Текст книги "Здесь птицы не поют (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Борисов согласно кивнул и направился к лодкам.

– Что скажешь, краевед? – спросил Савельев Юрика. – Есть мысли?

– Это Улу Тойон нарисован, – уверенно провозгласил якут. – И шаман какой‑то – на куче мертвецов. Под ним – алтарь жертвенный. И, видите, вон там, в самом правом верхнем углу – из дыры лезет еще какая‑то рожа? Думаю, паря, это переход между мирами открылся для духов. Плохая картинка.

– А написано что? Это по – якутски? – к Юрику протиснулся Семен – капитан.

– Это? – Якут достал из кармана на груди сигарету, прикурил. Вид у него был до невозможности многозначительный. – Не знаю, Сема, ерунда какая‑то. Саха суруга другая, паря, совсем другая.

– Не, это не якутский. И не юкагирский, и не тунгусский. Да у них вообще алфавиты на основе кириллицы, – рассудительно сказал Перепелкин. – А здесь что‑то непонятное. Я бы сказал, что это на южноамериканскую письменность похоже. Если рисунок старый, то я даже не предположу, кто эту надпись нанес. И – как?

– Да, – кивнул второй капитан – Виталий. – У здешних своей письменности отродясь не было. Я где‑то читал, что только местные бабы имели свою. На основе пиктограмм. И видел пару картинок – вообще на вот это, – он показал пальцем на рисунок, – не похоже.

– Сам ты баба, – обиделся Юрик. – Все у нас было!

– Это монгол бичиг – традиционное монгольское письмо, – заявил кто‑то Рогозину еще незнакомый. – Бывал я в тамошних краях, при коммунистах еще. Точно такие каракули видел. Очень похоже. Вроде как ящерки с гребешками на спине бегут сверху вниз и обратно.

– Монгольская письменность? Здесь? – Юрик скривил тонкие губы. – Молчал бы, эксперт! Откуда здесь монголы? Ерунду говоришь, паря!

– Да пошел ты! – обиделся оппонент. – Я тебе говорю, что по – монгольски здесь накорябано, значит по – монгольски!

– Да ты на своем русском читать научись сначала, – напористо заорал Юрик. – Грамотей!

– Кто бы говорил, – заржал Моня.

– Жаткнитефь, а? – и Шепелявый Матвей решил поддержать общий разговор.

– Вы еще подеритесь, – хмыкнул Савельев. – Специалисты хреновы. Отвезем фотографии в Москву, там определят точно. Успокойтесь, короче. Олег? Ты сделал снимки?

Борисов, прикусивший зубами окурок, поднял над головой кулак с оттопыренным вверх большим пальцем, показывая, что все успел.

– Тогда собираемся и – на весла! И так полчаса потеряли. Игорь Семенович, – обратился Савельев к своему заму, – ты на карту нанеси точные координаты места, может, и в самом деле что‑то интересное для всяких археологов? Расходимся!

Толпа двинулась к лодкам, а перед скалой остались только Рогозин и Юрик.

– Плохие знаки, однако, паря, – якут прикурил новую сигарету от догорающей прежней, выпустил клуб густого дыма. – Дерево помнишь? Улу Тойон. Это место видишь? Опять Улу Тойон. Скоро и сам он нам встретится. Поверь мне. Если Улу Тойон начал давать нам знаки, значит, паря, он очень хочет нас увидеть. Держи крепче талисман. А эти все, – Юрик бросил короткий взгляд хитрых раскосых глаз на гомонящих у берега людей, – умрут, когда придет Улу Тойон. Страшно умрут.

Рогозин невольно сжал внутри брючного кармана обрывок обменянной тряпки.

– И никак не помочь? – спросил он.

– Им? Как им помочь? – Юрик выпустил очередной, особенно густой клуб дыма изо рта. – Моего иччи на всех не хватит. Хорошо будет, паря, если он нас с тобой от Улу Тойона укроет. А им мог бы помочь сильный шаман, но где его взять? Не каждый шаман может прогнать Улу Тойона.

– Так зачем же мы плывем туда? Может быть, лучше вернуться?

