Текст книги "Записки прапорщика"

Автор книги: Дмитрий Оськин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Уже после того как установилась связь со штабом 11-го полка, я был страшно возмущен заявлением Вишневского, что мы бы не отступили, если бы не было революции.

– Надо всех революционеров перевешать, – злобно говорил Вишневский, и тогда мы победим немцев.

– Вы не понимаете, Федор Михайлович, – ответил я ему, – что революция выдвигает новые силы, которые способны смести не только старые порядки, но и организовать серьезное сопротивление неприятелю. Но революция нуждается в организации масс, А такой организованности среди солдат нет. Те, кто должны были организовать массы, ничего умнее не придумали, как почетное наименование полкам "Восемнадцатого июня" или установить новый офицерский орден – солдатский Георгиевский крест. Разве солдаты одиннадцатого полка бежали с позиции? – возмущенно говорил я Вишневскому. – Полк стойко защищал свои позиции и отступил с них, не видя перед собой ни одного неприятельского солдата, не мог не отступить, коль скоро штаб дивизии удрал черт знает куда и неизвестно почему.

– У нас большевиков нет, потому наш полк и стоял, – возражал Вишневский.

– Большевиков нет? Да вы знаете, что все солдаты – большевики?

– У нас нет умных людей. Одни дураки.

– И нет честных офицеров. Одни трусы!

– Трусы? – возмутился Вишневский. – Я считаю это оскорблением всему офицерскому корпусу!

– Считайте как вам угодно.

– Вы, прапорщик...

– Поручик, господин капитан.

– Вы, поручик, – иронически сказал Вишневский, – потрудитесь взять свои слова обратно или же дать мне удовлетворение.

– Удовлетворение! – рассмеялся я. – Вы понимаете, о чем вы говорите? Мне достаточно вызвать своего денщика и двух обозных солдат, чтобы они вас излупили как Сидорову козу.

– Я требую удовлетворения!

– Хорошо. Ларкин, у меня есть в чемодане флакон одеколона, принесите капитану Вишневскому.

– Вы шутите! – стукнул Вишневский кулаком по столу.

– Нет, не шучу. Я полагаю, что удовлетворение должно именно в этом и заключаться, чтобы дать вам выпить флакон одеколону. Через полчаса вы будете с пьяными слезами говорить то, что вы, как честный человек, думаете.

– Плебей, мужик, не понимающий офицерской чести и долга!

– Но зато я прекрасно понимаю настроение и желание неплебейских офицеров и думаю, что флакон одеколона – предел мечтаний неплебейского офицера в тот момент, когда негде достать более крепких напитков.

– Я с вами не знаком и руки вам больше подавать не стану!

– Не буду этим огорчен.

– А ну, черт с вами! С плебеями у меня плебейские отношения. Одеколон же ваш – выпью.

– Я в этом ни минуты не сомневался.

Наш спор и ругань были прерваны появлением незнакомого офицера в форме автомобильных войск.

– Прошу извинения, – заявил вошедший, красивый, высокого роста мужчина лет тридцати пяти, одетый в изящные ботинки, поверх которых блестели лаковые гетры. На его погонах красовались три звездочки. – Позвольте представиться: поручик третьего автомобильного дивизиона Марценович.

Мы привстали.

– Разрешите передохнуть у вас? – Пожалуйста, пожалуйста, – рассыпался в любезностях Вишневский. – А где ваш одеколон? – сердито обратился он ко мне.

– Сейчас денщик подаст.

– Вы одеколон пьете, господа? У меня с собой две фляжки спирта.

– Тогда вы совсем желанный гость. Садитесь, будьте хозяином.

– Я, господа, уже двое суток не спал. Если позволите, выпью с вами чая, может, немного спирта и сосну.

– Располагайтесь, как у себя дома.

Ларкин притащил флакон одеколона и три стакана.

– Убери, Ларкин, одеколон, капитан Вишневский пьет только спирт, смеясь, сказал я, но Вишневский промолчал.

– Неужели, господа, вы действительно одеколон пьете? – обратился ко мне автомобилист.

– Сам не пью. Угощаю капитана за отсутствием более приличных для него напитков.

