Текст книги "На арене старого цирка"

Автор книги: Дмитрий Альперов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Как только закончили работать Бим-Бом, цирк стал готовиться к гастроли Анатолия Дурова. На одной из репетиций выяснилось с большей определенностью наше положение. Вот запись отца от 13 ноября: «На репетиции мальчики поразили всех акробатов своим трюком – поворачиваться. Старик Фиоки и Гавана поразились комбинацией и красотой трюка. Под этим впечатлением Радунский предложил на пробу отработать в воскресенье днем».

Нас с Костей огорчило предложение отработать днем. Наш номер был не хуже номеров других акробатов, получавших в цирке большое жалованье. К общей радости нашей семьи работа наша прошла очень удачно. Нас смотрела вся труппа, явилась даже вторая жена Саламонского. Отец пишет: «Дебют мальчиков прошел очень хорошо. Бим – Радунский выразил удовольствие по поводу дебюта». Но одни похвальные отзывы нас с Костей не устраивали. Работая у Труцци в Риге или у Альберта Сура, мы занимали определенное самостоятельное положение. Труцци никому не давал гулять и всегда говорил, что ему нужны маленькие артисты столько же, сколько и большие. Здесь же в Москве все было по-иному. Программа составлялась только из номеров артистов, уже имевших имя.

Наш дебют с отцом состоялся 21 ноября. По совету Бома – Станевского, мы выбрали антре «Стаканы». Разговора в этом антре почти нет. Я проделываю ряд за рядом несколько сальто, каждый раз вынимая из кармана стаканы с пивом. Последний раз я вытаскиваю из кармана большую кружку с пивом, а после нее маленький аэроплан. Антре почти без слов прошло у нас хорошо. Но я опять не был доволен. Пробовал говорить с отцом, он отвечал одно: «Теперь не время. Кроме того, тебе скоро призываться. Нужно все терпеть».

Как-то поставили меня одного с репризой к наезднице, я взял и прочел в репризе «ются». Публика мне много аплодировала. Я опять начал уговаривать отца, просил его выступать с разговорными репризами, но он стоял на своем: не надо с этим спешить.

Через несколько дней меня увидел в репризе Бом. После номера он сказал мне, что говорить не нужно, а лучше делать репризы гимнастические. Это меня навело на мысль, что наша администрация не любила, когда клоуны говорят.

27 ноября 1914 года отец записывает: «Из-за «ются», которые Митя читал ежедневно, местный пристав создал целый инцидент, чуть не дошедший до протокола, от которого удержал мой довод». Отец заметил приставу, «что у начальства протокол вместо нашего порицания вызовет вопрос, почему он не запретил стихотворения сразу, а только через восемь-десять дней?» При помощи администратора Сазонова удалось пристава уломать, и инцидент оказался исчерпанным.

Начались у нас в цирке гастроли Анатолия Дурова, а в цирке Никитиных на Садовой-Триумфальной – гастроли его брата Владимира Дурова. Это был очень любопытный в цирковой жизни момент. Мы все напряженно ждали, что будет. Более неудачных гастролей мне не приходилось видеть. У отца следующая запись: «В первый раз пережил ужасное чувство при колоссальном фиаско, которое мне когда-либо приходилось видеть. Это сегодняшний дебют А. Дурова, который при вступлении на арену не мог вспомнить вступительное стихотворение, и, сколько раз ни старался, не выходило. Так и бросил. В публике – подавленная, мертвая тишина, которая и продолжалась во все время его номера…»

Случилось же следующее. Как только Анатолий Леонидович начал работать в нашем цирке, Никитин тотчас пригласил к себе Владимира Леонидовича. В городе одновременно появились рекламы двух цирков с именами двух братьев. Дебютировали они в один день. Дебют брата приводил Анатолия в нервное состояние. Он просил меня ему помочь. Я оделся в униформу и пошел на манеж. Свое выступление Анатолий Леонидович должен был начать со стихотворения, которое он на репетиции твердо знал. Стихотворение было недлинное и нетрудное. Начиналось оно словами:

Я снова здесь, как в оны годы…

И кончалось:

Чтоб хоть на миг забыть кошмар войны,

К веселью всех я призываю…

Немного развлекаться все должны…

Итак, я начинаю.