– Так не будет, – Юрик покачал головой. – Никто тебе не позволит сорвать план экспедиции из‑за Улу Тойона. Ведь считается, что его нет. Глупые люди. Как будто если зажмуриться, то медведь сам уйдет!

– А что на рисунке изображено? – почему‑то вполголоса спросил Рогозин.

– Вот на этом? – зачем‑то уточнил якут. – На этом показан ритуал призвания Улу Тойона и открытие… как это? Дверь, калитка, ворота? Нет, похожие слова, но не те…

– Прохода?

– Ну, можно и так сказать. Я такой рисунок у Матрены видел. Не совсем такой. Вон тех мертвых людей на нем не было. Только один мертвяк лежал на круглом камне. А восьмирукий Улу Тойон там был…

– Тебе, Юрик, нужно в большой город перебираться, салон волшебства открыть. Деньги лопатой грести станешь – по ушам знатно ездишь, – неслышно подобравшийся Моня снова заржал. – Пошли уже, пора дальше плыть.

– Дерьмо плавает, – сплюнул сквозь зубы Юрик.

– Лучше плыть как дерьмо, чем утонуть как золото, – философски заметил Моня. – Впрочем, если боишься своего Улу Тойона – оставайся здесь. Савельев, конечно, недоволен будет, но…

– Сам оставайся, – буркнул якут и быстрым шагом, скрипя речной галькой, направился к стаскиваемым в реку лодкам.

Глава 4. Далеко

Берег почти не изменялся. Скалы, ёлки, застрявшие на мелководье коряги. Река тянулась и тянулась. За каждым поворотом хотелось увидеть что‑то новое, но природа словно застыла. Десять верст назад, теперь – разницы никакой. Те же деревья, те же камни.

Только ровный гул мотора, только свежий, почти холодный, ветер в лицо и иногда брызги. На впередиидущей лодке изредка покуривали – набегающий поток доносил запах горелого табака. И на многочисленных изгибах реки моторы сбрасывали обороты, чтобы лодки могли вписаться в русло, – и тогда ветер пропадал совсем. Вот и все разнообразие.

Перепелкин, как и собирался, отстал час назад, свернув в какой‑то приток. Он забрал с собой Шепу, рыжего Санька, Виталия – мента, Монгола – так прозвали знатока монгольской письменности. Еще двух парней, с которыми Рогозину познакомиться еще не довелось, но по обрывкам слов, сказанных другими, он знал, что они оба москвичи, аспиранты – геологи.

Встретиться должны были еще через два дня, уже в постоянном лагере, который команде Савельева предстояло подготовить, пока Перепелкин проводит изыскания.

Теперь речную зыбь резали носами две лодки – савельевская и борисовская. На этот раз Рогозин сидел в лодке Савельева, но здесь было совсем скучно. Здесь не было его прежних знакомцев Мони и Юрика. Молчаливый капитан Семен, спящая повариха Оксана, сам Савельев, да рулевой – Гоча. Вот и вся компания, если не считать сосредоточенного пса Атаса.

Сначала Виктор побаивался этого матерого маламута, – пес отнесся к новому пассажиру холодно и проявлять свойственное подобным породам дружелюбие не спешил. Рогозину же и вовсе было боязно приблизиться к зубатой пасти Атаса. Несмотря на замечательные собачьи стати и ровный нрав, пес совсем не производил впечатления коммуникабельной собаки.

Высотой в холке до середины бедра стоящего человека, весом килограммов на сорок – сорок пять, крупноголовый, светло – серого с темной спиной окраса, весь плотный, крепкий, почти квадратный в любой проекции, пес больше всего походил на борца в отпуске – слегка заплывшего жирком, но совсем не потерявшего умения, скорости и силы. А если вспомнить про усеянную крепкими белыми зубами пасть, то находиться рядом с Атасом становилось жутковато: впечатление возникало сродни тому, которое зритель в цирке обнаруживает, понимая, что у клетки, внутри которой мечется тигр, не закрыта дверца.

Теперь собака расположилась неподалеку – всего в каком‑нибудь шаге от Рогозина, но вела себя так, словно была в лодке вообще одна. Лежала на брошенном на дно тюке и неподвижно смотрела на берег.