– Плюньте, у меня достаточно спирта!

Вишневский уже разлил по стаканам из фляжки гостя, выпил и довольно крякнул.

– Мне помнится, что ваш автомобильный отряд стоял в Тарнополе? спросил он гостя. – Значит, и вы подверглись несчастью отступления?

– Полгода мы жили там. Уверены были, что тарнопольские жители и русская армия одно целое. Какие прекрасные женщины! И вы представьте себе, господа, рухнули мои иллюзии!

– А вы выпейте, – пододвинул к нему стакан Вишневский.

– Два дня пью – не помогает. Вы видите мой мундир? – поднялся он, показывая китель, покрытый густыми пятнами.

– Эка важность, грязный китель! Наши гимнастерки еще грязнее.

– Ваши гимнастерки покрыты чистой и честной грязью, а мой китель покрыт грязью позорнейшей, гнуснейшей.

– Вы не волнуйтесь. Расскажите, что это за грязь на вас.

– Мне совестно, – начал глухим голосом поручик. – Мы стояли в самом центре Тарнополя, когда солдаты начали осуществлять свою свободу. Выгнали, и не только выгнали, а предварительно избили капитана, начальника нашего отряда. Меня, как добропорядочного офицера, сделали командиром. Четыре месяца цацкался я с солдатами. И если отдыхал душой, то только среди тарнопольской интеллигенции. Отступление. Кругом паника, кругом бегут, грабят, жгут. Начали грабить тот дом, где я квартировал. Принял меры. Стрелял. Спас имущество от разграбления. Обеспечил той семье, где я находился, спокойствие. А плоды моих действий... видите китель, – после небольшой паузы произнес он.

– В чем же дело?

– Когда стали взрывать склады со снарядами, через Тарнополь стали проходить пехотные части. Я, как командир специальной части, должен был поехать вперед, чтобы ни одна машина не досталась противнику. В это время, вы не можете себе представить... Дайте еще спирту. Я налил ему в стакан из фляжки.

– Стоило мне выйти, – продолжал поручик, хватив залпом налитый спирт, – как со второго этажа на меня вылили горшок с экскрементами. Вот китель, видите?

– Почему же вы не перемените?

– Сволочь, денщик удрал с повозкой, и не знаю куда.

– Может, вам все это показалось?

– Понюхайте, капитан, – и он поднес китель к носу Вишневского.

– Да, действительно, пахнет мерзко.

– Мерзко... А вы представляете, насколько было мерзко, когда вся эта гнусь лилась мне на голову?

– Не полюбили вас, значит, в Тарнополе? – наивно спросил я поручика.

– Но, может, месть за что? Может, вы какую женщину оскорбили?

– В этом доме ни к одной не притрагивался. Из других ходили. Китель я, конечно, другой куплю, но честь офицерская, господа!..

Надо вам сказать, вообще в Тарнополе творилось что-то невообразимое. Как я уцелел – сейчас совершенно не представляю себе. Из многих домов бросали камни, стреляли из револьверов. А в двух-трех местах даже бомбы были брошены.

– Странно, – сказал я. – Вы там жили долгое время. Почему же в ответ на вашу любезность к населению подобная непорядочность?

– В Тарнополе сплошь большевики и жиды. Жиды и стреляли.

– Жиды... А сами вы их видели?

– Разве их увидишь, они, сволочи, из-за угла, из окон. Ну, попадись кто из них – повешу!

– Если вас до того не прикокошат!

– Смеетесь, поручик? – пьяными глазами посмотрел на меня автомобилист.

– Какой тут смех! Посмотрите на ваш китель. Мало того что пятна на нем, от него еще и разит...

На два дня наш обоз застрял в деревне Хревин. Установив, где находится штаб дивизии и полка, разместившись с Боровым и Вишневским в одной хате, я отправился в штаб дивизии. Обратился к административному адъютанту Трофимову с просьбой прикомандировать ко мне одну из подвод дивизионного обоза для перевозки вещей, пока не подойдет прикомандированная ранее повозка 11-го полка.

Среди писарей канцелярии дивизии оказалось несколько знакомых. Один из них – Ищутин сообщил мне под великим секретом, что имеется распоряжение из штаба верховного главнокомандующего о введении на фронте смертной казни.

