Текст книги "Записки прапорщика"

Автор книги: Дмитрий Оськин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Наступила темнота. Мы с Блюмом шагали за повозками. Ни у меня, ни у доктора не было карты. Чтобы ориентироваться, Блюм приказал денщику взять у старшего по обозу карту.

Минут через двадцать Ерохин притащил карту и электрический фонарь.

– Уже двенадцать километров прошли, – сказал Блюм, разглядывая карту. – Еще километров восемь, будет река Стырь, за которой проходит Тарнопольское шоссе. Я думаю, часа через два выйдем на шоссе, и там можно будет сделать привал.

Поплелись дальше.

Километрах в трех от реки мы попали под проливной дождь. Я был в одной гимнастерке. Шинели своей я не нашел, она, очевидно, осталась в повозке Ларкина, с которой он уехал за фуражом. Промок до нитки. Блюм оказался предусмотрительнее, у него был плащ.

Но вот наконец и Стырь. На берегу раскинулась большая деревня. Вышел из хаты старик, сообщил, что часа три-четыре идут русские войска, главным образом обозы, и что жители удивляются спешному отходу русских.

– Это наш маневр, – ответил Блюм старику, – чтобы вовлечь австрийцев в ловушку.

Старик недоверчиво посмотрел на Блюма.

Прежде чем зайти в хату передохнуть, я вместе с Блюмом прошел вперед, к мосту через Стырь, посмотреть на переправу.

Шум и крики стояли на переправе. Большой мост протяжением метров четыреста был забит повозками так же, как это было при выезде нашем из деревни Хмельницкой.

– В чем тут дело? – спросил Блюм.

– Впереди на мосту пушки застряли, – ответили нам.

– Да вы помогли бы им!

– Не пускают.

– Как – не пускают?

Прошли до конца моста. Тяжелая шестидюймовая артиллерия скопилась при съезде с моста.

– Почему не продвигаетесь? – строго спросил Блюм.

– Никак невозможно, господин полковник, – ответили Блюму, не заметив в темноте погонов врача.

– На руках бы попробовали.

– Да разве можно на руках двадцать пушек выкатить, лошади и те не берут, а тут еще Илья Пророк ишь как льет.

Дождь действительно шел вовсю.

От моста подымался высокий суглинистый берег. Колеса орудий застревали, и лошади не могли протащить их.

– В сторону бы съехали, – предложил Блюм.

– Если в сторону сойдем, то совсем застрянем. Тут все-таки гать.

– А что же так-то стоять? Вы видите, что позади делается?

– Что – позади? Обоз. Черт с ним, пусть остается. Прежде всего надо артиллерию вывезти.

Видя, что наше вмешательство здесь бесполезно, мы с Блюмом вернулись обратно и обратились к старику галичанину с вопросом, нет ли другой переправы.

– Есть другая – сказал старик. – Только это в конце деревни, в полукилометре отсюда, и мост там неважный. Пушки там не пройдут.

– А ну-ка, Ерохин, – сказал своему денщику Блюм, – поворачивай вправо.

По топкой грязи мы проехали не полкилометра, как говорил старик, а добрых два, пока наконец в самом конце деревни не увидели протянутый через реку плашкоутный мост.

– Вот видите, совсем не занят. Здесь и переправимся.

Осторожно вывели лошадей на этот мост. Но не прошли и двадцати метров, как мост рухнул – он был старый, заброшенный, им не пользовались даже крестьяне.

Оставив намерение переправиться, мы с Блюмом вернулись на берег, потеряв две повозки с лошадьми и имуществом.

– Давайте здесь переночуем, утро вечера мудренее.

Дождь лил по-прежнему, и напрасны были наши усилия поддержать огонь в разведенном костре, хотя солдаты таскали сухие бревна из ближайших стодол, пользуясь темнотой. Я забрался вместе с Блюмом под одну из повозок. Санитары притащили два снопа соломы, которые послужили нам постелями. Отсутствие шинели чувствовалось. Холод и сырость пронизывали до костей. Перед рассветом я встал, обшарил несколько повозок и нашел брезент, прикрывавший медикаменты. На рассвете вместе с Блюмом отправились в деревню выпить чаю и согреться.

Жители не спали, проявляя к нашему отступлению живейший интерес.

