Текст книги "На арене старого цирка"

Автор книги: Дмитрий Альперов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Альперова и Бернардо в Риге знали и любили. Бенефис их прошел удачно. Для нашей семьи это было важно, расходы ее все увеличивались, так как летом родился брат мой Костя.

Директор Герцог, видя, что сборы неважные, выписал из-за границы труппу негров с «принцессой людоедов Гуммой».

Ходили негры в первобытных костюмах, полуголые. На улице их провожала толпа зевак. На арене они показывали сцены из бытовой и военной жизни их племени. Труппа сделала несколько сборов. Герцог решил ехать с цирком за границу и пригласил с собой отца и Бернардо. Цирк Герцога проработал в Риге месяц, снялся и переехал в Кенигсберг. Отец и Бернардо работали в Кенигсберге на немецком языке. Город был маленький, сборы очень средние. Получал отец то же жалованье, что и в России, только не рублями, а марками. Подсчитав свои: капиталы, отец увидел, что к возвращению нашей семьи из-за границы у нас не будет ии копейки. Тогда он решил тотчас же вернуться в Москву и там ждать начала зимнего сезона. Жизнь в Германии, по его словам, была дешевая, одежда была «почти даром», но денег не было, так как Герцог дал отцу вместо денег вексель на двести семьдесят пять рублей. Это был первый вексель, полученный отцом. Позже их набралось столько, что на них в то время можно было бы открыть приличный цирк.

Возвратились мы в Москву в августе, а цирк должен был начать работу в октябре. По счастью, приехал Саламонский. Узнав, что у отца нет денег, он спросил его, почему он не занял ни у кого, хотя бы у того же водочника Смирнова. Отец ответил, что эти «друзья» цирковых артистов – только тогда друзья, когда цирк играет.

– Мы здесь уже десять дней, – сказал отец, – хоть бы кто рюмкой водки угостил. Да я и ее пойду у них просить. Так всегда было и будет. Артист на арене – все наперебой тянут, зовут. Стоит один день не играть – все исчезают, никто тебя не знает.

Саламонский дал отцу и Бернардо денег и сказал, что до открытия сезона они будут получать половинный оклад. Они начали работать над новыми антре к открытию сезона.

Открытие состоялось в первых числах сентября. Из старых артистов были Бим-Бом и отец с Бернардо. Из вновь приглашенных работала талантливая семья Вильзак, наездники, клоуны и акробаты.

Для открытия поставлена была пантомима «Дуэль после бала». Пантомима, смешная по сюжету, поставлена была очень красиво.

На маскараде две маски в костюмах Пьеро ухаживают за красавицей-испанкой, прекрасной танцоркой. Ее просят снять маску, она снимает и бросает ее. Из-за маски возникает ссора. Один из соперников дает другому пощечину. Происходит дуэль на кладбище.

Первая картина – бал-маскарад – была богато обставлена. Сыпались конфетти и серпантин. Было много балетных номеров. Вторая картина изображала кладбище. На середине манежа – могила с крестом и два надгробных памятника. С двух сторон выходят соперники во фраках. За ними идут секунданты и слуги. Картина кладбища вначале приводит зрителей в мрачное настроение, но постепенно все принимает буффонный характер. Появляется доктор с хирургическими инструментами, его движения утрированы в плане клоунады,