– Есть приказ, – говорил Ищутин, – воспрещающий посылку в командировки кого бы то ни было из дивизии без разрешения штаба корпуса. Чтобы прекратить большевистскую агитацию, приказано запретить всякие собрания на фронте. Роль полковых комитетов предлагается свести на нет. Ни одного собрания полкового комитета не может происходить без специального на то разрешения начальника дивизии. Отдельным циркуляром ставка верховного главнокомандующего обращает внимание начальника дивизии и штабов на обеспечение помещикам уборки урожая.

– А разве им мешают?

– У нас еще ничего такого не было, но, видно, где-то их пощупали, и вот приказано, чтобы урожаи убирались под прикрытием войск. Во всяком случае, – заключил Ищутин, – режим по отношению к солдатам усиливается, а офицеры получают еще больше привилегий, чем раньше имели. Вводятся полевые суды...

– А это не ваша фантазия, Ищутин? Я виделся с Трофимовым, он мне ничего такого не сказал.

– Он ничего не скажет. Разве вы не знаете, у него большое поместье в Калужской губернии?

– Большое поместье? А у Музеуса есть что?

– Кажется, у него ничего нет. За то Музеуса и недолюбливают в штабах. Считают, что он солдатский генерал.

– А как он к этим приказам относится?

– Слышал его реплику: глупые, мол, приказы издают.

Вечером пошел к Трофимову. В канцелярии штаба дивизии его не было. Пришлось зайти на квартиру. Он оказался дома, но не один. У него была сестра милосердия Елена Васильевна, высокая крупная женщина.

– Николай Сергеевич, – сказала она, – немного болен, возможно, у него температура. Я просила бы его не беспокоить.

– Когда же он заболел? Я с ним два часа тому виделся – был здоров.

– Тогда был здоров, а вернулся из штаба с повышенной температурой. Если у вас что срочное, вы можете через меня передать...

Я в упор посмотрел на Елену Васильевну.

Она смутилась и начала теребить пальчиками свой фартук.

– Скажите, Елена Васильевна, что это вы так заботитесь, чтобы Николая Сергеевича никто не видел?

– Вы не знаете почему?

– Потому и спрашиваю.

– Я же его жена.

Из соседней комнаты вдруг вышел Трофимов:

– А, Оленин! Ничего, – обратился он к Елене Васильевне, – это свой человек, пусть войдет, Леночка.

– А я не знал, что вы женаты, Николай Сергеевич.

– Да вот женился, правда, не успел еще провести первой брачной ночи. Леночка охраняет меня, чтобы никто не помешал.

– Тогда разрешите зайти к вам завтра,

– Нет, нет, говорите, в чем дело.

– Я решил ехать в Питер, Николай Сергеевич. Так что накопилось вопросов всяких. Надо обязательно самому понять, выяснить.

– А вы разве не знаете, что без разрешения командующего армией нельзя?

– Затем я к вам и пришел, чтобы вы сделали запрос в штаб армии,

– Хорошо, я пошлю сегодня телеграмму.

– Вы сами-то не будете возражать против моей поездки?

– Нет, что вы! Поезжайте. Ведь мы с вамп почти земляки, вы из Тулы, я из Калуги. Знаете, Оленин, у меня есть бутылка вина, может, останетесь на полчасика?

– А я вам не помешаю?

Елена Васильевна сердито смотрела на меня, давая понять, что, если я уйду, будет гораздо лучше.

– Нисколько, – заулыбался Николай Сергеевич. – Не уходите, а то она изобьет меня, – пошутил он.

– Это в первую-то брачную ночь? – рассмеялся я.

– Ну, положим, эта – не совсем первая. Первая была года полтора тому назад. Сегодня официально первая.

– Ну, желаю вам официального счастья на сегодняшнюю официальную ночь!

* * *

Под вечер в мою хату вбежал член комитета Панков.

– Откуда ты? – обрадовался я Панкову.

– Ох, Дмитрий Прокофьевич, не спрашивайте! Измучился, напужался, такие страхи...

– Голоден небось, покормить тебя?

