Текст книги "На арене старого цирка"

Автор книги: Дмитрий Альперов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

После того как он сделал два самостоятельных жонглерских номера, мне довелось с ним работать в двух городах, и позже я встречал его в Москве в «Эрмитаже». Он выработал себе определенный режим, репетировал очень много, и ничто, кроме этого его не интересовало. Бывало летом позовешь его купаться. Он пойдет и обязательно возьмет с собой шарики. Выкупается, сидит на солнце и бросает, и ловит. Он был моложе меня на четыре года и очень дружил с братом Костей. В Воронеже мы жили с ними в одном доме, и часто то мы обедали у них, то они у нас. За столом, пока подадут еду, он сидит, разговаривает, сам уже начинает бросать, то ножик, то вилку, то шарики из хлеба. Мать моя его за это часто ругала. Позже, когда он был уже знаменит как жонглер, кто-то спросил его: «Энрико, почему ты все время что-нибудь бросаешь, ведь ты и так хорошо жонглируешь?» Он: стоял в это время у умывальника, чистил зубы и подбрасывал то мыло, то зубную щетку. Он удивленно посмотрел на спрашивающего и ответил: «Еели бы я все время не бросал, я бы никогда не был хорошим жонглером». Жонглерство один из труднейших цирковых жанров. Нелепо прервалась жизнь Энрико Раетелли – одного из лучших жонглеров. Погиб он от палочки, которую держал в зубах во время работы и на которую ловил мяч. Утром он вырвал себе зуб, а после обеда пошел в варьете, где работал, и начал репетировать. Палочка была наканифолина. Он, как всегда, взял ее в рот и проделал все, что было нужно. Вечером он работал. На другой день у него распухла щека и у него началось заражение крови. Умер он в 1933 году. Однажды, уже в революционное время, я встретил в Москве жонглера Каро, когда-то не менее знаменитого, разговорился с ним и спросил: «Ну, как Энрико за границей работает?» – «Что говорить, – ответил он мне, – наши старики приехали смотреть его в Винтер-гартен. После его выступления оба они, и Солерно и Чинкевалле, пошли к нему в уборную, по их словам, им и в голову не приходило, что можно делать такие штуки. Да и я, даже в мой расцвет, ему в подметки не годился бы».

Сур поручил мне заниматься акробатикой с учениками, а сам со мной занимался мимикой и ездой на лошади. В цирк мы приходили к десяти часам и уходили из цирка в четыре. У Сура был управляющий Байдони. Жалованья он не получал, а мог безвозмездно пользоваться буфетом. Отец мой называл его «кабатчиком». Сам Сур его недолюбливал, а жена Сура его жаловала. Эта, когда-то красивая женщина была раньше шансонетной танцовщицей. Выступала она под фамилией Мерседес. Сур влюбился в нее, ушел от отца и открыл свой цирк. Она вела всю хозяйственную часть цирка и ведала балетом. Была она француженка, своим ученицам давала иностранные имена: если приходила Катя, то она перекрещивала ее в Кармен, Наташу называла Нелли, и т. д. Весь балет состоял из Кармен, Марго, Эльз, Кетти, Жужу, а на самом деле это были Насти, Кати, Маруси, Анюты и Дуни. Тех из девушек, кто был поспособнее, Сур ставил на лошадь и делал из них наездниц.

«Сурша» (как мы ее звали) была женщина нелюдимая, черствая и держала, самого Сура в руках. Она располагала крупными деньгами, но была очень экономна и давала их только в случае крайней необходимости. В то же время не любила никому должать и при плохих сборах брала деньги из банка и платила жалованье артистам полностью. Несмотря на угрюмость своего характера, она любила молодежь, и у нее были фавориты.

Первое место среди них занимал упоминавшийся ранее Вася-горбун. Мерседес была убеждена, что он приносит им счастье, он был ее доверенным лицом и главным билетером. Выделяла она еще шорника Тимонина и осветителя Фирсова, специалиста, по raзовому освещению. Оба они стали (не бросая своей работы) хорошими артистами-гимнастами.

Труппа жила дружно. Сур умел так управлять, что мы считали его не директором, а командиром и очень уважали. Артисты делали в цирке все. Им об этом говорить не надо было. Даже, если нужно было, вешали шапито. Выходило так, что цирк был нашим общим делом. Такой дружеской атмосферы не было ни в одном цирке. Однажды заболели две балерины, yчаствовавшие в пантомиме. Заменить их никто из женщин не мог. Тогда Энрико и Костя предложили Суру свои услуги. Вечером они надели парики и женские костюмы и удачно справились со своими ролями.

