Текст книги "Данте"
Автор книги: Дмитрий Мережковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
XI. МЕЖДУ ЗЕМНОЙ И НЕБЕСНОЙ
Кое-что, хотя и очень мало, мы знаем о том, как Данте любил чужую жену, монну Биче де Барди; но о том, как он любил свою жену, монну Джемму Алигьери, мы совершенно ничего не знаем. Эта часть жизни его забыта и презрена не только другими, но и им самим.
Между Данте и Беатриче совершается Божественная Комедия, а между Данте и Джеммой – человеческая трагедия; ту видят все, а эту – никто. «Знал… об этой борьбе с самим собою… только тот несчастный, который чувствовал ее в себе».[279]279
V. N. XXXVII.
[Закрыть]
Если верить Боккачио, Данте хуже, чем не любил, – «ненавидел» жену свою: «Знала она, что счастье мужа зависит от любви к другой, а несчастье – от ненависти к ней».[280]280
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 19).
[Закрыть]
Как женился Данте? По свидетельству того же Боккачио, единственного из всех его жизнеописателей, который кое-что знает об этом или думает, что знает, – «видя убийственно горе Данте об умершей Беатриче» и полагая, что своя жена будет для него наилучшим лекарством от любви к чужой, родственники долго убеждали его и наконец убедили жениться. Но лекарство оказалось хуже болезни. – «О, невыразимая усталость жить всегда с таким подозрительным животным, sospettoso animale (как ревнивая жена)… и стареть и умирать, в его сообществе!»[281]281
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 19).
[Закрыть]
После общих мест о несчастных браках почти всех поэтов и философов, Боккачио оговаривается: «Произошло ли и с Данте нечто подобное… я, конечно, не знаю».[282]282
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 19).
[Закрыть] Но тут же ссылается на довольно убедительный довод в пользу своих догадок о несчастном браке Данте: «Раз покинув жену, он уже никогда не хотел быть там, где была она, и не терпел, чтобы она была там, где он».[283]283
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 19).
[Закрыть] Можно бы на это возразить, что, если бы Данте и любил жену, и даже в этом случае, тем более, – он не захотел бы подвергать ее всем бедствиям своей изгнаннической жизни. Но для последних годов этой жизни, проведенных в Равенне, в сравнительном довольстве и покое, довод Боккачио остается в полной силе: если оба сына, Пьетро и Джьякопо, вместе с дочерью Антонией, могли приехать к отцу и поселиться с ним на эти годы, то могла бы это сделать и жена. А если она этого не сделала, то очень похоже, что Боккачио прав: Данте не любил жену и не хотел жить с нею.[284]284
Giannozzo Manefti. Vita Dantis (Solerti p. 121).
[Закрыть]
Есть на это косвенный намек и у Петрарки, одного из очень немногих, чьи сведения о Данте идут не от Боккачио: «Любовь к жене и детям не могла отвлечь Данте от науки и поэзии; только одного искал он – тени, тишины и молчания».[285]285
Petrarca. Epistolae (1601), fol. 445.
[Закрыть]
Кажется, в связи с тем, о чем догадывается Боккачио, и на что намекает Петрарка, знаменательно и молчание самого Данте о жене; и тем знаменательнее, что память сердца у него очень верная. Главная для него горечь изгнания – разлука с любимыми:
Как же, при такой тоске, не обмолвился он, за всю жизнь, ни словом о разлуке с женой? Два молчания Данте – об отце и о жене – отягчены, вероятно, двумя одинаково страшными смыслами: отца презирал, жену ненавидел.
«Зла причинила мне в жизни больше всего злая жена», – мог бы, кажется, сказать и Данте, вместе с одним из грешников, в седьмом круге Ада.[287]287
Inf. XVI, 44. – A. Bassermann, p. 38.
[Закрыть]
Кем была Джемма, злой женой или доброй, мы не знаем; но, по некоторым свидетельствам, можно догадываться, что, если Данте, в самом деле, не любил ее, или даже ненавидел, то не был к ней справедлив. В 1297 году Дантов тесть, Джеммин отец, Манетто Донати, зная, конечно, как зять небогат и как трудно ему будет выплатить долг, согласился быть поручителем в довольно большом, по тогдашнему времени, займе его, – тысяч в десять лир золотом, на наши деньги. Очень вероятно, что он согласился на это, по просьбе дочери.[288]288
«Frullani-Gargani». Casa di Dante, p. 38. – R. Davidsohn, p. 349 – Passerini, p. 152.
