Текст книги "Здесь птицы не поют (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– И что же с нею случилось? Почему она сейчас вот такая?

– Здесь у дядь Жени тоже теория была. Он считал, что в Москве однажды сообразили, что не смогут контролировать подобную мощь и решили лавочку прикрыть. А здесь забыковали. Ну и начальники в Кремле постановили базу бахнуть. Со всем ее содержимым. Втыкаешь? С людьми, с аппаратурой уникальной, со всеми результатами исследований. Пофигу все стало! Наверное, в самом деле, опасная штука была для них. Ну если в Кремле что‑то решили, то ответственным оставалось только кнопку нажать – система самоликвидации еще на этапе проектирования была заложена. Только двоим удалось выбраться наружу. Вернее, в момент взрыва они были снаружи, физик, кажется, «выгуливал» безногого, показания записывал, когда рвануло. Вот они и спаслись, только физика контузило.

– А что с ними потом стало?

– В тайгу ушли. Как только физик блевать перестал, так и ушли оба в тайгу. За ними красноперые приезжали, когда прослышали о наших гостях, но тех уже и след простыл. Шмон в селе устроили, но не нашли ничего.

– М – дя…

– И еще дядь Женька говорил, что те, кто взрывал, – а он добрался и до одного из исполнителей, – зуб давали, что весь персонал успел из лаборатории выйти. На ту сторону перехода. Что‑то там нес про выплески энергетики, про спектры, я в этом не силен. И еще этот телеметрист звенел, что переход работал еще тогда – через двадцать лет после того, как лабораторию бомбанули. Догоняешь?

– Охренеть! То есть, где‑то вот здесь, рядом – реальное окно в чужой мир?

От нового толкования старой истории голова шла кругом. Даже если никакое окно в чужую вселенную пробито не было, за такую историю, вернее – за две истории об одном и том же, да с фотографиями некоторые журналы вроде могли бы прилично заплатить.

– Ага, реальное окно, только присыпанное песочком, – просипел Моня. – Такие дела, мужик. Бомбоубежище… Кху – кху – кху, насмешил Юрик.

Оба надолго замолчали. Рогозин осмысливал услышанное, а Моня просто сопел. Он и не выдержал первым.

– Я ведь в молодости хотел путешественником стать, – сказал он. – Как Федя Конюхов. Бородатым таким, ездить по миру, все смотреть.

– Чего ж не стал?

– Так понимаешь, какое дело. Я про Конюхова‑то много прочитал, вот и загорелся. А потом прочитал про бабу одну. Про американку. Она такая же как Федя Конюхов была…

– Бородатая?

– Что? Нет! – Моня хихикнул. – Не бородатая. Просто такая же.

– Тоже Федей звали?

Моня засмеялся в голос.

– Да нет, не Федей. Я имею в виду, что такая же безбашенная. Тоже путешествовала везде. А потом пропала и ее уже никогда не видели. Ну вот я про нее прочел, и раскинул мозгами: путешествие, оно, конечно, дело хорошее, но вот пропадать черт знает где с концами мне совсем не в масть. Вот и подался в алкаши. Прикинь. Еще одна загубленная мечта. Лучше б я в путешественники пошел, да? Жизнь‑то видишь, как повернулась: все одно подыхать черт те где выходит. А я и за границей всего один раз‑то был. В Швецию ездил. В ноябре. На пароме. Из Хельсинки.

– Зачем?

– Не знаю. Захотелось посмотреть как шведы живут.

– И как?

– Хорошо, земеля. Тепло у них там, не то что в Финке. Но мне не понравилось. Ни одной приличной телочки на улицах нет. Одни старухи и бородатые мужики. Скучно.

– И только поэтому тебе Швеция не понравилась?

– Не, ну не только. Там много всего не понравилось. Какое‑то все не такое.

– Так чем? Что в ней не так оказалось, как ты ждал? Карлсон улетел, Пеппи без чулков оказалась или что?