Соперникам дают две шпаги, один слегка ранит другого. Доктор бросается на помощь и вместо раненого перевязывает одного из слуг. Секунданты достают большие пистолеты, заряжают их, дают их дуэлянтам. Те передают их слугам, чтобы они сражались вместо них. Слуги отказываются. Идет буффонадная игра с пистолетами. Наконец, слуги начинают стрелять, все убегают. Остаются одни соперники, стреляют бесцельно в воздух, затем сходятся, мирятся и целуются. Хотят уже уйти, но в музыке слышится сигнал движения: кто-то идет к ним. Они прячутся в надгробные памятники, которые раскрываются, как ящики. В такт музыке входит французский жандарм с огромными усищами. Осматривает кладбище, маршируя, по-военному, носками вперед; хочет уже уходить, как вдруг из памятников показываются на мгновение головы дуэлянтов. Памятники наклоняются и стукают жандарма. Жандарм пугается, опять все осматривает, решает заглянуть в памятник, медленно открывает крышку. Сидящий в памятнике дуэлянт незаметно для жандарма выскальзывает и прячется. Внутренность памятника пуста. Жандарм удивляется и мимикой показывает публике, что, памятник пуст. Этим моментом пользуется дуэлянт, чтобы опять залезть в ящик. В это время из другого памятника показывается голова другого дуэлянта. Жандарм бросается к нему. Повторяется та же игра. В третий раз жандарм придавливает крышку в тот момент, когда дуэлянт высунулся из памятника. Памятник закрыт плотно, на нем танцует жандарм, а голова дуэлянта болтается сбоку. Впечатление такое, что шея сплющена в папиросную бумагу.

Делалось это просто – приблизительно так же, как проводилось на раусе «отсекновение головы». Вырезалось отверстие шире шеи. Отверстие закрывалось черной материей с резинкой наверху. Голова давила на резинку, попадала в выдолбленное пространство, а зрителю казалось, что крышка врезалась в шею. Во время танца жандарма на памятнике выскакивал второй дуэлянт, сталкивал жандарма и таким образом освобождал своего

бывшего противника. Затем они вдвоем хватают жандарма, вталкивают его в памятник, захлопывают крышку, спрыгивают, хотят бежать, но в это время на арену выбегают слуги с ракетами, и начинается фейерверк.

Пантомима эта, как видно, совершенно невинная по содержанию, нравилась публике. И вдруг оказалось, что буффонадная дуэль оскорбительна для офицерства. Многие из них говорили артистам, что если Саламонский не снимет пантомимы, то они перестанут ходить в цирк. Саламонский не обращал внимания на такие разговоры, и пантомима шла. После десятого представления полицмейстер вызвал Саламонского. К градоначальнику, по его словам, поступили жалобы, что в цирке высмеивают офицерство.

Саламонский утверждал, что никакой насмешки нет, что пантомима – забавная шутка, не более.

– Шутка? Хорошо,– ответил полицмейстер, – но из-за такой шутки я могу лишиться места. Это уже не будет шуткой. Давайте снимем пантомиму. И мне, и вам будет лучше.

Пантомиму сняли. Позже она шла почти во всех цирках.

Чтобы заполнить брешь, нанесенную снятием пантомимы, Саламонскйй пригласил клоуна Бекетова, со стадом дрессированных свиней. Свиньи Бекетова действительно проделывали чудеса: ходили на задних лапах, с подушки прыгали через десять стульев, ходили по деревянным бутылкам и шару и т. д. Из Москвы Бекетов уехал в Чикаго на выставку. Объехал со своими свиньями всю Америку, нажил большое состояние и открыл свой цирк.

В конце сезона Саламонский пригласил Анатолия Дурова[19]19
  Род. в 1864 г., ум. в 1916 г. Издал книгу: «А. Дуров в жизни и на арене».


[Закрыть]. Дали громкую рекламу, и в цирке были битковые сборы. Публика забыла про Таити Бедини. Ее кумиром стал Дуров. Правда, Дуров рос с каждым годом, показывая новых животных и птиц, давая новые номера. В это время он как раз вывел на арену пеликанов, которые изображали, как чиновники важничают перед подчиненными и гнут шею перед начальством. Он показывал дрессированных крыс, живущих в дружбе с котом. Вся острота его выступлений была в их злободневности.

Я часто спрашивал отца, как и почему началась вражда и конкуренция между братьями Дуровыми. Отец рассказал мне следующее.

Анатолий начал работать и выступать раньше Владимира. Однажды Анатолий придумал следующий трюк. Он взял два ящика. Один подвесил под галерку, другой поставил на манеж и объявил, что устроит невидимый полет через весь цирк. Стрелял из револьвера и проваливался в ящик и в то же время моментально появлялся из ящика на галерке. Стрелял там, проваливался и появлялся на арене. И так делал много раз подряд.