Рогозин еще раз с уважением оглядел собаку – от кончика слегка закрученного над спиной хвоста до кончика носа и небольших аккуратных ушей, и в который раз подивился красоте собачьих форм.

– Загрустил, хлопец? – спросил его сидящий неподалеку Ким Стальевич на очередном повороте, когда установилась тишина.

Рогозин хотел ответить, но сразу понял, что спрашивал геолог не его, а своего лохматого пса.

Собака положила морду на колени Савельева и умные черные глаза пса требовательно попросили ласки.

Савельев потрепал любимца за уши.

– Вы его в честь песни так назвали? – спросил Рогозин.

– Атас? Ты про «Любэ»? Господи, какие люди все одинаковые! Нет, что ты! – засмеялся геолог. – Атас по – якутски значит просто «приятель». Мы ведь с ним большие друзья.

Он гладил огромную башку похожего на волка пса, а тот довольно урчал.

– Хороший Атас, хороший. Я, когда еще щенком его увидел, не смог удержаться, чтобы не купить. Такой, знаешь, серьезный волчонок. Да, дружище? – Савельев схватил собаку за уши и неожиданно лизнул пса в черную пуговицу носа.

Атас сначала раздраженно сморщился, а потом принялся частыми движениями огромного розово – красного языка вылизывать свой оскверненный нос.

– Теперь ему этого занятия на пару часов хватит, – хохотнул геолог. – Шесть лет дурню, а все на это попадается! Поздоровайся с Виктором, Атас.

Собака отвернулась от Савельева и стала разглядывать несущийся мимо берег, словно там появилось что‑то запредельно интересное. Нос облизывать пес не прекращал.

– Атас, собака! Быстро поздоровайся с Виктором! – приказал Ким Стальевич.

Пес не тронулся с места, но как бы нехотя поднял правую переднюю лапу и протянул ее Рогозину. Голову при этом Атас демонстративно отворачивал в сторону.

Рогозин принял лапу, легонько ее потряс и отпустил.

Лапа тоже была внушительной – тяжелой и сильной.

– Атас любит в тайге бывать. Это не по зимней Москве бегать, где лапы всякая химическая дрянь разъедает. Здесь для него родина. Место, для которого он приспособлен лучше всего. Хотя, конечно, родился он не здесь.

– Хороший пес, – сказал Рогозин.

Он больше любил котов. Особенно ему нравились коты крупных пород – британцы, турецкие ваны, само собой – мейн – куны и саванны, но и в отличие от большинства кошатников, и к собакам мог тоже снизойти. Но ненадолго.

– А Доцен… Перепелкин далеко пошел? – спросил он чтобы не молчать.

– У него еще своя программа есть, – ответил Савельев, доставая из кармана затрепыхавшую на ветру карту. – Я б тебе объяснил, но тебе это будет скучно и малопонятно. Он ведь твердовик – камни ищет. А я все остальное. Для меня основное – нефть и газ, а для Игоря Семеновича почти все сгодится. Мы вот здесь сейчас, а Игорь Семенович с командой должны быть где‑то… вот здесь. А идем мы вот сюда и искать станем вот в этой округе.

Палец геолога путешествовал по карте, замирая в некоторых местах, изображая круги и квадраты в других. Рогозин ничего не смыслил в чтении карт, издавна считал, что страдает «топографическим кретинизмом» и не стремился от него излечиться, полагая, что есть специально обученные люди, которые всегда лучше него знают, куда, как и на чем лучше ехать. Незабвенное фонвизиновское «извозчик довезет» Виктор возвел в абсолют и даже немного бравировал этим своим свойством. Перемещения по городу он давно доверил автонавигатору, просто слепо следуя голосовым инструкциям: «через двести метров поверните направо, через пятьсот метров развернитесь» – и, когда не зевал, всегда приезжал в нужную точку. Единственные карты, в которых он более – менее разбирался – это схемы московского и питерского метрополитенов.

На его взгляд Савельев дурил ему голову, показывая на карте совершенно одинаковые места, которые просто в принципе невозможно было отличить.

