Текст книги "На арене старого цирка"

Автор книги: Дмитрий Альперов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Д.С. Альперов
НА АРЕНЕ СТАРОГО ЦИРКА

Предисловие

Мысль о создании книги «На арене старого цирка» появилась у меня три года назад, после того, как в режиссерской секции Всероссийского театрального общества, руководимой В. Г. Сахновским, был заслушан доклад артиста 1-го Госцирка клоуна Д. С. Альперова – «Цирковая режиссура».

Большая осведомленность докладчика, его знание всех отраслей циркового искусства, наблюдательность и память, вмещающая огромное число лиц и событий, связанных с жизнью цирка, уже одни могли служить основанием для создания книги.

Во время дальнейших встреч и бесед на эту тему выяснилось, что дед Дмитрия Альперова был балаганщиком, а отец его с десятилетнего возраста начал работать в цирке. Далее оказалось, что Д. Альперов является обладателем записных книжек, принадлежавших его отцу и охватывающих период с 1898 по 1922 г.

С удивительной педантичностью изо дня в день отец артиста Сергей Алперов заносит на маленькие листки записной книжки-календаря бесхитростно и просто все, что занимает, огорчает или радует его. Над ним подсмеиваются друзья, жена доказывает вредность, даже опасность записей (в 1905 г. С. Альперов упорно отмечает все основные события семейного, профессионального, общественного и бытового характера).

Сергей Альперов – прекрасный рассказчик, и вот по его рассказам, личным впечатлениям и по рассказам деда-балаганщика Дмитрий Альперов дает в первой главе книги очень любопытные сведения о работе и быте балаганов второй половины XIX века.

Но основное в книге – цирк, его работа, жизнь артистов в нем.

Не вполне грамотные строки записных книжек помогли нам восстановить хронологическую канву, по которой протекала жизнь цирковых артистов, а острая память и наблюдательность Дмитрия Альперова дали возможность нарисовать жизнь цирка конца XIX и начала XX века. Мы поставили себе задачу воссоздать картины цирковой жизни, охарактеризовать приемы работы выдающихся мастеров циркового искусства, дать наиболее характерные образцы их репертуара и в то же время развернуть социальный фон, нарисовать широкую картину столичной и, провинциальной жизни, протекавшей около цирка.

Материальная необеспеченность, зависимость от директоров цирка, частая безработица, преследования полиции проходят перед глазами читателя, знакомя его попутно с бытом и укладом жизни самых отдаленных углов дореволюционной России.

Пестрой толпой проходят деятели цирка – этой крайне слабо освещенной печатью части театрального производства. Говорю «производства» потому, что так сами работники цирка относятся к своей деятельности на манеже, и слова «работать» и «работа» не сходят со страниц книги.

Обрабатывая материал, я старалась сохранить стиль и языковые особенности автора. Некоторые главы записаны мною по рассказам Дмитрия Альперова, большая же часть книги составлена по его записям, записным книжкам отца и устным дополнениям при просмотре черновых набросков отдельных частей книги.

Фамилии и имена артистов проверялись нами по уцелевшим печатным материалам (афиши, листовки, журналы) или устанавливались старыми артистами цирка по памяти. Что касается профессиональных терминов, то произношение их варьируется. Корень слова искажается, руссифицируясь. Разные, артисты по-разному произносят целый ряд связанных с их профессией слов. Смысл терминов мы старались вскрыть в самом тексте книги, в редких случаях сделаны короткие сноски.

В конце книги нами даны указатели, составленные так, чтобы облегчить будущим историкам цирка в России пользование материалом книги.

В. БЕКЛЕМИШЕВА

ГЛАВА I

Детство. Первые впечатления. Отец. Смоленск. Дед-балаганщик. Программа балагана. Оркестр. Глотатель огня – Емельянов. Съемка места на площади для балагана. Раус. Отсекновение головы. Закликалы. Увлечение отца цирком. Кража утюга. Смоленские сапожники. Бегство из дому.