Анатолий Дуров обладал, как я уже говорил, феноменальной памятью и острым даром слова. Вышел он под гром аплодисментов и начал: «Я снова здесь, как в оны годы…» Сказал первую строчку и молчит. Я стоял сзади и сейчас же начал суфлировать ему вторую строку. Он молчит. Я подаю ему первую строку. Он молчит. Я опять повторяю первую строку. Тогда он начинает опять: «Я снова здесь, как в оны годы…», умолкает и говорит, обращаясь к публике: «Господа, я волнуюсь… сегодня брат мой выступает в цирке Никитина… Я снова здесь, как в оны годы…» Молчит опять, затем, не слушая того, что я ему суфлирую, обращается к униформе: «Дайте моих собачек!..»

Он вывел собачек и закончил номер при жидких аплодисментах.

Когда я пришел к нему в уборную, он сидел на стуле, запрокинув голову назад, и ни с кем не разговаривал. Жутко было смотреть на него. Я ушел, ничего не понимая. Для меня и сейчас его провал – полная загадка. Неужели же ненависть к брату, выступавшему на другой арене в том же городе, была так велика, что овладела им всецело и мешала ему вести свою, привычную ему, работу?

Немного попозже я опять зашел к нему в уборную. Он, очевидно, и сам был поражен, тем, что с ним случилось. Прочел мне стихотворение несколько раз подряд, затем начинал его с любой строки, наконец, прочел снизу вверх так же безошибочно.

Через двадцать дней состоялся его бенефис. Отец записывает: «Сбор – слезы. В манеже кто-то с мест бросил бенефицианту завернутую в газету метлу. Впечатление отвратительное.»

Так закончил свои гастроли Анатолий Дуров в цирке, где его так недавно забрасывали цветами и ценными подарками. Одна маленькая неудача – и все было забыто. Любимец, которого уносили с арены на руках, превратился в неудачника, которого надо гнать с манежа метлой.

1 декабря 1914 года у отца запись: «Антре прошло очень хорошо, но с протоколом. Какие-то два франта, назвавшись один присяжным поверенным, а другой почетным мировым судьей, потребовали составления протокола на администрацию за то, что она допустила наше антре в присутствии пятисот солдат, на которых похороны со свечкой и посыпание песком подействуют кощунственным и нарушающим благочиние образом, тем более в переживаемый момент войны. Все смеются нелепости такого протокола. Управляющий Вольбург даже ручается, что хода протоколу не будет, но все-таки в отзыве своем отметил, что за все выходы клоуны отвечают самостоятельно. Значит, дружба – дружбой, а табачок – врозь. Словом, нужно быть наготове. Везет в Москве на протоколы. За месяц в Москве – уже второй». А запись от 7 декабря гласит: «По словам Вольбурга, делопроизводитель градоначальства сообщил ему, что на протоколе за антре «Колодец» градоначальник наложил резолюцию: «выслать». Инициаторы (протокола) были лично у градоначальника с объяснениями. По делу может помочь только одно лицо, к которому он (Вольбург) завтра поедет и все устроит. Поразительно глупое положение. Никаких объяснений. «Выслать» и баста».

Инцидент был улажен управляющим Вольбургом, и дело замято.

20 декабря отец отмечает: «Ходили с кружками Красного креста по улицам. Успех средний. Заметно публика охладела и к раненым и к войне».

19 января 1915 года вся артистическая Москва производила сбор табака для посылки на передовые позиции. Цирк собрал больше всех.

25 февраля в фойе цирка Никитина состоялось утверждение устава Российского общества варьетэ и цирка. Было выбрано правление общества. Избранными оказались: Н. Бутелер, В. Дуров, Н. Никитин, Бом-Станевский и С. Алъперов.