– Малыш пропал, – Моня грустно продолжил ряд предполагаемых шведских бед.

– У тебя в Швеции малыш пропал? – с намеком в голосе переспросил Рогозин, в душе смеясь над невероятным косноязычием Мони. – Маленький Моня потерялся? Чем же ты тогда эту Лариску развлекал, если твой малыш в Швеции пропал? Или ты его потом нашел?

Моня, не привыкший, что с ним разговаривают в таком пренебрежительном тоне, кажется, хотел ответить что‑то жесткое, но только выдохнул тяжело.

– Ладно, Иммануил, не дыши так, – примирительно сказал Рогозин, – все равно не страшно. Я вот думаю, стоило бы посмотреть, что там, в подземелье осталось? А то какая‑нибудь жертва экспериментов притаившаяся выскочит из темноты… А я очень не люблю бояться. Пойдем? Как твоя рука?

– Горит, – буркнул Моня, и сразу добавил: – Пойдем, посмотрим. В таком месте и вправду нужно осмотреться.

Резанувший по глазам свет фонаря выхватил из темноты кусок стеной с нарисованной на ней стрелой, метнулся по указанному направлению, вернулся.

– Думаю, в сторону толчка идти смысла нет? – спросил Рогозин, регулируя яркость фонаря.

– Ага, точно, – поддакнул Моня, – давай в другую, Витек. А то еще в дерьмо влезем, потом при таком свете не очистимся.

– Я б на твоем месте не дерьма боялся.

– С мутантами я как‑нибудь справлюсь, а вот вонять не хочется.

– Только увидишь мутанта, сразу и обдрищешься, и все равно вонять будешь.

– Свое не пахнет.

– Мне‑то оно не свое.

– А ты не нюхай.

Переговариваясь таким образом, оно углубились в темноту шагов на двадцать и ничто не напоминало о давнишнем взрыве. Пол был чист, на стенах ни единой трещинки, кое – где даже сохранилась краска, отслоившаяся и свисающая лоскутами.

– Странно, – пробормотал Моня, наступив в лужу, – Здесь не так холодно, как я думал. Здесь сейчас градусов шестнадцать.

– А должно быть холодно?

– Должно быть чертовски холодно! Вечная мерзлота вокруг, не игрушки. Здесь даже летом на глубине метра вода в виде льда частенько встречается. Это я тебе как потомственный могилокопатель говорю. А уж на глубине тридцати метров должен быть качественный морозильник. А здесь – лужи.

Рогозин покрутил головой вокруг, нашел еще пару луж, пошлепал гладь одной из них ладошкой – вода оказалась теплой.

– Ключ какой‑нибудь горячий из земли бьет, вот и согревает, – объяснил Виктор.

– Все равно странно. Это каких размеров должен быть ключ, чтобы столько тепла давать?

– Не грузи меня, Моня, пожалуйста, – взмолился Рогозин. – Без тебя тошно.

– Да я что… Смотри‑ка налево: калидор раздвояеца!

Рогозин посмотрел налево и поправил спутника:

– Коридор раздваивается.

– Да пофигу.

– Ну и куда пойдем? Налево или направо?

– По фигу, главное, отметку поставь, чтоб не заблудиться. Чиркани что‑нибудь на стене. Я бы сам, но у меня рука…

Они свернули налево и прошли еще шагов пятьдесят – до закрытой и перекошенной двери. Возле нее стоял какой‑то стол, за столом стул, пыльный, обитый потрескавшимся дерматином.

– Это пост был, – заявил Моня. – Видишь, вот и тетрадь. Журнал отметок.

– Смотри‑ка, видишь, за дверью что‑то есть?

– Да, посвети туда.

Над покосившейся на старых петлях металлической дверью в самом верху проема имелась приличных размеров щель.

– Давай‑ка стол подтащим, иначе нам туда не заглянуть, высоко.

Кое‑как, не столько притащив, сколько притолкав, приладили стол перед дверью.

