Текст книги "Данте"
Автор книги: Дмитрий Мережковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Любовь, что движет солнце и другие звезды, —
проснулся от этого видения, сошел с неба на землю и продолжал на ней жить, – с каким чувством, – об этом он сам говорит:
…Не знаю, долго ли еще
Я проживу, но чем скорей сюда вернусь,
Тем лучше.
«Сюда» – из этого мира в тот, из временной чужбины вечную родину.
О, Беатриче, ты – моя надежда;
Ты для моего спасенья в ад сошла…
Ты сделала меня, раба, свободным…
Освободи же до конца,
Чтоб дух, от плоти разрешенный,
К тебе вознесся!
Эта молитва скоро исполнилась: Данте освобожден был тем, что казалось людям смертью его, но было для него самого вечною жизнью – Раем.
XIX. РАЙ
Данте не был одинок в Равенне, или казалось, что не был:
двое старших сыновей, Пьетро и Джьякопо, приехали к отцу из Вероны; приехала и дочь, Антония, из Флоренции.[520]520
Ricci, p. 63 – C. Balbo, p. 415.
[Закрыть] Судя по тому, что, девушкой, она покинула мать, чтобы приехать к отцу, а после его смерти постриглась в одной из равеннских обителей, под именем, для них обоих святым, Беатриче, – она любила отца, и была им любима больше всех детей.[521]521
Ricci, p. 251–290 – Passerini, p. 116–177.
[Закрыть] Были у него и ученики, в Равеннской высшей школе, подобии Университета, Studio Pubblico, где согласился он быть учителем итальянского «народного» языка, vulgare, и поэзии, может быть, для того, чтобы самому зарабатывать хлеб; хотя и не горек был ему хлеб великодушного хозяина, а свой все-таки слаще, и, может быть, догадавшись о том, Гвидо предложил ему этот заработок.[522]522
Ricci, p. 82–86.
[Закрыть]
Были у него и друзья: два нотариуса, сер Пьетро Джиардино и сер Менгино Меццани (Menghino Mezzani), городской врач, Фидуччи дэ Милотти (Fiduccio de Milotti) и, вероятно, многие другие. Кое-кто из них пописывал стишки и почитывал «Комедию».[523]523
Ib.. p. 255, 101.
[Закрыть] Все они были, кажется, хорошие люди, благоговейные почитатели Данте, преданные ему душой и телом. Но в самом глубоком и дорогом для него он был им не понятен и не нужен. А если бы они его поняли, то, может быть, огорчились бы, или испугались, как дети пугаются незнакомого человека со страшным лицом.
Как непонятен и неизвестен был Данте самым близким людям, даже родным, видно по двум составленным его сыновьями, – Пьетро, ученым законоведом, и Джьякопо, ученым каноником, – огромным схоластическим истолкованиям «Комедии», где не сумели они сказать ничего, кроме общих мест и ученых пустяков.[524]524
Passerini, p. 114.
[Закрыть] Видно это также из того, что, когда, по смерти Данте, тринадцать последних песен «Рая» считались потерянными, Пьетро и Джьякопо вздумали присочинить их от себя, что справедливо называет Боккачио «самомнением глупейшим».[525]525
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 58).
[Закрыть] Мало скромности и в том плохеньком сонете, посвященном Гвидо Новелло, где Джьякопо Алигьери, посылая ему первый полный список «Комедии», называет ее «своей сестрой», mia sorella, потому что один отец у них обоих – Данте.[526]526
Ricci, p. 172 – L. Rocca. Di Alcuni commenti (1891), p. 34.
[Закрыть]
Громче ли имя его и лучше ли знают люди, кто он такой, в самом конце его пути, нежели в середине, – можно судить по многим исторически-подлинным свидетельствам. В те самые дни, когда он пишет последние песни «Рая», некий Джиованни дэль Виржилио (имя это он присвоил, думая, вероятно, сделать честь не только себе, но и Вергилию), учитель латинского языка и поэзии в Болонском университете, учит Данте в стихотворном послании, о чем ему должно писать, советуя перейти с «низкого» итальянского языка на «высокий» латинский. И гордый Данте, в угоду этому маленькому грамматику, смиренно рядится в двух ответных латинских эклогах в Аркадского пастушка, Титира.[528]528
Ricci, p. 64. —F. Macri-Leone. La bucolica latina (1889).
