв о разнице во времени, и, помню, разбудил среди ночи какую-то старушку. Она говорила по-креольски и знала лишь несколько исковерканных французских слов. Я понял все же, что ее дочери нет дома и мне надо перезвонить завтра. Короче, я все же наконец дозвонился до подруги Летиции, которая, как оказалось, давно уже не была ее подругой («она мне достаточно крови попортила; до сих пор не отдала тринадцать тысяч франков; не я одна, все на нее в обиде»). Она не знала, что с ней случилось, «лучше не знать», и все, что она могла мне сказать – что пять-шесть лет назад она слышала, что Летиция уехала в Квебек.

Я сразу же позвонил в монреальскую справочную службу. О чудо: некая Летиция Оливье проживает по адресу 3445, улица Кот-де-Неж. Тогда меня охватила паника. Что я ей скажу. Как она примет меня? Не может быть и речи о том, чтобы пропустить эту встречу. Если я вызову у нее хоть малейшее раздражение, она бросит трубку, сменит номер телефона, заплатит за то, чтобы ее не включали в справочник, снова уйдет во тьму, я навсегда потеряю ее.

Я медлю, жду целый час (при звонках из одной страны в другую время, в течение которого оба собеседника одинаково настроены поддерживать разговор, весьма незначительно), я упражняюсь, записываю формулировки, пробую голос. Наконец, после двух дней робости, я бросаюсь в бой. Никого. Звоню опять.

Никого. Третья попытка – то же самое.

Я лихорадочно набираю номер со все большим волнением, совершенно забывая о разнице во времени. Наконец однажды ночью (там часов десять вечера) я слышу, что линия занята. Это длится по меньшей мере три четверти часа. Тогда я, доведенный до отчаяния, делаю последнюю попытку, прежде чем лечь спать: трубку снимают! Словно бросаясь в ледяную воду, я называю себя, говорю готовую фразу. И слышу голос женщины зрелого, даже весьма зрелого возраста с квебекским акцентом. Это не может быть она. Нет, Лэ, конечно, умеет подражать голосам, но не до такой степени! Я сразу же отказываюсь от своего намерения, даже не услышав отрицаний в ответ на мои смущенные вопросы.

Через десять минут отчаяния меня снова охватила лихорадка. Вопреки стыду я вновь набираю номер: а если я не туда попал, или это все же была Лэ, и я не узнал ее, а она не успела узнать меня, или же эта женщина живет с ней в одной квартире?

Женщина на том конце провода снова сняла трубку. Она не рассердилась, а ответила довольно спокойно: «Меня не первый раз этим достают». Она сказала, что Оливье – очень распространенная фамилия у гаитян (сама она гаитянка), и она думает, что есть какая-то другая Летиция Оливье «в Вердене», потому что однажды по ошибке она получила страховое свидетельство, адресованное ей. «Не за что!»

Я никогда еще не был в Квебеке. Только после нового звонка в справочную южного пригорода Монреаля я понял, что Верден – городок к югу от Монреаля. Но там не было абонентки по имени Летиция Оливье.

И все же у меня были достаточно точные сведения и достаточно много свободного времени – стыдливая формулировка: тогда я был безработным, – чтобы поддаться искушению авантюры, что я и сделал. Я приехал в Монреаль в разгар референдума, снова шла речь о независимости Квебека. Короче, несколько квебекцев из кругов телевидения и кино, с которыми я познакомился в Париже, были поглощены общественной работой и слишком заняты, чтобы хоть сколько-нибудь помочь мне, разве что предоставили мне жилье. Кроме того, вскоре наступило время метелей. А я приехал в плаще и мокасинах! Не буду говорить о первых моих злоключениях. Через три-четыре дня я случайно напал на старый справочник, где на страницах Вердена нашел имя Л. Оливье. Вместо того чтобы позвонить, я поспешил по указанному адресу (до сих пор помню: 983, Пятая Авеню, мрачный квартал с рядами совершенно одинаковых кирпичных зданий с ужасными черными лестницами на фасадах) и там на втором этаже встретил человека, который сказал, что не знает никакой Оливье, но года два-три назад на первом этаже жила молодая негритянка «или почти негритянка», go go girl, то есть стриптизерша, – она танцевала в Монреале, на улице Сент-Катрин. Я обыскиваю все дансинги и бары улицы Сент-Катрин с востока на запад, а их бог знает как много. К счастью, у меня с собой было несколько фотографий Летиции. И наконец я нашел девушку, которая ее узнала. Она не знала ее адреса, но слышала, что та часто ходит в «Карибу», бар на улице Сен-Лоран.

