Текст книги "Записки прапорщика"

Автор книги: Дмитрий Оськин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Щербачев на первое же предложение Рошаля ответил, что желает с ним немедленно встретиться, для чего предложил Рошалю прибыть в Яссы, в ставку. Вскоре из штаба пришло два автомобиля. Рошаль, я, два представителя Сокольского гарнизона поехали в штаб. Антонов остался.

Нас привели на квартиру к Щербачеву. В это время в его приемной уже собрался весь генералитет. Нас рассматривали, в частности Рошаля, как диковинок заморских. Вокруг дома Щербачева была стража, не превышавшая обычной, не более десяти– пятнадцати человек жандармов. Щербачев пригласил к себе в кабинет одновременно нас и присутствовавших в приемной генералов.

Рошаль предъявил мандат. Щербачев внимательно ознакомился с ним и заявил, что подчиняется распоряжению Совнаркома и признает Рошаля комиссаром фронта. Мы сочли вопрос улаженным довольно легко. После получасового разговора Щербачев отпустил своих генералов, а вслед за ними и нас. Уже на выходе из кабинета Щербачев на минуту остановил Рошаля, чтобы сказать ему несколько слов наедине. Рошаль остался. Спустя минуту в кабинет Щербачева прошел какой-то офицер, и через несколько мгновений мы услышали оттуда звук выстрела. Из кабинета выскочил только что вошедший туда офицер, крича: "Рошаль стреляет в Щербачева!" На пороге показался Рошаль: "Провокация!"

В приемную набежали жандармы, набросились на Рошаля, отцепили у него на поясе револьвер, схватили за руки. Около дома вместо бывших десяти-пятнадцати жандармов появился целый эскадрон. Отовсюду неслось: "Большевистский комиссар стрелял в главнокомандующего!" "Это провокация! кричал Рошаль. – Стрелял в кабинете офицер!"

Нас вытолкали на улицу, окружили и под охраной отправили в тюрьму. В тюрьме бросили в сырой подвал на скользкий грязный пол. Там продержали больше суток. На другой день вечером нас вывели якобы для допроса, причем Рошаля отделили и повели в другую сторону, объяснив, что его ведут в штаб фронта, нас – в другую тюрьму.

По дороге, пользуясь наступившими сумерками, я заскочил в первый попавшийся проходной двор, перекинулся через забор, выбрался в какой-то овраг, в котором пролежал почти до рассвета, а на рассвете, забравшись в сторожку огородника, сбросил с себя погоны, изорвал мундир и добрался до реки Прут, где лодочник перевез меня за двадцать пять рублей на другой берег. Оттуда пешком я прошел тридцать километров до станции Рузит, где уже сел в поезд на Кишинев...

Рассказ Дементьева произвел на нас ошеломляющее впечатление.

Телеграфировали в Соколь Антонову, чтобы он выяснил, где находится приехавший с ним Абрамов, полагая, что он поймет, о каком Абрамове идет речь.

Антонов вернулся на другой день и сообщил, что пытался найти, где находится Рошаль, организовал опрос через подкупленных румын, но в тюрьмах Рошаля не оказалось.

На наш запрос штаб фронта ответил, что Рошаль отправлен в Киев.

* * *

Просачиваются слухи, что по распоряжению украинской Рады в Кишинев направляются гайдамаки. Так называются украинские военные национальные части. Смысл приезда гайдамаков заключается в охране Бессарабии от большевиков.

* * *

Член нашего комитета Яков Федорович Сергеев до призыва на войну был оперным артистом. Ему, кухаркину сыну, удалось при содействии нанимателя его матери, понявшего, что в мальчике таится большой талант, поступить в музыкальную школу, а затем окончить Киевскую консерваторию. На фронт его призвали уже после того, как он в течение двух лет пел в Киевской опере.

– Мое призвание – сцена, – говорил Сергеев. – И только на сцене я хотел бы работать. Между тем пришлось сделаться военным. Четыре месяца пробыл в Киевском военном училище и оттуда с маршевой ротой отправлен на фронт, был прапорщиком, ходил в наступление, сидел в окопах. Когда совершилась революция, за мой зычный голос, за мою веселость избрали меня членом комитета полкового, потом дивизионного, а впоследствии был делегирован в крестьянский Совет румынского фронта. В политике я ни черта не понимаю. У меня голос, так сказать, басо профундо. Вы понимаете, что такое басо профундо?