– Вот, Витя, видишь, два русла идут почти параллельно три десятка верст, а вот здесь протока отклоняется к востоку? Мы вот здесь идем, а Перепелкин вот за этой грядой холмов. Здесь всего‑то километров шесть – семь расстояние. Только им противоположный берег реки обследовать нужно. С ним два моих аспиранта, материал для диссертаций ищут. Хорошие парни. Петр и Кирилл. Опытные ходоки. С такими нигде не пропадешь.

В этот момент Рогозину почему‑то стало нехорошо: в голову пришла мысль, что останься он в этих местах вдруг один, даже с картой и компасом, конец можно было предречь, не особенно напрягаясь. И мысленно Виктор себе поклялся никогда в этом нежданном приключении не отставать от знающих людей.

– А остановимся переночевать мы еще вот здесь и здесь, – ногтем подчеркнул Савельев пару мест на голубой ленте реки. – Не унывайте, юноша, – хмыкнул он, заметив и оценив озадаченное лицо Рогозина. – Не всем же нужно умение работать с картами? Хотя соваться в тайгу без оного я бы никому не рекомендовал. Но вы не бойтесь, у меня хорошие предчувствия. И Атас спокоен.

Эта странная манера геолога – общаться на «ты», но когда хотелось вставить снисходительно – покровительственное «юноша», переходить на «вы» – изрядно сбивала с толку, не позволяла определить степень доверительности отношений между Савельевым и тем, с кем он разговаривал. Постоянное скакание «ты – вы» создавало впечатление, что идет какая‑то игра сродни известной женской головоломке «дальше – ближе». К такому Рогозин тоже не привык.

Через час он сообразил, что Савельев из породы таких людей, которые, почувствовав благодарного слушателя, добровольно заткнуться не могут. Геолог трындел без умолку обо всем подряд: о каких‑то профилях, проложенных через болота в Томской области, о «белоленточниках» и несчастном Макаревиче, «на песнях которого вся страна мудрости училась». Говорил о собаках, о женщинах, которых называл «тетками», о космосе, о необходимости скорейшего перевооружения «советской, тьфу! – конечно же российской! Армии» и об интригах в своем институте. И все это он связывал в непрерывную и последовательную цепь событий, в которых из одного следует другое, а из второго – третье.

Сначала Виктор пытался принимать посильное участие в беседе, потом насторожился. Они словно разговаривали на разных языках: на странным образом похожих языках, но все‑таки разных. Каждое слово в отдельности понятно каждому, но связанные вместе в одно предложение, они приобретали очень разный смысл для сказавшего и выслушавшего.

Рогозин долго не мог определить – есть ли в словах Кима Стальевича хоть часть правды? Их жизненные ценности и пути настолько разнились, что факт присутствия в мире людей, подобных Савельеву, казался Рогозину прямым и явным доказательством существования параллельной реальности. Казалось, что Ким Стальевич не ходит по магазинам и не ездит по дорогам, что чужое напечатанное слово для него дороже того, что он видит собственными глазами. Дважды два для него иногда могло принимать значение «четырнадцать», а дождь литься с земли на небо – если этого требовало доказательство его тезисов.

Виктор не знал, чего желают «белоленточники» и почему он должен с пониманием относиться к их позиции; из всего творчества Макаревича он помнил только про «тонкий шрам на любимой попе» и никак не мог соотнести культурную значимость этой песни и жар, с которым Савельев защищает музыканта. Да и все остальное, о чем рассуждал начальник экспедиции, было так далеко от повседневной жизни Виктора, что он даже не имел к предметам повествования выработанного отношения. С тем же успехом он мог бы послушать что‑нибудь из истории становления импрессионизма: многословное, подробное и крайне неинтересное повествование о каких‑то французских художниках с труднозапоминаемыми фамилиями, которое забывалось по мере произношения каждого следующего предложения.

