Текст книги "Здесь птицы не поют (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Бондарь Дмитрий
Здесь птицы не поют

Пролог

Виктор лежал на теплой куче прошлогодней хвои и безмятежно смотрел в небо, голубой краешек которого едва – едва проглядывал в прорехе облачной ваты, несущейся, казалось, прямо над вершинами древних елок.

Он лежал на спине, чувствуя, как с каждым выдохом из него уходит жизнь, буквально убегает по тонкой дорожке вытекающей из груди крови, пропитавшей уже, кажется, все вокруг.

Виктор улыбался. Со стороны его улыбка выглядела вымученной, но какая она еще может быть у человека, меж ребер которого торчит костяная рукоятка кривого шаманского ножа? На самом деле ему уже не было больно, боль ушла, пропала, растворилась где‑то среди тайги, ощущаемой теперь телом как что‑то великое, вечное, личное и бесконечно дорогое. Боль ушла, но обида на судьбу никуда не делась, ведь все должно было произойти совсем не так, как вышло.

Где‑то неподалеку хрипел разорванным горлом последний из «рыбаков» – Геша. Виктор уже давно понял, что остаться, точно как у бессмертных шотландских горцев, должен кто‑то один, но никак не ожидал, не хотел верить в то, что уйдут все. И он, Виктор, беззаботный шалопай, лентяй и бабник, несостоявшийся поэт, лоботряс и тунеядец, тоже окажется в их числе и даже едва не выйдет победителем. Это, последнее, так не вязалось со всей его прошлой жизнью, что даже сейчас казалось невозможным, невероятным, а вот поди ж ты – вот он Виктор, вот они елки, вот он, нож, и никуда не делась куча пропитанной кровью хвои, с каждой минутой становящаяся все мягче и мокрее.

Всюду запах крови и мертвечины, сладковатый, тошнотворный, привычный уже и ненавистный. И, как назло, ветер дует с импровизированного кладбища, где нашли последний приют все – люди и нелюди. И ни звука: ни чириканья, ни стука, ни шелеста деревьев, только этот надоедливый зловонный ветер что‑то бубнит, запутавшись в волосах.

Кто другой, не переживший ужасов прошедшей недели, может быть, и постарался бы дойти, доплестись, доползти до людей, но Виктору, прошедшему за несколько дней через настоящий ад, уже не хотелось даже просто шевелиться. Хотелось лежать, смотреть в облака, удовлетворенно слушать клокотанье крови в Гешиной глотке и забыть обо всем: о мертвых парнях из экспедиции, об убитых «рыбаках», о чертовом «шамане», кем бы он ни был на самом деле.

Впрочем, пройти больше трех сотен километров в таком состоянии он и не надеялся. Уж лучше так, без мучений и почти без боли. Да и других резонов лежать и ничего не делать имелось выше крыши.

Какое‑то насекомое проползло по губе, маленькие лапки громко топали по иссушенной коже, Виктор недовольно дернулся, ощущение чужого присутствия пропало.

Окажись он у людей, на него тут же повесили бы два десятка трупов и не спасли бы никакие отговорки, клятвы и алиби, в которые не поверил бы никакой, даже самый продажный суд. На триста верст вокруг ни души, два разоренных лагеря, пропавшие самородки, занесенные в журнал, сфотографированные и уже учтенные в конторе, полтора десятка кое‑как прикопанных трупов, шестеро «пропавших без вести» – хотя уж кто‑кто, а Виктор сам видел, куда они «пропали». Вот и объясняй следакам, что ты не виноват, что случайно так вышло, что все это время, пока людей резали, душили, стреляли, рвали на части, ты спал в шалаше и ни сном ни духом…

– Нет, это не наш метод, – шепнул сам себе Виктор Рогозин, – не наш…

Губы его искривились в улыбке: в памяти всплыли лица приятелей, захороненных теперь под соседними елками, мрачная морда «шамана», искаженная страхом и болью рожа урода – Геши, так и не поверившего в честное слово Рогозина. Поделом и расплата: лежи теперь, дорогой «рыбачок», пытайся осмыслить, где неправ был.

– А как хорошо все начиналось, – пробормотал Рогозин, прикрыл на мгновение глаза и повернул голову так, чтобы увидеть Гешу.