Публика недоумевала. А он делал этот номер с братом Владимиром, который до того времени не выступал и был чрезвычайно похож на него.

Это выступление, подало Владимиру мысль начать работать самостоятельно. Позже я опишу работу обоих братьев. Теперь скажу только, что, как только Владимир стал выступать, Анатолий стал писать о себе «Анатолий Дуров настоящий». Тогда Владимир стал прибавлять к фамилии слово «старший». Так началась их конкуренция, а с нею вместе и их вражда. А надо правду сказать, что оба они были равно талантливы, каждый по-своему, и один не портил репутации другого.

В цирке Саламонского Анатолий Дуров делал сборы все время, так что цирк работал не до апреля, как обычно, а до начала июня. Отец в это время сильно хворал воспалением легких. Он пролежал в постели полтора месяца. Бернардо хотел поехать работать в провинцию один, но Саламонский его не отпустил. Платил им обоим жалованье полностью и пригласил их на следующий сезон. Обещал прислать из-за границы новые антре. Лето мы провели в Москве. Отец поправился только к середине августа. В это время через Москву проезжал Рудольфо Труцци, который пригласил отца и Бернардо работать к ним в цирк. Но приехавший Саламонский сказал, что откроет сезон первого сентября и поэтому ехать к Труцци уже поздно, а надо готовиться к открытию. Он рассказал отцу содержание нового антре с колодцем, но отец решил работать над другим антре. Он заметил, что в газетах и разговорах предметом насмешек часто бывали дворники, изображавшие из себя начальство. И он решил создать сценку из московской жизни.

На арену выходили двое: отец играл, а Бернардо танцовал камаринского. Появлялся шталмейстер, приказывал прекратить игру и танцы, грозил позвать дворника. Так как они продолжали играть и танцовать, то по приказанию шталмейстера униформа приносила куклу дворника в натуральную величину и ставила ее на манеж. Отец и Бернардо замечали дворника, постепенно прекращали игру и танец, переглядывались, начинали обвинять друг друга, оправдываться, ссориться. Отец подходил ближе, убеждался, что дворник – кукла и начинал смеяться. Бернардо тоже замечает неладное поведение дворника, подходит к нему, берет его за руку, рука падает. Задирает кукле вверх голову и говорит: «Это чучело!» и плюет кукле в лицо. Отец и Бернардо берут куклу в охапку и бросают ее в униформу. Опять играют и танцуют. Униформа приносит второго дворника. Отец и Бернардо думают, что это опять кукла, хотят бросить ее униформе, но кукла оживает и гонит их прочь. Антре имело успех. Бернардо был в нем бесподобен.

Открытие цирка сезона 1896/97 года состоялось первого сентября.

Кроме отца с Бернардо и Бима-Бома, в труппе была третья пара клоунов – братья Альбано и Гвидо Гозини. Их успеху мешало незнание русского языка. Из наездников новым был Маньен; из жонглеров – семья Растелли. Гвоздем сезона были двенадцать слонов под управлением Томсона. Они делали битковые сборы. Их вожак мулат Томсон заставлял их проделывать сложные пирамиды. Больше всего нравилось публике, когда слон быстро и легко ложился и очень долго раскачивался, вставая. Слоны хорошо вальсировали.

У отца с Бернардо за сезон было четыре бенефиса. На одном из них произошла история, которая потом всегда связывалась с их именами.

В день бенефиса днем их позвал к себе на обед водочник Смирнов. Отец и Бернардо хотели отказаться, но Саламонский нашел это неудобным и сказал, что сам будет следить, чтобы они не напились. Но за обедом, как только Саламонский отворачивался, им сейчас же подливали вина, а потом они сами стали отвлекать Саламонского, чтобы тот не мешал им пить. Словом, к представлению, по выражению отца, они оба были «красавчики». Ничего не соображая, вышли они на арену, получили подношение – цветы, и продолжительно кланялись.

Им предстояло провести антре «Телефон».