– Голоден, только сразу есть что-то не хочется. Я попросил денщика Вишневского приготовить чай. Панков привел себя в порядок и, уже сидя за чайным столом, начал рассказывать свои похождения во время отступления:

– Когда мы с вами расстались под Зборовом, я примкнул к артиллерийскому парку третьей дивизии. Ребята оказались хорошие, разрешили положить книги на снарядные ящики. Целую ночь перли. Не доходя до Тарнополя, остановились. Там переночевали, потому что лошади не могли дальше двигаться. Артиллеристы возмущались этим отступлением, говорили, мол, тут не без предательства, вовсе нас не немец гонит, а собственные офицеры.

На другой день вошли в Тарнополь. Наш парк остановился на площади против комендантского управления. Распоряжений о дальнейшем отступлении не было. Простояли несколько дней. За это время через Тарнополь прошло много частей. Все торопились, боялись быть захваченными. Грешным делом, я вас поджидал, надеялся, что подойдете с какой-нибудь частью. Однако одиннадцатого полка так и не дождался. Боясь, что вы застряли на фронте, я не торопился двигаться дальше.

В это самое время тарнопольский гарнизон тоже стал удирать. Удирали обозы, химические команды, автомобильные части. Удирали наспех, бросая имущество. Солдаты и несколько офицеров громили магазины. Никакие стены не помогали. Не то что деревянные, железные решетки – и те разбирались. Тащили все, что можно, растащили винокуренные склады, мануфактуру, обувь, канцелярские принадлежности, бумагу. Солдаты озверели. Бросились по квартирам, расхватали ковры, перины, подушки. Пух летел по Тарнополю. Кричали: "Бей жидов!" И если бы не страх перед наступающим немцем, учинили бы жестокий погром.

Зато когда обозная и тыловая публика, населявшая Тарнополь, вышла и прошли последние пехотные части, не было ни одной улицы, ни одного дома, из которого не бросали бы камней. Выливали на людей помои и вонючую грязь. Выбрасывали ночные горшки, стреляли. Многие из офицеров бросались с шашками наголо в квартиры, но, конечно, квартиры были заперты. Атакующие возвращались обратно и приказывали солдатам грабить и жечь. Солдаты бросались в квартиры, ломали, тащили... А потом, вытащив ценные вещи, поджигали дома. Такого озверения я никогда не видывал.

– А из окон сильная была стрельба?

– Ну что там! Выстрелы из револьверов – это пустое, а вот как на головы нечистоты выливали, это – красота. Я видел у комендантского управления, как на одного автомобильного офицера несколько горшков сразу вылили...

Панков не знал, с кем я имел честь познакомиться у Вишневского.

Атаки контрреволюции

Июль-август 1917 года

Получив разрешение на поездку в Петроград, восемнадцатого июля я выехал на станцию. Подъехав к Волочиску в семь утра, в ожидании поезда пошел побродить вокруг станции.

Прекрасный солнечный день располагал к прогулке. Вдали послышались звуки пропеллера и мотора. Посмотрев вверх, я увидел четыре австрийских аэроплана. При приближении к станции аэропланы стали снижаться.

Станция была пуста, если не считать этапного поезда. Тем не менее один из австрийских самолетов, покружившись над станцией, сбросил бомбу. Бомба разорвалась шагах в пятидесяти от вокзала. Я стал около стены, считая себя тем самым прикрытым от поражения.

Аэропланы сбросили еще несколько бомб и, не встречая никакого сопротивления, спустились еще ниже. Между землей и лодочками самолетов было расстояние не более двухсот шагов. Один из летчиков, прицелившись, сбросил еще бомбу. Она упала в здание вокзала. Произошел сильный взрыв. Крыша разлетелась, с верхнего карниза посыпались кирпичи. Осколок кирпича сильно ударил меня в плечо, содрал кожу с указательного пальца левой руки.

"Убьют, пожалуй", – пронеслось в голове.

Бежать было некуда, и я еще теснее прижался к стене вокзального здания.

Последовало еще несколько взрывов, причем один буквально в десяти шагах от меня. Я был весь засыпан осколками и комками земли.

"Убит!" – мелькнула мысль.

