Текст книги "Завещание ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Глава седьмая
Mon papa, mon papa...
(июнь 1995, Париж)
Все-таки, правильно говорил классик – не читайте за едой советских газет. И оттого, что эти газеты уже четыре года как именуются российскими, суть не меняется...
Константин Сергеевич Асуров брезгливо отбросил недельной давности «КоммерсантЪ» и попытался сосредоточиться на еде, но в кофе моментально проявилась мерзкая маслянистая пережаренность, и намек на тухлятинку явственно у слышался в вареном яйце, и рокфор завонял уже не благородной плесенью, а немытыми с месяц ногами, и апельсиновый сок посулил жестокую изжогу. Асуров с отвращением отодвинул серебряный поднос и жадно, хоть и без всякого удовольствия, закурил натощак.
Прессу он читал наметанным, чекистским глазом, наряду с общедоступной извлекая из газетной строки информацию для служебного пользования. Точнее, теперь уже скорее для личного. И почти всякий раз чтение подтачивало его и без того хрупкую уверенность в правильности когда-то сделанного выбора...
А началось все в тот приснопамятный день, когда его, Асурова, самый перспективный, хотя и весьма непростой в обращении сексот, гражданин, он же мсье, Нил Баренцев навернулся на гладком паркете Георгиевского зала в момент вручения высокой правительственной награды. Баренцев тогда сильно ударился головой, и награда нашла героя лишь два дня спустя, в отдельной палате Центральной клинической больницы, где его несколько раз навестил Асуров. Нил вскоре выписался с паспортом на имя Филиппа Корбо, снабженном отметкой о продлении советской визы, и билетом на самолет до Парижа. А к заботливо собранному багажу прилагался небольшой такой саквояжик, под завязку набитый иконами ушаковской школы.
Впрочем, на таможне туда даже не заглянули, только небрежно бросили в ящик декларацию, из которой следовало, что из страны вывозятся изделия кустарного промысла, не представляющие, согласно имеющимся справкам, никакой художественной ценности. Содержимое саквояжа, равно как и контейнера, прибывшего через неделю на Северный вокзал, положило начато коллекции небольшого антикварного салона, открытого Нилом на Ришелье-Друат, напротив библиотеки. Потом он еще несколько раз наведывался на роди ну, но значительно чаще к нему самому приходили мрачные личности с посылочками из Москвы. На волне «1а perestroika» русские иконы, как и русский авангард, шли нарасхват, но львиную долю доходов раз в месяц забирал и уносил с собой некий развязный господин, отзывавшийся на имя Гектор и упорно делавший вид, что ни слова не понимает по-русски.
В начале девяносто первого вместо Гектора явился улыбающийся Асуров. Улыбаться, казалось, были все резоны: по протекции всесильного генерала Мамедова он сумел-таки выхлопотать себе местечко за бугром, причем не где-нибудь, а в горячо любимом еще со времени гастролей Кировского Париже. «Дезертируешь, подполковник? Как крыса с корабля? – сурово осведомился Мамедов, но туг же смягчился: – Может, и правильно. Что тут ловить? Бардак, бедлам, а скоро такая буза начнется, что ой! С другой стороны, в мутной водице... Нет, не боец ты, Сергеич, не боец».
Как в воду глядел Рашид Закирович – не боец оказался Костя Асуров. Нагуляв к исходу лета ласкового французского жирку и утратив голодный гончий нюх, не разобрался в жаркой, наблюдаемой из безопасного далека, круговерти московского августа и в первый же день пресловутого путча прискакал в полицейское управление с прошением о политическом убежище в зубах. Французы, перепуганные августовскими событиями еще больше Асурова, по запарке моментально просимое убежище предоставили. Разумеется, он тут же лишился и теплого местечка в парижском представительстве Аэрофлота, и уютной, оплачиваемой из закромов Родины квартирки. Взамен ему выдали зубную щетку, стерильно запечатанную в пластик, полотенце с Пер-Ноэлем – здешним Дедом Морозом, талоны на бесплатное питание и койкоместо в эмигрантской общаге, расположенной в самом непрезентабельном уголке Нан-терра. Полгода безработный и почти безъязыкий Костя делил комнатушку с двумя неграми из Сьерра-Леоне и камбоджийцем. И каждую неделю, как на работу, пешком тащился на Ришелье-Друат в тщетной надежде встретить там Нила.