Не сказать, что Рогозин сам не любил порассуждать об НЛО или о незавидной судьбе аборигенов острова Пасхи, – особенно по – пьяни, но он бы никогда не стал увязывать периодичность появления лох – несского чудовища с частотой принятия новых законов в Государственной Думе. Для Савельева же эти явления были вещами одного порядка и из одного обязательно следовало другое и никак иначе! Причем некоторые спорные вещи Ким Стальевич считал очевидными, а другие, столь же недоказуемые – сущим вздором, о чем с горячностью и рассказывал, брызжа слюной на несчастного маламута, не приводя, впрочем, никаких доказательств за исключением набившей оскомину фразы: «каждому образованному человеку ясно, что…»

В голове все его рассуждения укладываться отказывались, Виктор устал внимать непонятное. На все перипетии сложного жизненного пути Савельева ему было ровным счетом наплевать, а на его надежды – накласть.

Еще через полчаса он начал отвечать на редкие уточняющие вопросы Кима Стальевича односложно, потом принялся просто мычать что‑то невнятное, кивать головой и вспоминать про себя последовательно все три формы английских неправильных глаголов. Он знал их – выучил по случаю – полторы сотни и страшно собой гордился. Собственно, этим его знание английского и исчерпывалось.

Стало полегче. В сознание изредка врывался рваный монолог Савельева, но уже не грузил.

Ким Стальевич, казалось, вовсе и не чувствовал открытий Рогозина и продолжал заливаться соловьем, открывая перед неосторожно подставившимся спутником такие странные умопостроения, что вызвал еще не один повод для внутреннего беспокойства Рогозина, не понаслышке знавшего, что если капитан на подводной лодке чокнулся, то команду ничего хорошего не ждет. А с каждым новым десятком высказанных слов геолог все больше производил впечатление спятившего человека. Он верил в такую вопиющую ахинею, которой даже названия подходящего в словаре Виктора не имелось.

Команду «идти к берегу» Рогозин принял с внутренним ликованием – на суше можно затеряться, спрятаться от болтливого начальника, изобразить занятость, в конце концов!

Но едва лишь заглохли моторы лодок, как капитан Семен вдруг заорал страшно:

– Все заткнитесь!

Для пущего убеждения он задрал кверху одну руку, сжатую в кулак, а вторую приставил к оттопыренному уху.

Буквально через секунду вдалеке что‑то бухнуло. Потом еще и еще раз. Через минуту насчитали двенадцать далеких выстрелов.

– Стреляют? – первым нарушил общее молчание Савельев.

– «Сайга», – кивнул бывший военный. – Где‑то там, – он показал рукой на северо – восток.

– Далеко?

– Да разве поймешь? Здесь расстояния иногда странно шутят. Бывает за соседним холмом что‑то бабахает и не слышишь, а то у черта на куличках шептуна пустят – и как гром разносится на всю Якутию.

Семен показал пальцем на вялотекущую реку и добавил:

– По реке все далеко разносится.

– Это не Игорь шмаляет? – уточнил рулевой – Гоча.

– У Перепелкина нет «Сайги», – ответил капитан. – А «Байкалов», которые у него есть, я не услышал.

Рогозин сильно сомневался, что с большого расстояния можно различить такие подробности, но, с другой стороны, никогда хорошим слухом он и не отличался – не зря виолончель ему не далась.

– Якуты охотятся, – объяснил подошедший Моня.

– Не сезон же? – рассеянно пробормотал Савельев.

– Да какая им разница? Кто проверит‑то? – заржал Моня. – Здесь вокруг верст на пятьдесят кроме нас и этих стрелков нет никого.

События последних дней навязчиво напоминали ему, что оказался он в очень незнакомом мире, населенном странными людьми, верящими в черт знает что. Они развешивали черепа животных на деревьях, набивали хитрые рисунки на отвесных скалах, придумывали ужасненькие истории о потусторонней жизни, ездили больше на лодках, чем на машинах, постреливали…

– Ты слышал? – спросил у Мони капитан. – На этом берегу хоть стреляли?

– Да, паря, – ответил почему‑то Юрик. – С этой стороны стреляли.

– Тогда стаскиваем лодки в реку и идем еще вперед на несколько километров. Ночевать будем на том берегу. Мне лишние приключения не нужны, – резюмировал Семен.

Все без команды погрузились в лодки. На этот раз Виктор решил перебраться к Арни и Юрику. Незатейливые страшилки якута и желчные шутки Арни показались ему безвреднее давящего на душу монолога Савельева.