Глаза следили за аэропланами. Летчики поднялись ввысь и направились в сторону Подволочиска.

Встал. Отряхнул с себя землю. Начал ощупывать себя, цел ли? Кроме содранной с пальца кожи, я насчитал несколько шишек на голове и заметил тоненькую струйку крови, тянувшуюся по лицу. Достав носовой платок, вытерев лицо, хотел установить, куда же я ранен? На платке остались следы грязи и немного крови. Выше лба нащупал ранку.

Вспомнил рассказы Блюма о столбняке при попадании в рану земли. Сейчас же побежал в соседний железнодорожный домик, оказавшийся квартирой дежурного по станции, и попросил позволения промыть рану.

Старушка, мать дежурного по станции, дала мне горячей воды. Я привел себя в порядок.

Рана на голове оказалась неглубокой.

"Везет, – думал я. – Получил две раны в один день, вернее, в один час. Будь я на позиции и обладай таким нахальством, как Савицкий, получил бы и крест, и чин, и еще, глядишь, месяца на два эвакуацию в тыл. А если бы остался, несмотря на ранение, в строю, то всяким почестям и наградам числа бы не было".

* * *

В Питере пробыл недолго. Отношение к делегатам, прибывающим с Юго-Западного фронта, неважное. При первом же моем появлении в Совете крестьянских депутатов дежурный, член солдатской секции, узнав, что я из-под Тарнополя, неодобрительно осмотрел меня с ног до головы.

– Делегируетесь? – задал иронический вопрос. – Вместо того чтобы немцев бить, митингуете и по столицам ездите?

– Надо и в столицах побывать, – ответил я. – Скажите, с кем мне здесь поговорить?

– С председателем солдатской секции Оцупом и его заместителем Гвоздевым.

– Где их найти?

– В своих кабинетах.

– Кабинеты-то где? – Здесь же, в этом здании. Только сейчас еще рано, никого нет.

Прошел по зданию крестьянского Совета, который разместился в великолепном доме на Фонтанке, где раньше был лицей, готовящий дипломатов. В классных комнатах – кабинеты руководителей Совета; большие залы приспособлены под аудитории, в которых партия социалистов-революционеров организовала лекции для своих сторонников из рабочих. Небольшие комнаты администрации лицея пошли под кабинеты начальников различных отделов и секций. В нижнем этаже – столовая для членов Совета и для приезжающих делегатов. В столовой постоянно оживленно. Можно застать членов президиума исполкома, среди которых несколько министров Временного правительства, как, например, Чернов, Маслов и другие.

Каждому зарегистрированному делегату выдается полтора фунта хлеба и по удешевленной цене обед. Больше всего, понятно, привлекает хлеб, ибо в городе даже при счастливом стечении обстоятельств можно получить по карточкам не более полуфунта. В столовой, сидя за чаем и прислушиваясь к разговорам, я уловил несколько фраз члена президиума исполкома Бунакова.

– Большевики по немецкой указке разлагают армию, – говорил эсер Бунаков. – Совершенно очевидна связь большевиков с немецким генеральным штабом. Ведь вы посмотрите, какое совпадение. Пятого июля большевики организуют демонстрацию в Петрограде, и в тот же день на фронте немцы переходят в широкое наступление. Расчет верный – создать осложнение в тылу через большевиков, а на фронте тем временем действовать. Однако это им не удастся. Новый верховный главнокомандующий Корнилов скрутит армию, он не позволит митинговать.

Из столовой я прошел наверх, в солдатскую секцию, чтобы повидать Оцупа и Гвоздева. Застал Оцупа. Высокий, длинный белокурый человек, медленно произносящий слова, точно ему стоит больших усилий изрекать свои ответы на вопросы, которые задают ему представители с мест.

– Вы с фронта? – медленно цедя слова и смотря на меня мутными глазами, спросил Оцуп.

– Из самого пекла, – ответил я. – Из полка, который пережил тарнопольское отступление.

– Знают на фронте, что большевики в Питере сотворили?