«Патрон в отъезде, – брезгливо, сквозь зубы, цедил охранник, здоровенным своим телом перекрывая вход в салон. – Звоните, мсье...»
И Асуров звонил, выкраивая на карточку «Франс Телеком» последние сбереженные франки – пособие выдавалось исключительно талонами на еду и лежалой мануфактурой. Однако, в салоне с ним не разговаривали, заслышав его спотыкливую речь, незамедлительно бросали трубку, оба домашних номера Нила не отвечали.
«Хамы! – бурчал себе под нос Асуров, шлепая Елисейскими Полями под секущим зимним дождичком. – Жабоеды!»
А проходя мимо серого здания Аэрофлота, неизменно показывал кукиш гипсовому рельефу Ленина, оставшемуся от той страны, которая коварно обманула его, исчезнув столь внезапно.
Дразнился Асуров, впрочем, с противоположной стороны проспекта, от недавно отстроенного «Макдоналдса». От советских, ныне российских учреждений, равно как и от персон, с оными учреждениями связанных, он старался держаться подальше – все же, как ни крути, перебежчик, изменник Родины. И хотя зыбкая новая власть проявляла в этом вопросе не просто либерализм, а либерализм гнилой, и даже поднимала на щит откровенных, матерых предателей вроде Калугина или Гордиевского, Константин Сергеевич не обольщался: все это только до поры, до соответствующего указания.
В марте он получил место смотрителя общественного туалета и, по русскому обычаю подмазав с первой получки коменданта, обзавелся, наконец, отдельной конурой с видом на помойку. Конечно, в своем роде это был большой успех, но перспектива мерить всю оставшуюся жизнь такими вот успехами Асурова не вдохновляла. Пришла пора что-то предпринять. Для начала была, как учили, нарисована схема – замысловатая, с множеством кружочков и стрелочек.
Следующий этап состоял в пошаговом анализе схемы и составлении дерева вариантов, из этого анализа вытекающих.
Вариантов получилось несколько, каждый имел свои плюсы и минусы, но беспроигрышного среди них не было. Асуров вздохнул и решил работать по всем одновременно – а дальше, как карта ляжет.
Для начала набросал несколько документов:
1. Покаянное письмо на имя российского посла с признанием прошлых ошибок и заблуждений и слезной просьбой восстановить права гражданства и помочь вернуться на Родину.
2. Покаянное письмо на имя начальника Управления охраны территорий с признанием истинного своего статуса и перечнем всех известных ему, полковнику КГБ Асурову (для пущей солидности Костя накинул себе звездочку), «кротов», нелегалов и агентов влияния Москвы, действующих на территории Франции.
3. Болванку циркулярного обращения, адресованного самим «кротам», нелегалам и агентам влияния и содержащего незамысловатое требование – энную сумму денег в обмен на молчание касательно их тайной деятельности во вред Французской Республике. В списке адресатов на почетном третьем месте стоял Нил Баренцев.
4. Проект циркулярного же обращения к криминальным структурам, как местным, так и российским, с предложением «бомбить» по его наколкам как лиц, упомянутых в п.п. 3 и 4, так и состоятельных россиян, прибывающих на жительство в веселый город Париж.
5. Наконец, черновик письма в парижские туристические агентства с предложением собственной кандидатуры на должность русскоязычного секретаря и/или гида экскурсовода. Этот вариант был по сути капитулянтским, но, на худой конец, устраивал Асурова возможностью вступить в контакт с доверчивыми туристами, с тем, чтобы при первом же удобном случае лохануть их на приличную сумму.
Распихав недописанные бумаги по карманам, Константин Сергеевич отправился на службу, рассчитывая еще поработать над ними в клозетном своем закутке под умиротворяющее журчание струй.
Не случилось.