[Закрыть] Судя по этому, Джемма любила Данте и могла бы ему быть доброй женой.
Когда, после изгнания его, все имущество, не разграбленное чернью, было отобрано в казну, Джемме удалось, с большим трудом, спасти крохи своего приданого и вскормить на них, воспитать и поставить на ноги восемь или десять маленьких детей, – «так умно распорядилась она» этими спасенными крохами: свидетельство тем более драгоценное, что идет от злейшего врага Джеммы, Боккачио.[289]289
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 278).
[Закрыть] Судя по этому, она не только могла быть, но и была доброй и умной женой. Если же Данте не был с нею счастлив, то, может быть, не по ее вине. Очень вероятно, что за простую любовь и за простое счастье с другим, не знаменитым мужем, она отказалась бы от великой, но слишком дорого ей стоившей, чести быть женою Данте.
«Прижил с ней несколько человек детей», – говорит Боккачио, не сознавая, как это страшно, если муж ненавидит жену.[290]290
Ib. P. 23.
[Закрыть] С точностью мы знаем только о двух сыновьях Данте, Пьетро и Джьякопо, и о двух дочерях, Беатриче и Антонии (если это не одно лицо под двумя именами, мирским и монашеским). Но кажется, были у него и другие дети, восемь или десять, за двенадцать лет брака. Детям не мешала рождаться ненависть мужа к земной жене и любовь к Небесной.
Маленькая девочка, Джемма Донати, знала, конечно, что помолвлена, по нотариальной записи, с маленьким мальчиком, Данте Алигьери, своим ближайшим соседом по Сан-Мартиновой площади. Долгие годы видела невеста, что жених ее любит другую, и слушала повторяемые всеми вокруг нее «сладкие речи любви», сказанные не ей, а другой. Очень вероятно, что Данте, вопреки Боккачио, женился не после, а до смерти Беатриче. Если так, то Джемма видела все муки любви мужа к другой, и того, что видела, было бы достаточно для всякой женщины, даже ангела во плоти, чтобы сделаться дьяволом или «подозрительным животным».
говорит Беатриче, но это с большим правом могла бы сказать Джемма.
в этом суде Беатриче над Данте, включает ли она, или не включает, в число «девчонок» и Джемму? Как бы то ни было, более страшной соперницы, чем у жены Данте, не было, и, вероятно, не будет ни у одной женщины в мире. Любит она мужа или не любит, – в сердце ее выжжено имя Беатриче каленым железом.
Чувствовать могла Умершая – Бессмертная замогильную ревность не только к «девчонкам», но и к жене Данте, и даже к этой больше, чем к тем. Вот почему, в «Божественной комедии», оба, Данте и Беатриче, молчат о Джемме, как бы убивают, уничтожают ее этим молчанием, небесные – земную, вечные – временную. Так же, как Данте, проходит и Беатриче – «Священная теология» – мимо церковного таинства брака, точно мимо пустого места. Но сколько бы они ни уничтожали брак, – не уничтожат: Данте будет навеки между монной Джеммой Алигьери и монной Биче де Барди, вечной женой и вечной возлюбленной: а Беатриче – между сером Симоне и Данте, вечным мужем и вечным возлюбленным.
Бедная жена, бедное «животное»! Нет ее вовсе, не должно быть и не может быть, в вечности; «пар у нее вместо души», как у животных. Но если так, в глазах человеческих, то, может быть, в Божьих, – не так; столь же бессмертна душа и у той, как у этой. Двое, в глазах человеческих, – Данте и Беатриче, а в глазах Божьих, – трое: Данте, Беатриче и Джемма. Здесь, как везде и всегда, в жизни Данте, – но в каком грозном для него и неведомом, спасающем или губящем смысле, – Три.
Кто будет судить Данте, кроме Того, Кто его создал и велел ему быть таким, каков он есть? Но нет никакого сомнения: в свидетельницы на суд Божий над Данте вызвана будет и Джемма.