– Пане, русские совсем уходят из Галиции? – спрашивали нас.

– Нет, не совсем.

– А как же не совсем, ежели вся деревня занята обозами и переправа идет?

– Это маневр, – говорили мы.

Было ясно, что жители нам не верят.

Рассвело совсем.

Со стороны фронта слышались сильнейшие взрывы.

"Рвут снаряды", – подумал я.

Взрывы продолжались в течение целого часа.

– А. ведь, должно быть, это артиллеристы, – обратился ко мне Блюм, не дождавшись распоряжений, взрывать стали.

– От кого же могли они получить распоряжение? – в свою очередь спросил я. – Все удрали.

– Обратите внимание, – показал Блюм, – рвут снаряды справа от нашей бывшей позиции, со стороны Езерно.

– Верно.

Подошли к мосту. Застрявшие ночью со своими орудиями артиллеристы успели вывезти их в гору. Мост был свободен. Появились откуда-то распорядители, которые регулировали движение обоза через мост, не давая обозной публике рваться без удержу вперед, как это было накануне ночью.

Вскоре подъехал и наш перевязочный отряд.

– Что потеряно? – спросил Блюм у Ерохина.

– Три повозки, господин доктор. Одна с медикаментами и две с санитарным имуществом.

– Каким?

– Банно-прачечным.

– Ну, сейчас не до бани, и так жарко!

С восходом солнца мы с обозом переехали на другую сторону и минут тридцать ждали выезда на шоссе, пока впереди следовавшие повозки выровняются для дальнейшего движения на Тарнополь.

Во время этой стоянки со стороны Заложец показалась новая колонна обоза. И к нашему удовольствию, мы встретили едущих в повозках Максимова и Вишневского. – Расскажите, Сергей Максимович, что было, – обратился к Максимову Блюм.

– Мы думали, что и не выберемся из Гайзаруды. Австриец прервал позицию около Звыжна (помните, в прошлом году там наш полк стоял), быстро занял Маркополь и оттуда пошел во фланг манаювских позиций. Забрали Олеюв, Тростенец. Чуть не взяли в плен штаб тридцать пятой дивизии. Успел удрать. Австрийцы в сопровождении немецких частей прошли вдоль фронта, это-то нас и спасло. Если бы они прошли прямо на Заложцы, нам бы не выбраться...

Мы узнали о прорыве позиции после того, как уже были взяты Олеюв, Тростенец и Лапушаны. Совершенно случайно в Гайзаруды прискакал ординарец тридцать пятой дивизии. Ночью, сделав объезд километров на двенадцать севернее от Гайзаруд, мы, не дожидаясь никакого распоряжения от начальника дивизии и из штаба корпуса, решили по собственной инициативе двигаться на Тарнополь. Очевидно, отступление повсюду, раз мы вас здесь застали.

– Надо полагать, повсюду, – согласился Блюм.

– Страшно жаль, Владимир Иванович. Так много пришлось бросить имущества, которое полк накопил за год. Мы смогли погрузить только самое главное. На всякий случай я оставил в Гайзарудах взвод нестроевой роты с несколькими фурманками, приказав охранять оставленное имущество и, если явится возможность, нанять крестьянских лошадей, чтобы присоединиться к полку. Если же ничего не выйдет, распорядился все облить керосином и сжечь.

– А что же там оставили?

– Много, Владимир Иванович. Две тысячи одного суконного обмундирования. Около трех тысяч пар сапог. Шестьсот пудов сахара. Вагонов пять муки...

В голосе Максимова послышались слезы. Видя нас мокрыми, грязными, Максимов спросил:

– А что же вы, разве пешком?

– Пешком, Сергей Максимович.

– Голубчики, как же это так? Садитесь с нами.

– Куда же к вам. Вас тут двое, да мы вдвоем.

– А мы потеснимся. Владислав, Владислав! – оборачиваясь назад, закричал Максимов.

Владислав, денщик Максимова, с медлительной важностью подошел к коляске Максимова.

– Где коляска капитана Степанова?

– Позади, господин капитан.

– Прикажи, чтобы сейчас была здесь.

Подъехала коляска Степанова. Степанов, помощник командира полка, имел собственный экипаж. Блюм поместился с Максимовым, а мы с Вишневским перешли в экипаж Степанова. – Куда же мы едем, Оленин? – спросил Вишневский, покручивая свои гусарские усы.