[Закрыть] «Данте писал латинские эклоги и еще кое-что», – вспоминает один итальянский гуманист XVI века; это «кое-что», забытое, – «Божественная комедия».[529]529
«Aligerius scripsit latine eglogas et alia».
[Закрыть]
Всем понятный и не скудными, как Данте, лаврами венчанный Петрарка, не завидуя «шумным рукоплесканиям мясников, красильщиков и харчевников, приветствующих Алигьери, предпочтет быть вдали от него, в сообществе Гомера и Вергилия».[530]530
Petrarca, Ep. de reb. fam. XXI, 15. – I del Lungo, p. 43.
[Закрыть]
В те же дни последних песен «Рая» некий Чекко д'Асколи (Ceceo d'Ascoli), ученый астролог, человек неглупый, хотя и бездарный поэт, тоже гость Гвидо Новелло, уличает Данте в «маловерии», которое «довело его до ада», откуда он «уже не вернется», и доказывает, что Данте «сочинял пустяки».[531]531
Passerini, p. 327, 229.
[Закрыть]
В те же дни, при Авиньонском дворе папы Иоанна XXII, судьи Святейшей Инквизиции начинают дело о покушении Миланских герцогов, Маттео и Галеаццо Висконти, извести папу колдовством, при помощи маленького, не больше ладони, серебряного человечка, голого, с вырезанной на лбу надписью: «Папа Иоанн», с колдовским, на груди, знаком и словом «Амаймон». После первой неудачной попытки герцога Маттео убедить одного миланского священника, слывшего чернокнижником, произвести над человечком нужное для смерти папы колдовство, сын Маттео, Галеаццо, снова призвал того же священника и доказывал ему, что смерть этого папы, сделавшего столько зла Гибеллинам и, через них, Италии, будет для нее великим благом. А в заключение прибавил, как сильнейший довод: «Знай, что для того же самого дела, как тебя, я вызвал и магистра Данте Алигьери, гражданина Флоренции».[532]532
F. D'Ovidio. Studi sulla Div. Com. (1901), p. 76 – M. Scherillo. Alcuni capitoli (1896), p. 216 – Passerini, p. 321.
[Закрыть]
В те же дни некий Гвидо Вернани, доминиканец, в книге о Дантовой «Монархии» доказывает, что «этот болтливый софист… смешивающий философию с вымыслом… и соблазняющий сладким пением Сирены… не только малосведущих, но и ученых людей, – есть не что иное, как сосуд дьявола».[533]533
L. Valli Universo dantesco, p. 351.
[Закрыть]
«Многие… подозревали Данте в ереси и думали, что он патарин» (манихеянин), – вспоминает Джьякопо дэлла Лана, первый истолкователь «Комедии»;[534]534
E. del Cerro, p. 221.
[Закрыть] то же подтвердит и неизвестный писатель XIV–XV веков: «В те дни, когда писал Данте книгу свою („Комедию“), многие, не поняв ее, как следует, думали, что он поврежден в вере».[535]535
G. Papanti, p. 47.
[Закрыть]
В 1327 году, шесть лет по смерти Данте, францисканский монах, Фра Аккорзо, поставленный папой Иоанном XXII инквизитором «еретической злобы» в Тоскане, произведет следствие над «Комедией», чтобы знать, нет ли в ней «ереси». А в следующем году сожжет за ересь того самого Чекко д'Асколи, который уличал Данте в «маловерии».[536]536
Kraus, p. 749 – Ricci, p. 175.
[Закрыть]
В 1329 году кардинал Бертрандо дэль Поджетто (Poggeto), производивший следствие о «колдовстве» Данте, сожжет на костре его «Монархию» и если не сделает того же с вырытыми из земли костями его, то не по своей вине.[537]537
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 61).
[Закрыть]
Знал ли Данте, что новая туча нависла над ним? Если и знал, то, вероятно, был спокоен и думал с тихой усмешкой: «Не успеют!» Глупостью и злобой человеческой уже не возмущался; ничего от людей не ждал и ни на что от них не надеялся. Мир шел помимо него и против него; это видел он и принимал тем легче, что тот мир становился для него все действительнее, а этот все призрачней. «В небе смирения, там, где Мария»,[538]538
V. N. XXIV.
[Закрыть] побывал недаром: новое, неведомое чувство – жалость к врагам, прощение обид, – сходило в душу его, как райское веянье. Не было в земном аду столь вечных льдов, чтобы не растаяли они на сердце его, в теплоте «нездешнего Солнца – Агнца». Тихим светом горела в душе его мысль о Ней, Единственной, как в вечернем небе горит звезда Любви.
