Текст книги "Завещание ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Глава пятнадцатая
Калифорния-блюз
(октябрь 1995, Сан-Франциско)
После того, как Павел сел...
...Да, после того, как ее Павел попал в тюрьму...
Ах, в свои тридцать девять Татьяна стала такой слабодушной, что слезы порою сами катились из глаз, катились и катились. Как у того клоуна в цирке, у которого в парике спрятаны трубочки, подведенные к глазам, а в кармане спрятана клизмочка с водой...
Когда ее Павел сел...
Когда он попал в тюрьму...
Сел... Как это по-русски!
Здесь так не говорят.
По решению суда был помещен в City Detention Center. По-нашему, вроде КПЗ.
Татьяна ездила к нему два раза...
Это было на другом конце Фриско, и она ездила к нему... Ездила, чтобы понять, чтобы выяснить...
Нет, он не достоин!
Какой позор. Какой позор!
Он сожительствовал с этой грязной латиной, с этой пятнадцатилетней шлюшкой!
Какой ужас!
И как теперь оградить мальчиков от этого позора?
Митьке еще три, и он ничего не понимает, но Лешке-то уже пять!
Как уберечь детей от этого стыда, за отца – педофила?
Как он мог? Как он мог?
И Татьяна вновь заливалась слезами.
* * *
Когда кончился весь этот кошмар с шумихой в газетах, где в заголовках трепалось Пашино имя, Саймон и Саймон, которые вели их с Павлом дела, посоветовали переехать в дом подешевле.
Впрочем, дело было даже и не в деньгах...
Дело было в соседях.
Как сказали бы бабуськи из ее Танькиной юности – как теперь людям в глаза-то смотреть?
За этот стеклянный дворец на Пасифик-Элли драйв кредит был частично выплачен, и при продаже дома, этого дома стыда и позора, где ее Павел предавался похоти с этой... мексиканской потаскушкой, Саймону даже удалось выудить часть денег назад....
* * *
Татьяне было тяжело еще раз вспоминать эту их встречу. Встречу в Сити-Детеншн-Сентер.
Она тогда еще на что-то надеялась...
Надеялась на то, что все это ошибка. Чудовищная ошибка... И что американская система правосудия – эта великая часть той американской свободы, воспетой в несмолкаемых гимнах всеобщей телевизионной пропагандистской трескотни, – что эта американская система правосудия разберется! Что это ведь не Советский Союз с его сталинским ГУЛАГом, наконец!
Она еще надеялась... И Саймон с Саймоном – их адвокаты, тоже как-то вяло, но поддерживали ее в этой надежде.
И она приехала тогда к Павлу, как к родному... Как к родному, попавшему в беду.
Ей надо было...
Ей надо было выяснить все для себя...
Можно ли ему верить?
Можно ли верить Пашке?
Ее маленькому ослику – Пашке? А уехала, как от неродного.
* * *
Выдался очень жаркий даже для Фриско день.
Уже с утра парило, а к обеду радио «Кэй-Эль-Эм» сорок пять, что постоянно наигрывало кантри, пообещало вообще все «Сто пять по Фаренгейту»...
Но тем не менее она надела черное. Оставила мальчишек Лизавете и, едва проглотив что-то, отправилась в Сити-Детеншн...
Ехать было – не ближний путь!
Сперва по их Пасифик-Элли, потом по бульвару Севен Хилл вдоль бесконечной череды образцово-показательных домиков «хай-миддл класса», к которому они с Пашей пока еще принадлежали, потом по крутой петле пандуса она выбралась на Федеральную дорогу номер семьдесят семь, по которой в восемь рядов в одном направлении неслась вся эта американская жизнь, заключенная в маленьких комфортных мирках личных автомобилей. С персональными радио, с кондиционерами, с мобильными телефонами, фризерами для напитков... и веем-веем тем, что дает американцам это бесконечно воспеваемое ощущение независимости...
Заняв серединный четвертый от правого края ряд, где ехали не слишком быстро, как эти сумасшедшие владельцы «Порше» и «Феррари», что занимали два крайних левых ряда, и не слишком медленно, как все эти сверкающие никелем дизельные тягачи с прицепами – авианосцы и дредноуты хайвеев с вечными ковбоями в стодолларовых стетсонах за рулем в их высоченных кабинах...