Рогозин с часто бьющимся сердцем взгромоздился на пыльную поверхность, поднес к щели фонарь и посветил внутрь.

– Ну, что там? – нетерпеливый Моня едва не приплясывал от предвкушения.

– Чувствую себя как Буратино в каморке папы Карло.

– Да пофиг, как ты себя чувствуешь! Что там, за дверью?

– Что там, за дверью? Шахта. Лифтовая шахта, – ответил Рогозин. – И, кажется, про взрыв ты был прав. Здесь швеллеры и двутавры как косички заплетены. Копоть видно. Сколы в бетонных кольцах. Арматура торчит. Знатно бабахнули. Если здесь так, то даже не представляю, что там внизу.

– Я же говорил тебе – никакое это не бомбоубежище! Где ты видел бомбоубежище, которое изнутри взрывается? Точняк, здесь лаборатория была. Не врал дядь Женька! Там где‑то переход в другой мир. Надо как‑то дверь открыть!

Все‑таки осталось в Моне что‑то из неугомонного детства, в котором он мечтал стать путешественником. Наверное, и в самом деле, ему не стоило бояться своей давней мечты?

Рогозин уже не знал чему верить. Мало было ему мистически сдвинутого Юрика, в каждой тени видевшего козни злых духов, так на тебе еще и исследователя – диггера!

– Мы туда не пойдем, – Рогозин спрыгнул со стола. – Работали бы у тебя еще руки, можно было бы попытаться, а так…

– Витек, да ты чего? Я и с одной рукой – ого – го!

– Я верю, – кивнул Рогозин. – Иди.

– Один? Ты смеешься?

– Разве это смешно? Ничуть, не смешно и поэтому заниматься глупостями не стану и тебе не дам. Там лифтовая шахта непонятной глубины с непонятным дном. А у нас ни веревок, ни обвязок, ни даже пары карабинов с собой нет. Я уже молчу о спусковухах. Как ты туда полезешь? По стенам? Я тебе не Патрик Эдлинджер.

– Кто это?

– Скалолаз один известный. Мы туда не полезем. Понятно? Выберемся из переделки, подлечишься, вот тогда и возвращайся с веревками и лезь куда хочешь.

Моня тяжело вздохнул, прощаясь с очередной мечтой прикоснуться к неизвестному.

– Тогда пошли в другую сторону на развилке? Может быть, там что‑нибудь есть?

– Пойдем, – согласился Рогозин. – С этой стороны никаких мутантов можно не бояться. Если они летать не научились, то через шахту им не выбраться.

Они вернулись к отметке на стене и пошли в другую сторону, которая кончилась таким же закутком со столом и дверным проемом, в котором, в отличие от предыдущего никакой двери вовсе не было. Зато имелась лифтовая кабина, застрявшая в шахте, спустившись вниз почти на всю свою высот. Видна была ее крыша с металлическими тросами и еще какими‑то механизмами, о назначении которых ни Рогозин ни Моня не имели никакого понятия.

Рогозин лег на живот и осторожно подполз к узкой щели, оставшейся между потолком застрявшего лифта и полом комнаты. Стараясь не засовывать голову в эту щель – он очень боялся, что ненадежный механизм кабины сорвется и она ухнет вниз, оттяпав его любопытную башку, – посмотрел в глубину. И от увиденного его передернуло.

– Что там? – Моня едва не влез к нему на спину.

– Трупы. Два скелета. Если они застряли в кабине и умерли здесь, то я даже не могу представить смерть хуже. Представляешь, посреди Якутии, в темноте и холоде многие дни помирать от обезвоживания и голода, зная, что никто не придет на помощь? Кошмар!

– А чего не выбрались?

– Не знаю, – Рогозин поднялся и пожал плечами. – Наверное, когда бабахнуло, они наверх ехали или вниз. Может, сломали себе ноги – руки от взрыва. Не знаю. Но эти нам тоже уже ничем не навредят. Пойдем отсюда.