Помню я себя рано, лет с двух – так устанавливает мать. Первое же самое сильное и сознательное впечатление относится годам к четырем и связано с цирком. Мы жили в это время в Москве. Отец работал в цирке Саламонского. Однажды мы c матерью попали на представление пантомимы «Карнавал в Венеции».

Помню большое здание, много людей, круг, посыпанный песком. Я сижу на коленях матери. Какие-то люди ходят, машут руками, что-то делают. Меня особенно занимает большой белый гусь, который ходит по песку. Я слежу за ним со вниманием. На круг выбегает человек в белом. Я сразу узнаю его это отец. Я говорю матери: «Папа, смотри, папа». Отец ходит, тоже машет руками. Меня удивляет, что они не говорят. Затем отец схватывает гуся и бежит с ним. За ним гонятся, отец убегает. Я смеюсь, радуюсь, что он такой ловкий. Но вот отца нагоняют. Я начинаю волноваться. Отца догнали, бьют, и – тут я первый раз испытал, что такое ужас – на моих глазах его убивают.

Я заплакал, стал вырываться из рук матери и закричал на весь цирк: «Папу!.. Папу убили!..»

Меня с матерью вывели. Я долго не мог успокоиться и вздрагивал, и всхлипывал даже тогда, когда отец целый и невредимый нес меня на руках домой.

Так произошло мое первое знакомство с цирком и пантомимным представлением.

С пяти лет отец ежедневно берет меня в цирк. Так поступали все артисты, у которых были дети. Молодежь с ранних лет приучалась жить жизнью Цирка и постепенно совершенно незаметно вовлекалась в его работу.

Двух-трехлетнего ребенка отец, цирковой артист, ставил на ладонь и приказывал ему: «Туже держись, туже…» или «Крепче корпус…» И ребенок невольно начинал ощущать свое тело и учился управлять им. Пятилетние дети ходили на руках и стояли на голове, а семилетки выступали в пантомимах и отдельных номерах.

И детские игры наши всегда были играми в цирк. Мы подражали нашим отцам. Устраивая наши игры-представления, мы, дети цирковых артистов, собирали детей соседних дворов и улиц и брали с них плату «за вход» – две, три копейки. Я обычно исполнял роль клоуна.

Поэтому я не преувеличу, если скажу, что рос в цирке и всю жизнь прожил его интересами. Дни протекали в снятых для жилья комнатах, в каменном или деревянном здании цирка, в вагонах поезда во время переездов цирка из города в город, переездов, длившихся нередко дней пять, шесть, а то и неделю.

Жизнь в вагонах мне особенно памятна. При финансовом благополучии, то есть при хороших сборах, переезды эти бывали настоящим праздником. Чтобы понять это, надо знать повседневную трудовую жизнь циркового артиста.

Настроение в цирке, когда он осел где-нибудь, всегда рабочее. Репетиции начинаются рано. В жаркие летние дни акробаты часто выходили репетировать еще до восхода солнца. Лошадиные репетиции обычно начинались в восемь часов утра и продолжались иной раз до часу дня. Все время до обеденного перерыва, то есть до трех часов, было расписано, и манеж простоя не имел. С часу дня шли репетиции с животными или проводились те номера, для которых был необходим манеж. Остальные актеры: акробаты, мелкие гимнасты, жонглеры – репетировали на площадке позади цирка или у конюшен на навозе. Первые, кучи навоза, которые образовывались на дворе, как только в цирке водворялись животные, дирекцией огородникам не продавались. Этот навоз служил подстилкой для акробатических упражнений. Во время постройки цирка обращалось особое внимание на то, чтобы крайняя балка навеса крыши конюшни была особенно крепка и устойчива. На нее вешались трапеции, кольца и другие приспособления для упражнений. С крыши конюшни совершались прыжки, причем некоторые артисты расстилали коврик, другие клали мешок, большинство же прыгало прямо в навоз и на нем упражнялось. Окончив репетиционную работу, артист тащил ведра два воды и тут же во дворе окатывался водой, смывая грязь.