– Вам должно быть известно, Федор Михайлович.

– Ни черта не понимаю. Я только что был в Киеве, привез оттуда вина для офицерского собрания, и вы знаете, какая досада, успел захватить с собой только один ящик, все остальное пришлось бросить.

– Но из оставшегося хватить успели?

– Хватил так, что и сейчас башка трещит.

– Не осталось ли чего?

– Сейчас Владислава позову. Владислав, Владислав! Денщик Максимова вырос перед нашей коляской.

– Там в задке максимовского экипажа две бутылки портвейна, притащи-ка сюда.

Через мгновение Владислав притащил две бутылки вина.

– Как же пить, Федор Михайлович? Стаканов-то нет.

– А так, из горлышка.

– Неудобно, Федор Михайлович.

– Погоди, сейчас раздобудем. Ездовой, у тебя фляжка есть?

Солдат протянул фляжку.

– А вот что к фляжке полагается, корытце это самое?

– У меня кружка есть, господин капитан.

– Давай кружку.

Вишневский налил в кружку немного вина, сполоснул и, наполнив до краев, протянул мне.

– Пейте сами.

– Я уже достаточно выпил. Гостя надо попотчевать.

Я отказываться не стал и выпил полную кружку, которая вмещала почти полбутылки. Остальное Вишневский выпил сам.

Почти бессонная ночь, холодный душ, мокрое платье – все это так подействовало, что от кружки вина меня стало клонить ко сну, и тут же, в экипаже, я заснул. Сквозь сон чувствовал, что мы потихоньку движемся вперед. Проснулся от толчка. Остановились.

– Почему не едем? – обратился я к Вишневскому.

– А черт их знает! Там впереди какая-то катавасия. Вдоль обоза мчался ординарец.

– В Тарнополь нельзя, – заявил он Максимову, останавливаясь около нашей коляски. – Приказано всем свертывать влево, на Збараж.

Максимов посмотрел на карту.

– Збараж километрах в семи отсюда, – сказал он. – Давайте не будем дожидаться всего обоза, выедем самостоятельно.

Мы не возражали. Максимов вызвал старшего по обозу, приказал ему разведать дороги, ведущие на Збараж, и протолкнуть обоз по этой дороге. Старший фельдфебель Петухов проехал вперед и вскоре вернулся доложить, что через две хаты от нашей стоянки имеется полевая дорожка, ведущая на Збараж.

– Поедем по ней, – распорядился Максимов.

Свернули влево, оставив остальные тыловые части дожидаться распоряжений о дальнейшем движении. Не доехав до Збаража километра три, въехали в большое село, расположенное на большой, вьющейся красивой лентой речке.

– Здесь остановимся отдохнуть, – предложил Максимов. – Пока остальные подойдут, успеем занять лучшие помещения.

Обозные верховые ординарцы вернулись с докладом, что, к сожалению, почти все селение занято частями гвардейской дивизии.

– Какой дивизии? – спросил Максимов. – Уж не теми ли христопродавцами, которые в наступление отказались идти? Гнать их к черту!

Ординарцы улыбнулись.

– Там целая дивизия, а нас только обоз, господин капитан, скорее нас смогут прогнать.

– Гнать к черту, к черту! Я сейчас сам пойду!

Максимов легко спрыгнул с коляски и торопливо зашагал к ближайшей хате, в которой размещались несколько гвардейских солдат.

– На каком основании! Марш на позицию! Я вас! Солдаты не выдержали натиска Максимова, покорно собрали свои вещевые мешки и вышли из хаты.

– Здесь и остановимся, – заявил Максимов. – А обоз пусть построится за деревней на лугу. Пусть люди варят себе пищу.

Придя в хату, я не стал дожидаться приготовления завтрака, о котором распорядился Максимов, а сразу завалился спать. Проспав часа четыре сряду, я проснулся. На улице шумел Максимов, ругая гвардейцев.

– Гвардия, – кричал он, – гордость русского царя! Шкурники, предатели, христопродавцы, сторонники немцев! Видите, что делается на фронте?

Слушателями Максимова были одни солдаты. Но вскоре к солдатам присоединились несколько гвардейских офицеров-прапорщиков.