Едва он облачился в фирменный халат и протиснулся на рабочее место между сверкающим кассовым аппаратом и шкафчиком с моющими средствами и запасными рулонами туалетной бумаги, как в стеклянную дверь вплыла сдобная восточная красавица с выщипанными бровями, сходившимися к тонкой переносице.
– Бонжур, – проворковала она, очаровательно оскалив белоснежные зубки.
– Дё франк, – привычно пробубнил равнодушный к ее чарам Асуров и для наглядности ткнул в прейскурант.
Красавица, нетерпеливо перетаптываясь, крикнула себе за спину:
– Суслик, кинь мой ридикюль, здесь геморрой два франка требует!
Русская, хоть и с акцентом, речь уже встрепенула Асурова, но когда в дверном проеме показался «суслик» с замшевой дамской сумочкой в руке, он вообще чуть в обморок не упал. На него смотрел давно и безнадежно разыскиваемый Нил Баренцев.
Смотрел и не узнавал. На оцинкованный лоток легла пятидесятифранковая бумажка.
– Gardez la monnaie <Сдачи не надо (франц.)>, – надменно бросил Нил и повернулся к спутнице. – Я, пожалуй, тоже воспользуюсь.
Асуров сделал приглашающий жест и спрятал денежку в карман. Забурел командор, однако – сорит деньгами даже в таких местах, где ни одному французу этого бы и в голову не пришло. Или перед шемаханской царицей выделывается, кавалер?
Кавалер справился первым и принялся с рассеянным видом прохаживаться по кафельному вестибюлю. На Асурова он обращал внимания не больше, чем на сломанный автомат с презервативами.
– С облегчением, Нил Романович, – угодливо произнес Асуров.
– Мерси, любезный... Костя, ты?! Глазам не верю...
Выпорхнувшая в этот момент из кабинки восточная красавица вскрикнула, застигнутая врасплох скандальной, почти непристойной сценой – ее драгоценный Нил, приз и спонсор в одном флаконе, самозабвенно обнимался с лысым склизким сортирщиком.
Ах, извращенец!
Нил повернул к ней улыбающееся лицо.
– Вот, Лола, позволь представить тебе моего старого знакомца и в некотором смысле наставника, Константина Сергеевича. Костя, это Лола, мисс Азербайджан-92 и будущая королева парижского подиума.
Лола сморщила было носик, но уловив, как мимолетно дернулась верхняя губа хозяина, тут же переориентировалась и приветливо протянула Асурову холеную ладошку. Она была девушка неглупая и прекрасно понимала, что от правильного прочтения таких вот мелких нюансов ее благополучная будущность зависит куда больше, чем от всех стараний стилистов-визажистов.
– Очень приятно...
Асуров приложился губами к белым пальчикам, унизанным разнокалиберными кольцами.
– Польщен-с.
– Надо же, где окопался! – Нил обвел взглядом лишенный изысков санитарно-гигиенический интерьер. – Работа под прикрытием, или юмор такой?
– Какой юмор? Жизнь... – сокрушенно ответил Асуров.
– Ясно. Одевайся.
«А командного голоса так и не выработал, – подумал Асуров. – Да ему это, впрочем, и не надо».
В «Амбассадоре», куда Нил притащил Асурова, благотворительный костюмчик последнего смотрелся не вполне уместно. Да и химическое, псевдо-клубничное амбре туалетного освежителя агрессивно диссонировало со здешними сдержанными ароматами сладкой жизни. Спустя полчаса Константин Сергеевич мог бы компенсировать моральные издержки, наблюдая за тем, как Лола растерянно ковыряется щипчиками и буравчиками в заказанном из дурацких понтов целиковом омаре. Но на тот момент ему уже не было никакого дела до ее затруднений.
– Нил, ты меня извини, конечно, но ты все таки непроходимый фраер, – растроганно говорил он. – Я же тебя с самого начала просто использовал. Грубо и цинично... Да, не по своей воле, но как было сказано на Нюрнбергском процессе, исполнитель преступного приказа является соучастником преступления...