Этот час наступил и для Данте, но сердце его над смертью временного дня уже не плакало, а рождению дня незакатного радовалось. В тихих шагах близящейся смерти слышались ему знакомые шаги Возлюбленной. «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка… с миром, ибо видели очи мои спасение Твое» (Лк. 2, 29–30), – это мог бы и он сказать. Так же несомненно, как то, что жил, страдал и любил, он знал, что спасен. И ходил, как ходит овца на пастбище, под взором Доброго Пастыря.
Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит к водам тихим… Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. (Пс., 22, 1–4.)
Летом 1321 года произошло событие ничтожное, но едва не сдалавшееся роковым для Гвидо Новелло: глупая ссора и драка пьяных корабельщиков на двух судах, равеннском и венецианском. В драке убит был капитан венецианского корабля и его помощник, вместе с несколькими матросами, а корабль захвачен равеннцами в плен. Этого было достаточно, чтобы нарушить мир между маленькой Равеннской Коммуной и великой царицей Адриатики, а война между ними означала бы гибель Поленты. Большей опасности он еще никогда не подвергался: каждого из соединившихся против него союзников Венеции было довольно, чтобы его уничтожить. Земли его отовсюду были окружены врагами: с устья По и с моря грозил ему венецианский флот, а с суши – войска двух могущественных кондотьеров, Орделаффи да Форли и Малатеста да Римини. Не было для него другого спасения, кроме искусных переговоров о скорейшем восстановлении мира.[540]540
Ricci, p. 149 – Passerini, p. 333 – Papini, p. 110.
[Закрыть]
Может быть, верно угадывая в Данте не только великого поэта-созерцателя, но и государственного деятеля, Гвидо просил его отправиться, для ведения переговоров, в Венецию, и Данте согласился на это, должно быть, не с легким сердцем, потому что все еще и после четырехлетнего отдыха ныли у него кости, как у невыспавшегося человека – от вчерашней усталости.[541]541
Phil. Villani. Vita (Solerti, p. 86).
[Закрыть] Но другу в беде не помочь он не мог: миром хотел отплатить ему за найденный на земле его мир.
В середине или конце августа Данте, во главе посольства, отправился в Венецию, где натолкнулся, кажется, на большие трудности, чем думал Гвидо.[542]542
G. Vaiarti, Cron. IX, 136.
[Закрыть] Как Данте преодолел их или только пытался преодолеть – неизвестно, потому что из Венецианских архивов, где сохранились все грамоты об остальных посольствах Равеннской Коммуны, исчезли только те, где говорится о посольстве Данте, как будто нарочно выкрал их оттуда приставленный ко всей жизни его, демон Забвения.[543]543
Ricci, p. 148 – Passerini, p. 334.
[Закрыть] Но, судя по тому, что мир был все же заключен, его основания заложены были не кем иным, как Данте; а если так, то последнее дело его на земле – это, для него святейшее и величайшее из дел человеческих, – Мир.
Данте и спутники его возвращались в Равенну обычным для тогдашних посольств, трехдневным путем, соединявшим обе столицы Адриатики, – не морем, где плавание было слишком продолжительно и опасно, а сушей или, вернее, полуморем, полусушей. В лодке переплыли через венецианские лагуны, вдоль песчаных отмелей Маламокко и Палестрины, до Киоджии (Chioggia), a оттуда, по суше, на конях или мулах, доехали до местечка Лорео, где заночевали. На следующий день переправились через устье По со многими рукавами на больших плоских огражденных перилами дощаниках, где помещалось не только множество пеших и конных, но и целые тяжелые, запряженные волами, телеги. Так доехали до бенедиктинской обители, Помпозы, чьи великолепные, многоцветными изразцами украшенные, колокольни возвышались над цветущими садами и рощами, служившими для иноков неверной защитой от убийственных лихорадок соседних болот.[544]544
P. Federici. Rerum Pomposianarum historia (1781) – S. Busmanti. Pomposa (1881).
[Закрыть] Путь третьего дня шел по узкому перешейку, или «языку земли», отделяющему Адриатическое море от Комакийских (Comacchio) лагун и болот.