– Однако, как раз к охотникам придем, – минуты через три после запуска мотора объявил Юрик.

Он смачно харкнул в струящуюся вдоль борта реку.

– Жарко сегодня было, – невпопад сказал Рогозин.

– Хороший день, – согласился якут. – Небо чистое очень. С вертолета далеко все видно. Не знаю – зачем мы дальше поехали? У этих охотников точно лодка есть. Здесь без лодки никак. Захотят прийти – придут. Если люди плохие – река нас не спасет. Если хорошие, то зачем прятаться? Что в голове у Семена?

– Устав строевой службы, – засмеялся Арни.

Рогозин смотрел по сторонам, рассчитывая вот – вот узреть где‑нибудь на берегу лодку испугавших всех людей. Но долго ничего не видел, пока за очередным поворотом в опускающихся сумерках не показалась заброшенная пристань.

Мостки, неровные, будто сколоченные артелью слепых, заходящие в реку метров на восемь, полуразвалившаяся хибара на берегу, штабель досок – все было почерневшим, заброшенным, некрасивым. Висящая на одной петле дверь на чердаке хибары качалась на ветру и, должно быть, иногда громко хлопала по стене, но за шумом моторов и воды этого не было слышно. На крыше кое – где росла трава, а под окном заметно было приличных размеров пятно мха. Полузаросшая дорога уходила куда‑то вдаль от пристани, теряясь среди угрюмых скал, словно обжимающих дорожную ленту вместо обочин.

– Что это? – воскликнул Рогозин, показывая пальцем на следы, оставленные когда‑то цивилизацией.

– Это, паря, давно лагерь был, – глотая набегающий ветер, громко ответил Юрик. – При Сталине еще. Очень плохой лагерь. Вечером я тебе всю историю расскажу, сейчас не могу – ветер в рот попадает, задыхаться могу!

– Ага, – осклабился Арни, щеки которого действительно раздувались, наполняемые встречным ветром. Он проорал, но слышно было и в самом деле очень плохо: – Послушай этого… Он расскажет!

Лодки повернули направо вслед за изгибом русла, и Виктор недолго провожал взглядом зловещие полусгнившие мостки – они скрылись за поросшей редким лесом скалой.

Вечером на очередной стоянке, нарубив дров и натаскав воды для общего котла, он только случайно вспомнил о виденном, когда услышал чье‑то:

– Сталина на них нет, сук!

В голове запустился воспитанный образованием шаблон «Сталин – тиран – ГУЛАГ» и перед глазами вновь мелькнули почерневшие мостки, дорога между скал, хибара с травой на крыше – ведь это был запечатленный образ единственного лагеря, который имелся в памяти.

Рогозин нашел Юрика, курящего на берегу какую‑то жуткую смесь из накрошенного сигаретного табака и пылеподобного сушеного мха. Он забрался на огромный булыжник, принял там позу лотоса и сидел так, совершенно погруженный в созерцание заката. И даже не заметил, как к нему подобрался Виктор. А тот дернул якута за рукав куртки и напомнил:

– Ты про лагерь рассказать обещал.

Солнце почти спряталось за серой сопкой, воздух был прозрачен и свеж (если не считать специфического запаха из трубки). Река с убаюкивающим рокотом катила прозрачные, слегка позолоченные зарей воды по бесчисленным камням. Ветер стих, окончательно запутавшись в скалах.

Если бы Виктора спросили, зачем он хочет услышать еще одну страшилку «от якута», он бы, наверное, ответить не смог. Просто хотелось еще немножко послушать сказки из мрачной якутской мифологии, присутствовало в них какое‑то необъяснимое очарование.

– О! – сказал Юрик и замолчал, попыхивая трубкой.

Солнце закатилось‑таки, блеснуло последним лучом и пропало, погрузив ущелье с рекой в первозданную темноту. Пару минут Рогозину казалось, что рассказчик собирается с мыслями, но молчание затягивалось и Виктор не выдержал:

– Эй, – он снова дернул якута за рукав. – Так ты…

Он не успел договорить, потому что Юрик вдруг завизжал тоненько, упал под камень, на котором сидел, перевернулся на четвереньки, успев, по – видимому, еще в падении каким‑то образом выхватить из ножен на поясе здоровенный тесак, блеснувший отраженным от далекого костра светом в полутьме так угрожающе, что Виктор поневоле закрылся руками.