– Хоть ты Костюшон, и подполковник, а дурак! – Нил щедро плеснул коньяку в бокал Асурова, Лоле капнул на донышко, а себе налил минеральной. – Ты меня использовал. А теперь я использую тебя. И не просто цинично, а с особым цинизмом.
– Извращенно!
Асуров стукнул кулаком по столу. Дрогнули фарфоровые щипчики в ручках Лолы, Высоко взметнулась струя омарового сока.
– Нил! – Лола со всхлипом показала на запятнанную тысячефранковую блузку.
– Не реви, куплю другую... Сейчас держать салон стало бессмысленно. За полгода полмиллиона убытка. Гроши, конечно, но... Самому заниматься этой фигней нет ни времени, ни желания. А ты у нас искусствовед, хоть и в штатском, опять же повелевать умеешь, да и вся цепочка, на которой держался бизнес, тобой выстроена...
– Цепочки больше нет, – плаксиво сказал Асуров. – Нет больше страны, нет Конторы, а я теперь кто? От резанный ломоть, жалкий отщепенец...
– Контора бессмертна, – возразил ему Нил, – а наша страна теперь – весь мир... Нет, разумеется, я тебя не принуждаю, если тебе больше нравится твоя теперешняя работа...
– Языков я не знаю...
Асуров перевернул опустевшую бутылку над бокалом, вытряс последние капли.
– В наклейках запутаюсь, – насмешливо продолжил Нил. – Не знаешь – учи! На первое время выделю тебе человечка. Второе поколение грузинской эмиграции. Интеллектом не блещет, но надежный, проверенный. Вместе будете ковать для меня денежку...
С той встречи минуло более трех лет. Давно исчезла в тумане времени Лола, вскоре оставленная Нилом и незамедлительно обретшая утешение в объятиях богатого грека, сам Нил нечасто баловал Асурова своим обществом – два-три раза в год, не чаще. В салон только заглядывал мельком, за коротким, безалкогольным бизнес-ланчем в соседнем ресторанчике невнимательно выслушивал отчеты, подписывал, по мере надобности, одни бумаги, забирал с собой для изучения другие. Держался корректно, но отчужденно.
«Как неродной, – обиженно думал Асуров. – Ишачишь на него ишачишь... У-у, кровосос!»
Да, нехарактерный приступ совестливой благодарности, обуявшей его тогда в «Амбассадоре», метастазов не дал. Наоборот, чем больше крепло благосостояние, и чем дальше во времени оставалась черная дыра, из которой его, можно сказать, за шкирку вытащил Нил Баренцев, чувства Асурова по отношению к благодетелю все больше сводились к лютой зависти с отчетливо просматриваемым классовым подтекстом. Хотя, справедливости ради надо сказать, что ишачил Константин Сергеевич больше на себя – на всех уровнях, от оценки поступлений до кассы наличности, такой мухлеж наладил, что половину дохода с предприятия клал себе в карман. А если учесть, что со второй половины выплачивалось жалование сотрудникам, всяческие налоги, страховки, аренды и коммунальные платежи, то хозяину оставалась сумма вообще смехотворная. Так, на багет и чашку кофе.
Константин Сергеевич полагал такое положение совершенно справедливым. В конце концов, если бы не он, заведение вообще не вылезало бы из убытков. Разве не он, Асуров, осторожно, через третьих лиц, восстановил контакты с бывшими коллегами из Москвы и заново отладил каналы поступления коифиската? Разве не он вернул потихоньку большинство прежних клиентов? А кто провел два удачных аукциона? А кто при думал систему продаж через Интернет? Да Баренцеву на него молиться надо!
За три года Асуров накрысятничал себе уютную холостяцкую квартирку с видом на Венсанский замок, «рено» последней модели, гардероб от Макьявелли и кучу приятных пустячков – бриллиантовые запонки, золотой портсигар с перламутром, ротанговую трость с серебряным набалдашником. Но хотелось-то больше. Хотелось то, как у Баренцева! Константин Сергеевич был уже человеком практически европейским, и зависть его была завистью цивилизованной, конструктивной – мечталось не столько опустить ближнего, сколько приподняться самому.