Она ехала в Сити-Детеншн почти час. И если бы не кондиционер, то страшно подумать! Татьяна всегда по-бабски боялась, а вдруг сломается, а вдруг бензин кончится, а вдруг компьютер в моторе перегорит! И как тогда? Все эти постсоветские и построссийские страхи уже, наверное, и невозможно было вытравить из ее психики. Этакая совковая паранойя в насыщенном индустриальном обществе.
Когда вокруг всего столько от научно-производственной цивилизации, и когда ты настолько зависишь от всех этих микросхем и электромоторчиков, то как тут не занервничать, что что-то вдруг сломается и ты умрешь от жажды и жары в этой калифорнийской печке! А советская память в затылке подсознания, она все твердила и твердила, – сломается, сломается, сломается...
Вот и наколдовала.
Сломалась.
Сломалась ее с Павлом жизнь!
* * *
Она приехала в Центр предварительного содержания за полчаса до свидания.
Встала в очередь к окошку дежурного администратора.
В очереди, в основном, были тоже женщины. И белой была только одна Татьяна. Несколько чернокожих. Разного размера. От спортивно-поджарых, как чемпионка по прыжкам в длину Джессика Брэнкстон, до оплывших жиром, как мама миссис Миссисипи, необъятных в талии африканок... Вот уж кому жара!
И еще стояло несколько латиноамериканок.
Вот уж!
У Татьяны сразу настроение испортилось.
И дежурная администратор, та тоже, по инерции что ли? Татьяна ей подает заполненный бланк для разрешения на свидание вместе со своим ай-ди, а та ей:
– Буэнос диас, сеньора!
– Юрьев день тебе, бабушка! – так и хотелось выкрикнуть ей в ответ, но Татьяна сдержалась.
Потом их провели в комнату для свиданий и африканка в серо-голубой коттоновой форменке с нашивками Сити-Детеншн на груди и на рукавах еще раз проинструктировала всех, как себя вести во время свидания, еще и еще раз предупредив, что в случае нарушения правил администрация может прервать свидание и все такое...
У нее было место за номером семь.
Счастливое число.
Седьмая кабинка, хотя понятие «кабинка» здесь было совершенно условным. Огромная комната была разгорожена напополам пуленепробиваемым стеклом. С одной стороны – тюрьма временного содержания и ее пленники с охраной, а с другой стороны – воля и родственники, все эти жены, невесты, дочери...
И длинный общий стол перед разделявшим два мира стеклом, был условно разделен на маленькие отсеки. Разделен ребрами стеклянных отгородочек, долженствовавших создавать иллюзию какого то интима в этом чудовищном явлении общего свидания...
А разве может?
Разве может свидание быть общим?
Ведь это общее – оно, казалось бы навсегда осталось там, в России?
Коммунальные кухни?
Коммунальные квартиры?
Места «общего пользования»?
И теперь в этой индивидуалистски построенной Америке она с Пашей снова попала в комнату торжества коммунальных отправлений!
Его привели и посадили напротив.
Он так похудел!
От него просто половина какая-то осталась!
Татьяна взяла телефонную трубку.
И Паша тоже взял свою на своей половине.
Она не знала, что говорить.
Она только очень хотела одного – сразу, прямо сейчас, снять все подозрения, разрешить все задачи и получить главный ответ на главный вопрос...
И перестать мучиться от изводившей ее червоточины недоверия. Недоверия к нему, к ее мужу, к ее Паше.
– Здравствуй, Павел...
– Здравствуй, Таня...
– Как ты?
– Я нормально, а как ты, как мальчики?
Это было все не то!
Все эти дежурные расспросы про здоровье, про то, как тебя здесь кормят, и есть ли у вас душ и кондиционер, и что тебе передать, и все эти ответы, что с детьми все нормально, что сама, слава Богу, здорова, и что Лизавета готова пожить с ней ровно столько, сколько надо, – все это была туфта.
Туфта, потому как настоящий вопрос, обладавший истинной ценностью, заключался не в этом. Не в том, как тебя здесь кормят? И даже не в том, каковы перспективы у Саймона и Саймона на подачу апелляции, а в том...