Ежедневные упражнения для большинства артистов цирка (особенно акробатов и жонглеров) необходимы потому, что мускулы от бездействия становятся вялыми, слабеют и в них при последующей напряженной работе появляется боль, На цирковом языке это болевое явление называется «корпотурой». Нужна бывает усиленная тренировка, чтобы эту боль в мускулах разогнать.

Итак, все утренние часы заняты были репетициями. В три часа (не позже) артисты шли по домам, обедали, затем наступал короткий отдых и начинались приготовления к представлению. Понятно, что при таком трудовом дне переезды из города в город в вагонах бывали и для взрослых и для детей днями отдыха.

Хозяйки готовились к ним, как к празднику. Напекали на дорогу пирогов, нажаривали мяса, запасались провизией. Если переезжал цирк с большой труппой, то занимали десять, двенадцать вагонов подряд. В двух, трех классных вагонах размещались дирекция и артисты, в товарных перевозились животные и обслуживавший их персонал. Вагоны, занимаемые цирком, прицеплялись большею частью к товаро-пассажирскому поезду. Между вагонами устраивалась посредством веревок сигнализация. Сигнализация особенно важна была для сообщения с теми вагонами, в которых везли животных. При больших переездах во время длительных остановок артисты выходили из вагонов и тут же на перроне к удовольствию публики устраивали репетиции. Живущие близ станции люди сбегались смотреть диковинное зрелище. Иногда к таким репетициям прибегали как к средству ускорить прицепку к следующему поезду или получить вне очереди паровоз, так как коротенькая фраза «цирк едет»; или «цирк представляет» побуждала к деятельности станционное начальство.

Во время переездов суровый режим, в котором воспитывались мы, дети, невольно смягчался. Не то, чтобы мы получали меньше тумаков и подзатыльников, на которые взрослые всегда бывали щедры, но на нас обращали меньше внимания, с нас меньше требовали. А в играх (лото, домино, шашки), которыми увлекались все мы становились уже партнерами, то есть приобретали положение взрослых. Только карты были для нас под запретом, и если у взрослых шла карточная игра, то это отделение завешивалось простыней, и нас туда не пускали.

В длительные переезды вагон обживался так, что становился для нас домом. В пути бывали и случаи родов и смертей.

Чего только не нагляделись и не наслушались мы, дети, во время переездов, когда взрослые начинали свои бесконечные рассказы о других временах, о случаях в других цирках, о происшествиях в дорогах. Хорошие рассказчики бывали нередко, и одним из них был мой отец.

В моей памяти он стоит, как живой. Среднего роста, хорошо сложенный, с правильными чертами лица, бритый по-актерски, он невольно обращал на себя общее внимание.

Он не получил никакого (даже начального) образования, читать выучился по вывескам, а к двадцати пяти годам говорил и писал по-французски, немецки, английски и итальянски, причем итальянский язык больше всего любил и лучше всего знал.

Учился он у иностранных артистов и кучеров, приезжавших в Россию. Выспрашивал у них названия предметов, русскими буквами записывал слова в тетрадку и в свободное время заучивал их.

По отношению к нам он был строг и требователен. Несмотря на суровость и скупость на ласку, мы его любили. Он никогда нам ни в чем не отказывал, всегда настаивал на том, чтобы мы учились, не жалел денег на учителей и всегда приглашал их к нам, как только мы обносновывались в каком-нибудь городе на более длительный срок.

Интересы большинства цирковых артистов не шли дальше цирка. Отец же, увлекался театром, дружил с драматическими артистами, знал и любил литературу, интересовался политикой. Он был одним из немногих артистов цирка, выписывавших газету. Был занимательным собеседником и прекрасным рассказчиком. После него остались записные книжки, которые он вел изо дня в день в течение почти двадцати пяти лет. Книжки эти говорят о широте интересов отца, о его замечательной памяти, – по ним я проверяю то, что сохранила мне моя память.

Вровень с отцом по культурности я могу поставить немногих, – таким был Юрий Костанди, клоун; такими были Никольский, управляющий Труцци и Злобина, и Бом-Станевский.