Но дальше ничего не произошло.

– Кто здесь? – донеслось из‑под камня настороженное.

Голос Юрика странным образом изменился – он стал одновременно глух и тонок.

– Кто здесь? – повторил он еще раз.

– Й – а-а, – проблеял испуганный неожиданной метаморфозой Рогозин.

Из‑под камня донесся облегченный выдох, Юрик поднялся на ноги, уверенным движением бросил нож в ножны, вытер покрывшийся бисеринками пота узкий лоб, отряхнул от песка руки.

– Зачем ты меня напугал? – спросил он.

– Я? – Виктору и в голову не могло прийти, что он может кого‑то напугать.

– Ты – ты, – кивнул якут. – Подкрадываешься, пугаешь. А если бы у меня инфаркт был? Кто так делает?

Рогозин ошарашено замолчал в недоумении – меньше всего он ожидал от Юрика упреков в своем злоумыслии. Немного подумав, одновременно наблюдая за тем, как якут взбирается обратно на булыжник, он развел руки и пробормотал:

– Ну прости, я не хотел.

– Ладно, проехали, паря, – якут устроился рядом. – Так чего хотел‑то?

– Про лагерь там, – показал Рогозин рукой на реку в сторону, с которой они пришли.

– А – а-а! – засмеялся Юрик. – А я‑то думаю – чего он меня пугает?!

– Да не пугал я тебя!

– Ага, а почему я тогда с камня туда, вниз, упал? Ветром сдуло, да?

Разговор приобретал какой‑то дурацкий оттенок, все время возвращаясь к одному и тому же как в какой‑нибудь дешевой пьеске непризнанного гения. Рогозину это не нравилось, раздражало, бесило, но, помня о мхе в трубке якута, он был осторожен.

– Я же попросил прощения.

– Да ладно, я уже и забыл. Но ты меня больше не пугай.

– Не буду, – пообещал Рогозин.

– Хорошо, – улыбнулся якут. Его жидкая щетина над верхней губой, которую он по недоразумению называл «усами», встопорщилась.

И он снова замолчал.

Через четверть часа Рогозин понял, что никакого рассказа не будет и решил идти к костру, устраиваться на ночлег. К тому же одна из ночных вахт – утренняя – досталась ему и он резонно рассудил, что если не выспится как следует, то подниматься будет тяжело.

– Это под самый конец было, – вдруг сказал Юрик, когда Виктор уже слез с камня. – Сталин уже мертвый был совсем. В пятьдесят третьем.

Рогозин хотел вернуться на место, но якут опять умолк.

Так повторялось несколько раз – едва Виктор решался идти к костру, якут начинал говорить. Только делал попытку пристроиться рядом – Юрик затыкался. Подобно буриданову ослу, Рогозин какое‑то время топтался на одном месте, провоцируя приятеля на произнесение отрывочных реплик:

– Сначала‑то здесь лагерь был для всяких иностранцев…

– Ну, знаешь, вот если какой‑нибудь американец или там англичанин с французом в плен попались на войне или еще где…

– В Северной Корее, в основном. Или в Китае. Или во Вьетнаме. Но больше всего в Северной Корее…

– Там же война шла везде. В Корее против коммунистов весь мир воевал – Франция, Англия, Штаты, Турция, Голландия, Канада…

– Испанцы еще… Или не воевали испанцы? Не помню. Колумбийцы точно были…

– Парочка из них даже сбежать смогла…

– Пока до Китая добрались – один американец другого англичанина сожрал…

– Натурально. В Китай только ногу принес в сапоге…

– Это страшный лагерь и страшная история…

– Очень…

– Я бы мог ее тебе рассказать, если бы ты не стал пугать меня…

– И если ты меня пугать больше не станешь, то…

В конце концов Виктор принял половинчатое решение: оперся спиной о скалу и остался стоять внизу, не делая более попыток подобраться к рассказчику поближе.