А в том... Истинный вопрос, что мучил ее – правда или неправдабыла в том... В том, в чем его обвиняли...
И он ответил тогда страшное.
И она...
И она сама теперь не знала, верить ей дальше или не верить.
Не то, чтобы верить или не верить ему – Павлу, а верить или не верить в философскую реальность этого мира?
После того, что она услышала от него в ответ, Татьяна решила, что ее детские подозрения относительно монополярной эгоцентрической устроенности мира были правильными. Что весь этот мир устроен Всевышним специально для нее одной. И что этот спектакль для одного зрителя имеет и преследует одну лишь цель – бесконечно мучить ее.
Татьяну Ларину-Розен.
Она выехала назад с одной мыслью, что неплохо бы попросить кого-то, чтоб повели ее машину.
Но справилась.
Справилась.
* * *
Она-то справилась.
С собой.
Она справилась с собой, но она так и не смогла справиться с горечью от несправедливости. Горечью от несправедливости. Она была честна. И она его любила. А он был с ней нечестен. И значит – не любил?
Но не могла до конца поверить!
И пусть он, отводя глаза, говорил – да, да, все правда, как в газетах пишут, все так, но она до конца не могла в это поверить.
Безумие какое-то!
Ум отказывался это принимать!
Ее Пашка – ее «little donkey Paul» – после их ласк в их постели поганил ее любовь с какой-то несовершеннолетней бэби-ситтершей!
И пусть он ей даже сказал – да, это так, все так, как в газетах написано, – но она ему не верит.
Не так.
Все не так.
И ее подозрения еще больше усилились, когда она, превозмогая стыд, поехала в мексиканский квартал, разыскав там домик сеньоры Родригес.
На ее настойчивый звонок дверь Татьяне открыл небритый старик латинос.
– Нон компранде, сеньора, нон компранде...
Он принял от нее десятидолларовую бумажку и долго потом кричал свое:
– Абригадос, абригадос, сеньора, абригадос...
А где живут теперь Родригес – мама этой Долорес и сама малолетняя шлюха – объяснить не мог...
– Нон компранде!
Уехали!
Уехали до суда!
Значит, им кто-то дал денег?
И Татьяна не знала. Верить ей?
Или не верить?
* * *
Первую неделю после Пашиного ареста она много плакала. Звонила Лизке. Ждала ее приезда. Тем и жила.
Однако, еще до Лизаветиного прибытия она сумела взять себя в руки.
Думала и рассуждала так:
Ну что?
Бывали у меня деньки и потяжелее!
А каково было в Ленинграде тогда, когда Ванькины родители были против свадьбы?
Каково было, когда Ванька пил по-черному?
А была тогда она в Ленинграде – одна одинешенька! Без денег, без квартиры, без образования...
Койка в общежитии – вот и все ее богатство было тогда.
А теперь – а теперь, что она потеряла?
Пашину любовь?
Да!
Наверное...
Наверное – да!
Но у нее есть дети.
У нее есть деньги.
У нее есть достаточно средств...
Саймоны сказали, что сразу после суда ее половину с их с Павлом общего счета сразу разморозят и выделят в ее отдельный счет.
А там – немаленькая сумма.
Но это ведь не главное!
Впрочем, и когда прилетела Лизавета, да не одна, а со смешным мальчишкой Серафимом, которого собиралась устроить здесь в глазную клинику на операцию... когда они с сестрой, уложив деток в кроватки, обнявшись, вдоволь наплакались, Лизавета так же то же самое ей и сказала.
Разве это горе?
Муж сел...
Ну...
Ну, выйдет через четыре года.
А может, и через два.
Но дети-то целы и здоровы, слава Богу! И сама.
И сама здорова, на воле, и при деньгах!
– Тебе бы только делом самой заняться, а не то захиреешь, зачахнешь от безделья, – сказала Лизавета на второй день их с Серафимом пребывания.
И тут же принялась искать адреса кастинговых агентств, что обслуживают Голливуд...
Какая – никакая, а все ж актриса!
Лизка вообще молодец!
И кабы не она, трудно пришлось бы Тане этим октябрем.
Какой бы сильной Таня ни была, а все ж таки баба-бабой.