Все, что я буду говорить в этой главе о старых балаганах, о старых цирках, я слышал от отца, от старика-деда и запомнил из тех разговоров и споров, которые возникали среди цирковых артистов в свободное от репетиций время или ночью после представлений. Я «встревал» во вое разговоры, прислушивался ко всем спорам и часто получал за свое любопытство затрещины и от отца, и от его приятелей.

Жизнь отца сложилась очень занимательно. И, прежде чем приступить к «повести моей жизни», я хочу попытаться по красочным рассказам отца и росказням деда и бабки описать работу деда в балагане, детство отца, бегство десятилетнего Сережи Альперова из дому и его многолетние скитания по России.

Родился отец мой, Сергей Сергеевич Альперов, в Смоленске. Отец его, мой дед, был сначала шарманщиком, потом ему удалось подработать немного денег, и он открыл балаган.

Деда своего я хорошо помню. Это был высокий, бодрый, белый, как лунь, старик с длинной седой бородой. Большею частью он бывая угрюм и молчалив, но стоило ему только выпить – и откуда что бралось: перед вами был балагур, весельчак, человек, которому «море по колено». Зимой и летом он ходил в валенках. О балаганах и работе в них он рассказывал с увлечением. У него был заветный сундучок, в котором сохранялись его балаганные костюмы (трико и корсажи) и лежала подвязная борода.

Несколько раз мы ездили к нему и бабке в Смоленск. Раз он приехал к нам в Москву, и отец повел его в цирк. Цирк ему не понравился: «Расфуфырены все… мудрено», – качал он головой.

Часто он с укоризной говаривал: «Ну, что вы с вашими цирками! В наше время мы, бывало, по четырнадцать представлений в день отхватывали. Нет, вас еще жареный гусь в зад не клевал!»

Балаган он любил и гордился, что работал в нем, а о своей бродячей жизни шарманщика рассказывал неохотно. Когда в наших поездках с цирками по глухим уголкам страны я видел шарманщика и рядом с ним жонглера или акробата в трико, мне всегда вспоминался дед. В звуках шарманки для меня, до сих пор есть притягательная сила, а ребенком я, заслышав шарманку, бросал все и бежал во двор. Помню, в Баку я до того вошел в азарт, что принял участие в представлении: стал на голову, ходил на руках и потом собирал в шапку «тринкгельд» для шарманщика и жонглера. Бродячие артисты неоднократно рассказывали мне, сколько ссор, и драк бывало среди них из-за дележа тринкгельда. По давнему обычаю сбор делился на три части: одна часть шла шарманщику, другая – шарманке, третья – жонглеру или акробату. Шарманщик не мог отойти от своей шарманки, сбор денег всегда выпадал на долю его партнера, а партнер старался утаить часть выручки, прятал деньги в трико, подмышку или за щеку. Из-за этого-то и возникали ссоры и драки.

Первый свой балаган дед построил в Смоленске. Подвыпив, он хвастливо рассказывал, из каких замечательных номеров состояла его программа. В балагане работала и бабка. Обычно балаган обслуживала вся семья балаганщика. По непонятной для меня до сих пор причине дед нe хотел, чтобы сын его Сергей (мой отец) стал балаганным артистом. Он определил отца в булочную к дяде. В булочной отец должен был помогать взрослым при развеске, разноске и развозке хлеба.

Бабка была кассиршей в балагане. Дед был фокусником, глотал горящую паклю, играл в пантомимах, выступал на раусе[1]1
  Раус – помост перед входом в балаган, на котором выступали артисты, заманивавшие публику.


[Закрыть]. В труппе деда были отец с сыном Емельяновы. Старик Емельянов был закликалой на раусе, гармонистом, «глотателем огня». Сын его, акробат, выступал в номере «Человек без костей».

Представления бывали дневные, более короткие, для приезжавших на базар крестьян, и вечерние, более длительные, для горожан. Дневные шли минут двадцать пять, тридцать, вечерние – минут сорок.