– Чего вы кричите, господин капитан? – обратился один из них к Максимову. – Мы не шкурники и, когда надо, сумеем постоять за революцию.

– Вон вас надо гнать! Расформировать! Честь забыли, а еще офицеры, погоны носите! – набросился на прапорщиков Максимов.

– Вы потише, капитан, ведь наша дивизия вооружена.

– А, ваша вооруженная дивизия может на одного капитана напасть?! Стыдитесь, прапорщик!

Прапорщик пожал плечами:

– Чего вы, Сергей Максимович, волнуетесь?

– Христопродавцы, антихристы, гвардейцы еще! Вам только бы на парадах щеголять, а на войну поехали – сразу сдрейфили. Зато на парадах: пехота, не пыли! – возбужденно кричал Максимов. – К черту, к черту, немедленно очистить деревню! – кричал он вдогонку уходившим прапорщикам. – Я вас...

– Сергей Максимович, что вы с ними можете сделать?

– Что сделать? Выпороть их, мерзавцев!

То ли речь Максимова повлияла, то ли распоряжение было у гвардейских офицеров, но они вывели своих людей из хат, построили и двинулись куда-то дальше.

– Сергей Максимович, – обратился я к Максимову, – нельзя ли у вас шинель достать? Продрог я, как черт, сегодня ночью. Где моя шинель – не знаю. Все вещи потерял.

– Голубок, голубок, что же вы молчали? Владислав, Владислав! закричал Максимов своему денщику, которого поблизости, однако, не было.

Вместо Владислава подошел один из обозных.

– Шинель поручику Оленину!

Обозный был знакомый.

– Ваш Ларкин здесь, – сказал он мне, – с повозкой и с вашими вещами.

– Так где же он, мерзавец, пропадает, чего же он меня не разыщет?

– Он, видимо, не знает, что вы здесь.

Вскоре появился Ларкин, торжественно восседая на моей повозке.

– Ларкин, где ты пропадаешь?

– Дмитрий Прокофьевич, если бы я был с вами, так и этих лошадей не было бы, а то, видите, как хорошо, что я за фуражом уехал.

– Мерзавец, ведь у меня шинели нет, – дружески журил я его.

– А шинель здесь у меня, и шашка ваша здесь.

– К черту шашку! Зачем всякую дрянь берешь?

– Я думал, пригодится, чего же бросать, когда все отступают? Сало у меня есть, Дмитрий Прокофьевич. Когда обозы все побросали, я там два окорока стащил.

– Может, и яйца есть?

– Сейчас достану.

– Сделай яичницу.

Ларкин с повозкой подъехал к перевязочному отряду, выпряг лошадей, дал корму, поставил котелок на огонь и сам куда-то исчез.

– Ночуем здесь, – говорил Блюм, – пока наши части подойдут.

– А есть ли какие-нибудь сведения от полка?

– Нет. Думаю, они пошли западнее Тарнополя.

– Как же ночевать-то?

– Тарнополь не сдадут, ведь тут сильные укрепленные позиции.

Увы, предположения Блюма не оправдались.

Часов в шесть вечера над Тарнополем, километрах в восьми от нашего бивуака, поднялось огромное зарево пожара. Слышались взрывы артиллерийских снарядов. Отдельные конные солдаты сообщали, что Тарнополь оставляется нашими войсками.

– Немцы прут, – говорили проезжавшие верховые, – потому и пожары,

Я вспомнил бывшее три дня тому назад собрание крестьянских депутатов, где по докладу Лукашина мы приняли постановление крепко держать свои позиции и, не щадя жизни, их защищать.

– Вот тебе и защитили!

Максимов, лишенный связи со штабом полка и штабом дивизии, принял на себя командование обозом. Устроили нечто вроде военного совета – Блюм, я и Вишневский.

– Нельзя, нельзя здесь оставаться, – скороговоркой говорил Максимов. Видите над Тарнополем зарево? Склады взрывают. А отсюда до Тарнополя всего семь километров. Ежели из Тарнополя уходят наши войска, то через какой-нибудь час австрийцы могут быть здесь. Я думаю, двинуться дальше...

– Ну что же, давайте двигаться, только куда?

– Через Збараж на Волочиск.

– Ведь это очень далеко, Сергей Максимович, – вступил я.