Только что первые августовские дожди увлажняют и размягчают каменно-жесткий, летним зноем высушенный, растрескавшийся, черный ил этих бесконечных болот, как подымаются над ними испарения, такие густые, что в воздухе сине от них, как от дыма. Тихим звоном звенят на ухо путника тучи разносящих заразу болотной лихорадки, почти невидимых, прозрачно-зеленых мошек – зензан: «первый дождь – к смерти вождь», по зловещей поговорке тамошних жителей.[545]545
Ricci p. 223.
[Закрыть]
Последняя часть пути до Равенны шла, на несколько верст, сосновым бором, Пинетой. Снова увидел Данте «Божественный Лес», divina foresta, подобие земного Рая на святой Горе Очищения. Но слишком сладко пели в нем птицы, жужжали пчелы, журчали воды, благоухали цветы; слишком торжественно отвечал протяжному гулу сосен далекий шум адриатических волн, как всем голосам человеческим во времени отвечает Глас Божий из вечности: Данте чувствовал, что смертельная отрава «злого воздуха», malaria, уже течет в его крови.[546]546
Ib., 136 – Passerini, p. 335.
[Закрыть]
И только что с яркого, знойного солнца вошел он в сырую, холодную тень равеннского дома своего (где так же, как почти во всех тамошних домах, подвалы залиты были водой наводнений), вспомнил он, может быть, слова Вергилия, перед сошествием в те глубочайшие пропасти ада, где начинаются несказанные муки и ужасы:
Много темных загадок в жизни Данте, но, может быть, темнейшая, – в смерти. В стену той комнаты, где умер, замуровал он тринадцать последних песен «Рая»: для чего он это сделал – вот загадка.
Нет никакого основания сомневаться – и лучшие знатоки равеннской жизни Данте не сомневаются – в свидетельстве Боккачио о загадочной пропаже и еще более загадочной находке этих песен.[548]548
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 57) – Ricci, p. 168 – F. Macri-Leone. Introduzione alla Vita di Dante del Boccaccio (1888), p. CVII: «sotto la veste del leggendario e del maraviglioso qualcosa di vero… si debbe nascondere».
[Закрыть] Будучи в Равенне, в 1346 году, двадцать лет по смерти Данте, Боккачио мог видеть и слышать многих ближайших свидетелей последних дней Данте, в том числе и мессера Пьетро Джиардино, «давнего ученика и преданнейшего друга Данте»; «человека основательного, который заслуживает доверия», – вспоминает Боккачио.[549]549
Boccaccio, ib., p. 58 – Ricci, p. 254.
[Закрыть] Он-то и рассказал ему об этой загадочной пропаже и находке.
Высшее, что создал Данте, – всей «Божественной комедии» вершина и глава, – эти тринадцать последних песен «Рая». Что же довело его до такого действительного или кажущегося безумия, что возлюбленное, в тридцатилетних муках рожденное дитя свое он обезглавил – убил?
Или, может быть, вовсе не убивал, а спасал? В те дни, когда добрые католики считали его «злым еретиком», «сосудом дьявола», и когда уже запахло от него дымом костра, – может быть, хотел он спасти то, что было ему дороже, чем он сам, – эти песни «Рая», – спрятав их в надежный тайник? Но если так, то почему же никому об этом не сказал и, по свидетельству Боккачио, «забыв о них, умер».[550]550
Boccaccio, ib.: «avvenne ch'egli, sanza avere alcuna di lasciarli, si mori».
[Закрыть]
Нет, кажется, действительная причина того, что сделал Данте с этими песнями, – не желание их спасти, а что-то другое. Что же именно?
В 1273 году, лет за пятьдесят до смерти Данте, внутренне очень ему близкий, хотя и противоположный человек, св. Фома Аквинский, месяца за три до кончины служа обедню, имел «восхищение», raptus, и когда пришел в себя, сказал другу своему и духовнику, Реджинальду: «Наступил конец моим писаниям, verdi finis scripturae meae». Когда же тот умолял его кончить, по крайней мере, «Сумму теологии», – воскликнул: «Нет, не могу, все, что я написал, мне кажется соломой!» – «И велел сжечь „Сумму“», – прибавляет легенда; но уже и того довольно, что этим страшным словом о «соломе» как бы сам ее сжег.[551]551
A. D. Sertillanges. Thomas d'Aquin (1931), p. 161 – E. Bruyne. Thomas d'Aquin (1928), p. 63.
[Закрыть]
Может быть, нечто подобное произошло и с умирающим Данте. Маленьким людям то, что они сделали, кажется золотом, а великим – «соломой». Слово, сказанное, сделавшись внешним, так несоизмеримо с несказанным, внутренним, что правдивый человек не может этим не мучиться; вот почему один из правдивейших людей, Данте, – один из величайших мучеников слова.