Начинал программу дед. Он выходил в трико и корсаже поверх трико и жонглировал тремя круглыми предметами. Зимою и весною это бывала картошка, летом и осенью – яблоки. Затем дед брал три длинных кухонных ножа, перебрасывал их, ловил и в конце номера с торжеством втыкал в пол. Жонглировал тремя зажженными факелами, балансировал на носу горящей лампой. Главным номером деда было выступление с кипящим самоваром. Самовар он держал на двухаршинной палке с дощечкой наверху. Перед номером самовар на глазах публики раздували, и, когда из него валил пар, дед проделывал свои упражнения. По окончании номера кипяток тут же на сцене выливался и угли вытряхивались.

После деда, вторым номером, выступал старший Емельянов – «балагур-дед» с балалайкой.

Прибаутки таких балалаечников были очень несложны, рассчитаны на «простую» публику, часто нецензурны. Емельянова-старика я не видал, сын же его Костя (третий номер дедовой программы) впоследствии совершенно спился, ходил грязный, оборванный, валялся пьяный под заборами.

Костя Емельянов после своего номера обходил публику, собирая тринкгельд. Опять появлялся дед, но уже в пиджачке прямо поверх трико, и делал фокусы. Лучшим номером его был фокус с кредиткой. Фокус этот я хорошо знаю, так как видел его не раз в больших цирках. Дед просил у кого-нибудь из публики кредитку. Получив кредитку, дед просил записать ее номер, после чего заворачивал ее в газету, встряхивал несколько раз, разворачивал газету – кредитка исчезала. Приносили из-за кулис две зажженных свечи, дед спрашивал, какую свечу оставить, и вставлял, конечно, ту, какая ему была нужна. Брал пистолет, стрелял в подсвечник и предлагал публике разломить свечу. Свечу разламывали – в ней оказывалась кредитка.

После фокусника выходил «глотатель огня» Емельянов.

Я интересовался, как цродельввается этот номер. Дед рассказывал, что рот и губы промываются квасцами и что это предохраняет от ожогов.

На «глотании огня» дневная программа заканчивалась. Вечерняя пополнялась еще тремя номерами: глотаньем шпаги, танцем мальчика и танцем деда, причем дед проделывал цирковой номер «танец на лопатке».

Мне хочется привести в дополнение к программе деда текст одного из закликаний, который сохранился в моей памяти

Закликала выходил на раус в красной кумачовой рубахе, зимою в тулупе и зазывал публику, сновавшую мимо балагана или глазевшую на пестро размалеванную балаганную афишу.

– Эй, сынок! – кричал закликала невидимому публике «сынку», —

Давай первый звонок.

Представление начинается.

Сюда! Сюда! Все приглашаются!

Стой, прохожий! Остановись!

На наше чудо подивись.

Барышни-вертушки,

Бабы-болтушки,

Старушки-стряпушки,

Солдаты служивые,

И дедушки ворчливые,

Горбатые, плешивые,

Косопузые и вшивые,

С задних рядов проталкайтесь,

К кассе направляйтесь.

За гривенник билет купите

И в балаган входите.

А ну-ка, сынок, – с новым жаром начинал второй куплет закликала, —

Давай второй звонок.

Купчики-голубчики,

Готовьте рубчики.

Билетом запаситесь,

Вдоволь наглядитесь.

Представление на-ять –

Интереснее, чем голубей гонять.

Пять и десять – небольшой расход.

Подходи, народ.

Кто билет возьмет,

В рай попадет,

А кто не возьмет, –

К чорту в ад пойдет,

Сковородку лизать,

Тещу в зад целовать.

– А ну-ка, сынок, покрывал смех и шутки толпы третьим куплетом закликала, —

Давай третий звонок.

Давай, давай! налетай!

Билеты хватай!

Чудеса узрите –

В Америку не захотите.

Человек без костей,

Гармонист Фадей,

Жонглер с факелами,

На лбу самовар с углями,

Огонь будем жрать,

Шпаги глотать,

Цыпленок лошадь сожрет,

Из глаз змей поползет.