– Я с этим познакомился уже в дороге по газетам. На фронте ничего не было известно. Меня интересует ряд вопросов, – обратился я к Оцупу. – Я командирован с фронта, чтобы выяснить, как смотрит крестьянский Совет на положение дел на фронте. Следует ли поддерживать наступление или вести пассивную оборону? Это первое, и второе: какие меры принимаются для улучшения бытовых условий солдат, в частности, для улучшения пайка, выдаваемого солдаткам в тылу, и как разрешается вопрос с демобилизацией старших возрастов. Ведь на фронте есть солдаты, которым свыше сорока лет.

– Солдатская секция, – ответил Оцуп, – разрабатывает сейчас положение о демобилизации старших возрастов; мы привлекли к этой работе командующего Московским округом, члена нашей партии Верховского и целый ряд крупных военных деятелей. Не позднее как через полтора-два месяца должен быть подготовлен проект закона о демобилизации старших возрастов. Над вопросами увеличения пенсий и пособий как солдаткам, так и сиротам мы также работаем. Имеется в виду установить прибавку на дороговизну. А по вашему первому вопросу, являющемуся кардинальным, стоит ли вести пассивную оборону или выполнять приказы военного начальства о наступлении, – на это достаточно уже ответило Временное правительство, назначив генерала Корнилова верховным главнокомандующим.

– Какой же отсюда вывод? – настаивал я.

– Вывод тот, что коль скоро Временное правительство доверяет пост верховного главнокомандующего генералу Корнилову, который является честным военным и преданным новой, революционной власти человеком, то армия обязана выполнять его приказы. Если он прикажет наступать – значит, наступать.

– А как реагирует солдатская секция, – задал я еще вопрос, – на введение смертной казни на фронте и на ликвидацию прав армейских общественных организаций на созыв своих собраний?

– По этому поводу, – ответил Оцуп, – правительством принят соответствующий закон в полном согласовании с мнением большинства революционной демократии, то есть Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Советы считают, что темная масса в период тягчайших военных напряжений не может иметь у себя свободных мнений; всевозможные темные силы будут стараться использовать солдатскую массу в своих низменных интересах. Одними словами и митингами с солдатской массой ничего не сделаешь. Необходимо физическое воздействие. Таким физическим воздействием и является введение на фронте смертной казни.

– Не похвалит вас за это солдат!

– Всегда революционное меньшинство руководит пассивной массой большинства. Мы не можем идти на поводу у солдатских инстинктов.

– Слова-то красивые, товарищ Оцуп, но нам на фронте они не нравятся. Как насчет разрешения собраний?

– Если начальник объявляет солдатам, что надо идти в наступление, а солдатские организации в это время будут созывать свои собрания, то, согласитесь сами, что из этого получится? Собрания могут происходить лишь вне боевой обстановки, а это видно только военному начальнику. Если же командование будет злоупотреблять запретом собраний, то полковым и дивизионным комитетам предоставляется право апеллировать к комиссару армии.

– Комиссар далеко, от полка до армии сотни километров, пока снесешься – всякая надобность пропадает.

– Такова воля правительства. А вы за поддержку Временного правительства? – спросил он меня, смотря в упор своими белесыми глазами.

– Я член крестьянского Совета и представитель крестьянских организаций, а последние, как известно, поддерживают Совет, следовательно, и Временное правительство.

– Я вам рекомендую, – сказал Оцуп, – прочесть письмо Леонида Андреева, адресованное солдатам. Этот большой писатель, демократ до мозга костей, возмущен поражением под Тарнополем, потому и обратился с прекраснейшим письмом к солдатам, в котором честными демократическими словами осуждает их поступок.

– Познакомлюсь.

От Оцупа прошел к Гвоздеву. Гвоздев – небольшого роста шатен с симпатичными карими глазами и нервным тиком. Поздоровавшись со мной, пригласил сесть.

– Из-под Тарнополя? Плохо там у вас?

– Было плохо. Теперь как будто бы восстанавливается.

– Фронт предали.

– Ну, кто фронт предавал? Просто стечение обстоятельств. Разве нашим войскам впервые отступать, особенно когда немцы сосредоточивают свой удар на каком-либо одном участке?

– Что и говорить. А все-таки тут большая доля вины на большевиках, они разлагают фронт.

– А где же вы-то находитесь? Если большевики работают на фронте, то вам тоже следовало бы бросить Петроград и ехать на фронт.