Может быть, о Сократе кое-что знает Ксантиппа, чего не знает Платон; знает, может быть, и Джемма кое-что о Данте, чего не знает история. Пусть это знание – самое простое, земное, или даже «подземное»; оно все-таки подлинное. Если бы и мы знали о нем все, что знает Джемма, каким новым светом озарилась бы, может быть, вся его жизнь и любовь к Беатриче!
Жена Данте, Джемма Донати, и Нэлла Донати, жена Форезе – родственницы, кажется, не только во времени, но и в вечности. Если, плача «над мертвым лицом» бывшего друга здесь, на земле, стыдно было Данте вспомнить, как оскорбил он жену его непристойной шуткой, в одном из тех бранных сонетов, которыми обменялся с ним, в ссоре, – то насколько было ему стыднее вспомнить об этом, на горе Чистилища, плача над его живым, «искаженным» мукой лицом!
И я спросил: «Как ты вошел, Форезе,
Сюда, наверх? Тебя я думал встретить,
На тех уступах нижних, где грехи
Мученьем долгим искупают души».
И он – в ответ: «Моя вдовица, Нэлла,
Сюда меня так скоро привела,
Пить мучеников сладкую полынь, —
Молитвами и сокрушенным плачем
Освободив от долгих мук внизу.
И знаю: тем она любезней Богу,
В святой любви ко мне и в добром деле,
Чем более, в злом мире, одинока».[293]293
Purg. XXIII, 82.
[Закрыть]
Этих простых и вечных слов о брачной любви не вложил бы Данте в уста Форезе, если б чего-то не знал о святом браке, о святой земной любви. – «Брак не может быть помехой… для святой жизни… как думают те, кто постригается в монашество. Только внутренней веры хочет от нас Бог».[294]294
Conv. IV, 28.
[Закрыть] Это знает грешный Данте лучше многих святых.
Джемма, если бы Данте любил ее, могла бы стать второй Нэллой. Как Франческа да Римини, Нэлла-Джемма – земная Беатриче, но не во грехе, а в святости. Та совершает чудо любви, на небе, а эта, – на земле. Как соединить земную любовь с небесной? На этот вопрос, поставленный миру и Церкви всей жизнью и творчеством Данте, никто не ответил; и даже никто не услышал его, ни в миру, ни в Церкви.
Людям Церкви Данте кажется сейчас «правоверным католиком». Но если бы исполнилось то, чего он хотел для себя и для мира; если бы мир понял и принял его, «не для созерцания, а для действия», то люди Церкви, вероятно, почувствовали бы в нем и сейчас, как это было при жизни его, запах «ереси» – дым костра, и были бы по-своему правы, потому что одно из двух: или вся полнота брачной любви вмещается в церковном таинстве брака, и тогда любить чужую жену и видеть в этом нечто божественное, как делает Данте, в любви к Беатриче, – значит быть в ереси; или же этой любовью поставлено под знак вопроса церковное таинство брака. А если так, то «Новая Жизнь начинается», incipit Vita Nova, значит: «начинается Вечное Евангелие», incipit Evangelium Acternum, – уже не сына, а Духа, не Второй Завет, а Третий.[295]295
E. Anitchkof, p. 354.
[Закрыть]
«После Нового Завета ничего не будет, post Novum Testamentum non erit aliud», – устами св. Бонавентуры возвещает Римская Церковь.[296]296
Ib., p. 392.
[Закрыть] «После Нового Второго Завета будет Третий, – Вечное Евангелие Духа Святого», – возвещает устами Данте Иоахим Флорский, —
именно здесь, в брачной любви.
«Это люди, возмущающие вселенную», – жаловались Иудеи римским правителям, в городе Фессалонике, во дни ап. Павла, на учеников Иисуса (Д. А. 17, 6). Распят был и сам Иисус за то, что «возмущал народ» (Лк. 23, 5). И в этом Иудеи были тоже по-своему, правы: если высшая мера всего – Закон, а не свобода, то величайший из «возмутителей» – Он, восставший на Закон во имя свободы так, как никто не восставал и не восстанет.