Теперь, бывало, услышит Пашину любимую по радио – этих, Papas and Mamas, где про калифорнийскую осень:
All the leaves are brown
And the sky is gray
California dreaming...
<Листья почернели.
Небо серое.
Спит Калифорния (англ.)>
Как услышит – так сразу в слезы.
А Лизавета все поперву взяла на себя.
И переезд в новый район.
И обустройство в новом их доме.
И с мальчишками была целыми днями – возилась, как добрая старая нянька... И порой ей, Таньке, слезу с соплями подтирала.
* * *
И с деньгами все вроде как было нормально.
Только вот в новом, купленном ею доме было пока пусто.
И пусто, и стыдно и холодно.
И она все время мерзла этой калифорнийской осенью. Кутаясь в шаль и даже включая климат-контроль на полные сто десять Фаренгейту... И все одно – мерзла.
И Лизавета ее обнимала и прижимала к себе... А не согревала.
Чуть что – Таня в слезы.
А по радио – возьми да опять – поставят эту...
All the leaves are brown
And the sky is gray...
И снова слезы катятся из глаз...
* * *
Лизавета с удовольствием возилась с мальчишками и иногда укатывала с ними на полдня куда-нибудь в дельфинарий или Диснейленд.
Чтобы сестрица могла посидеть одна со своими мыслями.
Татьяна вообще-то и верила, и не верила.
Ну, как же не верить, если все газеты, все каналы местного ти-ви. Все кричали и орали, что ее муж растратчик и педофил... И более того, и того более, когда она сама его спросила!
Разве он сам не сказал, что это правда?
Но она все же что-то чувствовала!
Она чувствовала, что Паша что-то скрывает!
И потом, ну никак не мог он этого...
Пятнадцатилетняя девочка-латина..
Полтора миллиона казенных денег...
У нее были дурные мысли, нанять частного сыщика, чтобы он порылся в этом деле и разузнал бы ну хоть чуточку какую правды!
Она сказала об этом Лизавете.
А потом сказала одному из Саймонов... Но тот не одобрил, причем с таким видом, будто она сказала какую-то неприличную ерунду.
Саймонам вообще что-то явно было известно, но они как рыбы молчали.
Миссис Розен, все будет хорошо!
От горя и стыда безделье стало донимать ее с особенной силой.
И даже переезд семейства из стеклянного дворца на Пасифик-Элли драйв в южную часть побережья Фриско-Бэй наводил на мысль, что десять миль ближе к Голливуду для артистки – это символический первый шаг.
Посоветовавшись с Лизаветой, Татьяна съездила в модную арт-студию, сделала несколько снимков, и по Интернету разослала их вместе с обширным резюме по адресам всех известных и малоизвестных киностудий.
Авось?
Чего в нашей жизни не бывает!
Таня тяготилась не только бездельем.
Трудно было и переживать нахлынувшее одиночество.
По-бабски трудно.
И уже даже крыша порой просто ехала – съезжала.
Как-то заплутав под пилонами знаменитого моста Голден-Гейт, она остановила свой «шеви-вэн» возле ресторанчика с совершенно невозможным вызывающим названием – Great American Food and Beverage Company... <Великая Американская Компания Еды и Напитков (или «Компания Великой Американской Еды и Напитков»)>. Ресторанчик собственно представлял со бой большой выбеленный цинком алюминиевый сарай с барной стойкой и дюжиной столиков.
Таня зашла выпить долларового кофе... Этого смешного местного напитка...
Как забавно было ей сравнивать...
Питерский «Сайгон» ее юности. Угол Невского и Владимирского. И кофе в третьей коффи-машин от входа... Они с ребятами всегда вставали к третьей машине, там варила кофе женщина лет сорока – сорока пяти. Ее, кажется, звали Стелла. И кофе этот был просто восхитительным.
Стелла варила и простой за шестнадцать копеек, и двойной за тридцать две, и тройной, если кто просил... И варила его с пенкой, такой ароматный!
А потом...
Кофе в Кении!
Кофе в Эквадоре!
Кофе в Италии, наконец!
А в этой Америке...
За доллар тебе здесь наливают светло-коричневую бурду из фаянсового кувшина. Варят на кухне, а официантка приносит и разливает.