Я пошел туда в тот же вечер, довольно рано. Я дрожал от тревоги: мы не виделись десять лет, может, она изменилась, кто знает? Располнела, потрепана жизнью, алкоголем, да мало чем еще?

«Карибу» – странное место, полубар, полуклуб, довольно просторный, с разношерстными завсегдатаями – были там мелкие жулики, сутенеры, отдыхающие стриптизерши, несколько травести, безработные в куртках дровосеков, служащие только что из офиса в костюмах с галстуком, несколько зрелых дам на охоте и множество разных пьянчужек обоего пола. Я проскользнул в темный угол, где не рисковал быть замеченным, и заказал, по местному обычаю, сразу три или четыре пива. То ли из-за черной грязи – слякоти, как говорили здесь, – которую каждый вновь прибывший в запачканных сапогах неизбежно оставлял на полу, то ли из-за физического уродства, жалкого и грязного вида всех присутствующих, скорее неприкаянных, чем веселых – они готовились провести вместе долгие ночные часы, как пускаются в путешествие по бурным морям (подобную грязную нищету мне приходилось видеть, впрочем, без этого уродства, очень давно, в некоторых барах Пигаль) – с приближением ночи все крепли мои нехорошие предчувствия. В какой-то момент я, заранее испуганный мыслью, что Лэ окажется похожа на это место, встал, чтобы уйти.

И как раз в этот момент свет в зале, уже неяркий, сделался еще тусклее, и на находящуюся рядом со стойкой небольшую эстраду, которую я не заметил, были направлены лучи нескольких прожекторов. Появилось трое или четверо музыкантов, и какой-то тип в пиджаке с блестками и с большим старинного вида микрофоном в руке объявил: «Дамы и господа, леди и джентльмены, мадемуазель Леа, мисс Леа из Парижа!» Каково же было мое волнение, когда появилась в ореоле света та, которую я ждал уже несколько часов – да что я говорю – столько дней, столько лет… целую вечность!

Она не изменилась. Вероятно, она была слегка накрашена, что мешало судить об этом точнее, но она казалась еще красивее – она немного похудела, взгляд стал более серьезным, даже чуть грустным – возможно, также из-за нескольких песенок, которые она исполняла по-французски – ностальгических песенок Барбары, Трене или Полин Жюльен, увы, перемежающихся с менее уместными роковыми или рэповыми шлягерами, побуждающими ее (на ней было обтягивающее светло-голубое платье) делать движения, в которых я опять узнавал танцовщицу стриптиза. Она приветствовала публику без фамильярности, с видом одновременно обольстительным и дерзким, который был у нее двенадцать лет назад в «Синей лошади». Женщина-ребенок уступила в ней место женщине-женщине, более мирной.

Я был так взволнован – и в то же время испытывал такое облегчение, – что ушел в первом же антракте, не пытаясь с ней заговорить. По тому как конферансье в блестках приветствовал ее после выступления на «бис», я понял, что она выступала так каждый вечер в один и тот же час и я могу просто прийти в то же время. А пока мне хватало для полного счастья того, что я увидел ее вновь, пусть издали.

Я вернулся через день. Неужели изменилась публика? Во всяком случае, на этот раз я был поражен тем, с какой вульгарностью ее встречали, особенно некоторые мужчины, которые свистели на американский манер или, обращаясь к ней на «ты», выражали свое восхищение ее сложением. После выступления она села за стойку. Я не выходил из темного угла, ожидая, пока она останется одна. Но этого я не мог дождаться. Ее осаждали приставалы, некоторым она улыбалась, других отваживала словами или жестким взглядом. Наконец она вышла с какой-то женщиной и типом в шубе и меховой шапке, похожим на нувориша. Некоторое время я шел за ними по улице. Только что прошел снег, он заглушал шаги и все шумы, на улице не было никого, кроме нас. Они, скорее всего, не услышали меня. Когда, воспользовавшись тем, что она отстала, я тихо произнес: «Летиция?», она подпрыгнула, обернулась и почти сразу же крикнула:

– Beat it! [2]2
  Отвали!


[Закрыть]

Я не отставал:

– Это я, Эрик!