Данте, в любви и во многом другом, – тоже «возмутитель», «революционер», говоря на языке государства; а на языке Церкви – «еретик».
Все «возмущения», «революции», политические и социальные, внешние, совершающиеся между телами и душами человеческими, – буйны, но слабы и неокончательны; только «революция пола», внутренняя, совершающаяся в душе и в теле человека, тишайшая и сильнейшая, окончательна. Начал ее, или мог бы начать, еще неизвестный людям, не прошлый и не настоящий, а будущий Данте.
«Кто может вместить, да вместит» (Мт. 19, 12) —
сказано о браке.
«Вы теперь не можете (еще) вместить» (Ио. 16, 12) —
сказано о Духе: этими двумя словами тайна Брака соединяется с тайной Духа. К соединению этому никто, может быть, не был ближе, чем Данте.
Мы, по обетованию Его (Иисуса), ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда. (II Пет. 3, 13.)
В Царстве Божием, на новой земле, под новым небом, будет, конечно, и новая брачная любовь. С большей надеждой и большим бесстрашием, чем Данте, никто не устремлялся к этой новой любви; с большей мукою никто не был распят на ее кресте. И если будет когда-нибудь эта любовь, то потому, что Данте любил Беатриче.
XII. В ЗУБАХ ВОЛЧИЦЫ
Выйти из внутреннего порядка бытия во внешний, из личного в общественный, из своего «я» – во всех, было тогда, по смерти Беатриче, единственным для Данте спасением.
Цель всего, чем он живет, «не созерцание, а действие». Только думать, смотреть, «созерцать», – вечная, для него, мука – Ад; созерцать и действовать – блаженство вечное – Рай. Кажется, в политику, в дела государственные, кинулся он, в те дни, очертя голову, «не думая откуда и куда идет», – как вспоминает Боккачио, – именно с этой надеждой: начать «действие».[298]298
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 23): «Senza guardare d'onde s'era partito e dove andava, con abbandonate redine quasi tutto al governo… si diede».
[Закрыть] Но и здесь, в бытии общественном, внешнем, подстерегали его, как и в бытии внутреннем, личном, соответственные искушения; те же, что у Сына Человеческого, только в обратном порядке.
Первое искушение, «плотскою похотию», lussuria, – полетом-падением с высей духа в бездну плоти; второе – властью, гордыней; третье – голодом, хлебом. «Бросься вниз», – слышится в ласковом мяуканье Пантеры; «если падши поклонишься мне, я дам тебе все царства мира», – слышится в яростном рыкании Льва, а в голодном вое Волчицы: «повели камням сим сделаться хлебами».
Данте, в политике, находится между Львом и Волчицей, или, говоря на языке наших дней, между «политической проблемой власти» и «социальной проблемой собственности».
Чрево нее бездонное.
Кто эта Волчица, мы хорошо знаем по страшному опыту: жадность богатых, столь же ненасытимая, как зависть бедных, – две равные муки одного и того же лютого волчьего голода.
Эта древняя и вечно юная Волчица – та самая проклятая собственность, которую так ненавидел «блаженный Нищий», противособственник, св. Франциск Ассизский. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому, «собственнику», сыну древней Волчицы, войти в Царство Божие: это помнит св. Франциск, а грешные люди забыли; путь его покинули, пошли по другому пути. Раньше, чем где-либо, здесь, во Флоренции, в двух шагах от Ассизи, родины св. Франциска, начали они решать «социальную проблему», не с Богом, в любви, как он, а с дьяволом, в ненависти, как мы. Может быть, не случайно, а как раз для того, чтобы люди увидели и поняли (но не увидят, не поймут), рождается именно здесь, рядом с Коммунизмом Божественным, – дьявольский. В маленькой Флорентийской Коммуне, как во всех коммунах средних веков, уже начинается то, что кончится, – или сделается бесконечным, – в великой Коммуне всемирной, – в Коммунистическом Интернационале XX века; здесь открывается кровоточащая рана у самого сердца человечества, от которой оно и погибнет, если не спасет его единственный Врач.
«Разделился надвое, во дни Данте, город Флоренция, с великой для себя пагубой», – вспоминает Боккачио.[302]302
Vita (Solerti, p. 24): «in due parti perversissimamente divisa».