В Питере они с ребятами всегда брезгливо корчили гримасы, если в кафе или закусочной им предлагали такой кофе... За десять копеек из бачка с крантиком...
А здесь – в Америке – все пьют эту бурду и прославляют Бога.
Итак, она зашла в эту Великую Американскую Забегаловку и заказала яблочный пирог... и этот так называемый местный кофе.
И к ней стали клеиться два моряка.
Сперва она испытывала гнев и возмущение.
Потом ей было просто стыдно.
Но потом...
Но потом ей стало...
Ах, лучше не думать об этом и не копаться в этих грязных... в этих грязных и неприличных ощущениях...
Но ей было ин-те-рес-но!
Она потом поймала себя на том, что ей вдруг стало интересно...
Два пацана с авианосца «Энтерпрайз», что два уж месяца большим бельмом торчал в бухте, два пацана лет девятнадцати... Эх, нет на них ее моряка – Леньки Рафаловича. Вот уж он бы их поставил стоять смирно!
Два пацана из боцманской палубной команды, два рядовых матроса. Один рыжий – ирландец, а другой смуглый, не то индейских кровей, не то метис-латинос...
И принялись они ей показывать порно-журнал...
Она сперва даже и не поняла.
Только покраснела вся до кончиков волос.
И даже дар речи потеряла на какое-то время.
А журнал был самого гадкого свойства.
Там на глянцевом развороте...
Там был фотокомикс, где два матроса в таких же, как эти белых фланельках и белоснежных крахмальных беретах-бескозырках... Они...
Они вдвоем любили и терзали взрослую, зрелую женщину...
Татьяна сперва даже близоруко приблизила свое лицо к странице, что этот рыжий протягивал ей... А потом даже как бы остолбенела от гнева и стыда.
А они пялились на нее и тихо ржали. Лыбились белоснежными оскалами своими – мол, давай! Давай, мэм! Let us have fun! <Развлечемся! (англ.)>. Мы любим мамочек, ты самый наш любимый размер!
Но она нашлась, что сказать.
На каком-то автопилоте нашлась.
Наверное, она хорошо выглядела.
Все же актриса хорошей питерской школы.
Актриса с таким опытом!
Она им показала, какая пропасть разделяет их.
Этих сосунков и ее – царицу! Царицу в пафосе греческой трагедии!
Она даже без грима была белее и холоднее снега.
Она почувствовала это по их глазам, что обдала их арктическим холодом, когда процедила сквозь зубы...
Не то, что сперва подумала, де – «Fuck off, you, dirty jerks!» <Отъе..., грязные недо...! (англ.)> – но тем их обдала, что отчетливо прозвучало для их тугопроходимого, затуманенного похотью сознания:
– Я не сплю с неудачниками, мальчики, не сплю с теми, которые идут во флот за восемьсот баксов в месяц и за перспективу бесплатного высшего образования... Так что передайте своему мастер-сержанту, что вы сегодня в увольнении облажались. А я расскажу о нашем разговоре своему мужу – коммодору...
А потом, потом... Когда она все же уехала из этого кафе от тех облажавшихся морячков, она долго думала, что, может, надо было бы и решиться на это?
Ведь Паша-то решился с пятнадцатилетней?
И, засыпая в постели в тот вечер, она долго ворочалась, представляя себя в объятиях двух моряков.
Ирландца и смуглого – латинос.
* * *
А на утро ей позвонили из кинокомпании «Мунлайт пикчерз».
– Вы посылали нам свое резюме, мэм? Не хотите ли приехать на кинопробы? Для вас есть небольшая роль в фильме про русских моряков...
Судьба?
Это ли не судьба?
Таня?
Глава шестнадцатая
Свидание под липами – 3
(октябрь 1995, Берлин)
– Привет! Ну, пошли смотреть рыбок, я уже билеты купила!
При взгляде на ее улыбающуюся мордашку вся тревога мгновенно улетучилась. Жива, здорова, весела и, похоже, искренне рада видеть его. Захотелось обнять ее, прижать к груди...
Но одновременно с облегчением нахлынула злость.
– Рыбки подождут! Марш в машину!
– Ты что, сердишься на меня?