– Это значит басо профано, – пошутил я.

– Вы большой профан, товарищ Оленин, – обиделся Сергеев. – За басо профундо антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы затащить на свою сцену. А вот теперь революция, театры заперли. Гражданская война, большевики. Я не понимаю, чего хотят эти люди? Вижу одно: в связи с их выступлением искусство должно пасть.

– Почему вы так думаете?

– Совершенно естественно, – ответил Сергеев. – Разве темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.

– Ну, а если бы не было революции, – задал я вопрос, – как бы вы себя чувствовали?

– Я артист, для нас война – действие по принуждению. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, герани на окнах, но только не острых ощущений и борьбы за какие-то высокие идеи. Да, с революцией мы получили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки. Но сейчас революционная обстановка представляется не менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я жажду домой вернуться, на чистую постель, за стол, покрытый белой скатертью! Я руки вымыть хочу. Эх... – махнул он рукой. – Вы – чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент. Он может вас поглотить, раздавить...

– Почему же вы не возвращаетесь на сцену?

– Каким это образом? – удивился он.

– Очень просто: вместо того чтобы просиживать с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские Советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.

– Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это деньги нужны.

– Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства при вас.

– Я не могу петь без музыки. Где взять инструмент?

– Вот чудак? – рассмеялся я. – Зал вам предоставит местный театр. А музыканты?.. Если не подойдут военные, можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств.

– По совести говоря, мне это в голову не приходило. Разве действительно попробовать: найти зал, дать концерт? А может, и какой товарищ по сцене найдется?

Через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в крушевановской типографии: "Оперный артист, член Центрального исполнительного комитета румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт".

Зал был набит, несмотря на то что места были платные. Не только окупились расходы по приглашению пианиста, но еще изрядная сумма поступила в кассу нашего комитета, весьма опустевшую за последнее время в связи с большими расходами по изданию газеты.

По окончании концерта Сергеев, сидя у меня в номере с добытой откуда-то бутылкой коньяка, ронял обильные слезы, признавая, что совершенно не ожидал такого успеха, что аудитория, состоявшая преимущественно из солдат, так тепло и сочувственно его встретит. Не нравится мне интеллигенция.

Присутствуя на концерте Сергеева, я неожиданно столкнулся со своим земляком, шофером Селиным. Отряд его размещен в местной гимназии. Машины стоят под открытым небом во дворе. Шоферы, около сотни человек, занимают несколько классов.

– Раньше мы стояли в Яссах, – разговорился Селин. – Из Ясс нас перебросили в Кишинев. После октябрьского переворота штаб фронта усиленно разгружал Яссы от технических частей, поскольку в них главным образом рабочие, а рабочим штаб фронта не верит. В Яссах еще была для нас работа: перевозили раненых из армейских госпиталей во фронтовой. Здесь же сидим больше месяца и абсолютно ничего не делаем.

– И в Яссах вам теперь нечего было бы делать, – заметил я. – Как нечего? Там ежедневно сотни раненых.

– Откуда? Теперь затишье.

– Во время братания румынская артиллерия обстреливает наших солдат. Вот вам и раненые.

– Что же вы собираетесь дальше делать?

– Говорят, будто наш отряд перейдет в ведение украинской власти. Нам это нежелательно. Хотелось бы вместе с автомобилями, а их у нас до сорока, пробраться на родину. Автомобили хорошие, "рэно", из Франции новенькими год назад получены. Как бы пригодились они для революционного дела в России! А здесь их сволочь захватит, румыны или гайдамаки. Я рассчитываю на вас, Дмитрий Прокофьевич. Может, ваш комитет поможет нам сорганизоваться так, чтобы мы из Кишинева удрать смогли. Ну, скажем, хотя бы в Курск. – Мысль интересная, – согласился я. – Действительно, автомобильный отряд хорошо бы вывезти в Россию. Давайте обсудим.

Один из шоферов притащил карту десятиверстку, по которой мы тщательно просмотрели пути, ведущие из Кишинева в глубь России.

– Если гайдамаки не заняли переправу через Днестр, – решил я, – то выбраться можно. Вот что, ребята, у вас комитет есть?

– Есть.

– Соберите, обсудите, все ли согласны эвакуироваться из Кишинева в тыл, а затем – к нам, мы совместно продумаем маршрут.