[Закрыть] Надвое разделился город между богатыми и бедными, «жирным народом» и «тощим», popolo grasso и popolo minuto. – «Было в душе моей разделение», – могла бы сказать и Флоренция так же, как Данте.
Я знаю: разделившись,
Земля спастись не может;
И эта мысль жестоко
Терзает сердце мне, —
сердце учителя, Брунетто Латини, и сердце ученика Данте.[303]303
Tesoretto. V, 166:
«Che già non puo campare
Terra rotta diparte».
[Закрыть]
спросит он, в аду, одного из флорентийских граждан, попавших из-за этого разделения в ад.
Волчья склока бедных с богатыми, «тощего» народа с «жирным», есть начало той бесконечной войны, сословной, «классовой», по-нашему, которой суждено было сделаться самой лютой и убийственной из войн. Люди с людьми, как волки с волками, грызутся, – шерсть летит клочьями, а падаль, из-за которой грызутся, – Флоренция, вся Италия, – весь мир.
В муках «социальной проблемы», «проклятой Собственности», – мрак слепоты глубже всего. Это первый увидел Данте. В эти дни он мог испытывать то же чувство, как в первые дни по смерти Беатриче, когда писал «Послание ко всем Государям земли»:
Город этот потерял свое Блаженство (Беатриче),
и то, что я могу сказать о нем,
заставило бы плакать всех людей.
«На два политических стана, – партии, – Белых и Черных, Bianchi e Neri, весь город разделился так, что не было, ни среди знатных, ни в простом народе, ни одного семейства, не разделенного в самом себе, где брат не восставал бы на брата», – вспоминает Л. Бруни.[307]307
L. Bruni (Solerti, p. 101).
[Закрыть] К Белым принадлежали лучшие люди Флоренции; к Черным, – те, кто похуже, или совсем плохие; хуже всех был главный вождь Черных, Корсо Донати, дальний, по жене, родственник Данте, человек большого ума и еще большей отваги, но жестокий и бессовестный политик.
Белые – умеренные, средние; Черные – крайние. «Данте был человеком вне политических станов, партий».[308]308
Ib., p. 102: «Dante… uomo senza parte».
[Закрыть] – «Всю свою душу отдал он на то, чтобы восстановить согласие в разделенном городе», – вспоминает Боккачио.[309]309
Boccaccio. Vita (Solerti, p. 25).
[Закрыть] Только «мира и согласия ищет Данте»;[310]310
L. Bruni (Solerti, p. 102) – M. Barbi. Dante (1933), p. 228.
[Закрыть] думает, в самом деле, только о «благе общем». Слово «партия», «pars», parte, происходит от слова «часть». В слове этом понятие «частного» противополагается понятию «целого», «общего», – «часть» бедных – «части» богатых, в бесконечной и безысходной, братоубийственной войне. Вот почему для Данте любимейшее слово – «мир», расе, ненавистнейшее – «партия», parte; он знает, что смысл этого слова – война всех против всех: не только Флоренция, но и вся Италия, – весь мир, сделавшись добычей «партий», «частей», – превратится в «Град разделенный» «Città partita» – «Град Плачевный», «Città dolente», – Ад.[311]311
Inf. III, 1.
[Закрыть]
Данте соединяется с Белыми, умеренными, против Черных (большей частью мнимых вождей народа, а в действительности, – вожаков черни). Это ему тем труднее, что сам он, внутренне, вовсе не «умеренный», «средний», но «крайний» и «безмерный».
Чтобы обойти в 1292 году принятый и направленный против богатых и знатных граждан закон, воспрещавший тем, кто не был записан в какой-либо торговый или ремесленный цех, исполнять государственные должности, – Данте вынужден был записаться, в 1295 году, в «Цех врачей и аптекарей». Arte dei medici e speciali.[312]312
M. Barbi, p. 17 – F. X. Kraus, p. 44.
[Закрыть]
Гвидо Кавальканти, верный до конца себе и своему презрительному к людям, вельможному одиночеству, не без тайного злорадства мог наблюдать, в эти дни, как, пропустив мимо ушей остерегающий голос его:
Ты презирал толпу, в былые дни,
И от людей докучных, низких, бегал, —
Данте, неизвестный поэт, но известный аптекарь, оказался на побегушках у Ее Величества, Черни.[313]313