Другие уже подошли к ней. Женщина, вульгарная накрашенная телка, высказалась еще более агрессивно:

– Не понял, пидор сраный? Отъебись!

Мужчина в мехах дошел до своей машины и по-английски позвал их: бросьте и садитесь. И я оказался один в белизне, дрожа от холода, в снегу по самые лодыжки, на углу улиц Сен-Лазар и Данте, перед спущенными шторами кофейни под вывеской «У Беатриче».

XVII

Больше, чем от холода, я дрожал от отчаяния. Она хотя бы узнала меня? Или просто приняла за одного из расхристанных посетителей «Карибу», которые надоедали ей? В своей хлесткой лаконичности ее оклик отличался безапелляционностью французских эквивалентов «Убирайся!» или «Отстань!» и двусмысленностью, присущей этому грубому языку, не знающему различий между «ты» и «вы». Конечно, когда она садилась рядом с водителем, мне показалось, что она посмотрела на меня внимательнее, но я не был в этом уверен, все прошло очень быстро, и возможно, она просто хотела проследить за моей реакцией.

Короче. После целого дня сомнений и даже отчаяния, в течение которого я несколько раз вполне серьезно рассматривал возможность возвращения в Париж, я взял быка за рога и пришел в «Карибу» задолго до спектакля с решимостью поговорить с ней в ее уборной. Тогда мне сказали, что ее нет, что шоу сегодня не будет. Мне не захотели сообщить, где она живет. Я много часов бродил в ночи, прежде чем вернуться, осовев от усталости и холода, в квартиру на Утремон, которую мне уступили на время, – и нашел на автоответчике длинное сообщение от нее.

Как могло случиться это чудо? Она ничего не сказала об этом. Позднее я узнал, что она получила мой номер от женщины, которая сообщила мне о «Карибу» и которой я сообразил оставить свои координаты: они случайно встретились в тот же день. Значит, она узнала меня в ту ночь, когда я подошел к ней? Или, узнав, что ее кто-то ищет, она задним числом совместила эту информацию с неясным силуэтом, приблизившимся к ней на улице Сен-Лазар?

Я знаю это сообщение наизусть – я привез из Квебека кассету с ним – это послание счастья, самое прекрасное и самое неожиданное признание в любви, которое мне когда-либо делали. Да, как она объяснила мне позднее, она узнала меня, но слишком поздно, когда машина тронулась. Сначала мысль, что это я и я ее ищу, ужаснула ее – она была подозрительной из-за своей кошачьей независимости, не правда ли – а потом, когда знакомая сказала ей, что я специально приехал из Парижа, чтобы увидеть ее, хотя бы на минуту, она погрузилась в долгие размышления, полные тоски по прошлому, которая отразилась в ее сообщении; после чего она сказала, что готова, если я еще хочу этого, вернуться ко мне:

– Дорогой Эрик, с той ночи я все время думаю о тебе. Я сделала ошибку, такую ошибку. Не то что я не знаю, куда идти, я имею в виду, что с тобой, ну, с тобой мне было хорошо. А потом у меня всегда была уверенность в завтрашнем дне, которую я не могу обрести ни с кем другим, спокойная уверенность во всем, в привязанности, но главное – в чувствах. Если мы опять станем жить вместе, вот будет здорово! Если, конечно, ты не разлюбил меня. Со временем все слабеет, все пройдет, как в песенке поется. А со мной наоборот – хотя уже столько времени прошло, ты мне нужен все больше, мне хочется начать жизнь заново, с тобой. С расстояния прожитых лет я понимаю, что с тобой мне было очень хорошо. Мы ведь все-таки, можно сказать, больше года вместе оттрубили. В следующий раз, надеюсь, будет дольше. Я, наверно, не буду больше убегать. А потом, у меня есть планы, которые я хочу разделить с кем-нибудь. Уж лучше их разделить с тем, кто этого достоин. Одиночество иногда так достает…

Это было относительное одиночество: потом она говорила о «сукином сыне», который ей «помыкал», «не давал ей свободно вздохнуть», следил за ней и все время подозрительно расспрашивал. Может, это был тот мужчина в мехах. Но хотя в своей искренности она бывала грубовата и даже жестока (она благодарила меня за «чувство уверенности», значит, видела во мне скорее покровителя, наставника, даже банкира или «психиатра», но не любовника! А выражение солдата или зэка, которым она воспользовалась, говоря о нашем прошлом – мы «больше года вместе оттрубили»!..) – все это меня трогало. Даже неловкость ее речи говорила о ее искренности. Да и голос ее – умиротворенный, грудной, медленный, голос женщины, подводящей итоги прожитой жизни и принимающей новые решения – успокаивал меня, но и бесконечно волновал. Конечно, по простой небрежности или прежней любви к тайнам она не оставила номера телефона. В «Карибу» мне отвечали, что о ней ничего не известно; к тому же ее уже заменили. Я еще сутки грыз удила, а потом, вернувшись домой, увидел, что она с чемоданами сидит перед дверью.