Когда они вернулись, Моня первым делом спросил:

– Ну, чья версия убедительнее? Моя или узкоглазого?

Рогозин достал банку тушенки, разрубил ее пополам тяжелым тесаком, – такой прием он подглядел у покойного уже Арни, – одну половинку протянул Моне.

– Жри. Твоя версия выглядит вернее. С трудом себе представляю лифт в бомбоубежище. В бомбоубежище все должно быть просто и надежно. А лифт… Явно лишний. Но, может быть, есть и другое объяснение? Без чертовщины Юрика и без твоих безумных ученых? Может, все проще – произошла какая‑то авария на секретном объекте?

– Тогда бы из Москвы понаехало золотопогонных, – резонно возразил Моня. – А не приехал никто. Словно и не было объекта.

– Ерунда это все, – сказал Рогозин. – Главное, что никто на нас со спины не напа…

Наверху раздался металлический стук, от звуков которого оба подпрыгнули на месте.

– Твою мать! – выругался Моня. – Напугался, черт! Узкоглазый, кажется, вернулся.

Стук повторился.

– Пойду, открою, – Рогозин поднялся на ноги и, придерживаясь за стену, побрел наверх.

И лишь ступеней за десять до выхода, Виктор вспомнил, что не слышал условного стука. Удары на дверь сыпались безо всякого порядка, словно снаружи шел град. Виктор замер перед самой дверью, не в силах принять какое‑то решение. Юрик должен был постучать иначе. Кто там сейчас бесновался снаружи? Рогозин почему‑то даже не мог думать об этом, мозг, скованный необъяснимым страхом перед неизвестностью, отказывался работать.

Рогозин прислонился спиной к холодной стене, едва не наткнувшись затылком на торчащую из нее арматуру, замер, даже дышать постарался реже. И стал слушать.

Здесь звук от ударов чувствовался совсем не так, как внизу. Не было в нем глухоты и непрерывности, звук был звонким, как будто с той стороны по двери стучали не голой рукой, а чем‑то твердым – камнем, или, может быть, обухом топора.

Только этот звук и ничего больше снаружи – ни слов, ни криков, ни шорохов. Только стук, звон в ушах и далекое эхо, расходящееся по подземелью.

До двери было всего‑то метра три, сквозь дыры в ней пробивался свет, заметно было, как она начинает трястись после каждого удара снаружи. Рогозин смотрел на нее и ясно себе представлял, как срывается она с петель, как падает на лестницу, и в бомбоубежище входит… нечто. Каким оно должно быть и почему это не человек, Рогозин не смог бы объяснить никому, но сам был уже совершенно уверен, что снаружи бесится не неудачливый приятель, а какая‑то нечистая сила.

Он боялся сдвинуться с места, очень не хотел быть услышанным. Стоял в одной позе и осмелился только на засовывание руки в тот карман, где хранил заговоренный обрывок тряпки с подола беременной якутки.

Наверное, так просто совпало, но едва он коснулся этой тряпки, как все прекратилось.

Больше никто не стучал в хлипкую дверь, словно рассеявшееся наваждение исчез этот громкий звон в ушах, установилась привычная тишина. Говорят, человек не способен слышать свое сердцебиение, но в ту минуту Виктору казалось, что сердце гулко бубнит что‑то частое, грозясь вот – вот выскочить из груди. Рогозин широко открыл рот и зачем‑то попытался несколько раз вдохнуть – выдохнуть. К его собственному удивлению это помогло, сердце успокоилось. Рогозин замер, ожидая услышать звук удаляющихся шагов, но ничего не разобрал. Тихонько подвывал ветер, вроде бы шелестела трава… и ничего больше.

Сколько простоял он у выхода, обливаясь холодным потом и одновременно радуясь, что вовремя вспомнил об условленном сигнале, Рогозин не представлял. Он на мгновение закрыл глаза, которые кажется, сильно пересохли, и ровно задышал, успокаиваясь. Окончательно очнулся он сидя на корточках, опершись спиной на стену, с зажатой в ладони тряпицей, мокрой от пота. Кажется, переволновавшись, он вытирал ею лоб.