9 марта отец отмечает взятие Перемышля русскими войсками. «На Тверской грандиозная патриотическая манифестация».

7 апреля было закрытие сезона 1914-1915 года. На закрытии разыгрался колоссальный скандал. Борец Шемякин заявил о неуплате ему арбитром-хозяином следуемых ему денег за то, что он не хотел лечь под Поддубного. В цирке началось невообразимое смятение. Была пущена в ход вся полиция, которая постепенно очистила цирк от публики.

После закрытия сезона мы получили приглашение выступать шесть дней в кино в Муроме, работая после сеансов за двадцать пять рублей в день, так как решено было, что мы начинаем оседлый образ жизни в Москве, то отец снял квартиру из шести комнат. Три комнаты мы сдали, а три оставили себе. После этого мы выехали в Муром.

Работа в кино мне не понравилась. Когда работаешь несколько раз в вечер одни и те же номера, то нет необходимого подъема, чувствуешь себя ремесленником и делаешь все механически.

Покончив через силу с кино, мы вернулись в Москву и через несколько дней выехали в Дмитров в цирк Байдони (бывший управляющий А. Сура).

Мы получили предложения и в большие цирки, но я в самое ближайшее время ждал призыва и потому не мог заключать длительных контрактов. Цирк Байдони был под шапито.

В таком маленьком цирке мне еще не приходилось работать. В нем было только четыре ряда скамеек, а за ними шли стоячие места. Труппа крохотная. Цирк играл через день. Жалованье мы получали аккуратно в тот вечер, когда играли. Сборы были хорошие. Проработав семь дней в Дмитрове, Байдони решил ехать в Вичугу. До моего призыва оставалось десять дней, и мы решили поехать с Байдони. Вичуга представляла собою большое фабрично-торговое село. Но крупная фабрика братьев Разореновых не работала: ярмарка, ко времени которой прибыл цирк, оказалась довольно многолюдной. На нее приехало много крестьян из окрестных сел и деревень. Ночевали они под открытым небом. Ночью жгли костры, и, когда мы возвращались после представлений домой, нам казалось, что кругом расположилось какое-то древнее становище. По обеим сторонам мелькали огни костров и слышался неустанный, несмолкаемый, говор тысячи людей,

Сборы приличные, а и у меня и у отца настроение плохое, трудно работать, когда впереди призыв. Из Вичуги мы отправили Костю в Москву, а сами поехали через Рыбинск в Петроград, где я должен был призыватъся.

С тяжелым чувством подъезжал я к Петрограду. Итти служить с перспективой попасть на войну – и это в то время, как я курицы не мог зарезать. А тут еще сознание, что отец остается с моим уходом без помощника и семья без материальной поддержки. А моя любовь к цирку? Я так любил его, что скучал в те дни, когда не было представления, шел в пустой цирк и весь день проводил там. Я был совершенно подавлен и угнетен. Отец понимал мое состояние, он записывает: «При всем старании, елико возможно, всеми имеющимися средствами отвлечь мысли мрачно настроенного Мити мне это не удается. Страх за исход его призыва слишком ясно отпечатан наего лице».

ГЛАВА XVIII

Петроград. Клоун Жакомино. Призыв. Немецкий погром. Цирк Сайковского. Монологи. Цирк Рудольфо Труцци. Ревель. Екатеринослав. Укротитель зверей Гамильтон-Веретин. Киев. Цирк Рудольфо Труцци и Стрепетова. Встреча с Бернардо. «Гала-ган в цирке». Курск. Недостаток артистических сил в цирках. Цирк Горца. Нижегородская ярмарка 1916 года. «Квасни». Шантаны. Московский цирк Никитиных. Работа на заводе. Вильямс Труцци. М. Н. Ермолова. Елка в Большом театре. Демонстрация. Арест Бутлера. Февральская революция.

Восемнадцатого мая мы приехали в Петроград. Пользуясь свободным временем, побывали в цирке «Модерн» на Петроградской стороне. Цирк большой, деревянный. Труппа хорошая. Мы провели в этом цирке целый день. Встретили там клоунов Костанди. Ночевать мы пошли к Жакомино, который был фаворитом Петрограда.