А Юрик продолжал:

– Потом, перед тем как все случилось, их всех перевели куда‑то на Чукотку, а сюда наших переселили. Наши должны были, паря, строить железку туда, – наверное, Юрик показал направление рукой, но в темноте да снизу этого не было видно. – Долго проектировали в Москве и в Свердловске еще. Знаешь, что такое Свердловск? Это так раньше Екатеринбург назывался. Был я там. Грязный городишко, однако. Люди хорошие, а городишка – грязный. Большой Урюпинск. Даже Якутск не такой грязный.

Якут чиркнул зажигалкой, до Рогозина донесся запах табака, на этот раз без примесей.

– А здесь хотели сделать хранилище для ядерных материалов. Или еще что‑то такое. Недалеко военную часть тогда поставили, чтобы если американцы через Пролив полезут, их было чем остановить. И хранилище и военную часть при ней тоже здешние зэки отстраивали. Бараки поставили, бомбоубежище выкопали глубокое. Все сделали – подготовили. Только солдат не привезли. Не успели. Там вон, – огонек сигареты показал направление, но для Виктора все направления были равноценны. – Там построили большой склад для боеприпасов. Но никто о нем не знал в лагере. Секретность потому что, паря. Вот.

Рогозин, слушая байки забавного якута, смотрел в небо, следил за каким‑то спутником, несшимся в черной бездне. А во след спутнику двигалось облако. Вернее, Рогозин думал, что это облако, ведь ничто другое не способно пожирать звезды одну за другой. Непрозрачное черное облако надвигалось на них, гасило, укрывало, прятало и казалось, что неведомая черная сила преследует одинокий спутник, стремительно уносящийся куда‑то к Млечному Пути.

– Однажды, на седьмое ноября, уже вечером, – продолжал Юрик свою былину, – наверное что‑то произошло. Старые люди говорили, что в хранилище пробрались американские агенты – их тогда много в Союз забрасывали. С подводных лодок, с самолетов, просто на баркасах. Границы‑то совсем не было. Мой дед почти пешком в Америку ходил. Ночь на острове Ратманова спал, рядом с погранзаставой. Потом на Аляску пошел. Никто ему ничего не сказал.

Рогозин хотел напомнить, что речь шла не о почтенном деде Юрика, но тот и сам выбрался из воспоминаний о семейных преданиях.

– И когда американский шпион пришел сюда, он увидел большой склад боеприпасов для войны. Склад большой, а охраны совсем мало – люди здесь почти не ходят, а медведю патроны не нужны. И тогда агент подумал, что сможет взорвать склад. На седьмое ноября взорвал. Сталин тогда уже мертвый был. При нем‑то никакие агенты не смогли бы такой склад взорвать. А после того как умер, все расслабились. И шпионы, вместо того, чтобы по тюрьмам сидеть, стали всякие склады взрывать, экспедицию Дятлова убивать… плохое делали. А там бомб было так много, что потом воронка образовалась шестьсот метров в диаметре и глубиной метров восемьдесят. Или больше – никто до дна достать не может. Там сейчас озеро Круглое.

И Юрик снова заткнулся, будто поведал все, о чем знал.

– А лагерь? – все‑таки Рогозин нашел в себе смелость напомнить о начале повести.

– А в лагере начальник перед вечерней перекличкой увидел, как над тайгой встает огромный гриб взрыва! До неба! Выше неба! Потом пришла ударная волна, повалила пару бараков. Здесь же недалеко, место там ровное, сопок нет почти. Собрались начальник, замполит и другие командиры вместе, стали решать, что им делать. Тогда атомной бомбы все военные боялись. Хиросима, Нагасаки. Гражданским много не говорили, чтоб не пугать, но военные знали и боялись. Поражающие всякие факторы, понимаешь? И решили начальники лагеря, что обязаны сохранить жизни советских людей, хоть и оступившихся в жизни – зэков. Романтики были. Из фронтовиков. Собрали всех и повели весь состав лагеря в бомбоубежище в военной части. И вот там…

Якут снова многозначительно замолчал.