Но как? Через салон? Это вымя и так уже раздоено до предела, выход на качественно иной уровень требует вложения капталов – а их у самого Асурова нет, Нил, будь он неладен, же ни про что подобное и слышать не желает. Конечно, если отжать заведение под себя, – а технически это не так уж сложно, тем более учитывая наплевательское отношение хозяина, – можно будет и о кредитах подумать. Но Баренцева-то вряд ли устроит такой поворот, съест его бывший подопечный со всеми потрохами. Больно разные у них весовые категории.
Нет, с Баренцевым придется погодить. Пусть резвится. Пока.
На нем свет клином не сошелся...
Асуров придвинул к себе отброшенную газету и уже с другим настроением взялся за столь огорчившую его заметку. Точнее, интервью. На вопросы специального корреспондента "Ъ" отвечал председатель совета директоров акционерного общества «Татнефтепродукт», экономический советник президента Татарстана Рашид Мамедов. Фотография под заголовком отсутствовала, но Асуров без труда представил себе физиономию бывшего начальника с поправками, внесенными временем и экономическим положением. Наверное, потому и фото не опубликовали, что и прежде-то нехуденькое генеральское мурло в объектив не влезло! Не беда, раздобыть фотку публичного лица – проблема невеликая.
Пробежав взглядом несколько строчек, вчитываться дальше Константин Сергеевич не стал. Все та же пафосная мура, только теперь не про единство партии и народа, а про рыночные преобразования и демократические институты. Необходимость перестроить мышление в соответствии с новыми экономическими реалиями.
Ничего, братец, скоро тебе мышление перестроят. Будут тебе экономические реалии!
Асуров аккуратно обвел заметку красным фломастером и сложил газету в портфель. Дома, вдали от посторонних глаз, корреспонденция будет вырезана и подклеена в специальную папочку и отправлена в хитрый сейф к другим папочкам, содержащим материалы на лиц, так или иначе соприкасавшихся с Асуровым. Фигуранты, осведомители, коллеги, случайные знакомые. Объединяло их одно: все они преуспели в жизни больше, чем он, Константин Сергеевич Асуров. Выросши на соседних кочках единого для всех советского болота, они теперь имели все – деньги и влияние, власть и славу, тогда как он не имел ничего. Ну, почти...
Но несправедливость будет исправлена!
На этой пассионарной ноте размышления Асурова прервал телефонный звонок. Звонили по внутреннему.
Асуров нажал кнопку.
– Ну?..
Кабинет заполнился гортанным голосом Робера Тобагуа, того самого «надежного человечка», что приставил к нему Нил Баренцев
– Батоно Константин... Тут дэвушка...
– И что? Лично ко мне?
– Нэт, но... есть проблэма.
– Наркоманка, оборванка? Гоните в шею!
– Зачем наркоманка? Прилычный дэвушка, только...
– Говори, не томи!
– Мамой интересуется...
– Так покажи.
– Оригинал спрашивает. Покупать хочет.
– А ценник она видела?
– Видела. Нэ волнует.
– Сейчас спущусь...
«Мамой» Робер называл самый ценный предмет в собрании салона на Ришелье-Друат – диадему, по легенде принадлежавшую когда-то Марии Федоровне, царственной супруге русского императора Александра Третьего, известного каждому парижанину по одноименному мосту.
Легенду эту поведал некий потасканный, более чем скромно одетый шевалье лет пятидесяти, явившийся в салон месяца четыре назад и назвавшийся племянником небезызвестной Анны Андерсон, в конце двадцатых годов выдававшей себя за чудом спасшуюся от большевиков княжну Анастасию. Престарелая Мария Федоровна, давшая самозванке аудиенцию в Копенгагене, внучку свою в ней, разумеется, не признала, но, убедившись, что перед нею не беззастенчивая авантюристка, а психически неуравновешенная жертва навязчивого самообмана, приласкала несчастную и в качестве утешительного приза презентовала ей роскошную диадему. Во всяком случае, так уверял «мушкетер», время от времени артистически закатывая глаза.