– Нет, я просто в восторге! Обожаю, знаешь ли, когда из меня делают идиота! Я комкаю деловую встречу, откладываю подписание важного контракта, отрываю от дел лучшего врача! – Нил за рукав тянул ее к машине, как когда-то тянула его, нашкодившего, в угол бабушка Александра. Марго не сопротивлялась. – Мы мчимся в гостиницу, влетаем в номер, а там валяется какая-то посторонняя тетка, мало того, при ней мужик мерзкой наружности! Что характерно, оба русские и откликаются на фамилию Савин, но ни про какую Маргариту слыхом не слыхивали...
Нил затолкал Марго на заднее сиденье, сам забрался следом, постучал в стекло, отделяющее пассажиров от водителя.
– Поехали!
Таун-кар плавно тронулся с места.
– Куда мы? – тихо, испуганно спросила Марго.
– Кататься!.. Внизу мне с улыбочкой сообщают, что молодая дама, соответствующая моему описанию, покинула отель вскоре после меня, оставив пакет для господина Баренцева с этой дурацкой запиской «В пять часов у зоопарка». Вот уж действительно – зоопарк!
– Но кроме записки там были...
– Если ты думаешь, что фотографии какой-то бранзулетки сильно проясняют дело...
– Нил, это не просто, как ты говоришь, бранзулетка! Именно из за нее мы сюда приехали, из-за нее я познакомилась с тобой!
– Погоди, я ничего не понимаю... Что значит «мы», как понимать, что?.. Эй, что за стриптиз?!
– Смотри!
Она расстегнула две верхних пуговицы на своей свободного покроя блузке, и Нил увидел на ее шее сияющее золотом и драгоценными каменьями ожерелье. Посередине синими огоньками искрился сапфировый крест, от него разбегались в обе стороны волнистые дорожки алых рубинов и желтых топазов.
И было это не ожерелье, а надетая на шею диадема. Диадема Марии Федоровны, которую он не узнал на мельком просмотренных фотографиях, но теперь, в яви... Ошибки быть не могло – изображения на сайте и точно изготовленную копию он изучил достаточно хорошо. В голове кто-то тихо произнес: «Карабуба!»
– Почему ты так странно смотришь на меня?
– Ты кто? Девочка, кто ты?..
– Останови немедленно! Я выйду!
Ее бурная реакция отчасти послужила ответом на его вопрос.
Нил растянул губы в ледяной улыбке.
– Мон папА, мон папА... Помнишь такую полечку?..
Марго дернула за одну ручку, за другую.
Дверь не подавалась.
– Зря стараешься. Ничего не откроется, пока я того не захочу... Давай, дочь двух отцов, рассказывай, что вдохновило тебя на подвиги?
Марго молчала, закусив губу.
– Как знаешь... В таком случае наша поездка закончится у дверей полицейского комиссариата. И улика, как говорится, налицо.
Марго всхлипнула. Нил достал пачку бумажных платков, положил ей на колени.
– Утрись... Ну, я тебя внимательно слушаю. На мороженое не хватало, или на колу... с кокой? – Она шмыгнула носом и отвернулась. – Ну, хорошо, если так легче, смотри в окошко. Меня здесь нет.
– Я... Да, спасибо... Сейчас... – Маргарита набрала в грудь воздуха. – Все началось из-за Линка... Это мой дружок, музыкант, вообще-то его имя Линкольн Соломон, но он не любит, когда его так называют... Они с ребятами играли в одном клубе, и к ним примазался один тип постарше. Веселый такой, компанейский, все шутил, пивом угощал, травкой, деньгами выручал по мелочи. И вот однажды, когда Линк уже собирался домой, этот парень попросил его по пути забросить его друзьям несколько видеокассет. Линк согласился, а по тому адресу его уже поджидали копы... В коробках от кассет оказался героин. Много. Потом оказалось, что Линка просто подставили, тот гад был агентом под прикрытием. Ему светило тридцать лет. Судья назначил залог в полмиллиона. Предки Линка обратились в... как будет по-русски bond office?
– Служба освобождения под залог... Постой, постой, получается, это все было в Америке?
– Ага... В общем, этот... бонд-офицер внес деньги, содрал за это двадцать тысяч, все, что у них было, а когда Линка выпустили, заставил его заниматься всякими делишками...
– Какими?
– Всякими. Он не уточнял... В общем, Линку пришлось бежать.