Эй, смоленские дурачки,

Тащите к нам пятачки!

Пошли начинать.

Музыку прошу играть.

Текст этого закликания подлинный (выпущены только два нецензурных слова).

Дед рассказывал, что закликале приходилось зазывать публику раз по пять-шесть подряд, пока, наконец, балаган не наполнялся народом. А в балагане играл в это время слепой Андреич, гармонист. Его я помню, он делал нам, детям, превосходные свистульки и сам прекрасно играл на них.

При хороших сборах дед приглашал трех музыкантов. Они играли только на раусе.

Инструменты были духовые: – корнет-а-пистон и кларнет; к ним обязательно добавлялся барабан.

Таков был балаган деда.

Своеобразным моментом была съемка места для балагана на ярмарочной площади. Иногда площадью владела городская управа, тогда она объявляла торги, назначала цену, и покупал тот, кто давал больше. Купивший уже от себя продавал места на площади балаганщикам, панорамщикам, карусельщикам, силомерщикам, ларечникам, пышечникам, квасням и другому торговому люду.

Иногда площадь покупалась в складчину, и прибыль делилась по паям.

Если же илощадь принадлежала местному богатею, то происходило предварительное «чаепитие с полотенцем». О таком чаепитии красочно рассказывав нам дед. Вернее не рассказывал, а разыгрывал, изображая в лицах и купца, торгующего площадью, и себя, и своего случайного спутника.

Дед приехал поздно ночью в небольшой городок бывшей Смоленской губернии. В этом городке в скором времени должна была происходить ярмарка. Остановился дед в трактире. Трактирщик ему сказал, что базарная площадь уже сдана, но что деньги еще не уплачены. У деда же было с собой триста рублей денег и две ренты по пятьдесят рублей каждая.

Утром oн проснулся, видит: сидит человек в поддевке с золотой цепочкой через все пузо и пьет чай. Дед подсел к нему с разговором. А «заговаривать зубы» был он мастер. Человек оказался торговцем валенками. Спросил дед водчонки. Скоро оба опьянели порядком, и вот «под рюмкой» стал дед просить валенщика дать ему на подержание за три рубля поддевку и часы с цепочкой. Валенщик упирался. Тогда дед рассказал ему, что держит балаган и приехал, откупить площадь. Что деньги на это у него естъ, а вот «вида» он не имеет. А для «вида» нужны ему поддевка и часы. Предложил валенщику, если он ему не верит, пойти с ним вместе к купцу торговать площадь.

На том и порешили. Переоделись. Пошли к купцу. Подошли к дому. Дом хороший каменный в два этажа. Зашли с заднего хода. Вошли, перекрестились на все иконы. Видят: сидит купец в задней комнате, чай пьет. Гостей ни о чем не спрашивают, а сразу без опроса приглашают «почаевничать». Сели. Пьют. Подали один самовар. Выпили. Подали другой. Купец велел полотенце принести: пот утирать. Чай пили молча друг за другом наблюдение вели. А дед все на часы посматривает. Валенщику это не нравится, – боится, чтобы дед пружинку у часов не сломал. Он деда раза два в бок толконул. Дед на него внимания не обращает. Наконец, купец спрашивает, зачем дорогие гости пожаловали. Дед ему объяснил, что хочет снять площадь, слышал, что она уже сговорена, да деньги еще не уплачены. Сказал, что любит платить наличными, Вытащил свои три «катеринки», показал и ренты.

Купец просил прибавить. Дед обещал. Купец послал за приказчиком. Пришел приказчик, написал записку, дает деду читать. А дед неграмотный, но виду не подает. Глаза прищурил, смотрит.

Что же ты, – говорит, – не прописал, что деньги от меня получил?

Как не прописал? Извольте видеть, вот прописано: триста рублей и две ренты.

– Так, – говорит дед, – а я по слепоте и не вижу.

Расписался приказчик за неграмотного хозяина, деду передает. Дед видит, что делать нечего и говорит:

– Ставь теперь и за меня три креста.