– Рисуем по опилкам на арене телефонный провод, – рассказывал отец, – и по концам – воображаемые телефоны и начинаем переговариваться на злободневные темы. Телефон я нарисовал, но как только лег на арену, коснулся щекой холодных опилок, чувствую – поднять головы больше не могу, все путается, уходит куда-то. Я и заснул. Бернардо с другой стороны арены задает мне вопросы, я не отвечаю. Он хочет поднять голову, посмотреть, что со мной, и не может, – сам засыпает. Через несколько минут на арене стал раздаваться громкий храп.

Униформа думала, что мы даем для бенефиса новый трюк и с любопытством наблюдала за нами. Во втором ряду сидел Саламонский. Когда мы захрапели, в публике раздался смех. Цилиндр Саламонского вначале был на макушке, – рассказывал нам кто-то из униформы, – потом стал постепенно слезать на лоб, наконец, директор не выдержал, обежал кругом и сказал по-немецки стоявшему у входа на арену режиссеру: «Выбросьте вон этих пьяных клоунов!» На арену выбежала униформа, взяла нас за руки и за ноги и под аплодисменты публики унесла с манежа.

За кулисами бенефициантов долго не могли разбудить. Саламонский велел растягивать представление, чтобы дать им время выспаться и притти в себя, хотя бы к концу третьего отделения. Врач дал им рвотного, нашатыря, привел их в себя. Когда они вышли на арену, в публике стоял сплошной стон от смеха, так как сначала партер, а затем ложи и галерка узнали, в чем дело. Отец и Бернардо отработали свой номер хорошо, но Саламонский сказал, чтобы они ему на глаза не показывались.

На другой день они в цирк не пошли, – в этот день, по традиции, бенефициантов на афишу не ставили. На третий день оба послали сказать, что больны, так им было стыдно. Мать пришла передать об этом Саламонскому. Саламонский рассердился и сказал: «Верно опять пьяны. Чтобы через пять минут были на репетиции».

Когда же оба провинившиеся бенефицианта появились в цирке, труппа подняла их на ура и стала качать.

Отец не любил вспоминать этот казус, но старые артисты не раз говорили мне: «Опроси своего отца, как он в бенефис заснул на манеже».

Сезон 1896-97 года кончился. Отец и Бернардо на лето подписали контракт в цирк Труцци. В Вильно к Труцци отец приехал, как к себе домой.

Цирк за четыре года сильно окреп и мог вполне конкурировать с Саламонским. На конюшне стояло около ста лошадей. Обстановка и инвентарь были богатые. К программе и к ходу представления и дирекция, и артисты относились очень серьезно.

После ряда лет работы у Саламонского серьезное отношение и любовь Труцци к цирковой работе особенно бросились отцу в глаза.

У Саламонского спектакль проходил легко. Случалось, что артист был навеселе, – на это никто не обращал внимания. Саламонский иной раз даже, сидя в местах, посмеивается. Бывало, что тот или иной артист дней десять не попадал на программу. У Труцци все было иначе. Представление начиналось, как священнодействие. После первого звонка все шли одеваться. Программа составлялась так, что все были заняты по нескольку раз в вечер, никто не оставался праздным. В буфете цирка не было никаких длительных заседаний или картежной игры далеко за полночь. Если утром не было репетиций, артисты отдыхали до четырех часов. Вечером все находились на манеже в униформе. Позади униформистов стояли Труцци, наблюдая за ходом представления. Руководство представлением они не доверяли никому, особенно строго соблюдая его слаженность и темп. В этом, по их убеждению, был залог успеха.

Жены артистов в Вильно и других городах исполняли обязанность контролеров. В сравнении с Саламонским труппа была маленькая, состояла преимущественно из итальянцев. Шли почти непрерывно пантомимы.

В Вильно сборы были неважные, и, чтобы поднять их, Труцци ввел в программу борьбу. Так же, как когда-то в Ростове, нашелся силач-любитель. Все пошло по-старому: в дни борьбы цирк был набит битком, особенно галерка. Часто, чтобы пройти в эти дни в цирк, вместо билета совали три, шесть рублей. Ажиотаж царил во-всю.