– В Париж с любимой девушкой? Стильно, но крайне безответственно.
– Нет, в Денвер. Вообще-то, там мы и познакомились... Я рисовала в парке, он подсел, стал играть на гитаре, петь...
– То не ветер ветку клонит?
– Что? Нет, конечно, что-то из Боба Марли... – Она повернула голову, удивленно затрепетала густыми ресницами. – Так это был ты? Там, на площади? И столько времени делал вид, что не узнал меня?
– А я и не узнал. Ты мастерски изменяешь внешность, что, впрочем, неудивительно для профессиональной аферистки.
– Я не профессиональная аферистка!
– Ну да, просто хобби такое – Ритка-Золотая Ручка. Должен заметить, что африканские косички – это, конечно, круто, но без них тебе лучше... Так что я уз нал в тебе девчонку с площади лишь минуту назад, когда ты произнесла имя «Линк». Из чего я делаю вывод, что твой негативный дружок все еще при тебе. Как чемодан без ручки.
– Негативный дружок! Чемодан без ручки! Вот уж не думала, что ты расист.
– Одинаково не люблю подонков любых мастей.
– Не смей так говорить! Ты его совсем не знаешь!
– Но о нем знаю достаточно, чтобы составить впечатление. Нашел доверчивую цыпочку, навешал жалостливой лапши... Интересно, он сразу предложил тебе лететь с ним в Париж, естественно, за твой счет или для начала ограничился банальной просьбой выручить парой сотен?
– Молчи! Все было не так! И вообще, если хочешь знать, насчет Парижа это была, моя идея. Но это я потом придумала, уже в резервации.
– В индейской? А туда-то тебя каким ветром занесло?
– Нас. Я решила, что там Линку будет легче спрятаться, ведь его разыскивали люди этого бонд-офицера, возможно, полиция тоже. Пришлось соврать родителям, будто я еду помогать мистеру Гилмору собирать индейский фольклор.
– Что еще за мистер Гилмор?
– Он читал у нас в университете курс этнографии.
– А-а, наша Джульетта ради своего Ромео, точней сказать, Отелло, похерила даже университет.
– Мне там не нравилось. Преподы еще туда-сюда, а студенты вообще... Дебилы одноклеточные, только и умеют, что строить из себя! А ты бы видел, как на экзаменах жульничают! К твоему сведению, Линк в тысячу раз умнее и честнее их всех вместе взятых. И он настоящий!
«Настоящий засранец», – уточнил про себя Нил.
– В резервации мы быстро нашли работу, меня взяли в казино продавать цветы и сигареты, а Линку вообще предложили место музыканта – прежний только что умер от передозировки.
– Это у них профессиональная болезнь.
– Да... Но Линк держался, даже травы не курил. Только у него все равно начались... как это по-русски? Гайдны?
– Может, глюки?
– Точно! Ему все казалось, что его выследили и сейчас начнут резать, пытать, убивать. Он вскакивал среди ночи, кричал, катался по полу. Совсем перестал есть. Я поняла, что пора бежать. И из резервации, и вообще из страны, не станут же его искать по всему миру. Раздобыла денег на дорогу...
– У молодящегося латинского красавчика по имени Лео Лопс, – сам того не ожидая, выпалил Нил.
Марго даже вскрикнула от изумления.
– Ты и это знаешь?! Откуда?
– Он сам мне рассказал, как радостно бросил денежки к твоим ногам, а ты даже не дала до себя дотронуться. Браво! На такой гипноз был способен разве что мой дедушка-иллюзионист.
– Он сильно переживал, да? Ну, ты передай ему, что я отдам при первой же возможности...
– Ему больше ничего не нужно. Его застрелили.
Глаза Марго округлились.
– Из-за этих денег? Там и было-то тысячи полторы...
– Не из-за них, конечно, но... Ваша встреча породила цепь событий, которые и привели к роковому выстрелу. Ты в этом не виновата, я не виноват, возможно, даже убийца, нажавший курок...
Нил замолчал, вглядываясь в лицо девушки. Про мелькнула какая-то мысль, но так стремительно, что Нил не успел поймать ее.
– Мне пришлось повторить этот фокус уже в Париже, – тихо проговорила Марго. – Надеюсь, с тем австралийцем все в порядке...