– Но ведь кавалерия делает не менее пятидесяти километров в сутки, возразил Максимов. – А мы обозом не имеем права рисковать. Давайте двигаться. Владислав, позови ко мне фельдфебеля.

Явился фельдфебель.

– Прикажи запрягать лошадей и трогаться дальше. Маршрут: Збараж Волочиск. И наши повозки вновь приняли походный строй.

Пришли в Збараж, небольшое местечко, утопающее в зелени. В центре огромный замок польского магната.

– Может, переночуем здесь? – предложил Блюм Максимову.

– Спасибо, спасибо, а вдруг австрийская кавалерия нагрянет?

– Вряд ли, – возразил Блюм. – Все-таки позади нас полевые войска. Ведь мы не видели ни одной отступающей пехотной части.

– Да вы их и не увидите, раз они через Тарнополь прошли.

– Разве могли все части идти по одной дороге? – возразил Блюм.

Доводы Блюма, очевидно, подействовали. Максимов согласился переночевать в Збараже. Чтобы быть готовыми каждую минуту к отступлению, Максимов приказал, чтобы ночевка была устроена в палатках под открытым небом. Мы же устроились в парке, в небольшом, так называемом охотничьем домике.

На следующий день с раннего утра к нам присоединились еще несколько команд нашего полка, которые шли тоже без всякого маршрута и выбрали те дороги, которые казались наиболее прямыми в отдаленный тыл.

До десяти утра еще не было связи ни с полком, ни с дивизией. Над Тарнополем по-прежнему были видны зарево пожара и густые клубы дыма.

– Кто же жжет город? Отступающие русские или вступающие австрийцы?

– Вероятно, запасы сжигают, – высказал предположение Блюм.

Спокойствия ради Максимов приказал к двенадцати часам дня выступить из Збаража по большой дороге. В половине двенадцатого обоз начал вытягиваться на большую дорогу. Уже три четверти обоза вытянулось по дороге на Волочиск. В хвосте следовали повозки перевязочного отряда.

Выезжая из парка вместе с перевязочным отрядом, я услышал неистовые крики, несшиеся из глубины парка:

– Кавалерия! Кавалерия! Австрийская кавалерия!

Боже, что тут началось! Ездовые неистово стегали своих лошадей. Галопом мчались нагруженные повозки. Люди, сидевшие на повозках, сбрасывали вещи, а ездовые, дабы избежать опасности, стали рубить постромки, перескакивали с повозок на лошадей и верхами удирали дальше.

Паника захватила всех. Я тоже подгонял лошадь, оглядываясь по сторонам и выжидая появления австрийской кавалерии, но ее не было.

– Где же кавалерия? – спросил я галопом несущихся артиллеристов.

– Кавалерия? Н-не знаем. Где-то тут!

– Чего же вы несетесь, мерзавцы?

Я выхватил револьвер и направил в сторону одного из артиллеристов:

– Остановись!

Мой сердитый окрик его как будто отрезвил.

– А ведь и правда, господин поручик, кавалерии-то никакой нет.

Обозные уже удрали частью с повозками, частью верхами. На протяжении двух-трех километров дорога была усеяна брошенным имуществом. Валялись шинели, сапоги, консервы, медикаменты.

Блюм, обладавший большим хладнокровием, не поддавшись панике, шествовал позади меня со своим перевязочным отрядом. Он внимательно осматривал каждую брошенную вещь, примеряя, насколько она может быть полезна для отряда.

* * *

– Дешево. Дайте тридцать пять.

– Покажи лошадь.

Матвей (так звали денщика) нырнул куда-то в кусты и предстал передо мной с великолепной гнедой кобылой. Я в лошадях толку не знал, но вид лошади меня привел в восхищение.

– А здорова она? – спросил я Матвея.

– Попробуйте.

Он притащил поповское седло, оседлал кобылу, и я сделал несколько пробных посадок. Лошадь шла великолепно. Чувствовалось, что она привыкла ходить под седлом ровным, размеренным шагом и крупной рысью. Не слезая с лошади, я уплатил Матвею деньги и выехал из парка.

Часа полтора я катался на своей новокупке и такого удовольствия еще никогда не испытывал. Плавной рысью и галопом несла меня лошадь, послушная легкому движению руки.