И начался один из самых неопределенных периодов в моей жизни. Он еще слишком близок, чтобы я мог его проанализировать. Счастье и несчастье сменяли друг друга, сталкивались, а вскоре смешались, как в землетрясение: экстаз, сменяющийся утоплением или электрошоком. Летиция и изменилась и осталась той же – изменилась одновременно к лучшему и худшему. Она была более любящей, когда любила, но более агрессивной, когда начинала беситься. Конечно, на какое-то время ее приступы ярости стали реже, но побеги или, по крайней мере, периоды отсутствия возобновились. Да, она отсутствовала, даже когда возвращалась домой. Она вбила себе в голову продюсировать рэп-группы, клипы, новые арабо-индийские ритмы – знаменитые ее планы. Вскоре она перестала со мной разговаривать. Впрочем, хотя я и предпринимал вначале усилия и даже собирался работать вместе с ней, в частности снимать фильмы, мир шоу-бизнеса оставался для меня непроницаемым и глубоко мне несимпатичным. Она жила своей жизнью, получала, не знаю откуда, астрономические суммы, которые теряла сразу же. Череда успехов и провалов. До тех пор, пока…

XVIII

Недавно, проезжая через Солонь, я не мог не вспомнить о ней. От берегов Шера до Роморантена лес иногда подступал к самой обочине дороги. Аллеи, обсаженные буками или высокими соснами, вели к уединенным домикам, некоторые из них, с высокими соломенными или черепичными крышами, были очаровательны – почти что дворянские усадьбы. Вот где жилось бы хорошо! Двенадцать лет назад, еще в прошлом году, я мечтал уединиться с Лэ в одном из таких.

Потом я ехал по лесам, милым розовым лесам – розовым от кустиков вереска, которые покрывали лужайки, как туман или легкое сияние, и росли под соснами, тополями, березами, на берегу небольших прудов – и как бы вновь пережил наши прогулки в лесу Фонтенбло или Монтаржи, когда мы еще делали какие-то попытки отыскать дом, где нашла бы приют наша любовь. Стояла такая жара, что мы обходились почти без одежды. Иногда мы ложились в заросли папоротника, даже не обнимаясь – просто лежали бок о бок, наблюдая за движением жучка или полетом птицы в переплетении веток.

Любопытно все же, как наш роман был связан – отрицательно – с идеей дома. Дома для нее, который я так и не нашел, ни в окрестностях Парижа, нигде еще, или дома в Биаррице, который я не смог принести в жертву ради ее прекрасных глаз в последнее лето, когда ей понадобились деньги, чтобы спасти ее фирму. Но как я мог продать этот дом? Это был не только дом моих родителей, моего отрочества, того времени, когда Жером и Элоди были для меня самой жизнью – там я всегда восстанавливал силы. Опять же, благодаря этому дому мне удалось пережить трагедию прошлого лета, собрать себя по осколкам, мало-помалу вырваться из депрессии.

Но если бы ты продал его, нашептывает мне внутренний голос, тебе бы не пришлось «выживать», не случилось бы ни разрыва, ни депрессии. На самом деле ты стоял перед выбором: порвать с родными, с прошлым, чтобы выбрать новую жизнь, новый мир – мир иммигрантов или приезжих из заморских департаментов Франции, «цветных», парий или почти парий, того самого третьего или четвертого мира, который и есть настоящий герой – разрушительно-неловкий и невезучий – этого конца века; мир, который вскоре станет единственным миром, настоящим будущим. И ты спасовал перед этим решением, хотя оно одно было совместимо с индивидуалистичным и революционным духом, волей к граничащей с самопожертвованием храбрости, которые воодушевляли тебя, когда ты был моложе. Ты не сделал этот прыжок, который был бы единственным подлинным доказательством любви, которое ты мог ей дать, если любовь действительно требует потерять себя, чтобы полностью слиться с жизнью другого человека в надежде на большее счастье, но и с риском более ужасного бедствия:

И Федра с вами в лабиринт сойдет,

Вернется с вами или смерть найдет.