Со лба на глаза упала совершенно белая, показалось даже – чужая, прядь волос, заслонила обзор и никак не желала сдуваться. Виктор напрасно пытался складывать в куриную гузку непослушные губы, они не желали выпускать из легких воздух. Руки тоже уже совсем не поднимались, обессилели. Налетевший порыв теплого вонючего ветра раздвинул волосы в стороны, показав напоследок уже недвижимое тело Геши. Враг – партнер – помощник перестал цепляться за жизнь, сучить ногами и клокотать кровавой пеной, вытянулся струной, сжал в кулаках какой‑то мусор – шишки, траву, сморщенный гриб – поганку, и тихо отошел в лучший мир.

Над телом Геши вилась серая дымка – мошка собралась, комарье и прочая таежная гнусь, тонкое, полупрозрачное звенящее щупальце потянулось к Виктору. Должно быть, ванилин с открытых рук и лица уже испарился, кровососущее племя почувствовало добычу.

– Счастливого пути, – проворочал непослушным языком Рогозин напутствие другу – врагу. – Я тебя прощаю. За все. Даже за этих кровососов. Бывай, Геша.

Хотел отвернуться, но уже не слушалась и шея. Ветерок потеребил чуб, распушил его и так и бросил, лишив Рогозина даже малейшей возможности наблюдать за происходящим.

Виктор успел подумать, что это даже хорошо, ведь ему совершенно не хотелось смотреть на дохлого «рыбака».

Потом он закрыл глаза и сразу навалилась темнота, какая‑то неправильная, густая, вязкая, необычная, словно завершающая всё, вдох толком не получился, грудь поднялась в последний раз и сразу опала, вызвав короткий приступ режущей боли в межреберье.

– Да и черт с тобой, – хотел сказать Рогозин, но не смог, потому что уже умер.

Глава 1. За три недели до…

Как он попал в этот забытый всеми богами уголок, не смог бы сказать и самый пытливый следователь.

– Жизнь закрутила, – объяснял себе это событие Виктор, скромно умалчивая о многомесячном запое, вырвавшем его из такого уютного Санкт – Петербурга и швырнувшего в непроходимые таежные дебри.

Что происходило с ним в это время, где носила судьба – он даже не желал вспоминать, очень опасаясь, что всплывет что‑то эдакое, страшноватое, подсудное. Не дай бог ограбил кого или даже… убил. Нет, Виктор не хотел вспоминать свой запой. Как надеялся – последний, но как знал – всего‑то «один из»… Последние несколько лет подобные истории происходили с ним регулярно: он устраивался на работу, сходу показывал неплохие результаты, его хвалили, через полгода давали сходить в отпуск и здесь‑то начиналось! Одной недели отпуска хватало ему, чтобы надолго забыть обо всяких работах – начальниках – клиентах. А неуловимая примесь цыганской крови обязательно тянула в очередное приключение.

Но никогда еще авантюрные устремления не заводили его так далеко – аж в Якутию. Обычно – Великий Новгород, Архангельск, Вологда, Кострома. Пермь – это уже очень далеко, на грани рекорда, но о Якутии он не стал бы думать никогда. Раньше‑то просто было: даже оказавшись совсем без денег, уговаривал какую‑нибудь сердобольную женщину позвонить другу в Питер и тот являлся, в блеске вызволителя, почти святой, чтобы спасти непутевого Витька из очередной передряги.

Но теперь даже сообщить о себе была проблема. Сложносоставная.

Радовало только, что в нагрудном кармане ветровки обнаружился паспорт, на удивление никому не понадобившийся. Но это открытие оказалось, пожалуй, единственным светлым моментом в сложившейся ситуации.

Хотя обретался он в этой «заднице мира» уже вторую неделю, язык так и не приучился правильно выговаривать название приютившего несчастного скитальца поселка. Население, состоявшее наполовину из заросших бородами мужиков: промысловиков, охотников, браконьеров и их баб, а на вторую половину – из безбородых аборигенов и метисов, отнеслось к мутной истории Рогозина с пониманием. Даже поначалу пытались восстановить историю его появления, но потом закрутились, забыли и привыкли к бедняге. Отвели жилье в полузаброшенной избушке на краю поселка, пообещали кормить дважды в день в единственной на весь поселок столовке – с отдачей, конечно! – и пообещали, что первый, кто полетит в районный центр, обязательно отобьет телеграмму в Питер другу Ваське, чтоб прислал денег на обратную дорогу.