Вернувшись с объезда лошади в свою хату, я передал ее попечению Ларкина.

– Хорошая лошадка, – восхищался денщик. – Такой лошади даже у нашего помещика не было. Ведь ей цена за глаза рублей триста будет.

Среди дня, желая похвастаться своим приобретением, я при казал Ларкину оседлать кобылу и поехал гарцевать перед офицерами нашего обоза. Наткнулся на Блюма.

– Откуда у вас такая прекрасная лошадь, Дмитрий Прокофьевич?

– У Матвея купил.

– Лошадь-то краденая.

– Конечно краденая, откуда же у Матвея будет собственная?

– Такая краденая, – продолжал Блюм, – что ее владелец здесь недалеко находится.

– Матвей говорил, что он стянул ее еще на той стороне Стыри.

– Врет он. Эта лошадь из конюшни этой усадьбы.

– Не может быть, Владимир Иванович.

– Уверяю вас. Я видел управляющего имением. Он ходил как очумелый. Говорят, что у него стащили скаковую кобылу, которая брала первые призы на венском ипподроме.

– А может, эта – другая?

– Нет, судя по приметам, именно она.

– Значит, придется вернуть?

– Придется.

Я спрыгнул с седла и, держа лошадь в поводу, отправился вместе с Блюмом к управляющему. Нас встретил австриец, пожилой человек с длинными усами. При виде нас он торопливо сбежал со ступенек крыльца.

– Откуда у вас эта лошадь, господа офицеры? – волнуясь, обратился он к нам.

– Купленная, – ответил я.

– Это моя лошадь, я по ней с ума сходил, думал, что пропала. Как я рад, что вы ее нашли!

– А я очень опечален, что эта лошадь оказалась из вашей конюшни. Она мне очень понравилась.

Управляющий обнимал и целовал морду лошади.

– Вы знаете, эта лошадь принесла мне много счастья. Я ее за десять тысяч не продам.

– А я за нее всего тридцать пять рублей заплатил.

– Пойдемте на конюшню и выбирайте там любую, – обратился ко мне управляющий. – Я вам дешево уступлю.

Мне действительно нужна была лошадь, и мы с Блюмом пошли на конюшню.

– Видите вот эту лошадку, – подвел меня австриец к молодой кобыле. Нравится она вам?

– Как будто хороша.

– Хороша! – возмутился управляющий. – Это дочь той лошади, которую вы мне привели. Хотите ее купить?

– А что вы за нее просите?

– Я вам ее отдам с большой скидкой. За сто рублей.

– Вы хотите сказать, за сто тридцать пять.

– Нет, сто рублей, включая уже вами заплаченные.

– На этих условиях согласен.

– По рукам. Берите.

Он крикнул конюха. Старик австриец надел на лошадь оброть и, держа повод в руке, подвел ее ко мне:

– Берите из рук в руки. Только она еще не объезжена.

Прекрасная молодая кобылица темно-гнедой масти привела Блюма в восхищение. Я заплатил управляющему шестьдесят пять рублей. Забрал лошадь и отправился к своей хате с намерением поручить Ларкину объездку. По пути наткнулся на отца Николая.

– А, Оленин, откуда такую прекрасную ведете кобылицу?

– Купил, батюшка.

– Сколько заплатили?

– Сто рублей.

– Я вам дам сто двадцать пять.

– Нет, спасибо, мне самому лошадь нужна.

– А в придачу старую кобылу.

– Благодарю вас, батюшка, но я не занимаюсь конской торговлей.

– Напрасно, ведь вы ее так же заморите, как заморили скакуна.

– Батюшка, неужели вы его помните?

– Господи, как можно забыть! Это же было посмешище для всего полка.

– Вы, однако, плохого мнения о моем скакуне. А кроме того, я его не заморил, он подох от старости.

– А эту вы голодом уморите. Поменяемся!

– Нет, благодарю вас, батюшка. Не могу.

– Ну, куда вы с ней денетесь?!

– Ездить буду.

– Ездить можно и на моей вороной кобыле.

– А почему вы со своей кобылой так расстаться хотите? Что вас на молодую кобылицу потянуло?

– Вы что-то неприличное, молодой человек, думаете. А я вам серьезно говорю: давайте меняться.