В Ковно и Радоме сборы были хорошие, и к борьбе прибегать не пришлось. В Ковно со стариком Труцци произошел курьез. Все Труцци с большим подобострастием относились к властям, побаивались и градоправителей и полиции. Если случалось, что представителя цирка вызывали в полицию, то никто из них не ходил, а всегда посылали управляющего. На одном из спектаклей кто-то ив артистов сказал старику Труцци, что в цирке губернатор. Труцци спросил: «Где?» Ему указали на одну ложу. У старика было слабое зрение, он посмотрел в ложу, видит – там, действительно сидит кто-то в форме. Труцци заволновался, позвал сыновей; еще не поднимаясь в ложу, распорядился переменить униформу, пополнить и изменить программу. За кулисами началось волнение, артисты все на ногах, стараются сделать программу интереснее. Так как управляющий был в отъезде, а сыновья не хотели итти представляться губернатору, то в ложу отправился сам Труцци. Он надел фрак, привел свои волосы в порядок и поднялся в ложу. Вошел, поклонился и сказал: «Синьор губернатор, как нравился вам мои артисты и мои представления?»

Человек, сидевший в ложе, вскочил, надел на голову пожарную каску, вытянулся и отдал Труцци честь. Это был дежурный пожарный, который, видя пустую ложу, вошел в нее и смотрел представление.

Нельзя описать, говорил отец, что было со стариком. Он выбежал из ложи красный, сердитый и смущенный. Начал добиваться, кто первый пустил слух о пребывании губернатора в, цирке. Все отказывались, а сам Труцци не помнил от кого первого он это услышал. Дня три он ходил хмурый, чернее тучи, потом сдался и сам не раз смеялся над этим происшествием.

Из Ковно мы переехали прямо в Москву к открытию сезона у Саламонского. Саламонский вернулся из-за границы больной, с сильно разыгравшейся подагрой. Труппа была уже вся в сборе. Из-за границы приехали режиссер, и балетмейстер, так как Саламомский решил поставить несколько новых пантомим. Появились новые артисты: акробаты Эйжен, Дюбуа и Пуло, музыкальные клоуны Разай, наездницы Калина и Кремзер, клоун Вилли Кремзер, клоун «Искра» с дрессированными животными и наездницы Кети и Ляля Лей.

Сезон выдался скучный. Саламонский хворал, все было в руках режиссера Готье. Готовилась новая пантомима «Камо гря-деши». В ней была занята вся труппа. Ее долго репетировали, так как никак не могли найти актера на роль Урсуса. Готье пробовал многих артистов, но они оказывались неподходящими.

Было дано объявление в русских и заграничных газетах. И вот по объявлению приехал из Подольска крестьянин, никогда не видавший ни цирка, ни театра, но по фигуре подходивший к этой роля, так как он был колоссального роста и очень широк в плечах.

С приехавшим стали заниматься по очереди несколько артистов. Занимались по восемь часов в день. Роль его была небольшая. Дано было пять генеральных репетиций, и, несмотря на это, он на представлении все забыл и перепутал. Позже он вошел во вкус и стал хорошо играть.

Пантомима была богато обставлена. Участвовал дрессированный бык, и тот момент, когда Лигия лежала на быке привязанная, был очень эффектен. Костюмы и бутафория были прекрасные. Даны были конные ристалища в Риме с участием восьми лошадей, бой гладиаторов с сетками и мечами, балет римских гладиаторов со щитами и мечами в такт музыке. Исполнен был также очень красивый комбат[20]20
  Фехтовальный танец с мечами и щитами.


[Закрыть]. Пышно обставлен был выезд Нерона и хорошо сделана арена Колизея.

Пантомима очень нравилась публике и выдержала большое количество представлений. О ней столько говорили, что даже Энрико Труцци приехал специально в Москву смотреть ее и сговорился с Саламонским, что по окончании сезона цирк Труцци покупает декорации, костюмы и реквизит пантомимы.