Жакомино как клоун ничего из себя не представлял. Начал он свою артистическую карьеру на моих глазах. У Чинизелли бегал под ковер. Позднее мы встречались с ним в Одессе в цирке Малевича. Он был симпатичный человек в жизни, владел четырьмя языками, иа арену выходил «красавцем». Раньше служил в труппе акробатов, прыгал прилично, и все его антре были построены на акробатике. Но он умел и любил себя рекламировать.

В те времена, когда интерес к цирку был большой, артисты цирка почти нигде не бывали. Их можно было встретить только в ресторанах. Жакомино в этом смьисле был исключением. Он бывал везде: в собраниях, в клубах, в литературных кругах. Дружил с литераторами. Рассказывал повсюду о цирке, приглашал в цирк нужных и интересных людей. Подписывая последний контракт с Чинизелли, он по договору с ним имел в цирке свою ложу и в нее приглашал тех, кто мог ему помочь и в смысле газетных заметок и в смысле рекламы. Рекламу он любил. Возьмет и закажет тысячи маленьких кружочков со своим портретом. Обратную сторону прикажет вымазать гуммиарабиком и, выйдя из цирка, соберет мальчишек, которые всегда вертятся у цирка, раздает им по сотне, другой кружочков и велит расклеить в определенном районе на окнах, перилах, дверях и скамейках. А за это потом пропускает мальчишек бесплатно в цирк на представление.

Сделал он еще такую штуку: заказал себе штамп со своей фамилией. Придет в магазин, где его знают, и попросит поставить штамп на оберточную бумагу, в которую завертывают покупки. Так его фамилия становилась знакомой широкой публике.

Бывало и так. Позовет он артистов с собою в кафе и уславливается:

– Я отойду вперед, а вы войдите; в кафе попозже. Увидите меня и кричите: «Жакомино, Жакомино, ты здесь?» Кричите так, как будто видите меня сегодня первый раз. За кофе плачу я.

Ну, конечно, услышав громкие голоса и знакомую по афишам фамилию, посетители кафе оборачиваются, смотрят и говорят вполголоса:

– Смотрите, вот клоун Жакомино.

В Петербурге он добился большой популярности, и его бенефисы назначались заранее на три дня подряд. Билеты можно было получить с трудом. Бенефицианта засыпали цветами и подарками. Знали его все. Он жил в прекрасной, хорошо обставленной квартире. Чего только у него ни было. Когда я ночевал у него, он показывал мне целую гору разнообразных

фотографий, массу подарков и отдельный чемоданчик, полный бумажниками, полученными от публики.

Я переночевал у него одну ночь и на следующее утро в десять часов утра пошел на призыв. Когда я увидел себя среди голых тщедушных тел своих сотоварищей по призыву, то решил, что песенка моя спета и что меня обязательно возьмут на войну. Был я среди них великаном. Голыми проторчали мы в приемной с часу до половины третьего. Наконец, городовой выкрикнул мою фамилию, и меня вытолкнули в другую комнату, где за столом сидело несколько военных. Когда я вошел, кто-то произнес: «Ну вот, хоть один в гвардию».

У меня в руках было удостоверение от професоора-ушника. В одном ухе у меня не было барабанной перепонки. Ее мне повредил во время акробатического упражнения Костя, Слишком твердо придя ко мне после сальтомортале на плечи. Удостоверение у меня из рук взяли. Доктор осмотрел мне зеркалом ухо и сказал: «Полнейшее прободение. Негоден».

От радости я сразу как был голый, проскочил через две комнаты к отцу, который в волнении ждал меня на лестнице.

Когда я отыскал свои вещи и оделся, мы вышли на улицу и пошли бродить по Петрограду, отец записал в дневнике: «Митя возвратился из кабинета присутствия навеки свободным человеком. Свободен по чистому билету. Что делалось со мной за время отсутствия его, нет сил передать. Но если бы я жил неограниченное время, я бы ни за какое число лет не забыл этот час. Мне кажется, я постарел на полвека, но все-таки это самый счастливый день моей жизни».