– Здесь, в Питере, они настолько гарнизон обработали, что нам теперь показаться нельзя.

– Тем более, все говорит за то, что вам нужно быть на фронте!

– Знаете, товарищ Оленин, я вижу, что здесь мы толчем воду в ступе; говорим, митингуем, принимаем резолюции, а большевики действуют, и правильно делают. Вот у нас в Совете солдатская секция работу ведет. Какую работу? Такую, которая никому не нужна. Создали комиссию по обсуждению вопроса о демобилизации старших возрастов, – вопрос и разрешится, когда война окончится. Над земельным вопросом тоже работают; я выдвинул мысль, чтобы земля была немедленно передана в ведение земельных комитетов. Нет, видите ли, передать нельзя. Чернов, старый социалист-революционер, лидер Центрального комитета, признанный вождь, и тот приходит и жалуется, что у него в аппарате сплошной саботаж, что обсуждение аграрных реформ производится в Совете министров через час по чайной ложке. Решительности нет. Интеллигентщина сплошная.

– Что же вы не кричите?

– Перед кем кричать? Того не тронь, этого не обижай, а ведь масса не ждет. С Учредительным собранием тоже волокита: решено было собрать на август, теперь отложили на конец сентября. Во Временном правительстве кадетов сидит больше чем надо, свою линию гнут, народники – свою, социалисты-революционеры – свою. А история с введением смертной казни? Ведь это дело рук "революционной" демократии, которая всегда ратовала за ликвидацию смертной казни. Вы были у Оцупа?

– Был. Но он настроен не так, как вы.

– Это чиновник, хочет себе министерский портфель заработать. Он рекомендовал вам письмо Леонида Андреева читать?

– Рекомендовал.

– Он каждому солдатскому делегату рекомендует. Андреев бывший социал-демократ, зарабатывающий десятки тысяч рублей в год своими произведениями, написал сквернейший пасквиль на русского солдата. Вот чем восхищаются наши верхи.

– Вы что же, к левым социалистам-революционерам принадлежите?

– Ни к кому я не принадлежу. И там тоже сплошное политиканство. Больше говорят, чем делают; фраз больше чем надо... Пойдемте чай пить, неожиданно закончил Гвоздев.

– Идемте.

За чаем Гвоздев рассказал о настроениях и работе крестьянского Совета. Председателем в нем Авксентьев, ему дан пост министра внутренних дел. В Совете он демократию разводит, а в министерстве проявляет жесткость администратора: издал циркуляры о недопущении никаких беспорядков в помещичьих экономиях, приказал оставить в неприкосновенности помещичьи посевы, обещал помещикам содействие при уборке урожая.

– А как ведет себя бабушка Брешко-Брешковская?

– Выжившая из ума старуха, нянчится с ней вся наша братия только потому, что она просидела несколько лет в тюрьме и в ссылке. Керенский в Зимний дворец перебрался и бабушку около себя поселил. Плохо дело. Я кляну тот день, когда меня избрали представителем от 8-й армии в состав крестьянского Совета. Лучше было бы на фронте со своим ветеринарным лазаретом ездить...

* * *

Уже пять дней я в Питере. Был в Смольном, где жизнь кипит. Масса представителей с фронта – солдаты, много рабочих, снующих по различным комнатам, получающих литературу, указания, советы. Много говорят по поводу июльского выступления; большевиков ругают, но в то же время признают, что сейчас Петроградский Совет имеет более революционный вид, чем раньше, там почти обеспечено большинство за большевиками.

В Таврическом дворце попал случайно на заседание исполкома Совета рабочих депутатов. Делал доклад Громан о положении в стране с продовольствием. В большом зале, где раньше заседала Государственная дума, три четверти мест пустуют.

Больше оживления в кулуарах, где люди обсуждают положение на фронте, введение смертной казни и прочее.

– Что же поделаешь, – говорит один из членов Совета, одетый в форму военного врача, – мы должны продолжать войну в единении с союзниками. Союзники требуют, чтобы фронт был дисциплинирован, а дисциплину без крупных репрессий не восстановишь. Вся ставка на смертную казнь.