Очень хотелось выглянуть наружу, посмотреть, кто там колотился в дверь, но ни сил ни смелости на это не хватило. Осторожно, боясь неловко наступить на ступеньку и вызвать этим малейший шорох, Рогозин спустился к первой шлюзовой двери и лишь за поворотом почувствовал себя чуть – чуть получше.

Чем ниже он оказывался, тем более странными ему начинали казаться собственные страхи перед неизвестно чем, а к концу спуска Рогозин уже обрел полную уверенность, что стал жертвой наваждения непонятной природы.

– Что там? – спросил Моня. – Где узкоглазый?

– Это не он, – ответил Рогозин, пристраиваясь на своем месте. – Сколько времени еще у него осталось?

– Сорок шесть минут.

– Подождем еще, – вздохнул Рогозин.

Целую минуту Моня осмысливал ситуацию, потом опять спросил:

– Так кто тогда в дверь стучал?

Виктору очень не хотелось рассказывать о пережитом, не хотелось признаваться в необыкновенной слабости.

– Не знаю. Я не стал открывать, когда понял, что это не Юрик.

– А кто?

– Ты задрал, Моня!! – неожиданно даже для самого себя неосторожно заорал Рогозин. – Убью тебя, гнида! Заткнись и… просто заткнись, ладно?

Наверное, Моня сообразил, что спутник слегка не в себе. Он шумно высморкался куда‑то в темноту, потом виновато сказал, переводя тему разговора:

– Ладно, Вить, я все понял. Смотри, какую штуку покажу. Ты пока наверх ходил, я здесь журнальчик‑то глянул краем глаза.

– Какой журнальчик? – уже почти спокойно спросил Рогозин.

– Ну этот, который перед лифтом нашли. Забыл что ли?

– Нет, помню. И что?

– Никакой это не журнал посещений.

– А что?

– А глянь сам?

– Где он?

– Да вот.

Рогозин включил фонарик и увидел, как Моня протягивает ему пыльную книгу, слегка распухшую от вобранной влаги, с торчащими в стороны страницами.

На первой же странице красовалось отлично прорисованное изображение того амулета, которыми был украшен рюкзак Юрика.

Следующие несколько страниц слиплись, и Рогозин даже не стал их разделять, перелистнув все сразу. И тотчас увидел пентаграмму – точно такую, в круге и с непонятными значками, которую голливудские деятели считали своим долгом нарисовать в каждом втором мистическом ужастике. Под рисунком имелся текст, из которого Рогозин ничего не понял, потому что не нашел в нем ни единого слова на русском. Буквы были латинскими, но язык, на котором был написан текст, Рогозину был неизвестен. А Виктор насмотрелся на разные тексты, когда летом подрабатывал торговлей путеводителями по Санкт – Петербургу: от португальского до венгерского и норвежского. В том тексте, что он видел перед собой, не было ничего знакомого.

– Латынь, что ли? – спросил он себя, но не увидел и известных каждому человеку латинских окончаний вроде «is».

– Это якутский, – неожиданно объяснил Моня. – Будь спок, я их мову на раз просекаю.

– На латинице?

– А чего ж нет?

– И чего здесь написано?

– Да кто ж знает? Я тебе говорю, что определить язык могу. Говорить‑то нет. Разве что «есть хочу», «здрасьте», да «не ссы!». Но здесь этих слов нет.

– Понятно.

Рогозин перевернул следующие несколько страниц и журнал едва не вывалился у него из рук! На весь разворот была изображена та самая безобразная тварь, которую он уже видел на скале.

– Твою мать! – вырвалось у него помимо желания.

– Забавная рожа, ага? – Моне, кажется, она нравилась. – Посмотри, что вокруг нее написано?