Сур поставил пантомиму «Дрейфус», и, как это ни странно, она в те годы делала сборы. Дрейфуса играл отец, а Эстергази – я.

В Полтаве мы, наконец, получили вещи, оставленные нами в Вологде. Привожу запись отца: «Наконец-то вологодский багаж получен. Восторгу нет конца. После шестнадцати месяцев все вещи совершенно целы и кажутся какими-то странно новыми. Весь вечер были заняты разборкой, в особенности Костя до часу ночи копался в своем сундучке».

Работа у Сура после других цирков казалась особенно приятной. Не было недовольства, натянутости, фальши. Все делалось с охотой. Сур любил поощрять молодежь. Нам с Костей он предложил выступать на утренниках, заменяя отца. В программе стояли Д. и К. Алыперовы. Отец был свободен, и Сур говорил ему: «Ма, у вас взрослые дети. Давайте им работать. Пусть учатся».

Наблюдал, как мы выступаем, и давал советы.

В январе сборы упали, так как стояли сильнейшие морозы. Публика не могла высидеть всего представления и уходила. Не помогли сборам ни гастролеры, ни чемпионат Крылова. Партнер Крылова, тридцатилетний геркулес Карл Микул, умер в Луганске от брюшного тифа, и Крылов один держал чемпионат.

Весь пост мы пробыли в Полтаве и перед пасхой переехали в Воронеж. Первое представление состоялось в первый день пасхи 26 марта 1912 года. Публика нас встретила очень тепло, как старых знакомых. Но нам не повезло. Мы давали номер «Продавец яиц». По ходу номера я ставлю корзинку яиц на длинный шест, спотыкаюсь и валю эту корзину в публику. Корзина прикреплена к шесту, яйца деревянные, привязаны на веревочке, и потому в публику они не падают, а остаются болтаться на шесте. И вдруг в то время, как я наклонил шест в публику, он сломался, и корзина с деревянными яйцами и половина шеста улетели в публику. Мы ушли с арены без единого хлопка и были очень огорчены. Сур сейчас же пришел к нам в уборную и сказал, чтобы мы готовили другое антре, так как он нас выпустит в третьем отделении. Новое наше выступление сгладило впечатление от первого неудачного.

Несмотря на все еще стоявшие холода, цирк посещался охотно.

В городе состоялось в один из дней торжественное открытие памятника поэту Никитину, уроженцу Воронежа[46]46
  Никитин И. С. (1824-1861). Памятник поставлен был в связи с пятидесятилетием со дня смерти поэта.


[Закрыть]. На открытие было привезено от разных обществ и учреждений много серебряных венков. Хранились эти венки в городской управе, и когда у нее на что-то нехватило средств, управа эти венки заложила. Весть об этом мигом облетела город и послужила нам темой для одного из номеров. 8 апреля 1912 года у отца следующая запись: «Каламбур про никитинские венки произвел фурор. Полицмейстер, хотя и смеялся, но просил к нему в управление зайти на чашку кофе. Ох, уж это кофе! Знаю я его! Каламбур про венки, конечно, запретили».

Вскоре Сур разделил труппу на две части. В Воронеже он оставил чемпионат Крылова при шести маленьких номерах. Когда по городу были расклеены афиши о чемпионате, жители стали говорить: «Опять Крылов». Тогда Крылов придумал трюк. Он уехал из города, и чемпионат работал без него десять дней. Первое место занял Людвиг Келлер. На десятый день в воскресенье на арене появляется борец в маске и вызывает на борьбу весь чемпионат. Келлер борется с Русаковым и кладет его запрещенным в цирке приемом борьбы. Поднимается невероятны шум. Тогда с мест срывается борец в маске, берет Келлера за задний пояс и кладет его на обе лопатки. В цирке необычайное оживление, шум, говор, аплодисменты. Вскакивает Келлер и сдирает с положившего его противника маску. Под маской оказывается Крылов. Что сделалось в цирке! Я думал, что он рухнет от аплодисментов.

Так Крылов вступил в чемпионат. На другой день он ходил петухом и все спрашивал артистов: «Ну, как, джентльмены? Здорово получилось? А вы говорите – Крылов не артист».