Потолкавшись по общественным организациям Петрограда, я собрался ехать обратно на фронт, ничего не получив путного от этой поездки. Перед отъездом зашел на Путиловский завод повидать брата. Он на этом заводе уже тридцать лет. Оказалось, брат меньшевик. Несколько рабочих вели ожесточенный спор.

– Большевики правы, – говорили одни. – А меньшевики и эсеры ведут нас по указке союзников; надо гнать их в три шеи.

– Большевики – немецкие шпионы, – говорил брат Николай, – было официальное извещение. Я слышал доклад следователя по важнейшим делам в Совете рабочих депутатов: все нити в руках.

– Врут они, все эти ваши следователи по важнейшим делам. Что это за следователи? Откуда они взялись? Раньше были прихвостнями у царя, а теперь товарища Ленина за контрреволюционера представляют.

– Надо скорей Учредительное собрание созывать, оно решит вопрос об отношении к войне.

– Учредительное собрание, очевидно, провозгласит демократическую республику, как во Франции и Америке, – сказал я.

– Нет, извините, господин офицер, нам такой республики не надо. Нам нужен контроль над производством, нам нужно национализировать предприятия, а не делать хозяевами предприятий теперешних владельцев. Власть мы должны установить свою, а всех этих Милюковых, Гучковых гнать в три шеи! возражал Николай.

– У нас нет опыта управлять государством.

– Ничего, управимся. Подумаешь! Что ж, они родились, что ли, министрами? Только потому, что у них мошна толста, и в правительство попали. К черту гнать их оттуда!

* * *

Двинулся к себе на позиции. Поезд довез до станции Проскурово, где я узнал, что 11-й полк расположен на отдыхе около Волочиска. Доехал до этой станции, а до 11-го полка надо идти пешком километров семь вправо, к деревне Савино.

Ларкин забронировал для меня хату. Музеус за последние три недели, что я его не видел, показался мне постаревшим, осунувшимся; ходит с большим костылем; раненая нога болит.

– Садитесь, – встретил он меня ласково. – Когда приехали?

– Только сегодня, господин генерал.

– Что хорошего в Питере?

– Ждут от фронта больших чудес. Много говорят о необходимости решительного наступления, решительной обороны и очень мало делают.

– Нужно было бы всех говорунов сюда, на фронт. Я никогда не был сторонником больших репрессий по отношению к солдатам; даже в тяжелых случаях ни одного солдата не предал полевому суду, а теперь за всякий проступок требуют гнать солдата на смертную казнь. Противно мне это. Счастливы те, кто были в первые дни революции отчислены в резерв. Я получил циркуляр, обязывающий оказывать содействие помещикам в уборке посевов. Мало того, не имею права отказать помещикам в откомандировании солдат из резерва на уборку полей. А ведь солдаты те же крестьяне. Как они будут убирать хлеб помещика и возить его на гумно того же помещика?..

– А как вы относитесь к Керенскому, господин генерал?

– К Керенскому? – задумчиво протянул Музеус. – Знаете, Оленин, мне кажется, что наша страна катится к гибели именно потому, что имеет Керенского. Наступление восемнадцатого июня – кому и зачем оно было нужно? Я человек пожилой. Много видел на своем веку. Видел дурных генералов, бездарных правителей, но такого, как Керенский, вижу впервые. Болтун, готовый возомнить себя Бонапартом. Если бы не наступление, мы не имели бы тарнопольского прорыва, мы не имели бы того развала на фронте, который наблюдаем сейчас. Раз издан приказ номер один, то благоразумное правительство должно было бы оставить фронт на тех местах, на которых он закрепился, и вести дело к тому, чтобы постепенно выйти из войны. Вы посмотрите, после тарнопольского отступления главнокомандующим назначают Корнилова. Я знаю этого генерала. Уважаю его как знатока военного дела и его военные способности. Но не в военных способностях теперь нужда. Не думаю, что Корнилов дает нам такие директивы, как помогать помещикам в уборке их урожая. Всюду мерещатся большевики. Я сам не могу хладнокровно смотреть на те безобразия, которые творятся! Делают глупости и меня заставляют к этим глупостям руку прикладывать.