В надписи вокруг изображения монстра Рогозин к своему удивлению опознал‑таки латынь. «Patris Domini» и все такое… Непонятно только было, что делает «Отче наш» в компании столь отвратительной твари?

– Молитва, что ли? – влез неугомонный Моня.

– Похоже на то, – согласился Рогозин и перевернул страницу.

Здесь был помещен комикс. Может быть, у человека, нарисовавшего эти шесть картинок, было другое определение для своего труда, но Рогозин с детства был знаком с такого рода картинками и всегда называл их комиксами. Короткая графическая новелла. Иногда с буквами, но часто и без них. В имеющемся ни единой буквы не нашлось. На первой картинке был изображен монстр с предыдущей страницы, достаточно схематично, но узнаваемо. На второй картинке он поедал человека. Точно как на скале: разрывал пополам и сжирал одну половину, отбрасывая вторую в сторону. На третьей с монстром происходила какая‑то метаморфоза: он терял лишние лапы, приобретал антропоморфные черты, но все еще оставался узнаваемым. На четвертой вместо страшилища над половинкой человека стоял уже обычный человек. На пятой таких человечков было уже несколько, а на шестой было нарисовано ночное небо с ковшом Большой Медведицы посередине.

– Понял чего‑нибудь? – спросил Рогозин.

– Вообще, – непонятно сказал Моня. – Ты дальше посмотри.

А дальше шли какие‑то совсем непонятные таблицы, усеянные столбиками цифр, каких‑то незнакомых значков и множеством схем.

– Кодекс Войнича какой‑то, – прокомментировал писанину Виктор.

– Чего?

– Не грузись. Я говорю – не понять ничего. Эту штуку нужно наружу вытащить и посмотреть. Людям знающим показать.

– А – а-а, – протянул Моня. – Ясно. Я вот подумал – что такая ерунда в научной лаборатории делает?

Это и в самом деле было странно. Если здесь трудились физики – механики, то что здесь делает эта мистическая тетрадь? В ней должны быть формулы – сигмы всякие и интегралы. Рогозин всегда относился с уважением к работе ученых, мистические же упражнения казались ему пустой тратой времени, глупостями, уделом недалеких необразованных людей. Все эти Блаватские – Рерихи – Папюсы – прочие оккультисты были ему сугубо противны – тем, что отнимали у нормальных людей время и деньги, суля достижение невозможного абсолютно идиотскими методами. Обычный развод лохов. В сознании Рогозина физика и мистика вместе сочетаться не могли ни при каких условиях. Но тетрадь из мира физиков, испещренная рисунками и непонятными символами красноречиво говорила о том, что не все так однознаяно, как представлялось Виктору.

– Хобби у какого‑нибудь завхоза, – выдвинул версию Виктор и выключил фонарь. – Завхозы они знаешь, какие?

– Знаю, – хмыкнул Моня, и, видимо, задел раненную руку, потому что зашипел: – Твою в бога душу… Знаю, какие завхозы бывают – без колдовства в их деле никак.

Рогозин не обратил на его слова никакого внимания. Он вдруг подумал, что все это на самом деле выглядит странно: суточное сидение в подземелье, оказавшееся не бомбоубежищем, а какой‑то лабораторией доктора Моро; этот странный стук в дверь, смолкший при прикосновении к тряпке иччи; теперь вот еще тетрадь с чьими‑то оккультными упражнениями. Он снова вспомнил о маленьком храбром якуте, отправившемся навстречу своим страхам.

– Сколько времени осталось?

– Девять минут, – Моня уже постоянно смотрел на часы, слегка светящиеся в кромешной темноте. – Да не вернется он. Поди уже до деревни добежал. А нас подыхать бросил, – в голосе Мони послышались обиженно – плаксивые нотки. – Чтоб сдохли мы здесь. А вот хрен тебе, косоглазый, а не дохлый Иммануил! Давай собираться, Витек, что ли? Попробуем до людей добраться? Там я этому уроду покажу кузькину мать!