Асуров молчал, не столько слушая рассказ, сколько изучая рассказчика. Начищенные до зеркального блеска рваные штиблеты, до боли знакомый аптечный за пах «Антиполицая», свежие бритвенные порезы по краям асимметричной эспаньолки – картина вырисовывалась предельно ясная. Константин Сергеевич изготовился уже попросить незваного гостя выйти вон, когда тот с истинно французскими ужимками извлек из внутреннего кармана плохонького плаща надушенный батистовый платочек, а из платочка – вещицу, заставившую зажмуриться даже видавшего виды Асурова.
Диадема представляла собой вычурное плетение золотых ветвей, в центре которого выделялся крест из крупных сапфиров, обрамленный мелкими бриллиантами, а по сторонам от креста разбегались волнистые узоры из рубина и топаза. Подлинность изделия в ювелирном смысле сомнений не вызывала – в отличие от прилагающейся истории. Яркая, вызывающая роскошь диадемы была почти варварской, почти вульгарной, и едва ли императрица Мария с ее безупречным вкусом могла... С другой стороны, если то был дипломатический дар посланцев страны, далекой от культурной Европы? Впрочем, маловероятно – в двух местах отчетливо, без лупы, видны были клейма Винклера, прославленного московского ювелира. Стало быть, подношение от благодарных подданных, скорее всего, купеческого звания. С должным респектом принятое, но не слишком дорогое августейшему сердцу. Потому-то, возможно, государыня с такой легкостью и рассталась с предметом, очевидно ценным. Даже очень ценным. Ну лей на шесть.
Пока специально приглашенный ювелир-оценщик определял, какая именно цифра должна стоять впереди нулей, Робер через своих дружков-полицейских оперативно выяснял, нет ли на этой приметной вещице какого-либо криминала, не числится ли в розыске, не подлежит ли реституции. Получив обнадеживающе отрицательные ответы на все вопросы, Асуров подмигнул томящемуся в длительном ожидании «мушкетеру» и на звал астрономическую сумму в сто тысяч франков. «Мушкетер» картинно воздел руки к небу.
– Сто тысяч?! Сто тысяч чертей, мсье! Я полагал, что имею дело с серьезным негоциантом...
– О, простите, граф... – Асуров с удовлетворением заметил, как при слове «граф» у собеседника взметнулась бровь и мгновенно выправилась осанка. – Неужели я действительно сказал – сто тысяч? Я еще не настолько овладел французским, и особенно путаюсь в числительных. Четыреста! Конечно же, я имел в виду четыреста!
«Мушкетер» аж затряс кудлатой головой.
– Четыреста? Четыреста тысяч франков?
– О да, мсье. Будьте любезны, продиктуйте название банка и номер вашей карточки. И мы незамедлительно переведем деньги...
– Карточка, э-э... – «Мушкетер» резко скис. – Я предпочел бы наличными. Бюрократия, понимаете ли... Проволочки... Да и налоги, вы понимаете?
Теперь настал черед гордо выпрямиться Асурову.
– Мсье, вы хотите, чтобы мы помогли вам уклониться от налогов и тем самым стали соучастниками преступления?
На мушкетера было жалко смотреть.
– Нет, нет, мсье, уверяю вас, ничего такого... Временные затруднения с банком, вы понимаете?
– Понимаю, – отрезал Асуров, уже победителем. – Вы пишете расписку о передаче данного произведения ювелирного искусства в безвозмездный дар художественному салону «Apollon Russe» <Русский Аполлон (франц.)>. И получаете триста тысяч франков наличными. Но через два дня. Такую сумму нам придется заказывать в банке, а завтра там с клиентами не работают.
– Два дня? Но... но у меня через три часа самолет...
– Ничем не могу помочь.
Он аккуратно завернул диадему в платок и пододвинул к посетителю.
Тот отодвинул обратно.
– Войдите в положение, мсье... Больная мама-старушка... Голодные дети...
По бегающим глазкам «мушкетера» Асуров понял, что клиент созрел, и цену молено сбросить много ниже пристойного минимума.