Вышли они от купца. Переоделись, дед часы вернул, дал валенщику три рубля и «скорым лётом» полетел к надзирателю. Показал расписку, вложил в расписку «барашка». Надзиратель «барашка» взял.

– Дед, какого «барашка»? – спрашиваю я.

– «Барашка»?.. казначейского, – улыбнулся дед, – пятишницу.

От надзирателя пошел дед к околоточному – тому уж двух «барашков» сунул. От околоточного – к приставу. Отвалил приставу трех. – Без «барашков» на ярмарку не суйся.

Пошел на площадь, видит: купец, что до него площадь сговорил, колышки разбивает.

Начали они спорить чья площадь.

Дед пошел за надзирателем, показал расписку. Надзиратель удостоверил все дедовы права.

Узнал дед, что площадь хотел снять тоже балаганщик и уже место себе для балагана лучшее отметил. Загнал его дед на самый край площади, а сам свой балаган на им намеченном месте поставил. Позвал дед попов, отслужили молебен. Начались представления. И опять на этом дело не кончилось. Пригласил дед к себе в балаган своего нового приятеля – валенщика. Тот в полный восторг от представления пришел, а как стал Костя Емельянов «человека без костей» показывать, валенщик так разошелся, что ему пятирублевый золотой кинул. Дед это видел. Костя же хотел деда надуть и пятирублевик проглотил. Дед его спрашивает, а он отказывается: не было никакого золотого. Спросили валенщика.

– Бросил, – говорит, – как пить дать, бросил.

– Постой, – думает дед, – я тебя перехитрю.

Послал дед за касторкой, велел Косте выпить. Тот сначала отнекивался, потом видит, что делать нечего, – выпил. Дед его после того от себя на шаг не отпускал.

– Ну и что же? – спрашиваем мы.

– Палкой пошарил, нашел, – торжествующе оканчивал дед, – меня не проведешь, не на дурака напал.

Дед умер в 1903 году. Чтобы дорисовать его портрет, расскажу о нем еще одну историю.

Однажды, когда мы гостили в Смоленске, поругался дед с Костей Емельяновым. Тут вдруг бабка вмешалась и говорит:

– Чего ты Костю вором ругаешь! Сам ты хорош был. Помнишь, как у меня из кассы деньги воровал! Только мне куда по надобности отлучиться надо, ты в кассу сядешь; в балагане народу полно, а денег нет… Врешь ты…

– Чего там врешь, – разошлась и осмелела бабка, – по три копейки публику пускал, лишь бы денег побольше нахватать, пока я не вернулась. И все на водку.

Мне не раз еще придется говорить о балаганах, особенно когда я буду описывать нашу работу на Нижегородской ярмарке. Сейчас мне хочется рассказать только о том, как строились старые балаганы и как шла работа в них.

По рассказам отца, деда и знакомых балаганщиков выходило так, что наиболее благополучным было существование балаганов на зимних ярмарках. Зимою разгуляться людям было негде. Трактиры бывали переполнены приезжими, в балаганы же можно было притти с закуской и выпивкой.

Строились балаганы из досок «лапша». Дыры зашивались разломанными чайными ящиками. Крыша (смотря по состоянию балаганщика) бывала или из полотна, или из сшитой рядины, или из старых мешков. Внутри строилась сцена, вешался кумачовый занавес на кольцах. Перед сценой врывались в землю два столба с железными кронштейнами. В эти кронштейны с тремя гнездами вставлялись лампы-молнии. Роль ламп-молний в балагане была велика: они и освещали, и согревали, на них можно было разогревать пищу.

В зрительном зале устанавливались простые, грубо сколоченные скамейки. Передние скамейки бывали всегда, ниже, задние же иногда так высоки, что сидящий не доставал ногами пола.

Случалось, что особые любители балаганов покупали билеты под ряд на шесть-семь представлений и приходили в балаган со своими стульями.

Тут же в зрительном зале шла бойкая торговля семечками, орехами, маковниками, пышками, кислыми щами и другой снедью.