предупреждает он перед тем, как начать говорить о последнем, высшем видении Трех.
Вы, движущие мыслью Третье Небо,
услышьте то, что сердце мое говорит,
и чего никому я сказать не могу…
таким оно кажется странным
мне самому…
Странное сердце мое вам одним я открою.
Ангелам, движущим молча Третье Небо любви, умирающий Данте, может быть, открывает, так же молча, «странное сердце» свое, в ту минуту, когда замуровывает в стену последние песни «Рая».
Этот страх, испытанный в самом начале пути, овладевает им, может быть, и теперь, в самом конце.
Чтобы разгадать, хотя бы отчасти, загадку обезглавленной «Комедии», надо помнить, что именно в этих последних песнях «Рая» открываются, с большей ясностью, чем во всей остальной поэме, «тайна беззакония», совершающаяся в Римской Церкви, и готовящаяся к совершению в Церкви Вселенской тайна Трех. Может быть, Данте устрашился того, что открыл людям эти две тайны слишком рано; поднял самим Богом опущенную завесу, которую не должно было человеку подымать; переступил самовольно за черту, отделяющую Второй Завет от Третьего. Этого всего он, может быть, не сознавал, только смутно чувствовал; но чем смутнее, тем страшнее. Этим-то страхом обуянный, он и обезглавил «Комедию».
«Сына твоего, единственного твоего, возьми и принеси во всесожжение», – велит Господь Аврааму, – и поднял отец руку на сына; так же и Данте поднял руку на «Комедию». И только чудом Божьим отведены были обе руки.
В стенах тогдашних домов устраивались иногда «печурки», или «оконца», fínestrette, для рукописей и книг.[554]554
Ricci p. 226.
[Закрыть] Было такое оконце и в спальне Данте.[555]555
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 59).
[Закрыть] Может быть, давно уже выбрав его, чтобы спрятать песни «Рая» в этот надежный тайник, он приготовил для этого все нужное: глиняный горшочек с известью, малярную кисть, камышовую циновку, stuoia, молоток с гвоздями и тщательно связанные в пачку листки тех тринадцати песен.[556]556
См. сноску выше
[Закрыть] Но долго не решался приступить к делу, все откладывал, мучаясь сомнением, надо ли это сделать, или не надо. Может быть, только вернувшись из Венеции, уже больной, и чувствуя, что дни его сочтены, – решился.
В самый глухой час ночи, когда в доме все уже спали (никому еще не сказал, как тяжело болен), встал с постели, дрожа не только от озноба так, что зуб на зуб не попадал, – отпер сундук, вынул из него все нужное, подошел к оконцу, положил в него пачку листков, закрыл его циновкой, прибил ее к стене гвоздями, забелил известью так ровно, что ничего не было видно, и лег в постель умирать.
«Кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее». Может быть, Данте, в ту ночь, потерял душу, и сберег.
«Данте умирает» – эти два слова прозвучали над Равенной, как похоронный колокол, в 1321 году, в ночь с 13 сентября на 14-е – день Воздвижения Креста Господня и поминовения крестных язв св. Франциска Ассизского.[557]557
Ib., p. 30 – Ricci, p. 158, 224, 408.
[Закрыть] В эту ночь не спал государь Равенны, Гвидо Новелло; не спали сыновья Данте и дочь его, ученики и друзья, может быть, не только те, кого он знал, но и многие другие, неизвестные.
Самые близкие к нему собрались в комнате, где он умирал. Уже причастившись, велел он надеть на себя темно-коричневую, грубого войлока, монашескую рясу нищих братьев св. Франциска: в ней хотел умереть;[558]558
C. Balbo, p. 95.
[Закрыть] в ней же и похоронить себя завещал, в часовне Пресвятой Девы Марии, у входа в равеннскую базилику, св. Франциска, как бы «на пороге», in introiti! не только этой церкви, малой, ветхой, но и великой, новой, Вселенской.[559]559
Purg. XXX, 31.