Первую неделю он просто отлеживался, восстанавливая простейшие рефлексы. Отпаивался, блевал и страдал – все дни прошли как в каком‑то болезненном тумане. На восьмой день своей вынужденной командировки он выполз узнать у людей, как выбраться к цивилизации.

Первая же попавшаяся на разбитой дороге тетка – раскосая якутка Галина – обстоятельно посвятила его в тонкости здешнего транспортного сообщения.

Вертушка бывала в этих краях раз в месяц, облетала обширный район, привозила детей из районного интерната на выходные и забирала посылки «на континент». На ней Рогозин, наверное, и прилетел, ведь недельное путешествие по реке он наверняка бы запомнил. А другим способом в эти края и не попасть, если не вспоминать о несуществующей телепортации и о божественном чуде.

На лодке выбраться пока что тоже было невозможно – все посудины ходили где‑то далеко по реке, а единственная плоскодонка, стоявшая у пристани, не имела мотора.

Каждое утро Виктор выползал из своей избушки, взбирался на пологий холм – единственную возвышенность в районе, оглядывал окрест обширные просторы, надеясь втайне увидеть на горизонте стрекочущую точку вертолета. Ничего не находил и снова брел в свою хибару, скучать, ругать свою тупоголовость и клясться себе, что больше никогда! Ни единой капли!

Со всем можно было мириться, кроме одного: даже если кто‑то улетит на почту и даст телеграмму, денег придется ждать еще три недели, а Виктору уже изрядно приелось однообразие местного шеф – повара, знавшего, кажется, всего полдюжины рецептов: гуляш, картофельное пюре на сухом молоке, с комками, гречневая каша – размазня, щи с какими‑то местными травами, котлеты из оленины и компот из местных ягод. По крайней мере, забесплатно ничего другого ему не давали. Приходилось комбинировать, но за две недели все комбинации были исчерпаны, пюре окончательно обрыдло и как прожить на нем еще целый месяц, Виктор себе не представлял. За одну шоколадную конфету он был уже готов заложить душу и половину доставшейся от деда квартиры, но никто конфет не предлагал.

И хлеб – черный, кислый, очень влажный, будто недопеченный – окончательно убивал в Викторе веру в поварские таланты местного кока и свое светлое будущее.

Где добыть денег на нормальную еду (а он иногда видел в окнах домов такие чудесные разносолы, что слюни текли рекой, но нагло напроситься на обед или ужин не позволяло питерское воспитание потомственного интеллигента), Виктор не знал. Никому здесь оказались не нужны его навыки промышленного альпиниста – самое высокое здание имело всего два этажа и не нуждалось ни в ремонте, ни в мытье окон. А больше ничего полезного Рогозин к своим тридцати двум годам делать не научился. Не считать же полезным умение складывать гладкие стишки? За такое здесь точно никто не заплатит. На охоту его не брали – чтобы под ногами не путался, а в самом поселке работы не было.

Он совсем уже собирался впасть в депрессию, как вдруг на тринадцатый день своего заточения вдруг заметил непривычную суету населения.

Возле здания конторы наблюдалось нездоровое бурление местного люмпен – пролетариата, с которым Рогозин даже знакомиться не желал.

Люди что‑то кричали, доказывали друг другу, толкались и спорили и все‑таки Рогозин соблазнился узнать, в чем там дело.

– Эй, – он подергал за рукав сивоволосого полузнакомого мужичка, от которого здорово разило кедровкой, – дядь Вась, что за беда?

Знакомец посмотрел на него совершенно трезвым взглядом, сплюнул себе под ноги и нехотя процедил сквозь зубы:

– Геологи – от приперлись, на работу зовут.

– А чего орут все?

– Так это… – дядь Вася поскреб узловатой лапой щетинистый подбородок, – три недели всего и плотют копейки.

– Сколько?