– Ой, ну что с вами делать... Робер, посмотрите, сколько у нас на кассе? Шестьдесят шесть тысяч плюс мелочь. Давайте сюда. – Асуров извлек пухлый бумажник, отсчитал три пятисотки. – А это от меня лично. На еду детям и лекарство для мамы.
– О, мсье, благодарю, благодарю вас...
«Мушкетер», пятясь, вышел из салона. Когда за ним закрылась дверь, Робер и молча наблюдавший за происходящим старичок-оценщик дружно зааплодировали.
– Браво, мсье Асюроф, вы настоящая акула! – сказал оценщик на прощание. – Не обидитесь, если счет я выставлю вдвое больше оговоренной суммы?
– Да хоть втрое, – благодушно сказал Асуров.
Диадема была оценена от полутора до двух миллионов франков.
Спустя три дня Робер молча положил Асурову на стол свежий номер «Пари-Суар» и отдельную страничку из какого то желтого городского таблоида. Статья в «Пари-Суар» называлась «Смерть от графа Полиньяка», и сообщалось в ней о том, что в пустующем, предназначенном к сносу доме на краю исторического квартала Марэ обнаружен труп мужчины средних лет. Согласно найденному при нем десятилетней давности членскому билету Каркассонского общества ревнителей старины покойного звали Жюль Новак-Андерсон. Смерть наступила вследствие остановки дыхания, вызванной неумеренным употреблением алкоголя, причем на удивление приличного – рядом с трупом было обнаружено четыре пустых и одна нетронутая бутылка дорогого коньяка «Граф Полиньяк». Таблоид был более прямолинеен в формулировках: «Эстетствующий клошар захлебнулся собственной блевотиной!» К заметке прилагалась фотография мертвого бродяги в окружении фигурных бутылок. В опухшей пятнистой физиономии не сразу, но однозначно угадывался давешний «мушкетер».
Осторожный Асуров не сразу выставил ценное приобретение на продажу. Еще несколько недель Робер изучал сводки Интерпола, сам Асуров зарылся в копиях архивной описи ценностей Марии Федоровны, полученных из Дании. Ни там, ни там никаких упоминаний о винклеровской диадеме не было. То ли Новак Андерсон действительно продал им сладкий остаток тетушкиного наследства, то ли отрыл в заброшенном доме тайничок с сокровищем – так и осталось неизвестным.
Наконец, убедившись в отсутствии у своего приобретения криминального прошлого, Асуров вывесил фотографии ценного экспоната на своем сайте и по всем правилам организовал презентацию с легким, но изысканным фуршетом. Явились коллеги-галерейщики, оплаченные журналисты и десяток зевак с улицы. Жрали, пили, квохтали возле колпака из бронированного стекла, под которым на красивом ложе синего бархата покоилось русское чудо, разбирали красивые буклеты, с подчеркнутой небрежностью уточняли цену. Как, всего два миллиона шестьсот тысяч франков за такое бесценное великолепие? О, мсье Асюроф явно продешевил... Однако, воспользоваться благоприятным моментом никто не спешил, и, когда гости удалились, диадема императрицы-мамы перекочевала в сейф управляющего, а ее место под колпаком заняла демонстрационная копия, изготовленная из отборных стразов и латуни высшей пробы.
Любопытствующих было много, потенциальных покупателей – ни одного. Впрочем, рассчитывать на быструю реализацию не приходилось. Подобную покупку могли позволить себе только очень богатые люди, при этом из их числа пришлось исключить серьезных коллекционеров – без документа, подтверждающего принадлежность диадемы дому Романовых, ее музейно-историческая ценность была невысока. А публика такого рода в салоны типа асуровского не захаживает, и никакая реклама в привычном смысле на нее не действует. Оставалось надеяться на то, что на родине называют «сарафанным радио». Жанетта расскажет Жоржетте, та перескажет Иветте, Иветта нашепчет Мариэтте, и так дойдет до Генриэтты и ее пузатого «мотылька» – владельца контрольного пакета в нефтяной компании. Только так...
И вот первая ласточка. Конечно, особо обольщаться не стоит, скорее всего «дэвушка» рассчитывает просто покайфовать, несколько секунд подержав в руках предмет стоимостью в несколько миллионов. Но вдруг?..