* * *

Совнарком назначил главковерхом прапорщика Крыленко. Начальник штаба верховного главнокомандующего Духонин отказался признать его. После переговоров, не давших никакого результата, прапорщик Крыленко в сопровождении нового начальника штаба направился в ставку. В ставке он был встречен неприветливо. Генерал Духонин открыто заявил, что отказывается выполнять приказ, исходящий от "незаконного" правительства. Отряд матросов, сопровождавший Крыленко, самочинно заколол штыками генерала Духонина: в сводке штаба фронта Духонин представляется мучеником, пострадавшим за идею служения отечеству.

Буржуазные газеты, которые продолжают выходить и доходить до фронта так же регулярно, как и раньше, иронизируют, что прапорщик по своему невежеству ни в коем случае не может быть главковерхом.

По этому поводу у меня со Святенко и Сергеевым произошел крупный разговор.

– Большевики себя дискредитируют, – говорил Святенко, – назначая прапорщика верховным главнокомандующим. Разве может фронт доверить судьбу свою безграмотному в военном отношении человеку?

– А что же, по-вашему, – возражал я, – Николай был более компетентным в военном отношении, когда он был верховным главнокомандующим?

– Ну, Николай – это другое дело. Он действовал царским авторитетом.

– Допустим, – иронически соглашался я. – А Керенский в роли верховного главнокомандующего больший авторитет в военном деле?

– Керенский не авторитет в военном деле, зато был авторитетом в политическом. Он олицетворял собой политического вождя армии.

– А где же теперь этот вождь? Сдрейфил, удрал в автомобиле союзной миссии. Я роль верховного главнокомандующего понимаю так, – разъяснил я мотив, впервые пришедший мне в голову, – роль верховного главнокомандующего – это прежде всего политическая роль. Духонин был против политических директив, которые мог дать ему от имени Совнаркома Крыленко, поэтому и отправился к праотцам. Знаете ли вы Крыленко? – спрашивал я. – Нет. А я его знаю. Я с ним встретился в первые дни Февральской революции в Олеюве, где он выступал как представитель социал-демократов большевиков перед нашими частями. Это крупный политический деятель в ряду других народных комиссаров, которые теперь под руководством Ленина стоят у власти. И в военном деле понимает больше, чем понимал Керенский и даже Николай Второй.

* * *

По радио передан Декрет о демократизации армии. Все чины и ордена отменены. Офицеры должны снять погоны. Солдатам предлагается провести перевыборы командования. Даже для нас, привыкших к революционным декретам, он кажется чрезвычайно смелым, сознательно вызывающим окончательный развал армии. Как могут солдаты выбирать командиров? Кого выберут солдаты, например, командующим фронтом? Совершенно очевидно, что не генерала, ибо среди генералов нет никого, кто бы пользовался солдатским доверием. Выберут в лучшем случае офицера военного времени вроде меня или даже простого солдата. Как он сможет разобраться в оперативной обстановке? Даже в полках как солдаты выберут командира из своего состава? Ведь это будет или демагог, потакающий целиком своим избирателям, или бездарность, тупица, а не человек, авторитетный в военном деле. Правда, фронт все равно развален. Дело идет к полной демобилизации. Но даже для того чтобы произвести демобилизацию многомиллионной массы солдат, нужны опытные люди, стоящие во главе полков, дивизий, корпусов, армий. Допустим, меня выбрали на пост командующего армией, что я смог бы сделать? Абсолютно ничего.

Я понимаю Декрет о мире, я понимаю Декрет о земле, я понимаю целесообразность перехода власти из рук буржуазии в руки рабоче-крестьянских советских организаций. Но декрета, направленного определенно на развал армии, я совершенно не понимаю.

Вечером собрались в номере Святенко, чтобы обменяться мнениями по поводу этой демократизации. – А что же, хлопцы, – начал говорить Святенко, – хороший декрет. На кой черт нам нужны чины? Я так считаю, что снятие с офицеров погонов это – на пользу самих офицеров. Газеты сколько раз сообщали о массовом избиении офицеров в Петрограде, Москве, других городах, особенно старших офицеров и генералов. Ну а если бы они были без погонов, разве их стали бы бить? Конечно не стали. Офицерство должно благодарить Советскую власть, что она избавляет от погонов.

– Тут не в погонах дело, – возразил я. – Меня беспокоит вопрос о выборности командного состава.

– А если мы изберем, скажем, Сергеева командиром батальона, разве он будет хуже полковника? Уверяю тебя – лучше.