Разговаривая, мы пробродили по улицам Петрограда до полуночи и только в вагоне вспомнили, что забыли послать матери телеграмму о моем освобождении и за целый день ничего не ели.

На следующий день мы прибыли в Москву. Мать плакала от радости, настроение у всех было праздничное.

28 мая в Москве начался погром немецких фирм. По всей Москве творилось что-то невообразимое. Я никогда не забуду, как с четвертого этажа летели пианино и рояли и, падая, издавали совершенно особое, незабываемо-жалобное дребезжание. А за ними, как белые птицы, летели нотные листы ценнейших партитур. То громили фирму Циммермана. Громилы ходили толпами, выискивали магазины с нерусскими фамилиями и начинали погром, а, вернее, просто грабеж. Случалось, что наряду с немецкими магазинами грабили магазины дружественных держав. Где уж тут было разобраться: иностраищы! Громи, грабь, ломай!..-

В доме, где мы жили, был винный подвал Егора Леве. Громилы ворвались в подвал, выкатили бочки, тут же повыбили из них днища и пили, пили досыта, а потом валялись пьяные на дворе.

Отец записывает: «Все ужасы, пережитые мною за жизнь, ничто в сравнении с сегодняшним погромом немецких магазинов. Не хуже, чем после землетрясения в Мессине». 29-го запись: «…не ограничились разгромом магазинов, большинство из них предано огню… Черкасский переулок весь объят пламенем… говорят, убытки всех разоренных фирм равняются чуть ли не миллиарду. Ходят упорные слухи, что на некоторое время закроют все увеселения в Москве».

Мы пробыли, отдыхая от всего пережитого, в Москве около недели.

8 июня мы выехали в Рыбинск к Сайковскому, с которым отец договорился на месяц работы.

Цирк в Рыбинске был под шапито и очень маленький по размерам. Директор – простой человек, своеобразный по складу. Открытие вышло очень неудачным, так как вся труппа еще не съехалась и программа была неполная. Эта первая неудача отразилась и на последующих сборах. Мы с Костей решили давать номер другого, необычного для нас характера. Я выходил в смокинге, а он комиком. Первое время работа наша была сырой. Постепенно мы поняли, что нужно, и привыкли к своим костюмам.

Костюм в работе артиста цирка имеет огромное значение. Перемена его очень нервирует и отражается на ходе всей работы. Костюм того же покроя, но новый, уже разлаживает работу. Да что костюм! Ботинки и то дают себя чувствовать. В работе каждое движение рассчитано, а тут привходит что-то новое, необычное.

За время пребывания в Москве мы с отцом подготовили новый репертуар. В то время вошли в большую моду политические монологи. Их можно было купить на артистической бирже, которая бывала с двенадцати до трех у Филиппова в кафе. Здесь встречались директора, приехавшие для ангажемента с артистами, ищущими работы. Сюда приходили и артисты цирка, и артисты шантана. В эти часы вы могли за столиками встретить и антрепренера и журналиста. Тут заключались контракты и совершались сделки.

Монологи почти все строились на один лад. У нас их было несколько: «Черный царь», «Кровавое танго» и «Шакалы». Пожалуй, «Шакалы» были талантливее остальных. Я во всяком случае предпочитал это стихотворение. В нем проводится аналогия между шакалами, пожирающими раненых и трупы павших на войне, с теми мародерами войны, которые наживаются в дни народного бедствия.

Любопытно, что в разных городах эти стихотворения принимались разно.

Мы с отцом больше всего любили выступать с мелкими злободневными репризами, в которых вскрывались неполадки бытового и продовольственного характера. Публика их принимала хорошо, так как они касались ее жизненных интересов. Часто патриотические монологи диктовались администрацией. Случалось, что администрация запрещала чтение того или иного стихотворения, находя его слишком «левым». Как пример, приведу запрещение Акимом Никитиным монолога «В защиту солдат», с которым я выступал на арене весною 1917 года. Кончалось это стихотворение так:

Эй вы, сидящие в бриллиантах и уюте,

Не смейте их судить!