[Закрыть]
Многие только теперь узнали, что Данте был иноком Францискова Третьего Братства: тот же глубочайший и святейший смысл, как во всей жизни его, имеет и здесь, в смерти, что слово: Третий – Три.
В длинной темной монашеской рясе, сложив руки крестом на груди, закрыв глаза, он лежал на постели, с таким неподвижно-каменным лицом, что смотревшие на него не знали иногда, жив он или умер; ошибиться в этом было тем легче, что часто и у здорового бывало у него такое же точно лицо. Может быть, он и сам не знал – жив он или умер: так непохоже было то, что он чувствовал, ни на что живое. Тело его то пылало в жару, как в вечном огне, то леденело в ознобе, как в вечных льдах. Но больше, чем тело, страдала душа: все еще не знал он, надо ли было сделать то, что он сделал, или не надо; спас ли он душу свою, погубив ради Того, Кто велел погубить, или, спасая ради себя, погубил.
Белое-белое, в черно-красной мгле, пятно стояло перед ним, и он знал, что будет вечно стоять – никогда не уйдет; и все не мог понять, что это; может быть, забеленное оконце в стене? Нет, что-то другое, неизвестное. Вдруг понял: это белое, ледяное и огненное вместе, леденящее и жгущее, – есть вечная мука ада – вечная смерть. Но только что он это понял, как услышал тихие знакомые шаги, и на ухо шепнул ему знакомый тихий голос:
Не узнаешь? Смотри, смотри же, – это я,
Я, Беатриче.
И он увидел наяву то, что некогда видел во сне, в видении.
Она явилась мне… в покрове белом
(вот что было то страшное, белое), —
На ризе алой, как живое пламя.
И после стольких, стольких лет разлуки,
В которые отвыкла умирать
Душа моя, в блаженстве, перед нею, —
Я, прежде, чем ее глаза мои
Увидели, уже по тайной силе,
Что исходила от нее, – узнал,
Какую все еще имеет власть
Моя любовь к ней, древняя, как мир…
И тою же опять нездешней силой
Я потрясен был и теперь, как в детстве,
Когда ее увидел в первый раз.
Тихо уста припали к устам, и этот первый поцелуй любви был тем, что казалось людям смертью Данте, а для него самого было вечной жизнью – Раем.
* * *
Месяцев через восемь по смерти Данте произошло первое, но, может быть, не последнее чудо св. Данте.
После бесконечных поисков пропавших песен «Рая», когда уже перестали их искать, считая, что они безнадежно потеряны или даже вовсе не написаны (видно по этому, как Данте скрывал то, что делал, даже от самых близких людей), и когда сыновья его, Джьякопо и Пьетро, начали, с «глупейшим самомнением», присочинять от себя эти песни, – Данте явился Джьякопо, во сне, «облеченный в одежды белейшего цвета и с лицом, осиянным нездешним светом».
– Ты жив? – спросил его Джьякопо.
– Жив, но истинной жизнью, не вашей, – ответил Данте.
– Кончил ли Рай? – еще спросил тот.
– Кончил, – ответил Данте и, взяв его за руку, повел в ту комнату, где спал живой и умер, – прикоснулся рукой к стене и сказал:
– Здесь то, чего вы искали.
Спящий проснулся. Час был предутренний, но еще темно на дворе. Встав поспешно и выйдя из дому, Джьякопо побежал к мессеру Пьетро Джиардино и рассказал ему чудесное видение. И тотчас поспешили оба в дом, где жил Данте, нашли указанное место на стене, нащупали прибитую к ней циновку и, потихоньку отодрав ее, увидели никому не известное или всеми забытое «оконце», где лежала пачка листков, уже начавших тлеть и почерневших от сырости так, что если бы они еще немного дольше здесь пролежали, то истлели бы совсем. И только что искавшие в них заглянули, как увидели, с несказанной радостью, что это потерянные песни «Рая».
«Кончил ли ты Рай?» – спрашивает, в видении, Джьякопо. «Кончил», – отвечает Данте. А если б Джьякопо спросил: «Кончил ли ты, сделал ли все, для чего был послан в мир?» – Данте мог бы ответить: «Сделал».
Но он и в деле своем – не только в жизни и смерти – так презрен людьми и забыт, так неизвестен, что и теперь, через семь веков, люди все еще не знают, что он сделал. Мир, может быть, не был бы там, где он сейчас, – на краю гибели, если бы люди знали, что сделал Данте.