– По семьсот рублев в сутки, – сказал еще один персонаж с библейским именем Иммануил и с воровским прозвищем Моня. – Харчи, мундир и инструмент они свой дают.

Был Моня невысок, кряжист и, что называется, себе на уме – по его лицу, как по медвежьей морде, невозможно было понять, что он сделает в следующую секунду: то ли лобзать бросится, то ли в рыло засветит.

– Почти пятнаха, – быстро высчитал Рогозин.

Сумма показалась никакой – в хорошие дни он зарабатывал столько до обеда, а здесь три недели горбатиться? С другой стороны, не сидеть в полусгнившей халупе, а прогуляться по окрестностям, посмотреть на якутские просторы. Потом можно будет телкам всякие интересные истории рассказывать. Предложение показалось ему интересным. И билет на вертушку стоил всего пятеру! Даже если Васян сразу денег вышлет, то можно будет быстренько отсюда свалить! Все сходилось, как говорил Васька – «в пупыночку».

– А что делать‑то нужно? – спросил он у «знатоков».

– Груз по тайге переть, ямы копать, камни собирать, сортировать, – объяснил дядя Вася, отвернулся и побрел к столовке. – Пусть дураков ищут. Я за такие бабки даже с раскладушки не встану. Через неделю другие приедут, нефтяные геологи, те хорошо заплатят, к ним пойду.

– Деньги нужны, – ни к кому не обращаясь, пробормотал Моня.

– Точно через неделю нефтяники приедут? – спросил Рогозин.

– Кто? Куда? А! – Моня энергично махнул рукой, словно что‑то отрубил. – Слушай этого дурака больше. Зачем бы им в одно место пятый год подряд ездить? В прошлом годе ясно сказали: все, братва, табань, больше не приедем. Жаль, хорошо платили. По тысяче двести, да сразу на три месяца нанимали. Хорошо платили, – повторил он и двинулся вперед, раздвигая руками спины будущих коллег, загораживающих крыльцо.

Виктор всегда быстро соображал, и поэтому кинулся вслед за Моней, боясь, что возможную вакансию займет кто‑то другой. Ему уже надоело прятаться от комарья и гнуса, надоело жрать безвкусную баланду, надоело надеяться на то, чего еще очень долго не должно было случиться. Срочно нужно было какое‑то занятие, чтобы занять организм и мозги, и Виктор не стал мешкать.

Оказалось, что брали не всех. А тех, кого все‑таки отобрал длиннолицый загорелый очкарик, еще ждало собеседование с начальником экспедиции – Кимом Стальевичем.

Доцента, как окрестили очкарика конкурсанты, Рогозин прошел на счет раз – два – сказались многолетние занятия альпинизмом. Только мельком взглянув разок на жилистые руки Виктора с отчетливыми мозолями, на просветленный недельным воздержанием лик, длинномордый кивнул и показал подбородком на дверь.

На скамейке перед дверью уже сидели четверо «счастливчиков»: Моня, Юрик – картавящий якут, нашедший Рогозину жилье и пару раз ночевавший там же, Матвеич – неразговорчивый мрачный мужик неопределенного возраста между сорока и семьюдесятью, и последним скромно притулился Арни. Так его звали за незначительное внешнее сходство со звездой Голливуда Шварценеггером. Еще отличался Арни огромными ладонями, больше похожими на странно изуродованные совковые лопаты, и обширной плешью, которую он пытался скрыть жидкими длинными волосами, растущими над правым ухом.

Собственно, отказал Доцент – Игорь Семенович Перепелкин – всего троим, еще четверо из тесной компании местного сброда остались с дядей Васей дожидаться нефтяников по своему желанию. Ряды условно принятых поредели, но не истаяли окончательно.

По отзывам прошедших собеседование доктор наук Ким Стальевич Савельев говорил с каждым отдельно минут по десять, задавал каверзные вопросы, что‑то выпытывал и выспрашивал, двоих тоже попросил остаться дома. И поэтому, когда дошла очередь до Рогозина, тот изрядно нервничал.

– Здравствуйте, юноша, – поздоровался с ним грузный человек в щегольской энцефалитке с носовым платочком в кармашке на груди.