Сезон 1897/98 года кончился тихо. Отец и Бернардо подписали на лето контракт в самый большой того времени цирк-зверинец братьев Никитиных. С этого момента начинается многолетняя работа отца в провинции. Работа эта уже проходит частью на моих глазах, и я сам начинаю принимать в ней участие.

ГЛАВА VII

Летний сезон в Саратове в цирке-зверинце Никитиных. Антреприза Рафаловича в Одессе. Цирк Злобина. Лотерея в цирке. У Никитиных в Астрахани. Пантомима «Золушка», «Электрический балет» Опознанского. Труппа Эйжен. Крафт-акробаты. Акробаты-сальтоморталисты. Акробаты-прыгуны. Курбет. Рундат. Группа наездников. Казак Орлов. Наездник Трофимов. Сценка «Мужик на лошади». Группа клоунов. Братья Костанди. «Трубочист и повар». «Воздушный полет» артистов Лупо. Туманные картины. Слоны Нормана. «Англо-Бурская война». Семь слонов и одна мышь. На пароходе в Нижний на ярмарку.

Цирк-зверинец братьев Никитиных был большим предприятием. У него было несколько фундаментальных зданий, он играл в ряде городов и имел большую постоянную труппу. Кроме того, у него ежегодно работали гастролеры.

Отец и Бернардо должны были выступать в саратовском цирке Никитиных. Этот цирк был деревянный, но очень хорошо оборудованный. Братьев Никитиных было трое: Аким, Петр и Дмитрий. Главным директором была жена Акима, Юлия Михайловна. У Никитиных было два управляющих: Р. С. Гамсакурдия и Мисури. Они ездили с цирками по Волге и Кавказу. Коммерчески поездки были очень правильно рассчитаны. Зверинец был громадный. Конюшня – в сто двадцать лошадей. Возить всю эту громаду по железной дороге было немыслимо. Все деньги уходили бы на проезд. И вот Аким Никитин придумал такой маршрут: зимою – Тифлис и Баку, из Баку до Астрахани морем, потом из Астрахани на пароходе по всем городам Поволжья. Никитины снимали для цирка целый пароход. Животные помещались внизу, люди в каютах. В Астрахань и Нижний старались попасть в ярмарочный сезон.

Этот год отец и Бернардо отработали у Никитиных в Саратове, в Нижнем на ярмарке и несколько дней в Казани. Подходила осень, а с нею и зимний сезон, который мы должны были провести в Одессе, так как отец подписал контракт в одесский цирк Рафаловича на большое жалованье.

Открытие одесского цирка состоялось первого ноября. Цирк был каменный. Построен он был пивоваром Сансенбахером. Антрепризу Рафалович держал впервые. Программу строил исключительно на номерах. Своей конюшни у него не было. Им было ангажировано несколько артистов, имевших своих лошадей. Пантомим он не давал. На открытие им была приглашена знаменитая французская артистка Шарль-Миньон, гимнастка на трапеции. Она имела огромный успех у публики. Выходила она на манеж в бальном платье, ее на блоках поднимали на трапецию под самый купол цирка. Там она раздевалась, то есть снимала с себя бальное платье. Под платьем у нее было трико телесного цвета. Раздевание свое она проводила с большим тактом, так что вульгарного ничего не было.

На открытии дан был еще номер с белыми медведями под управлением Генриксена[21]21
  Медведи Г. Генриксена были из зверинца В. Гагенбека (Гамбург).


[Закрыть]. Медведей было двадцать штук.

Боль шая, хорошо выдрессированная труппа их разыгрывала сценку на палубе парохода, изображая капитана и матросов. Медведи стреляли из пушек. Пароход качался. Сделана эта сценка была очень эффектно.

Сборы одесский цирк делал хорошие. Отец и Бернардо проработали у Рафаловича четыре месяца. Отец запросил Никитиных о работе. Ответа не получил, пришлось взять ангажемент в маленький цирк Злобина в Симферополь.