Смысл был такой: не смейте судить солдат за то, что они хотят кончить войну и уходят с фронта.

Б Рыбинске мы получили предложение от Рудольфо Труцци подписать с ним контракт на год. Отец послал согласие. На последнем представлении Сайковский пришел к нам в уборную, чтобы расплатиться с нами за работу. Он попросил нас закрыть дверь на крючок и спросил, есть ли у нас ножницы. Когда дверь была закрыта и ножницы ему даны, он снял штаны и стал пороть подкладку кальсон. Вынул из-под подкладки мешочек с деньгами. Вынул деньги, отсчитал то, что причиталось нам, передал отцу и, подмигивая ему, сказал: «Ни жене, ни банку не доверяю. Как соберутся деньги, сейчас меняно на крупные и в кальсоны. Уж тут не пропадут».

В наших дальнейших странствованиях мы не раз вспоминали Сайковского и его «банк в кальсонах».

В Рыбинске нам часто приходилось выступать в лазаретах, развлекая раненых. Патриотический пыл среди населения прошел, и раненые находились часто в очень скверных условиях. Нам приходилось бывать и у немецких пленных офицеров. У них всего было вдоволь: и конфеты, и шоколад, и хорошие папиросы. Обидно становилось за наших солдат, у которых часто не то что дешевых конфет или махорки, но и хлеба не было. Я был знаком с сестрами, расспрашивал их, в чем тут дело, они всегда отвечали, что это распоряжение «свыше».

Мы уехали от Сайковского, пробыли два дня в Москве у матери и сестер и отправились к Труцци в Ревель.

Ревель многим мне напомнил Ригу, только жить в нем было очень дорого. Отец записывает: «На вид базар грандиозный, но купить что-либо можно с большими затруднениями, главным образом за недоступностью цен. Соль и та шесть копеек фунт. Что-то сказочное».

Ревель был на военном положении, и ходить по улицам разрешалась только до часу ночи. По первому гудку все окна должны были закрываться, чтобы не проходил свет. Город погружался тогда в абсолютную тьму. Часто во время спектакля раздавался гудок, свет тушили, публика в темноте тихо уходила из цирка. Все с этим мирились, никто не роптал; ощупью добирались домой.

Часто бывало, что во время представления входил военный, говорил что-то коменданту, и тогда все зрители-военные быстро вставали и уходили.

В Ревеле было много англичан-военных из командного состава английских подводных лодок.

Несмотря на военное положение и постоянную тревогу, цирк работал в смысле сборов превосходно. Труппа у Труцци была небольшая, но, как всегда, из квалифицированных артистов. Наездники были: Альберто-де-Вре, «человек-лягушка» – Перкинс, дрессировщик – Коломбо, японская труппа – Яма-саки, французские эксцентрики – Базола, клоуны – Бонжорно и Коко, Ж. и П. Момино и С. и Д. Альперовы. Балетмейстер Прозерпи ставил небольшие пантомимы.

Когда Труцци просмотрел наш с Костей номер, он предложил переименовать его, и на афишах стали писать: «Оригинальные комики-акробаты Констан и его партнер Диметр». Номер наш прошел с большим успехом.

Работать у Труцци приходилось очень много. Мы с Костей радовались. У Труцци нельзя было не работать, это не то что в Москве. Отец же ворчал, говорил, что Труцци все соки выжимает.

8 августа у отца запись: «В городе царит невообразимая неразбериха, по поводу бомбардировки города Пернова. До истинного положения нельзя добраться. Болтают, кто во что горазд. В частности в труппе панику наводят Прозерпи и Бонжорно. Хнычут, суетятся, а сами ни с места. Курьезнее всего, что в цирке полные сборы. Никакого впечатления на толпу это поистине военное положение не производит. Как будто это – в порядке вещей. Целый день слышна была канонада».