На вид было Киму Стальевичу около шестидесяти, но он не выглядел стариком. На столе лежали его квадратные ладони с короткими пальцами, короткая щеточка усов под носом и «ежик» на голове придавали вид нездешний – словно бы человек из тридцатых годов прошлого века вдруг перенесся через время и пространство, чтобы озадачить своим появлением Рогозина.

– Здравствуйте, Ким Стальевич, – ответил Виктор.

– Значит, желаете поработать?

– Очень, – кивнул Рогозин.

– А какова ваша мотивация, юноша? – начальник экспедиции спросил так, словно ожидал в ответ услышать развернутое эссе – он устроился поудобнее на шатком стуле и внимательно посмотрел в глаза Рогозину.

– Деньги нужны, – не стал мудрить Виктор.

– Деньги всем нужны, юноша. Что вы умеете делать?

– Все, что скажете, Ким Стальевич.

– Ходить много умеете? – геолог перегнулся через стол и посмотрел на светлые кроссовки Рогозина.

– Не знаю, – пожал плечами тот. – По Питеру родственников водил, по пятнадцать километров за день, бывало, наматывали.

– А тридцать? С рюкзаком килограммов на двадцать пять?

– Не знаю, – честно признался Рогозин. – Я альпинизмом занимался когда‑то. Промышленным.

– Альпинизмом? Альпинизм это хорошо, – кивнул Ким Стальевич. – А чем промышленный альпинизм отличается от спортивного?

– Они по одной веревке ползают, мы – на двух, – вздохнул Рогозин, совсем не желая вдаваться в частности, о которых имел весьма отдаленное представление, потому что ни разу за всю жизнь не выбирался в горы. – Они вверх, мы, в основном, если не спасатели, вниз.

– Замечательно. Просто замечательно! И так емко! – одобрил его слова геолог. – Болезни, аллергия какая‑нибудь, еще что‑то, что может помешать, так сказать?

– Нет, здоров.

– Хорошо, юноша, хорошо, – Ким Стальевич достал из кармана пачку Winston, открыл, протянул Рогозину, – угощайтесь.

– Благодарю, не курю, – отказался Виктор.

– О! Совсем никогда?

– Никогда.

– Чудесно! Что ж, вы приняты подсобным рабочим. Пойдете к Перепелкину, он впишет вас в ведомости. Вечером с лодками придет Борисов – ваш бригадир, будете подчиняться ему.

– А мы далеко? – рискнул спросить Рогозин.

– Нет, что вы! Экспедиция короткая. Нужно найти подтверждение позапрошлогодним изысканиям. Туда четверо суток на лодках, обратно – шестеро. Ну и там пара недель на поиск, анализы. Вот и вся программа, юноша. Устраивает?

– Нет, – настроение у Рогозина сразу упало, – не пойдет. Я вертолета жду, а он раньше появится, чем мы вернемся.

– Вам в районный центр? – спросил геолог и, заметив ответный кивок, расплылся в довольной улыбке: – Это просто решается. Пойдете обратно с нами на лодках. Еще дня три – четыре и вы на месте!

Виктор прикинул, что деньги от Васьки раньше объявленного срока все равно не придут. Так зачем тратить заработанное, если можно столоваться в хозяйстве Стальевича?

– Я согласен! – сказал он.

– Замечательно! – обрадовался начальник. – А если раньше вернемся, то, может быть, и на вертолет успеете, юноша. Ступайте к Перепелкину!

Глава 2. Начало

Мерно тарахтел мотор лодки, далеким эхом – впереди и сзади – вторили ему еще два. Три длинных, нагруженных людьми, припасами и инструментом лодки довольно быстро передвигались по рябой поверхности реки.

Иногда, перед очередным изгибом русла, попав в кильватерный след впереди идущей посудины, лодка подпрыгивала на короткой волне, у Виктора клацали зубы и он едва удерживался за веревку, чтобы не свалиться в холодную – даже на вид – воду.

Ему отвели место на каком‑то жестком мешке, туго набитом палаткой и парой спальников. Перед ним маячила спина Иммануила – Мони, позади сидели Борисов – бригадир подсобников, правивший мотором, и Юрик, картаво поющий дикое попурри из репертуара Аллы Борисовны. Иногда он забывал оригинальные стихи и поэтому заменял их своими, выходило забавно.