Очень любил Крылов эффектные трюки. Одним из излюбленных приемов его был следующий. Уже конец чемпионата, остается только финальная'борьба, а Крылова в цирке еще нет. В публике крики протеста и в01змущения. Арбитр предлагает заменить борьбу Крылова и его противника любой парой из чемпионата на выбор. Публика не соглашается, кричит: «Лавочка!.. Давайте Крылова!» Но Крылова все нет. Наконец, за пять минут до полицейского часа, т. е. до двенадцати часов, с криком, в одной жилетке, с болтающимися сзади помочами вбегает на арену Крылов и кричит, что он опоздал из-за неправильного хода часов. Сует всем под нос золотые часы. На них одиннадцать часов. Он взволнован. Тут же на арене снимает под общий хохот штаны, рубашку, все еще с часами в руках. Он хочет бороться, но арбитр заявляет, что полицейский час, и он не может выпустить ни одной «пары. Крылов ругается, плачет и как хватит от злобы часы об арбитрский стол. Часы, конечно, вдребезги. Борьба откладывается до следующего раза. Публика расходится, веря Крылову, что он опоздал. А в уборной Крылов спрашивает: «Ну, как, джентльмены? Здорово? Еще сборик обеспечен. А часы всего двадцать пять рублей стоят. Да еще золото в лом сдам. Не обманешь – не продашь, джентльмены!»

Другим частым трюком Крылова было «кровопускание». Проборовшись минут пятьдесят, он уходил в перерыв за кулисы и там брал в рот маленький резиновый пузырь, наполненный красными чернилами. На арене противник кладет его за ковром передним пассом, на лопатки. Б это время он раскусывает резинку прямо в лицо противнику и размазывает на своей физиономии льющуюся изо рта кровь. Ну, конечно, борьба прекращается до следующего раза. Ходил про него слух, что где-то он по ошибке наполнил в темноте резиновый пузырь черными1 чернилами вместо красных. Во время борьбы раскусил и выплюнул, тогда только заметил ошибку и пришел в бешенство. Потом, когда его спрашивали: «Петр Федотович, а как там получилось с чернилами?», он строго смотрел на спрашивающего и говорил: «Молчи, щенок. Это, джентльмены, все анекдоты. С кем они не бывали»

Из Воронежа мы поехали с цирком Сура в Нижний Новгород. Но не на ярмарку, а в город. Taм построили на сенном базаре цирк под шапито. Открытие цирка состоялось 30 апреля 1912 г. Несмотря на очень приличную труппу, сборы были крохотные. Нижний без ярмарки был пустой город. Кроме того, в нижегородском театре играли постоянно гастролеры. Все это вместе взятое и влияло на сборы. Сур был в отчаянии. Надежда оставалась опять-таки только на борьбу.

В Нижнем в нашей семье произошло прибавление. Родилась сестра Клеопатра. Мы все наперебой няньчилисъ с ней. Ходили мы с отцом смотреть на то место, где обычно бывала ярмарки. Странно выглядели ряды, закрытые магазины, пустующая площадь. Kaк будто попали мы в сонное царство, где все и вся спит мертвым сном. Кроме сторожей мы там никого не видали.

7 мая отец записывает: «Сегодня всем клоунам полицмейстер запретил говорить нецензурированные вещи, взяв от Сура подписку». 15 мая он отмечает: «Состоялся наш бенефис. Но гастроли в театре Варламова, как и нужно было ожидать, подорвали наш сбор».

29 мая мы выехали в Павлова, живописный городишко, который считался селом, а не городом. Жители Павлова не соглашались переходить на положение горожан, считая, что тогда придется платить больше налогов и им не разрешат иметь в каждом доме кузницу.

Цирк был открыт, но публика не шла, сборы были по десять-пятнадцать рублей в вечер. Тогда Сур решил давать общедоступные представления. Это было правильно, сборы сразу поднялись до двухсот рублей. Кустари Павлова зарабатывали очень немного, так как делали только черновую работу для фабрик и получали за нее гроши. Фабрики же их (как теперь говорят) полуфабрикаты доделывали, шлифовали, никелировали и пускали в продажу.

По настоянию Сура в день нашего бенефиса по улицам Павлова разъезжала кавалькада из двенадцати извозчиков и десятка цирковых лошадей. Артисты ехали верхами, на извозчиках был размещен оркестр. В руках у артистов были большие плакаты: «Сегодня бенефис клоунов Альперовых». Вечером сбор был наивысший за все пребывание в Павлове. Сур торжествовал, что его идея оказалась удачной.