24 августа отец записывает: «Получена официальная телеграмма, запрещающая играть с 26-го по 29-е. Как говорят, инициатива этого симпатичного распоряжения исходит от попов, которым кажется, что если не будет в эти дни увеселений, то мы обязательно выиграем войну».

В конце августа в городе стал чувствоваться недостаток во многом, – то нельзя достать сахара, то нет керосина. На базаре же цены на них спекулятивные. В магазинах была объявлена распродажа галантереи и предметов первой необходимости. Рассказывали, что распродажа шла по распоряжению сверху. Говорили, что производилась негласная эвакуация.

12 октября, когда мы давали в Ревеле наше последнее представление, наступила настоящая зима. Несмотря на холод в цирке, работающем под шапито, все представления шли в октябре с аншлагом.

Труцци с большим трудом через связи с военными властями удалось выхлопотать вагоны для лошадей и два классных вагона для артистов. Маршрут наш был: через Москву без пересадки в Бкатеринослав. В Москве нам удалось побывать дома и повидаться с матерью и сестрами.

17 октября мы прибыли в Екатеринослав. Первую ночь пришлось ночевать в цирке, так как ни в одной гостинице не было свободных номеров. Комнату мы нашли только через день. В городе заметно было значительное количество военных. Несмотря на запрещение продажи водки, на улицах шаталось много пьяных. Рассказывали, что все шантаны торгуют виноградным вином и в них идет настоящий разгул.

Во время представления, когда мы с братом исполняли наш номер, на арену неожиданно вышел офицер с георгиевскими крестами. Он был совершенно пьян, размахивал обнаженной шашкой. Ни полиция, ни офицерство не попытались остановить его. Если бы мы с Костей не отскочили в сторону, он, наверное, ранил бы нас.

Цирк в Екатеринославе отапливался; несмотря на это, играть было холодно. Здание выстроил Жижетто Труцци, который уступил его брату Рудольфо, так как тот из-за войны не мог играть в Риге. Рудольфо старался не ударить лицом в грязь и давал самые лучшие номера. Но из-за холода публика слабо посещала цирк. После ревельских сборов Рудольфо все казалось плохим. Он был не в духе, не знал, на ком сорвать зло и, конечно, в первую очередь обрушивался на артистов.

Гастролеры сменялись у нас чуть ли не через день. Шталмейстер Джиовани был совершенно измучен, так как Труцци почти каждый день вытаскивал из сундуков новые сбруи и показывал новую дрессировку. Он был самолюбив и тщеславен: ему хотелось, чтобы после его отъезда говорили, что цирк Рудольфо сильнее цирка Жижетто Труцци.

Из гастролеров самым интересным являлся укротитель Гамильтон с группой львов и тигров. Звери были на редкость добродушные. Настоящая фамилия Гамильтона была Веретин. Был он русский, свою карьеру укротителя начал с того, что еще мальчиком прислуживал и работал около зверей. За двадцать лет работы с ними он изучил все привычки и повадки артистов-зверей, то есть тигров и львов.

Как он умел обращаться с ними, как кормил их, как лечил в случае болезни! У льва Каро был флюс, и я сам видел, как Веретин в клетке подтаскивал его к себе и прикладывал ему к больному месту горячие припарки. Звери лизали ему руки, он же себя чувствовал среди них совершенно спокойно. Подчинялись они ему беспрекословно. Странно было видеть, что дикие звери так охотно и дружелюбно подчиняются человеку.

Однажды он попросил, чтобы мы, человек десять, вошли вместе с ним в клетку и снялись с ним и со зверьми. Мы согласились. Все шло очень хорошо. В клетку мы вошли спокойно, расселись. Вдруг вспышка магния, звери всполошились и стали кидаться в разные стороны. Мы, конечно, перепугались и бросились к выходу, но достаточно было приказания Веретина – и тотчас все львы и тигры пошли по местам. Вторая вспышка магния прошла при полном спокойствии зверей, и вышла прекрасная фотография.