Борисова звали Олегом, как и его знаменитого тезку – киноактера. Он даже чем‑то был похож на столичную звезду, что старательно подчеркивал перед всеми вокруг: частенько сводил внутренние края бровей вместе, как делал тот, другой Борисов, говорил со знакомыми всей стране интонациями. Прибыл он вечером на четырех лодках, одну из которых, изрядно потрепанную, притащил на буксире – местный охотник утопил двигатель в реке и пытался добраться до поселка на веслах, но, к своему счастью, встретил геологов.

Знакомиться ни с кем из новонабранных не стал, просто поручкался с каждым, что‑то пробурчал, поговорил с Кимом Стальевичем (называя того «товарищ Савельев») и завалился спать, словно и не было у него больше никаких срочных дел.

Всеми текущими делами занимался тощий Перепелкин. По имени – отчеству помощника начальника экспедиции никто не называл, но его, кажется, это обстоятельство ничуть не смущало.

Рогозина действительно внесли в какую‑то ведомость, тщательно переписав паспортные данные, выдали две пачки сигарет, флягу, комбинезон, энцефалитку с капюшоном, бейсболку, противомоскитную маску, добротные ботинки на толстой рифленой подошве, пару тюбиков бутадиона. Познакомили с единственной женщиной в экспедиции – поварихой Оксаной Андреевной, толстухой бальзаковского возраста, в каждом новом знакомце искавшей «того самого, единственного». Она же заведовала фармакологией, потому что когда‑то давно успела поработать медсестрой в каком‑то «полевом госпитале». Поняв, что Виктор ни за что не согласен стать «тем самым, единственным», она скучным голосом прочла ему короткую лекцию о мерах первой помощи при травмах, солнечных ожогах, укусах насекомых. Достала из мешка и выдала пятидесятистраничную брошюру с более детальным описанием местных опасностей.

На этом события прошедшего дня закончились, а теперь, ранним утром три лодки легко скользили по серой поверхности реки.

Юрик закончил петь свою бесконечную сагу о том как паромщик не хочет умирать в Ленинграде, потому что Арлекин срочно нуждается в миллионе алых роз для волшебника – недоучки.

Он перебрался ближе к Виктору, достал из нагрудного кармана бычок, прикурил, толкнул коллегу в бок локтем и неожиданно сказал:

– В плохое место едем, паря.

– Да? – Рогозин даже не представлял, что можно сказать на такое утверждение. Да и нужно ли что‑то говорить?

– Старые люди говорили, паря, что место очень плохое. Много старых сказаний о нем. И ни одного хорошего. Я вчера с Матреной говорил, паря… Плохое нас ждет. Никто из вас не вернется.

– А ты?

– А я вернусь, меня наши духи абаасы трогать не могут, Матрена заговорила. И видишь? – Якут показал Виктору какой‑то обрывок тряпки, – это, паря, кусок подола беременной бабы – лучшая защита от злых духов.

Якут многозначительно замолчал, будто его слова должны были объяснить всё разом.

Рогозин тоже молчал, ожидая продолжения.

– Матрена – внучка шамана Сабырыкы! – как бы нехотя бросил Юрик, но таким тоном, будто только что поведал Виктору, в чем состоит смысл жизни.

И стало еще непонятнее.

Рогозин оглянулся вокруг: серое небо, затянутое тучами, с редкими просветами, сквозь которые падали на землю косые золотистые лучи. В тон небу река, с серой холодной водой, извилистая, словно оставленная тем самым бычком, что «идет, шатается, вздыхает на ходу». Запах тины, сырости, немножко гнили. На реке три лодки, которые хоть и плывут вместе, но выглядят очень одинокими. Густая поросль каких‑то елок по обоим берегам, бывшими отнюдь не такими, какими должны были быть – один пологим, другой крутым. Оба берега состояли из зубатых скал, острыми клыками возносившимися к облакам – видимо, известная Рогозину по первому курсу физфака университета сила Кориолиса в этих краях проявлялась мало. Сквозь прорехи в нестройных каменных рядах прорывалась растительность. Какие‑то птицы, похожие на чаек, но гораздо мельче, чем те, что парили над Невой и рылись в городских помойках, перелетали с дерева на дерево вслед за продвигающимися вперед лодками.