Рогозину не хотелось разделять тревог Мони, Виктор верил якуту и на самом деле искренне за него беспокоился. Ведь то неизвестное, что ломилось в подземелье, легко могло повстречать Юрика на пути и что теперь с ним произошло, не хотелось даже представлять.

– Сиди здесь, я поднимусь, у входа подожду, – сказал Рогозин. – А то еще не услышим, как он скребется. Как время выйдет, позови меня. Фонарем посвети.

– Ладно, Витек, сделаю. Только зря ты это. Не придет он. Знаю я этот народец…

– Заткнись и жди, – оборвал Моню Рогозин, запихивая в свой рюкзак старую тетрадь, которую все еще держал в руках. – Просто помолчи, Моня, надоел своим скулежом.

И Рогозин снова, на ватных ногах, побрел наверх, и в самом деле не очень‑то рассчитывая уже увидеть Юрика.

Он сел на то же самое место перед дверью, где совсем недавно трясся от страха. В этот раз ничто не казалось ему страшным, дверь выглядела хоть и дырявой, но надежной преградой, способной остановить если не взбесившегося носорога, то крупного волка – точно.

– Чего я боялся? – спросил себя Рогозин, пожал плечами и заключил: – Пить надо бросать. Сидел бы сейчас в кафе на Невском, кушал бы булочку, глазел на девчонок… Нет, твою мать, понесло меня! Что за ду…

Сказать про себя обидное он не успел.

– Тук – тук, тук – тук – тук, – легонько постучали снаружи.

И Рогозин облегченно выдохнул.

Срывая кожу с пальцев, не обращая внимания на ссадины, он бросился греметь замысловатым замком.

– Юрка, это ты?

– Нет, паря, бабай по твою душу пришел, – раздалось из‑за двери, и в следующий миг она распахнулась.

На пороге стоял Юрик – точно такой же, каким уходил шесть часов назад.

– Собирайтесь, идти, однако, пора, – сказал он и уселся на землю.

– Куда? – Рогозин слегка опешил.

– К людям, Витька. Я тебе говорил, что Улу Тойон к нам пришел? Так и есть. Мы теперь его обратно выгонять будем.

Рогозин хотел было уже броситься вниз, за Моней и баулами, даже спустился на пару ступенек, но при последних словах остановился и вернулся.

– Улу здесь?

– Здесь, паря, здесь.

– Но ты же говорил, что не Улу придет, а…

– И они все здесь, Витька. Все плохо совсем. Все здесь – Бордонкуй, Аан Арыл, сам Улу – все здесь.

– Куда же мы тогда?

– Драться будем. Выгоним их обратно. Пока что еще они в силу не вошли. Им время нужно к месту привыкнуть. Сейчас их можно убить. Потом не можно будет. Торопись, Витька. И этого тоже возьми. Только быстро все делай, времени очень мало.

Рогозин быстрыми шагами поспешил вниз, рассуждая о том, как замысловата мысль приятеля – якута: то он собирался вечно прятаться от чудовищ, теперь придумал сражаться с ними.

Моня собрался быстро и даже почти не скулил. Видимо, понимал, что с его ранением под землей он долго не проживет.

Когда все трое встретились на поверхности, Моня даже пустил слезу. Обнял одной рукой якута, похлопал его по спине, похлюпал на плече носом.

– Спасибо, Юрка, – сказал он. – Спасибо, что вернулся за мной.

Юрик стоял растерянный, не очень понимая, как реагировать на эти неуместные сопли.

– Ты, Моня, не плачь, – сказал якут. – А то в морду дам.

– Не буду, – пообещал Моня.

– Тогда пошли, нас уже заждались.

– Кто? – Рогозину показалось странным, что кто‑то может их ждать.

– Семен, – ответил Юрик. – Сашок, Борисов. Виталя еще…

– Ты их нашел?! – обрадовался Моня.

– Пошли, а? – еще раз попросил Юрик и посмотрел на начинающее темнеть небо. – Скоро ночь, а идти не близко.