E. Lamma, p. 41; 45.
[Закрыть]
Но только что поэт сделался аптекарем, как был вознагражден: 1 ноября 1295 года Данте избран на шесть месяцев в Особый Совет Военачальника флорентийской Коммуны, consiglio speciale del Capitano del Popolo; в том же году – в Совет мудрых Мужей, Consiglio dei Savi, для избрания шести Верховных Сановников Коммуны, Приоров; в 1296 году – в Совет Ста, Consiglio de Cento; в 1297-м, – еще в другой Совет, неизвестный; в мае 1300 отправлен посланником в Сан-Джиминиано для заключения договора с Тосканскою Лигой Гвельфов, Lega Guelfa Toscana; 15 июня того же года избран одним из шести Приоров и, наконец, в октябре 1301 года отправлен посланником к папе Бонифацию VIII.[314]314
M. Barbi, p. 17–21; Bul. Soc. Dant. It. VI, 289.
[Закрыть]
«Данте был одним из главных правителей нашего города», – скажет историк тех дней, Дж. Виллани.[315]315
G. Villani. Cron. IX, 136.
[Закрыть]
Явно подчиняясь воле народа, чтобы достигнуть власти, Данте питал будто бы «лютейшую ненависть к народным правлениям», – полагает Уго Фосколо.[316]316
Ugo Foscolo. Discorso sul testo del Poema di Dante.
[Закрыть] Так ли это?
Два врага в смертельном поединке: «маленький» Данте, действительный или мнимый враг народа, и, тоже действительный или мнимый друг его, «большой» мясник Пэкора, Pecora, il gran beccaio; человек огромного роста, дерзкий и наглый, великий краснобай, «более жестокий, чем справедливый».[317]317
D. Compagni. Cron. I, 13.
[Закрыть] Данте – вождь народа, а вожак черни – Пэкора. «Лютою ненавистью» ненавидит Данте не истинное, а мнимое народовластие – власть черни, ту «демагогию», где, по учению Платона и св. Фомы Аквинского, качество приносится в жертву количеству, личность – в жертву безличности, свобода – в жертву равенству.[318]318
L. Prieur. Dante et l'ordre social (1923), p. 63.
[Закрыть] Между этими двумя огнями, – свободой и равенством, – вся тогдашняя Флоренция, вся Италия, а потом будет и весь мир. «Качество» – за Данте, «количество» за Пэкорой. Данте будет побежден Пэкорой: с этой победы и начнется то, что мы называем «социальной революцией».[319]319
Purg. VI, 126.
[Закрыть] В Церкви, первый увидел эту страшную болезнь мира св. Франциск Ассизский, в миру, – Данте.
Флоренция, твои законы так премудры,
Что сделанное в середине ноября
Не сходится с твоим октябрьским делом.
Уж сколько, сколько раз за нашу память
Меняла ты законы и монету,
И должности, и нравы, обновляясь!
Но, если б вспомнила ты все, что было,
То поняла бы, что подобна ты больной,
Которая, не находя покоя,
Ворочается с боку на бок, на постели,
Чтоб обмануть болезнь.[320]320
Purg. XXX, 133.
[Закрыть]
«Сам исцелися, врач», —мог бы сказать и, вероятно, говорил себе Данте, в эти как будто счастливые дни. Телом был здоров, а духом болен, – больнее, чем когда-либо; хотел поднять других, а сам падал; хотел спасти других, а сам погибал.
К этим именно дням рокового для него и благодатного 1300 года относится его сошествие в Ад, не в книге, в видении, а в жизни, наяву, – то падение, о котором скажет Беатриче:
Кажется, в эти дни, Данте меньше всего был похож на то жалкое «страшилище», пугало в вертограде бога Любви, каким казался в первые дни или месяцы по смерти Беатриче; он сделался, – или мечтал сделаться, – одним из самых изящных и любезных флорентийских рыцарей, ибо «всему свое время», по Екклезиастовой мудрости: «время плакать, и время смеяться»; время быть пугалом, и время быть щеголем; время любить Беатриче, и время бегать за «девчонками».