Дом, в котором мы жили, принадлежал женщине, муж которой был сослан на каторгу как фальшивомонетчик. Хозяйка, простая, недалекая женщина, рассказывала, что муж ее делал рубли из лома серебра и совершенно, как настоящие. Он не попался бы, если бы не дети, которые случайно взяли для игры недоделанные рубли. Полиция нагрянула с обыском. Взяла штамп и совершенно готовые пятьсот серебряных рублей. А на суде делавшие обыск полицейские показали, что нашли только штамп. Пятьсот же рублей остались в карманах полицейских.

18 июня 1912 г. мы покинули Павлово. Уезжали мы в восемь

часов утра на Кочковском пароходе «Проворный». Отец записывает: «Провожают, масса народу иа пароходе и пристани. Высыпало все село. Тысячи платков и шапок приветствуют. Трогательный момент».

Мы переехали с цирком в Муром, где должна была открыться ярмарка. Ярмарочная площадь была немощеная. Палатки деревянные. Много щепного товара: дуги, колеса, лопаты. Все это горами навалено прямо на землю. Торговцы ночуют тут же на возах, в палатках, оберегая свое имущество. На ярмарке два балагана и кино. И повсюду главный ярмарочный российский товар – водка. Пьяных можно было встретить в неограниченном количестве и днем и ночью. А тоску русский человек изливал в бессмысленной, на мой взгляд, песне «Пускай ма-а-а-гила меня накажет за то, что я ее люблю…» Песня эта рыдающим воплем стояла над всей ярмаркой. Отец записывает: «Город специфический – в «русском» духе. Гнездо союзников. Вся наша администрация советует на манеже быть осторожными».

Муром – город красивый. Много зелени. Прекрасный сквер с рестораном. В построенной на берегу Оки четырехярусной беседке мы просиживали с отцом до восхода солнца, любуясь на огни пароходов, темные ночью плоты с единственной светлой точкой от разложенного костра.

Работа иа ярмарке покрыла Суру все материальные недохватки в Павлове и Нижнем Новгороде. Десять представлений прошло с аншлагом.

В Муроме Сур решил продать одну из своих школьных лошадей, которая плохо поддавалась дрессировке. Лошадь была седая в яблоках. Выучил он ее только испанскому шагу, да еще умела она под марш выбрасывать передние ноги. Сказал Сур барышникам, чтобы они ему подыскали покупателя. Барышники сообщили, что настоятелю монастыря нужна лошадь. Байдони стал сговариваться с настоятелем. Попробовали лошадь: идет в паре с другой серой лошадью хорошо. Настоятель решил, что можно будет на ней встречать архиерея и возить иконы, и стал закидывать удочку, не пожертвует ли Сур лошадь для монастыря. Байдони нашелся сейчас же и сказал: «Напрасно будешь говорить, батя, ведь хозяин – немчура». Настоятель покряхтел и заплатил требуемую сумму. Угостил Байдони коньяком и к сумме продажной расписки приписал стоимость двух бутылок коньяку и себе рублей двадцать пять. Байдони согласился подписать расписку только с условием, чтобы и на его долю было приписано десять рублей. Расписку переписали, и десять рублей Байдони, конечно, тут же пропил.

Через несколько дней приехал архиерей. Приехал он поездом, ему подали коляску, запряженную двумя серыми лошадьми: он должен был проехать через всю ярмарку в собор. На вокзале его встречало духовенство и много народу из горожан. Мы на вокзале не были, а пошли вместе с Суром и Байдони посмотреть, как он выедет на большую дорогу, шедшую мимо ярмарки. Видим – едут, лошадь идет хорошо. Как только коляска поровнялась с ярмарочной территорией, в балагане оркестр заиграл марш. Наш «Монплезир» давай выкидывать передние ноги в такт музыке, сбивая этим с шага и вторую лошадь. Кучер дергает возжи, а он то испанским шагам идет, то в такт музыке. Это было так смешно, что мы катались от смеху. Один Сур волновался, хотел поправить дело, подбежал с палкой к лошади и стал приказывать ей. Она же, заслышав его голос, старательнее стала делать па под музыку. Пришлось остановить экипаж, архиерей пересел в другую коляску. Духовенство было в смущении, а мы долго вспоминали «Монплезира», его испанский шаг и растерянные лица архиерея и сопровождавшего его духовенства. Все «благолепие» выезда пропало.