После ряда больших цирков работа в маленьком цирке показалась отцу неинтересной и очень странной. Цирк Злобина и система его работы были своеобразны. В каждом городе он со своей труппой работал десять, самое большое пятнадцать дней и в это время рсякими правдами и неправдами добивался от администрации разрешения устроить в цирке лотерею. На этом строилось все материальное благополучие цирка.

Это именно он, Злобин, первый придумал заманивать публику в цирк лотереей. Получив разрешение, он выпускал афишу, что такого-то числа в честь публики будут разыграны на такую-то сумму подарки. Взявшие более дорогие билеты получали больше лотерейных билетов. Взявший билет на галерку получал два билета на лотерею.

Во втором отделении на манеж выносили урну с билетиками и розыгрыши. Брали кого-нибудь из детей зрителей, и ребенок вынимал билеты из урны. Злобин не жалел денег и, видя азарт публики, повышал сумму выигрышей.

Публика охотно наполняла цирк, покупая сразу несколько билетов. Среди выигрышей бывали золотые часы, корова, лошадь с упряжью, самовар и масса мелких вещей. С каждым днем азарт возрастал. Зрители заражали друг друга. Надо было видеть их лица, когда на их билет падал выигрыш. Когда лотерейный азарт достигал высшей точки, кто-нибудь из артистов направлялся Злобиным в тот город, куда намеревался переезжать цирк, и там уже заранее становилось известным, что скоро приедет цирк с подарками. Часто чуть ли не в первый день открытия цирка слышались голоса: «А где же подарки?» Программу не хотели смотреть, требовали только лотерею.

Обычно азарт кончался тем, что лотерею запрещали. Тогда Злобин снимался и уезжал в другой город. Подмена циркового представления лотереей возмущала многих. Особенно часто возмущение шло от артистов цирка и сцены. В негодовании они писали губернатору или жаловались полицмейстеру, и ажиотаж, создававшийся вокруг цирка, административно пресекался.

В маленьких цирках лотереи получили очень широкое распространение. Чего только ни делали директора, чтобы получить разрешение на лотерею. Подкупали администрацию, давали взятки. Иногда по сговору с полицией устраивали лотерею без афиш, объявляя на вечернем представлении, какие розыгрыши будут завтра. Ставили перед цирком плакат с перечислнием подарков. Были директора, которые во время розыгрыша плутовали. Раздавали мелкие подарки, а на крупные выдвигали подставных лиц. Делалось это очень просто. Ребенок из публики вынимал билетик и передавал его униформисту. У того же между пальцами был другой билетик. Униформист подменял поданный ему билет своим на языке цирка – санжировал, и главный выигрыш получало подставное лицо.

После лотереи цирку лучше было не показываться в город: на представления никто не ходил, все ждали подарков, сборов никаких не было.

Неумелые директора маленьких цирков иной раз на этом разорялись. Они получали разрешение на три – пять дней. Не умели в достаточной мере подогреть азарт публики и прогорали.

В разгар ажиотажа с подарками в Симферополе Злобин часть своей труппы перебросил в Мелитополь. Поехали туда и отец с Бернардо. Служба у Злобина им обоим не нравилась, и они разослали ряд телеграмм циркам с предложением своих услуг.

В Мелитополе сборы были очень хорошие. Из артистов выделялись братья Котрелли. Они были прекрасные акробаты, но большие пьяницы. В пьяном виде дебоширили так, что хоть из города уезжай. Чаще всего они проделывали следующее.

Ночью, когда улицы были пусты, а Котрелли изрядно пьяны, один из них подходил, к постовому городовому и на ломаном русском языке просил проводить его до дому, обещая ему за проводы денежную мзду. Как только городовой скрывался из вида с одним из братьев, другие, взобравшись друг другу на плечи, начинали перевешивать вывески. На аптеку водружали вывеску портного или сапожного мастера, булочную превращали в аптеку. На утро общее изумление, поиски виновников происшествия и скандал.