«Удивительно то, что, хотя он постоянно был погружен в науки – или в глубокую, внутреннюю жизнь, – никто этого не сказал бы: так был он юношески весел, любезен и общителен», – вспоминает Бруни о более ранних годах, но, кажется, можно было бы то же сказать и об этих.[322]322
G. M. Fileljo. Vita Dantis (F. X. Kraus, p. 102): Lucullina suppelex – G. Manetti. Vita Dantis: «Perinde semiprinceps quidam in Republica ob summam ejus elegantiam reguare videbatur».
[Закрыть] Жил он тогда с «таким великолепием и роскошью», что «казался владетельным князем в республике».[323]323
F. Tonaca, p. 518.
[Закрыть] Если действительность и преувеличена в этом последнем свидетельстве, ему отчасти можно верить. Весною 1294 года Данте, в числе знатнейших молодых флорентийских рыцарей, назначен был в свиту блистательно чествуемого, восьмидневного гостя Флорентийской Коммуны, венгерского короля, Карла II Анжуйского.[324]324
Conv. II, canzone.
[Закрыть] Юный король, усердный поклонник Муз, знавший, вероятно, наизусть Дантову песнь:
и молодой поэт Алигьери так успели подружиться за эти восемь дней, что встреченная Данте в раю тень преждевременно умершего Карла скажет ему:
Это значит, в переводе на тогдашний, грубоватый, но точный, придворный язык: «Я бы не только почестями тебя осыпал, но и озолотил». Этого он сделать не успел; и, кажется, королевская дружба дорого стоила бедному рыцарю, Данте. Если, и в кругу мещанском, трудно было ему сводить концы с концами, то теперь, когда вошел он в круг «золотой молодежи», это сделалось еще труднее. Чтобы не ударить лицом в грязь перед новыми друзьями и подругами, Виолеттами, Лизеттами и прочими «девчонками», нужна была хоть плохонькая роскошь, – богатая одежда с чужого плеча; но и она так дорого стоила, что он по уши залез в долги.
Вот когда мог он почувствовать на себе самом острые зубы «древней Волчицы» – ненасытимой Алчности богатых. Зависти бедных: две эти, одинаково лютые, страсти – острия зубов той же волчьей пасти. Вот когда начинается игра уже не пифагорейских, божественных, а человеческих или дьявольских чисел.
В пыльных пергаментах флорентийских архивов уцелели точные цифры никогда, вероятно, не оплаченных Дантовых долгов. Эти скучные мертвые цифры – как бы страшные следы от глубоко вдавленных в живое тело волчьих зубов.
В 1297 году, 11 апреля, Данте, вместе со сводным братом своим, – мачехиным сыном, Франческо Алигьери, и под его поручительством, занимает 277 флоринов золотом; 23 декабря того же года – еще 280 флоринов, под двойным поручительством, брата и тестя; 14 мая 1300 года – еще 125; 11 июня того же года, в самый канун избрания в Приоры, – еще 90, у некоего Лотто Каволини, знаменитого флорентийского ростовщика; а в следующем 1301 году, – уже маленькие займы, в 50 и даже в 13 флоринов: всего, за пять лет, от 1297 до 1301 года, – 1998 флоринов, около 100 000 лир золотом на нынешние деньги: заем, по тогдашнему времени и по средствам должника, – огромнейший.[327]327
D. Compagni. Cron I 20. – L. Prieur, p. 53.
[Закрыть]
По уши залез в долги и запутался в них так, что уже никогда не вылезет. Мог ли он не понимать, что не будь он человеком, стоящим у власти, «одним из главных правителей города», то ни заимодавцы, ни поручители не доверили бы ему таких огромных денег? Мог ли не предвидеть, как легко будет сказать злым языкам, что такие займы не что иное, как, в утонченном и облагороженном виде, «взятки», «лихоимство» и «вымогательство»? Мог ли не сознавать, какое страшное оружие давал он этим в руки злейшим своим врагам?