В Муроме все постройки были деревянные. И потому, как только где-либо начинался пожар, люди бросали все и бежали тушить. В городе была только одна пожарная часть. В день нашего бенефиса ударил набат. Вся публика моментально-бросилась вон из цирка. Не осталось ни одного человека. Мы не доканчивали спектакля. На другой день шла пантомима «Тарас Бульба». Я играл Андрея. Меня только что убили, я упал, лежу и вдруг слышу опять набат. В минуту цирк опустел. Слышу голос отца: «Вставай. Не для кого играть». Я вскочил, бросился в уборную, наскоро снял грим и помчался с другими артистами на пожар. Прибежали мы, смотрим – пожарных нет. Оказывается, загорелось сразу в двух концах города. Жители бегают, тушат сами. Искры сыплются на соседний дом, и он вот-вот загорится. Тогда мы, циркачи, бросились на крышу дома, нам подали туда простыни, одеяла и из рук в руки начали передавать ведра с водой. Мы сидели на крыше и поливали одеяла из простыни. Таким образом, пока тушили пожар, нам удалось отстоять соседний дом, и пожар был ликвидирован. К концу пожара приехал исправник и благодарил нас. Когда же, наконец, приехала пожарная команда, толпа встретила ее смехом и тюканьем.

На другой день Сур собрал нас на манеже и категорически запретил нам, молодежи, бегать на пожары.

Ярмарка кончилась. Сборы сразу упали. Площадь очистилась от картонных домиков, возы с последней кладью уехали, и только, как большой, доживающий последние дни гриб, посреди площади стоял цирк.

На пароходе мы перебрались в Касимов; город красивее Мурома, но к нему трудно добраться зимой: стоял он в пятидесяти верстах от железной дороги. В городе много татар. Особенность города: обилие очень красивых лошадей. Цирк находился между городом и ярмаркой. Часто можно было видеть: едет татарин, упряжь у него небогатая, а лошадь – загляденье. Мы почти каждое утро ходили смотреть торг. На ярмарке продавалось много лошадей и всякого другого скота. Огромное поле – его взглядом не окинешь, и все лошади. Часто слышалось: – держи!., лови!.. Это означало, что лошадь сорвалась и убежала. Мы в первое время думали, что вора ловят, но в этом отношении касимовская ярмарка составляла счастливое исключение. Воры сюда на гастроли не приезжали, так как знали местный обычай: если поймают вора, то тут же с ним расправлялись самосудом. На ярмарке не было ни «тринадцатой веры», ни «трех листков».

Вечером перед цирком выстраивались телеги, брички, фаэтоны, линейки. Татары приезжали на представление целыми семьями.

В Касимове у нас начали выступать гастролеры – труппа дагомейцев. Они показывали быт и жизнь «диких» чернокожих племен. По улицам они ходили почти голые. На них были только юбочки из соломы. У женщин много.бус. По-моему, вид их привлекал толпу, и сборы были хорошие. Они исполняли воинственный танец, ходили босиком по битому стеклу и пили горячее олово.

В это время шел спор между Яном Польди и англичанином Честер-Диком. Англичанин объявлял в цирковом журнале, что он предлагает пятьсот рублей тому, кто сделает такое сальто-мортале с велосипедом в воздухе, какое делает он.

Ян Польди решил во что бы то ни стало сделать это сальто.

Он заказал себе особый аппарат. Была поставлена наклонная доска, разбегом в восемь аршин. На конце доски сделаны были перила. На верхней части наклонной доски скобы, которые за колесо держат велосипед с седоком. Когда снизу дергают за веревку, то скобы отпускают велосипед, и он катится по наклонной доске. Ударяясь внизу о перила, ездок вместе с велосипедом переворачивается в воздухе и приходит с четырехаршинной высоты на пружинный помост колесами. Для выполненья этого трюка надо было иметь точный расчет аппарата. Над этим как раз и трудился Ян Польди, и это ему плохо удавалось. Мы над ним подсмеивались и еще больше раззадоривали его. Он тратил на аппарат свои последние сбережения, переделывая его несколько раз. Наконец, у него нехватило денег и он пришел просить отца дать ему денег для уплаты за переделку. Отец дал. Аппарат принесли, поставили, и Польди начал репетировать. Я держал ему лонжу. Сначала у него дело не клеилось, потом постепенно наладилось. Сур настаивал, чтобы он и вечером делал трюк на лонже, так как это было безопаснее. Польди согласился. Вечером он выступал. Вот запись по этому поводу отца: «Сегодня сальто с велосипедом прошло с полным фиаско. Не доехав до пункта, пустил руки с руля и, не крутя, полетел вниз, ударившись лбом о стойку. Не будь лонжи – прощай, Ян Польди! Голову он себе разбил здорово».