Открывая сейф, он лишь с третьей попытки набрал правильный шифр и ключом в дырочку попал не сразу.
Ровное дыхание восстановилось лишь на нижней ступеньке лестницы, ведущей в торговый зал.
– Добрый день, мадемуазель, я управляющий. – Жестом фокусника Асуров извлек из внутреннего кармана футляр черной кожи и распахнул его. – Прошу!
– Ах!
Мадемуазель предалась восторженному созерцанию роскошной диадемы. Робер, на всякий случай, занял позицию непосредственно за спиной посетительницы и не сводил глаз с ее рук, державших сокровище. Асуров же пересказывал легенду покойного «мушкетера» и при этом внимательнейшим образом изучал девушку.
Совсем юна, лет семнадцать, не больше. Из-под нелепого берета с красно белой кокардой выбиваются тем но-каштановые локоны. Легкий темный плащик расстегнут, под ним – глухое мышинно-серое платье. Фасон вполне приютский, но ткань из недешевых, и пошив явно индивидуальный. На изящном запястье платиновый квадрат «Патек Филипп». Личико почти детское, прямой носик, пухлые губы, густые ресницы, трогательная родинка на правой щечке.
А малышка-то премиленькая!
Асуров нахмурился – про другое надо сейчас думать, про другое!
– Когда-то эта изумительная вещь украшала голову русской императрицы Марии...
– О, бедняжка! – на глазах мадемуазель неожиданно выступили слезы. – Потом ей эту голову отрубил страшный злодей Малюта Распутин, ведь так?
Асуров едва не подавился от клокочущего в груди смеха.
– Не могу точно сказать, мадемуазель...
– Анна. Анна Московиц... Так и было, конечно. У меня по истории высший балл!.. Решено! Я беру!
Чистый, наивный взгляд ее больших, широко расставленных карих глаз не допускал никаких сомнений и колебаний.
– Но, мадемуазель, наш служащий, – Асуров кивком показал на Робера, – должно быть, проинформировал вас относительно цены? Два миллиона шестьсот тысяч франков. На эти деньги можно купить роскошную виллу на Ривьере...
– Наша вилла в Сан-Тропе стоит пять! – гордо сказала мадемуазель. – Через неделю мне исполняется восемнадцать, и папа предложил мне самой выбрать подарок. Я выбрала!
– Поздравляю, Анна, вы сделали идеальный выбор... Теперь, увы. перейдем к земному и прокатимся в банк, ведь вы, я полагаю, не носите миллионы в сумочке.
– Не ношу. И пока не могу сама распоряжаться своим банковским счетом, тем более, папиным. Это ведь подарок от него.
– В таком случае, может быть, позвонить вашему уважаемому батюшке и пригласить...
– Нет, мсье, он на конференции в Нью-Йорке, прилетает только завтра вечером.
– Тогда, вероятно, есть смысл отложить покупку до послезавтра?
Мадемуазель Анна вздохнула и с явным сожалением возвратила футляр с диадемой Асурову.
– Наверное. Только вы никому... – Она подняла голову и в упор посмотрела на Асурова. На мгновение ему показалось, что пол под ним качнулся и поплыл куда-то в сторону. – А давайте сделаем так: послезавтра вы подвезете мою покупку вот по этому адресу. – Она порылась в сумочке, протянула Асурову визитную карточку. – Два часа дня вас устроит? Я предупрежу папу, он вас примет и все уладит. Только пожалуйста, не опаздывайте, он человек очень пунктуальный и ценит пунктуальность в других... Что? Ах, да, наверное, в таких случаях полагается оставлять задаток?
Асуров взглянул на карточку. Виньеточный бордюр, на светло-золотом поле темно золотые буквы: «Доктор медицины Рене Московиц, Кавалер Почетного Легиона, член Французской Академии, вице-президент Международной Ассоциации Психиатров». И прочее, и прочее, так что внизу едва хватило места на телефоны и адрес. Очень респектабельный адрес, на авеню Гревель голодранцы не селятся.