Жутковатое место, которому только и не хватало какой‑нибудь вызывающей дрожь истории. И, кажется, Юрик верно оценил его настроение. Дернул за капюшон, вытаращил раскосые глазенки и громко выкрикнул прямо в лицо:

– Бу!

Рогозин непроизвольно вздрогнул, снова едва удержавшись за веревку, Моня недовольно оглянулся, сплюнул в воду и уничтожающе посмотрел на якута.

– Заткнись! – донеслось от мотора борисовское распоряжение.

– Испугался? – участливо осведомился якут. – Ты не бойся…

– А я и не боюсь, – дернул плечами Рогозин.

– Зря, – загадочно подмигнул Юрик. – Съедят абаасы твой кут, что станешь делать?

– Что съедят?

– Душу, паря, душу.

– Не слушай этого дурака, – посоветовал Моня. – Абаасы в первую очередь прибирают старых якутских пьяниц. А человек под покровительством чужого сильного духа для них недоступен. Ты крещеный?

Рогозину совершенно не нравился разговор. Еще со времен босоногого детства он не любил страшные истории о потусторонних существах. Никогда не смотрел «Омэн» или «Изгоняющего дьявола» и прочую киножуть про зомбаков, чертей и остальную нежить. Хорошие простые комедии он предпочитал любому триллеру.

– Сам ты дурак, – сварливо заявил якут, опередив ответ Виктора. – Вот это видел?

Он показал ему кулак с выпрямленным средним пальцем, но Моня обратил внимание не на откровенное оскорбление, а на тряпку, обмотанную вокруг запястья – ту самую, что пару минут назад Юрик предъявил Рогозину как наилучшую защиту от потусторонних сил.

– Ух ты! Матрена дочкину юбку не пожалела?! Чем же ты ее, старый пьяница, умаслил?

– Не твое дело, паря, – осклабился якут, показав под жидкими усами пожелтевшие от табака зубы, комплект которых был явно не полон. – Тебя как зовут? – обратился он к Виктору.

– Рогозин. Виктор. Даниилович, – отрывисто ответил Рогозин из‑за того, что лодка в очередной раз подпрыгнула на кильватерной волне. Он уже знакомился с Юриком, но тот, кажется, забыл его имя.

– Крещеный?

– Да, в детстве. Но в Бога не верю. Нет его.

– Может и выживешь, – недобро прищурился якут. – Но я в это тоже не очень верю. Не поддерживают духи того, кто в них не верит. Только пакостят. Бойся одноглазых и одноруких чучун. Это слуги Улу Тойона – повелителя нижнего мира! Великого Господина – так его еще называют! Так‑то паря. Ты куришь?

– Нет.

– Давай сигареты мне, а я тебе за это вот такой кусочек дам, – якут принялся разматывать с запястья тряпку. – Он, паря, правда, не на тебя заговорен, но как‑нибудь поможет, наверное.

– Юра! – донеслось с кормы. – Ты мне зачем новобранца запугиваешь?

– Нет, Олег, не запугиваю. Просвещаю! – оправдался якут, одновременно протягивая Рогозину маленький обрывок материи. – Здесь живет сильный иччи – повелитель вещи. Матрена приказала ему помогать мне. Он нас с тобой защитит. Чего вылупился, паря? Сигареты давай!

Рогозин полез в рюкзак. Курить он все равно не собирался.

– Слышь, ты, просветитель, я тебе вот что скажу – если парень откажется ночью смену стоять, то стоять будешь ты. Понял? – громко посулил Борисов.

– Да, – крикнул в ответ Юрик, принял из рук Виктора две пачки и отвернулся на минуту – спрятать их в свою котомку, расшитую кожаными кистями и увешанную металлическими бляхами со странным орнаментом. – Я прочитаю алгыс, попрошу иччи быть с нами обоими. Только ты далеко от меня не отходи, а то иччи не сможет тебя защитить.