На другой день артисты судили, рядили и нашли, что подушка, на которую приходит после сальто Польди, слишком тверда. Опять надо было переделывать аппарат. Польди со слезами на глазах говорил, что проклинает день и час, когда связался с этим аппаратом.

– Добьюсь, – говорил он, – найду себе сначала покой, а потом – он махал безнадежно рукой. – Но все равно поворота назад быть не может.

Ярмарка в Касимове кончилась. Цирку здесь делать было нечего. Мы прожили в городе еще несколько дней. Ходили ловить рыбу, купаться и пить кумыс на другую сторону Оки. В городе была одна достопримечательность – это могила шута Балакирева[47]47
  Балакирев И. А. – придворный Петра I, при Анне Иоанновне стал придворным шутом.


[Закрыть]. Он родом из Касимова, его похоронили здесь и над могилой поставили памятник.

Родился в 1699 году. Был привлечен к суду в процессе Moнca и сослан. Из ссылки возвращен при Екатерине I и произведен в поручики. Существует ряд сборников «анекдотов Балакирева», т. е. рассказов об остроумных выходках, приписываемых Балакиреву, как шуту Петра I. В эти сборники вошли анекдоты из различных источников, русских и иностранных.

Из Касимова мы двинулись пароходом на Рязань, чтобы оттуда попасть в Козлов, где для нас уже строился цирк.

Цирк в Козлове стоял на базаре. На открытие приехал из Тамбова губернатор. Первое отделение прошло очень хорошо. Во втором отделении первым номером стоял «Полет на голове через весь цирк».

В цирке натянули трос. К нему на скользящих колесиках подвязали трапецию. На трапецию должен был стать на голову артист и по наклонному тросу, съехать с переднего хода к выходу на конюшню.

В переднем ходу трос был привязан за губернаторскую ложу. Она была построена наверху, и в нее нужно было подниматься по лесенке. Началось второе отделение. Артист Верст проделал свои упражнения на трапеции, подошел к тросу, сел на подвешенную трапецию, подтянулся на руках и стал спускаться. Доехал до середины и, вдруг чувствует, что проволока как-то поддается, обвисает. Заметила это и униформа и не может понять, в чем дело. Видят только, что в ложе губернатор машет руками, а дети, сидящие с ним в ложе, плачут и кричат. Артист перестал скользить и повис на проволоке. Ничего не подозревающий оркестр шпарит во-всю. Бросились к губернаторской ложе – смотрят: она наклонилась и отъехала от лестницы аршина на полтора. В ложе – паника. Дети плачут, губернатор взволнован, вокруг бегает полиция и не знает, как ей вытащить из ложи губернатора и губернаторских детей.

Наконец, кто-то догадался вызвать пожарную команду, находящуюся рядом. Подставили лестницу, и все были сняты из ложи. Губернатор уехал, приказав Суру завтра явиться к нему. Представление кое-как было закончено.

Под впечатлением этого скандального случая ночью все принялись укреплять ложу. Оказалось, что столбы, на которых она стояла, были плохо врыты в землю. Михнов, строивший цирк, не проследил, как врыли столбы. Утром. Сур поехал объясняться к губернатору. Он пробыл у него долго и, приехав, рассказал, что губернатор объяснялся с ним по-французски, расспрашивал, как это случилось, нет ли тут подвоха, не было ли это сделано нарочно. Сур рассказал о плохо врытых по небрежности столбах и заверил, что подвоха никакого не было. Губернатор заметил: «Будь я один, это бы неважно, а то я был с семьей и знакомыми».

Он не разрешил цирку играть до осмотра здания комиссией. Комиссия же предъявила такие требования, что их выполнить в один день было невозможно. Пришлось цирк на три дня закрыть. Сур поехал в Тамбов к губернатору с актом комиссии.