– А твой ненаглядный Линк и в этот раз понятия не имел, откуда у вас деньги?
– Нет, наоборот, он сам... – Марго запнулась.
Нил взял ее за плечи, благо просторный салон позволял это, развернул к себе, резко тряхнул.
– Ты же умная! – яростно выкрикнул он в лицо опешившей Марго. – Ты же умная, сильная, смелая, потрясающе красивая девчонка! Как ты можешь любить такое ничтожество, дерьмо, клопа вонючего!..
– Нил, Нил, пусти, ты ничего не понял! Я его, я его... – тут она скривила губы, всхлипнула и вдруг заголосила, точь-в-точь как обыкновенная русская баба: – Я его жале-ею! Он без меня пропаде-от!...
Она порывисто обняла Нила, уткнулась лицом в его грудь и разрыдалась. Он, растерявшись от такого неожиданного поворота, робко гладил ее рыжеватые кудри.
– Ну все, ну все, не плачь, моя девочка, только не плачь... Ну, поможем мы твоему уроду, и залог заплатим, и учиться пошлем, и лечиться, если надо... Только оставь его, оставь. Умоляю...
Он взял в ладони ее заплаканное лицо, принялся покрывать жаркими поцелуями. Марго отозвалась, сначала вяло, потом все сильнее, с нарастающей страстью. Ее ищущие пальцы нащупали воротник его рубашки, принялись расстегивать пуговицы. Он просунул руку под блузку Марго – и чуть не зашипел от боли и неожиданности, поцарапавшись о какую-то острую грань.
Диадема, будь она проклята!
Заметив, как он дернулся и замер, Марго тоже остановилась, опустила руки, с тревогой заглянула в глаза.
– А с этим что будем делать? – он осторожно провел пальцем по волнистому краю диадемы.
– А выкинуть к черту! – легкомысленно предложила Марго. – Знаешь, как меня задолбала эта хреновина?! Одни неприятности от нее!
Нил невольно улыбнулся.
– Догадываюсь. У меня тоже. Мы, конечно, можем избавиться от этой штуки прямо сейчас, но от неприятностей не избавимся. Она по-прежнему будет числиться в розыске, а твой фоторобот так и останется в компьютерах Интерпола. В один прекрасный день за тобой придут мужчины в штатском и...
Марго рассмеялась.
– Пусть приходят, пусть даже посадят, я на все согласна... Главное, что ты будешь ждать меня...
– А вот этого как раз не обещаю, мужчина я свободный, обеспеченный, молодой еще, жених завидный...
– Мерзавец!
Она нежно погладила его по щеке.
– У меня есть более разумный план. Когда мы вернемся в Париж, я предъявлю эту побрякушку в префектуре и официально заявлю, что она возвращена владельцу в целости и сохранности. Они поставят соответствующие галочки в соответствующие клеточки, сдадут дело в архив, и тогда мы ее торжественно утопим в Сене.
– Постой, я не понимаю, как это ты заявишь, что она возвращена владельцу?
– Потому что по закону владельцем диадемы являюсь именно я. Потому что на тот момент, когда ты ее так ловко умыкнула, лавочка под названием «Русский Аполлон» принадлежала мне.
– Правда? Тогда это судьба! – Она закинула руки назад, отстегнула диадему и вручила ее Нилу. – Погоди, и еще, вот... – Она достала из кармана пиджачка миниатюрный золотой замочек на цепочке. – Шею подставляй... Ну вот, теперь я посадила тебя на цепь, и убежать не получится...
Нил усмехнулся, нажал на одну из кнопочек на расположенном перед ним пульте, кусочек стены плавно отъехал, принял в образовавшуюся емкость прощально сверкнувшую диадему и пришел в изначальное положение. Марго с детским любопытством следила за процессом.
– Здорово! А можно мне попробовать?
– Только под моим чутким руководством. Разрешаю нажать сюда. И еще сюда.
С потолка машины выехала подвеска с двумя хрустальными бокалами, а откуда-то снизу – серебряное ведерко с охлажденным шампанским.
– Как твое горло? Нормально? Все равно, пить будешь очень мелкими глотками, я не хочу повторения вчерашнего.