Рогозин смотрел на то, как набегающий поток воздуха теребит черные с изрядной сединой волосы якута, как уносится дым от очередной сигареты в зубах коллеги, как поблескивают железяки на сидоре. Нашитые, казалось, без системы, бляхи размером со спичечные коробки не соприкасались друг с другом и звякнуть могли только если кто‑то намеренно стал бы ими стучать друг о друга. На каждой из них присутствовал непривычный узор: словно изгибающиеся в танце червяки плели бесконечный хоровод вокруг шести– или восьмиконечных хризантем. Ничего подобного Рогозину видеть еще не приходилось – чеканка была очень самобытной.

– Ты меня, паря, слушай, а не этих, – приглушенно проговорил Юрик. – Им‑то откуда знать, что происходит в этих местах? А мои предки здесь с сотворения мира живут, все видели, все знают, все объяснят. Ну почти с сотворения…

– Точно, как юкагиров вырезали под ноль – так якутское основание мира и наступило, – заржал Моня, прислушивающийся к разговору. – Это предки, Юрец. Ты‑то здесь при чем, старый? Ты же в Саратове родился и жил на Урале. Сколько ты здесь? Года четыре? Пять? Краевед, еханый бабай!

– Предки с нами говорят здесь, – свирепо посмотрел на Моню якут. – Айыы не дадут сгинуть в своих краях доброму якуту. Не лезь ко мне, Моня! Нажалуюсь на тебя Матрене – никогда больше отцом быть не сможешь!

Иммануил перекрестился и запричитал:

– Свят – свят – свят! Огради меня от козней лукавого! Направь руку и защити чресла!

Рогозину на мгновение показалось, что он попал на какую‑то выездную сессию дурдома, населенного сектантами и мракобесами, когда Моня захохотал полубезумно:

– Как она меня проклянет, если ты только что, старый дурак, всем нам пообещал скорую погибель?!

– Да! – упорствовал Юрик. – Сначала ты сдохнешь!

– А потом висяк настигнет, ага? – веселился Моня. – Зомби – осеменитель, да? Тебе в Москву нужно, к Петросяну, там всяких дураков на работу берут. Чем не дурнее – тем гоже.

– Не слушай его, – порекомендовал якут, демонстративно отворачиваясь от приятеля. – У него мозги водкой сожжены. Меня слушай, я помогу тебе выжить.

Все надолго замолчали, только видно было, как плечи Мони тряслись, содрогаемые беззвучными приступами смеха.

– Почему место плохое? – спросил Виктор через полчаса, когда якут потянул в рот новую сигарету.

– Я расскажу! – обрадовался Юрик. – Слушай, паря. Старые люди говорят, что в тех краях в далекие времена шла большая война. Такая сильная, что звезды горели и огонь этот жег землю, превращая камень в стекло, убивая даже иччи. Никто из живых, кроме сильных шаманов, не мог там появиться, потому что сгорал в огне войны. Только существа из мира духов – иччи, абаасы, айыы могли там показаться и помочь воюющим. Даже водяным – сюллюкюн вход туда был закрыт. Потому что не осталось ничего мокрого, все было сожжено и расплавлено! Война давно закончилась, тысячи лет прошли. Но земля там все еще горячая и не живет никто – ни зверь, ни птица, ни змея. И места там гиблые, охотники пропадают бесследно, пастухи исчезают, геологи не возвращаются! Говорят, Железно…

Закончить Юрик не успел, потому что на очередном повороте с него сорвало панаму – афганку.

Виктор почему‑то сразу подумал о радиации и забеспокоился. Только облучения ему и не хватало для полного комплекта несчастий! Он оглянулся на Борисова, но тот безмятежно смотрел вдаль, сжимая руль.

Однако была в истории Юрика какая‑то недосказанность, неясность, нестыковка. Рогозин постарался припомнить все сказанные слова и сразу ее обнаружил!

– Юр, а воевал‑то кто с кем?

– Какой красивый! – покачал головой якут. – Смотри, хозяин на берег вышел, лапой машет! Очень здравствуй, хозяин!

Виктор проследил за вытянутой рукой и поежился. Метрах в ста от них на берегу стоял огромный тощий медведь, задумчиво провожающий лодки плотоядным взглядом. Вернее, конечно, никакого взгляда из‑за дальности Рогозин не заметил, но почему‑то был убежден, что взгляд медведя должен быть плотоядным.