В это время отец получил письмо от Рудольфо Труцци с предложением заключить с ним контракт на год и начать с 28 сентября 1912 года играть в Риге. Отец долго не мог сказать этого Суру. Привожу его запись: «Собрался с духом окончательно заявить Суру о своем уходе из труппы в сентябре. Изумился, поразился и просит до завтра не посылать Труцци контракта и дать ему возможность протелеграфировать жене в Касимов, откуда пришел ответ: пусть мы закончим в первую получку».

Тогда отец заявил Суру, что мы уже кончили, и просил нас больше на программу не ставить. Это было на репетиции при всех артистах. Отец мне с братом крикнул: «Собирайте сундуки!» Сур, видя, что отец рассердился, начал уговаривать отца и дал ему слово, что мы закончим тогда, когда нам будет нужно.

Артисты noтом жали руку отцу за его решительный и независимый разговор с Суром. А Сур был один из наиболее мягких и деликатных директоров, правда, он находился в материальной зависимости от жены, которая ни одним из указанных свойств не отличалась.

Раздражение отца было вызвано тем, что артисты получали жалованье два раза в месяц и все договоры и расчеты пригонялись к этим числам. Можно было получить ангажемент на месяц, на два месяца, но очень трудно на две недели. Артисты, конечно, старались перейти со службы из одного цирка в другой.

Вечером на семейном совете отец говорил: «Вот что значит жить скромно и беречь копейку на черный день. Я могу диктовать и не подчиняться капиталу только потому, что у меня есть какие-то сбережения».

В этот день вечером отец записывает: «Растелли, узнав мой ответ Суру, пришел мне пожать руку за храбрость и стойкость, за артистическую независимость и поражение капитализма».

13 августа был скромно отпразднован тридцатилетний юбилей Сура. Сур поблагодарил переполнявшую цирк публику за внимание к его юбилею. Артистам он заранее строго-настрого запретил делать ему какие-либо подношения. После спектакля всю труппу пригласили в буфет, где был сервирован очень скромный ужин. Юбилей прошел тепло.

24 августа над Козловом разразилась буря с ливнем. Бурей в клочья разорвало шапито цирка. Хорошо, что Сур был человек предусмотрительный и у него было запасное шапито. Все же цирк два дня приводили в порядок.

У отца грустная запись, относящаяся к этим двум свободным от работы дням: «…целый день провел дома, ибо не к кому пойти и не с кем скоротать время. Старая, но печальная правда. Все мы цари, пока цирк играет… на манеже цари, а шаг за манежем и цена нам грош».

4 сентября 1912 года мы выехали из Козлова в Серпухов. Серпухов произвел на нас прекрасное впечатление. В нем, по выражению отца, «проглядывал дух Москвы». Цирк открылся при полном сборе. Из записи отца видно, что антре «Четыре человека» принято было «восторженно». А реприза о Пуришкевиче до публики не дошла.

Я думаю, что это произошло потому, что на серпуховские фабрики, где в это время работали преимущественно женщины, газеты столичные попадали мало, а местная была реакционного направления. Про Пуришкевича могли и не знать. А реприза «Четыре человека», очень проста и потому доходчива. Отец, спрашивал, сколько у нас главных людей на свете. Я говорил:

– Не знаю.

– Не знаешь, так я скажу: четыре человека.

– Кто ж они?

– Первый человек-городской голова.

– Почему?

– Потому что он за всех думает. Второй – адвокат.

– Почему?

– Потому что он за всех врет. Третий – доктор.

– Почему?

– Потому что он всех лечит. Четвертый действительно главный– крестьянин,...

– Это почему?

– Потому что он за всех работает и платит всем.

12 сентября состоялся наш бенефис. Сбор был плохой, так как бенефис совпал с поминальным обедом по фабриканте Коншине, погибшем во время автомобильной катастрофы. Запись отца: «Нашему бенефису помешал затянувшийся до поздней ночи поминальный обед в собрании по случаю смерти фабриканта Коншина. Весь город был в трауре. Мы ходили смотреть. На фабричном дворе были сбиты столы, и для рабочих фабрики был тоже устроен обед, хотя в этот день фабрика работала».

24 сентября 1912 года мы в последний раз отработали в цирке Альберта Сура и выехали в Ригу. Провожать нас на вокзал пришла вся труппа. Пришел Сур с оркестром музыки, но жандарм на вокзале не разрешил оркестру играть, несмотря на все протесты Сура. Проводы были очень трогательные.