– Нет, не могу. Это не столько покупная, сколько дареная лошадь.

– Жаль, жаль, но имейте в виду, когда захотите иметь лошадь постарше, скажите.

– Батюшка, вы знаете, что ваш Матвей – вор?

– А вы что, только сейчас об этом узнали?

– Как же вы его держите?

– Надо человека исправить. А кто же его исправит, как не отец духовный?

Но отец духовный не для исправления Матвея держит, а для неблагоприобретения потребных ему вещей.

Передав Ларкину лошадь, я пошел к Блюму обедать.

– Откуда вам стало известно, что у помещика пропала рысистая кобыла? спросил я его.

– У него не только одна рысистая кобыла пропала. За ночь у него стащили штук двадцать и всех их успели рассовать. Вы говорите, что вам продал эту лошадь Матвей?

– Тридцать пять рублей с меня, мерзавец, спер.

– А вы знаете, что он попу две лошади из этой же конюшни привел?

– Не может быть! Отец Николай предложил мне выменять мою молодую кобылицу на его старую лошадь.

– Жульничает отец Николай. Матвей привел ему пару прекрасных лошадей. Когда поп узнал, что они из конюшни нашего помещика, он Матвея услал их спрятать.

– Не может быть, Владимир Иванович!

– Он рассуждает по-своему логически. Не мы, так другие возьмут...

Из штаба полка прибыл ординарец, разыскавший наконец ушедший далеко в тыл обоз. Оказывается, наш полк находится в двенадцати километрах южнее Тарнополя. При отступлении шел почти последним в полном порядке и сейчас занимает позицию, задерживая дальнейшее продвижение австрийцев.

От имени командующего полком и начальника дивизии Музеуса нашему обозу приказано немедленно отправиться на соединение с полком.

Выступили из Стехновица, но, проехав километров двенадцать, получили вдруг новое распоряжение: задержаться в первом же селе, куда отправлялся в резерв наш 11-й полк.

При размещении обоза я остановился рядом с хатой отца Николая. Блюм был прав: Матвей спер для него две прекрасные вороные лошади, может, и не такие рысистые, как та кобыла, которую мне пришлось вернуть, но во всяком случае значительно лучше купленной мной молодой кобылицы.

* * *

В то время как наш обоз шел на присоединение к полку, в Стехновицы прибыл телефонист штаба 3-й дивизии, который блуждал в течение двух дней, не зная, где ему найти пристанище и свои полки, а, казалось бы, ему первому должно быть известно местоположение своих частей и действия противника. Штаб оказался беспомощным только потому, что начальника дивизии Музеуса в день отступления шестого июля не было в штабе. Ни начальник штаба Кадошников (генерал Генерального штаба), ни оперативный адъютант полковник Афанасьев, ни другие высшие штабные чины совершенно не предполагали, что им, руководителям четырех полков со всеми вспомогательными и специальными частями, придется бросить эти части без руководства и просто бежать.

Штаб настолько растерялся, что удрал, не успев поставить в известность находившиеся на фронте полки. Я представлял, как будет возмущен Музеус, когда, возвратившись из штаба корпуса в Зборов, вместо организованного сопротивления под руководством офицеров Генерального штаба увидит пепелище сгоревших хат и отступающие роты 11-го полка. Действительно, так и было.

– Где штаб? – неистово кричал Музеус проходившей мимо него последней цепи 11-го полка.

– В Киеве или в Москве, – иронически отвечали солдаты.

Музеус стучал стеком по голенищу сапога и готов был наброситься на первого попавшегося штабника, но, увы, штабники находились далеко за пределами досягаемости не только для наступающих австрийцев, но и для стека своего генерала.

Музеус не стал догонять свой штаб, а остался с 11-м полком, с которым сроднился за время русско-немецкой кампании.

Командующий 11-м полком Соболев так растерялся, что совершенно не мог руководить отступающими подразделениями. Его растерянность еще более усилилась при встрече с Музеусом, и он предоставил ему командование.

– Негодяи, мерзавцы! – возмущался Музеус. – Куда бегут, почему бегут? Немцы прорвали небольшой участок. Если они и заняли Олегов, то достаточно было бы одной роты для того, чтобы прогнать их на свои места. Позор!