15 мая 1300 года, вечером, на площади Санта Тринита, где происходило майское празднество с веселыми песнями и плясками, отряд молодых вооруженных всадников, Черных, нечаянно или нарочно, наехал сзади на такой же отряд Белых. Началась драка, и кто-то кому-то отрубил нос мечом. «Этот удар меча был началом разрушения нашего города», – вспоминает летописец. «Снова разделился весь город на Больших людей. Grandi, и Маленьких, Piccolini», на Жирный народ и Тощий.[328]328
Passerini, p. 134 – Barbi, p. 18. – G. A. Scartazzini. Dante (1879), p. 189.
[Закрыть] А 24 июня, в Иванов день, на площади Баптистерия, знатные граждане из Черных напали на цеховых Консулов, Consule delle Arti, несших, в торжественном шествии, дары покровителю Флоренции, св. Иоанну Предтече. «Мы победили врагов, в бою под Кампольдини, а вы, в награду за то, лишили нас всех должностей и почестей!» – кричали нападавшие. Произошел уличный бой, и весь город был в смятении.[329]329
N. Zingarelli. Vita di Dante (1914), p. 35.
[Закрыть]
В те же дни открыт был опаснейший заговор Черных, имевший целью мнимое «умиротворение» города – действительный разгром Белых, с помощью папы Бонифация VIII и, призванного им, чужеземного хищника. Карла Валуа, брата французского короля, Филиппа Красивого. Страх и смятение в городе усилились этим так, что он «весь взялся за оружие».[330]330
Barbi, p. 19 – Passerini, p. 134 – Scartazzini, p. 190. – E. del Cerro. Vita di Dante (1921), p. 62.
[Закрыть]
Синьория решила воспользоваться случаем восстановить мир, обезглавив оба стана, Белых и Черных, ссылкой их главных вождей. Этот мудрый совет дан был новым Приором, Данте Алигьери. Первый и лучший друг его, Гвидо Кавальканти, оказался в числе изгнанных Белых.[331]331
L. Bruni (Solerti, p. 102).
[Закрыть] «Друга своего лучшего не пожалел он для общего блага», или, говоря казенным красноречием тех дней, «друга заклал на алтаре Отечества», – таков общий смысл того, что говорят или думают, или хотели бы думать об этом почти все жизнеописатели Данте, вслед за первым это сказавшим, или подумавшим, Бруни.[332]332
Passerini, p. 134. – Scartazzini, p. 190. – E. del Cerro, p. 62 – Barbi, p. 19.
[Закрыть] Но если Данте нечто подобное и чувствовал, то недолго. Месяца через два-три, к удивлению всех и к негодованию Черных, Белым было позволено вернуться из ссылки, между тем как Черные продолжали в ней томиться. Это сделано было, вероятно, не без настояния Данте; так, по крайней мере, скажут впоследствии Черные, не преминув обвинить его в пристрастии к другу, Гвидо Кавальканти.
Если Белых вернули, действительно, по настоянию Данте, то очень вероятно, что «общее благо» не заглушило в нем чувства более сильного и глубокого, – может быть, раскаяния, и он захотел исправить сделанное зло. Но было поздно: Гвидо, в месте ссылки, в Лунийской Маремме, заболел болотной лихорадкой и вернулся во Флоренцию только для того, чтобы через несколько дней умереть.
Что почувствовал Данте, узнав об этой смерти, когда все уже было кончено, потому что духу у него, вероятно, не хватило пойти проститься с умирающим или мертвым Гвидо? Сказал ли Данте себе сам, или услышал сказанное ему тем Вечным Голосом, который все люди услышат когда-нибудь: кровь его на тебе?
Очень вероятно, что в эти первые дни по смерти Гвидо у Данте бывали минуты, когда все как будто шло очень хорошо, – приоры слушали его внимательно, ростовщики давали деньги охотно, «девчонки» улыбались ласково, – и вдруг точно чья-то ледяная рука сжимала ему сердце, и он, среди белого дня, чувствовал себя, как человек, проснувшийся ночью от тяжелого сна; потихоньку ото всех, – от приоров, ростовщиков и «девчонок», – хватался рукой за скрытую под одеждой и никогда не снимаемую, веревку св. Франциска. Крепко надеялся он на нее; больше, чем верил, – знал, что она его спасет, – со дна адова вытащит, – и не ошибся: вытащит, но если б он знал, – через какие муки Ада!