Котрелли были хорошими товарищами и никогда не давали в обиду слабых, ввязывались в разные истории, драки, любили подшутить и побоксировать. Они служили зиму у Саламонского, но им пришлось уйти от него из-за истории со священником. Пошли они однажды на вокзал провожать кого-то. До отхода поезда времени было много, и они изрядно выпили. Говорили они между собой по-итальянски. Вдруг из-за соседнего столика встает священник, подходит к ним и говорит, что очень любит Италию и итальянцев, сам говорит по-итальянски и рад с ними познакомиться. Один из братьев Котрелли говорил немного по-русски. Завязался разговор. Священник пригласил их к своему столику, потребовал коньяку, затем шампанского.

Котрелли решили над ним подшутить, опрашивают его:

– Вы куда едете?

– В Петербург.

– Вот приятно, мы тоже в Петербург. Вы в каком классе?

– Во втором.

– Мы тоже во втором. Это ваш чемоданчик?

– Мой.

– Вот и прекрасно, мы займем одно купэ.

В это время раздался второй звонок. Священник забеспокоился, но Котрелли начали его убеждать, что звонок не к их поезду. Заговаривали они ему зубы, заговаривали, пока поезд в Петербург не ушел. Тогда они разошлись один за другим, под разными предлогами. Священник заметил это только тогда, когда остался один. Он подозвал швейцара и спросил:

– Когда идет поезд на Петербург?

– Все поезда ушли, батюшка, – ответил швейцар, – больше поездов сегодня нет.

Священник немного выпил, был раздражен, начал ругаться. Появился жандарм. Вокруг священника и успокаивавшего его жандарма стала собираться публика. Священнослужитель продолжал ругаться, его забрали. Котрелли наблюдали всю эту сцену в окно и очень смеялись. Даром эта история им не прошла: на другой день священник явился в цирк, и в тот же день братья были уволены.

В Мелитополе отец неожиданно получил предложение от Никитиных приехать работать в Астрахань. Тотчас он сообщил депешей Злобину, что он и Бернардо через пятнадцать дней кончают работать у него. Злобин хотел повысить им жалованье, но они отказались, и через две недели мы покинули Мелитополь. Отец был рад, что семья наша переезжает в большой город, так как мать ждала со дня на день четвертого ребенка. Через несколько дней родилась сестра Олимпиада.

Состав труппы в Астрахани был такой, что могло хватить на три хороших цирка. Это произошло потому, что кавказская группа цирка, закончив сезон в Тифлисе и Баку, приехала в

Астрахань. Занята была только половина артистов. Остальные отдыхали. Кое-кто работал в пантомимах.

Никитинская труппа жила дружной семьей. Бывали только профессиональные неполадки, которые быстро сглаживались. Артисты знали, что, попав к Никитину, они раньше двух-трех лет от него не уйдут и перегружены работой не будут. Никитинский цирк часто был для небольших артистов почти что богадельней. Иной раз даже публика замечала, что артист работает посредственно. Аким Никитин подзовет кассира и скажет: «Подсчитайте все, что он забрал, и заявите, что через пятнадцать дней он у нас не служит». Кассир подсчитает и выходит, что артист должен дирекции рублей четыреста. Уходить ему и не с чем. Артист придет к Акиму Никитину, начнет жаловаться, что у него семья и итти ему некуда. Тот махнет рукой и скажет: «Ну, пусть дальше служит».

Долги дирекции накапливались потому, что артистам в течение года выдавался аванс, и только на Нижегородской ярмарке производился расчет и все до копейки выплачивалось. Ни в одном цирке не было столько семейных артистов, столько детей и такого раздолья для них, как у Никитиных.

Юлия Михайловна, жена Акима Никитина, была очень добрая женщина и любила детей. Во время частых переездов цирка она обходила каюты и вагоны и смотрела, хорошо ли устроены семейные артисты. В договорах проезд семьи за счет дирекции оговорен не был; несмотря на это, в поездах для семейных отводился отдельный вагон, а на пароходах давались каюты. Если в дороге случались роды, то Юлия Михайловна или пришлет что-нибудь ценное новорожденному, или сама принесет.