Я был слишком осторожен, слишком глубоко укоренен, слишком укутан в свои воспоминания и книги. «Кто хочет спасти свою жизнь, расстанется с ней». Ты расстался с ней. Ты потерял – кто знает? – годы счастья.

Что помешало мне продать квартиру моих родителей в Биаррице после того, как они навсегда покинули ее и она стала не более чем слишком просторным пристанищем холостяка. Возможно, это было почти животное пристрастие к одиноким убежищам – деревья, хижины, землянки, крепости – восходящее к детским играм в Робинзона. И если этот выбор стал, как я уже сказал, косвенной причиной ухода Летиции и конца нашей любви, это значит, что Робинзон в моей душе окончательно и безоговорочно взял верх над Ромео.

Но Робинзон не безоговорочно приговорен к одиночеству. Даже если не вспоминать о «швейцарском Робинзоне» с женой и четырьмя сыновьями – есть Пятница. Из Летиции бы получился вполне приемлемый Пятница – хотя, не придерживаясь сюжета, она сама, без сомнения, превратила Робинзона в раба. Впрочем, если выбирать ей имя в честь дня недели, я бы назвал ее Воскресенье. Она была и была бы до сих пор, если бы осталась рядом со мной, самой прекрасной моей причиной жить вдали от людей – все человечество в одном лице. Но я говорю – как Альцест! – Леа не лучше Селимены вынесла бы жизнь в мире, сведенном к двум существам. Лишь при сильнейшей страсти, страсти убийственной, можно выдержать этот разреженный воздух, не позволяющий оторваться от губ другого, чтобы вдыхать лишь его дыхание – в каком-то смысле через его бронхи.

Но нет. Страсть может и не быть удушающей. Кто-то – точнее Ален Финкелькраут – написал книгу под прекраснейшим названием «Мудрость любви». Я всегда считал – хотя и не имел случая в этом убедиться – что страстная влюбленность может проникнуться мудростью. Прежде всего, дав себе то, чего больше всего не хватает страсти – время. Однако у нее может быть время, только если у нее есть пространство. Хорошо темперированная страсть – если это не утопия, столь же невообразимая, как союз воды и огня, – страсть, умеющая хитрить с собой, сдерживаться, чтобы дольше длиться, предполагает между любовниками расстояние, часто представляющуюся возможность вести отдельную жизнь. Но отдельную при близости, с возможностью опять встретиться, как только этого пожелаешь. Вот почему, как я уже сказал выше, я всегда представлял дом, в котором мне хотелось бы жить с Лэ в Солони, на Мартинике или в других краях, очень большим – еще больше дома в Биаррице. Иногда я предавался и более безумным мечтам.

Милая Летиция, мечтал я, мы могли бы жить, например, в Сен-Утрий, рядом с Шером, или в Сен-Бенуа-на-Луаре, чудом освобожденных от их жителей. Мы не виделись бы всю неделю, ты проводила бы многие часы без меня, обнаженной, нежась на солнце на берегу реки или за чтением длинных романов на самом верху колокольни собора, среди птиц, но, так как на сто лье вокруг нас не будет ни души, у нас не будет никаких сомнений насчет друг друга, и остроклювая ревность потеряет всякую власть надо мной. Когда я захочу позвать ее или она меня, мы можем воспользоваться незаметным сигналом – например, тихим звонком мобильного телефона, – на который другой отвечал бы одним звонком в знак согласия или двумя в знак отказа, и при согласии мы встречались бы в следующие десять минут на нейтральной территории, например, на площади Мартруа, под платанами, перед красивым домом с застекленными балконами в восточном стиле. Во всяком случае, мы бы договорились, что телефоны служат только для подготовки свиданий и что разговаривать будем только при встрече. Мы могли бы даже обойтись без их докучного посредства и заменили бы их сигналы на простые звуки – оклики через громкоговоритель, свистки или пение дудочки, звон колоколов собора. Чудесные влюбленные дни, часы которых отсчитывают колокола, и звон к вечерне означает: «Завтракать будем вместе?», а набат: «Я не могу больше без тебя!»

Мечты. Чудесный сон, прерванный кошмаром.