Гамильтон-Веретин делал битковые сборы.

Вскоре пришла телеграмма, что с 26 декабря мы должны освободить здание. Труцци с управляющим уехали на поиски другого здания для цирка. В Киеве им удалось сговориться со Стрепетовым, снявшим Гиппо-палас Крутикова, о совместной работе в одном здании. Артисты сомневались, чтобы три кита: Крутиков, Рудольфо Труцци и Стрепетов могли ужиться вместе.

23 декабря мы выехали в Киев. Приехали 24-го и увидели, что по городу уже расклеены афиши об открытии 26-го декабря цирка Труцци и Стрепетова в Гиппо-паласе.

Программа была очень большая, так что половина артистов сидела без дела и не работала. Одних клоунов было шесть пар. В представлении принимали участие четыре пары, две пары отдыхали. В числе приглашенных на работу клоунов оказался старый партнер отца – Бернардо. Работал он в паре с клоуном Вольдемаром, и работа их шла не очень ладно. Встреча отца с Бернардо была очень трогательной. Мы сняли номера в одной гостинице и все время проводили вместе. Бернардо жаловался, что ему не везет. Когда он увидел меня, то был поражен моим ростом. Ход нашей работы на арене, ее слаженность его очень удивили.

У нас с отцом был свой жанр, и конкуренция других клоунов нам не была опасной. Работа шла так: мы выходили с двумя-тремя репризами, потом отец читал монолог, его сменял я, заканчивали мы мелким комическим трюком. Монологи принимались публикой очень хорошо и всегда имели успех. Они вносили в программу разнообразие. Перед нами было три клоунских выхода, мы заканчивали программу. Три пары клоунов, работавших до нас, давали буффонаду, наш же жанр был другим, на них не похожим.

После первого дебюта Вольдемара и Бернардо поставили на программу в первом отделении вторым номером. Это их обоих очень укололо. Отец пишет: «Вольдемар хотел итти к дирекции протестовать против такого унизительного нарушения их авторитета. У нас антре – с громом».

Мне было очень жаль Бернардо, когда он со слезами на глазах жаловался, что ему на старости лет приходится работать вторым номером. Только следя за их работой, я понял, что значит сработанность в клоунском искусстве. Бернардо был исключительным комиком, Вольдемар хорошим клоуном, но вместе у них не было ансамбля, той необъяснимой словами внутренней связи, которая так необходима для клоунского ансамбля.

Нет связи, нет внутреннего огонька – нет и успеха. Это отсутствие внутренней спайки публика ощущает с поразительной чуткостью. Часто бывало – работают два клоуна вместе, имеют уже хорошее имя, расходятся. Сходятся затем с другими партнерами, прекрасными артистами, но работа не идет, не чувствуют они друг друга, нет законченности, нет нужной простоты. И публика не верит в то, что они дают. Нет у них правды, а в клоунском жанре – это главное. Клоунское искусство в том и заключается, что ты даешь несуразности, детски-наивные вещи, но сам веришь в них, и они доходят до публики. В этом – залог успеха клоуна. У Бернардо и Вольдемара этого необходимейшего в работе качества не было.

В цирке происходило много неприятностей из-за того, что три директора никак не могли поладить между собой. Рудольфо Труцци расплачивался с нами аккуратно. Стрепетовские же артисты не получали в срок жалованья. Каждый из директоров старался выдвинуть своих артистов. Таким образом создавались всяческие трения и недоразумения.

8 февраля 1916 года в цирке состоялся гала-спектакль в пользу Русского театрального общества. Участвовать должны были лучшие театральные силы Киева. Афишу выпустили умопомрачительную, цены на билеты назначили бешеные. Валовой сбор дошел до пятнадцати тысяч рублей. Первый ряд стоил двадцать пять рублей.

Представление начали в десять часов вечера, так как декорации не поспели к сроку. На манеже были сооружены колоссальные колонны греческого храма, на фоне которого шла «Прекрасная Елена». Елену исполняла артистка Пионтковская.