Одиннадцатый полк, как и вообще вся 3-я дивизия, отступал потому, что отступала находившаяся впереди 35-я дивизия. А офицеры и солдаты 3-й дивизии были достаточно знакомы с позицией, проходившей под Звыжнем, Манаювом, Хуколеовцами.

Будь серьезнее наблюдение за противником, последний не смог бы учинить такого грандиозного прорыва и захватить целый ряд селений до Олеюва включительно.

– Нареволюционизировались! – раздраженно говорил Музеус. – "Наступать не хотим, но зато будем твердо держать винтовку в случае наступления немца". Удержали! Скачи теперь сотню километров в глубь страны, пока немцы не устанут преследовать!

И наши части действительно скакали в тыл неудержимо.

– Виноваты большевики, – говорили офицеры. – Они разлагают фронт. Из-за них это отступление. Немецкие наймиты! Шпионы!

Более благоразумные офицеры и солдаты отвечали:

– При чем большевики? Разве в штабе дивизии сидят большевики, если штаб дивизии удирает при первом известии о прорыве фронта под Манаювом?

– Шпионы в дивизии, – говорили солдаты. – Штабные нарочно хотят нашего поражения, чтобы показать, что армия разложилась и нужно, мол, против армии принять репрессивные меры – восстановить прежние отношения между офицерами и солдатами, лишить солдат гражданских прав.

Особенно велико было озлобление солдат в 3-й дивизии.

– Только сообщники немцев могут так поступать, как поступили в штабе дивизии, – говорили они. – Удрать, не предупредив на позиции полки! Это может сделать только враг нашей революции и нашей победы. Недаром убирают из полков всех тех, кто стоит за настоящую свободную Россию. Дудки, сами разберемся, где враг, а где друг народа!

Кавардак получился необычайный. Австро-немецкие войска прорвали русские позиции в районе Звыжен, Манаюв. 35-я дивизия не оказала серьезного сопротивления. Противник продвинулся в тыл километров на десять, создав угрозу флангу 17-го корпуса.

Тыловые части охватила паника.

Соседние с 35-й дивизией части, 9-й и 12-й полки нашей дивизии, не рассчитывая на боеспособность своих солдат, отступили. Стоящие левее 11-го полка части под влиянием сообщения о поражении тоже начали отступать независимо от объективных условий фронта.

Штаб корпуса, находившийся в Белом Подкамне, при получении известия о "грандиозном" наступлении немцев бросился отступать к Кременцу, а штаб 11-й армии в Кременце немедленно эвакуировался в Проскуров, за сто километров, захватив весь подвижной состав со станции Кременец.

Мало того что штаб армии был в панике, даже штаб фронта, сидевший в Бердичеве, на расстоянии примерно трехсот километров от первой линии окопов, не утерпел и погрузился в вагоны, чтобы отойти на Киев.

– Армия разложена большевиками! – кричали штабники. – Надо отступать!

А в то время как штабы поспешно удирали, наши передовые части медленно отходили, и отходили не потому, что на них сильно нажимал противник, а потому, что они утеряли связь со своими штабами и считали совершенно естественным и закономерным отход пехотных частей, когда даже штаб дивизии бежал в тыл.

Тарнопольское отступление, начавшееся шестого июля, продолжалось вплоть до пятнадцатого. На протяжении девяти дней штабы, обозы, войсковые части неудержимо катились в тыл без какого-либо особого нажима со стороны противника. Огромные запасы снарядов, вооружения, продовольствия были брошены на произвол судьбы, и очень редко солдаты, охранявшие сосредоточенные перед позициями запасы, уничтожали их по собственной инициативе.

Девять дней не было никакой связи между штабами полков и штабом дивизии, между штабом дивизии и штабом корпуса и, наконец, со штабом армии. Дивизионные и армейские учреждения, обслуживающие фронт, исчезли бесследно. Исчез совершенно из нашего поля зрения полевой телеграф, полевая почтовая контора. Нельзя было получить письмо или отправить письмо на родину. Нельзя было получить телеграмму на позиции и из тыла или из армии направить телеграмму в тыл.

Между тем австро-немецкая армия, совершив прорыв на фронте Звыжен, Манаюв и не имея достаточных сил, оставалась на захваченных рубежах, злорадно посмеиваясь и не делая ни одного шага для преследования бегущих.