Перед входом в балаган строился помост – раус, о котором я уже упоминал. На раусе работал закликала. Закликалы вербовались большею частью из местных балагуров и трактирных завсегдатаев. От закликалы часто зависел сбор балагана. Хорошие закликалы так ценились, что балаганщики переманивали их друг от друга, с другой стороны среди балаганщиков существовали свои традиции. Например, закликалы работали поочередно, чтобы один балаган не мог сорвать представление другого. Я приводил текст закликания в балагане деда. Таких закликаний было множество; они постоянно изменялись в зависимости от программы, но общий характер их был один и тот же.

На раусе кроме закликал выступали иногда артисты с номерами. Сначала показывались мелкие номера, потом давался крупный трюк. Таким трюком было, например, «отсекновение головы» живому человеку.

Зазывался из толпы парень, свой, заранее «сговоренный». Парень подымался на раус, приносилась плаха. Голову парня клали на плаху. Он упирался. Палач в кумачовой рубахе показывал топор, рубил им дерево в доказательство того, что топор острый. Во время возни с парнем топор подменялся. Палачу давали жестяной бутафорский топор. Плаха была устроена так, что середина ее была пуста, пустота маскировалась материей в цвет дерева. Материя держалась на резинке. Парень клал голову на плаху там, где была натянута резинка. В момент удара он натягивал резинку, голова попадала в пустое выдолбленное пространство, а от нажима на резинку сверху выдвигалась крепкая доска, на которую и приходился удар бутафорского топора. Публике же внизу казалось, что голова отваливается, а тело продолжает стоять на коленях. Палач, ударив, бросал топор и вытаскивал из стоявшего на полу ведра бутафорскую голову, до того времени плававшую в клюквенном соку. Голова была вся в крови, по волосам из пакли текла кровь-клюква.

Палач потрясал головой, а закликала кричал: «Представление начинается. Сынок, давай третий звонок. Кто хочет смотреть оживление мертвеца, – полезай в балаган с того конца». И закликала торжественно указывал на вход в балаган.

Я так хорошо знаю технику этого балаганного номера потому, что указанное здесь «отсекновение головы» проделывалось нами в цирке в пантомиме «Стенька Разин».

День всех работников балагана продолжался с утра до вечера. Подбадривались и в холодные дни согревались «водчонкой» и хозяйской едой. Жалованье артисты получали сразу за всю ярмарку. Если лето бывало благоприятно в смысле сборов, то зимою уже не работали, так как в зимнее время работа в холодном, насквозь промерзающем балагане очень трудна.

В такой обстановке протекало детство отца. Домашняя жизнь, балаган деда, булочная дяди, смоленский базар – вот его первые впечатления. Если дед уезжал из Смоленска по делам, то моего отца он с собой не брал. Отец дружил с Костей Емельяновым («человек без костей») и от Кости выучился ряду акробатических упражнений. Лет в восемь отец умел уже ходить на руках, стоять на голове, делать рундат, фифляк[2]2
  Рундат – колесо, фифляк (сокр. флик-фляк), – перекат тела через голову.


[Закрыть], кульбит[3]3
  Кульбит – см. стр. 66.


[Закрыть].

Балаган он любил и, несмотря на противодействие деда, хотел работать в нем.

Легко себе представить, какое впечатление на деда, отца, Костю и на друга отца, Петю Васильева, их соседа, произвело появление на столбах и заборах объявления о скором приезде в город цирка Фюрера. Заволновались все; конечно, особенно волновались дети. Отец говорил, что ни о чем другом не думал и несколько дней подряд бегал на вокзал узнавать, когда приедет цирк. Наконец, цирк приехал. Когда отец попал на базарную площадь, его удивило, что балаган, который начали строить, был не четырехугольный, а круглый. Посредине врыт был высокий и толстый шест, от которого позже натянули полотняную крышу.

Появление в Смоленске цирка создавало для балаганщиков угрозу конкуренции, и потому понятно, что не только дед, но и другие балаганщики со вниманием следили за работой и сборами цирка.

Отец попал на первое представление с дедом и Петей Васильевым.