– Ну, может, командиром батальона он бы и мог быть, а командующим фронтом?

– На роль командующего фронтом выберут такого офицера, который соответствует.

– Хорошо, коли так, а если солдата выберут?

– Какой же ты дурень! Разве солдат на плечах головы не имеет? И какой солдат рискнет пойти командующим фронтом? Среди командиров полков разве нет лиц, окончивших Академию Генерального штаба и известных солдатам своим демократическим поведением?

– Может, такие и есть. Но что же, по-твоему, солдаты должны покинуть свои позиции и обсуждать, где хорошие полковники имеются?

– Хорошего полковника фронт лучше знает, чем штаб фронта. Ты забываешь про "солдатский вестник". Стоит в штабе фронта только подумать, как "солдатский вестник" уже до окопов эту думушку несет. Допустим, тебя выберут командиром полка. Что, ты с этой обязанностью не справишься?

– Командиром полка, – протянул я. – Черт его знает? Пожалуй, справлюсь.

– А раз так, то почему ты не справишься с должностью начальника дивизии? В полку шестнадцать рот, а в дивизии всего четыре полка. Четырьмя единицами легче командовать. А в общем, друзья мои, – закончил Святенко, этот декрет подводит итог всей большевистской политике, которая для меня была ясна еще в марте. Это – разложить армию, парализовать офицерский корпус, дать этому корпусу по шее, да так, чтобы он никогда больше не поднялся. А потом мир. А после мира – новая армия, новая школа, новый офицерский состав. Все это ясно. Так что же, братцы? – обратился к нам Святенко. – Долой погоны! – И он первым сорвал со своего плеча погоны прапорщика.

Мы последовали его примеру.

Не далее как на следующий день перед окнами нашего комитета продефилировала крупная воинская часть, одетая в малиновые фуражки.

– Это что такое? – бросились мы к окнам.

– Гайдамаки...

Во главе части шел офицер в малиновом с позументами мундире с погонами на плечах.

* * *

Появление гайдамаков вызвало существенные изменения в жизни Кишинева. Прежде всего вынуждены были уйти в подполье официальные представители партии большевиков. Снова появились эсеры и меньшевики, принявшие немедленно постановление об объединении с украинским национальным движением. Государственные учреждения взяты под охрану гайдамаков. Первым делом гайдамаков было установление патрульной службы по городу и приказ об ограничении движения по улицам в ночное время. Хозяин нашей гостиницы в тот же день явился к нам в номер требовать полной уплаты за пользование номером.

Прибежал взволнованный Селин по поручению шоферов просить совета, как теперь быть с выездом их отряда из Кишинева. Мы предложили отряду сегодня же начать двигаться по направлению к Аккерману.

Увы, совет оказался запоздалым. На всех дорогах, идущих от Кишинева, выставлены дозоры гайдамаков, и выбравшийся было из города отряд был задержан и возвращен. Начальник гарнизона распорядился поставить охрану, шоферов демобилизовать, предложив желающим из украинцев остаться на службе украинского правительства.

Мы собрались серьезно обсудить вопрос, что делать и есть ли смысл оставаться в Кишиневе. Наша газета, можно смело утверждать, до солдат не доходит, да и солдат-то на фронте – кот наплакал. Надо или вернуться на фронт, к чертовой бабушке в пекло, в руки Щербачева, или распустить комитет.

Слово взял Сергеев:

– Нас десять человек. Нас знают солдаты-крестьяне на фронте, которые теперь оттуда удирают. Целесообразно ввиду начинающейся гражданской войны обратить нашу группу в особый штаб по формированию красногвардейских частей.

Я с удивлением посмотрел на Сергеева. Мне невольно припомнился бывший несколько дней назад разговор об интеллигентском примазывании.

Сергеев достал из кармана небольшую карту и разложил ее перед нами на столе.

– Мы сидим в Кишиневе, – показывал Сергеев пальцем, – вот здесь.

– Знаем, знаем!

– Одесса – это тупик, где никакой организационной работы развить нельзя. Киев – центр гайдамаков. В Харькове уже имеется большевистская власть, достаточно сильная, чтобы вести работу самостоятельно. Посмотрите выше. Вы видите Белгород, затем Курск. Это своего рода аванпост Советской России. Через Курск лежит коммуникация красногвардейских войск, направляющихся для борьбы с южной контрреволюцией. Через него проходят стихийно солдатские массы с Юго-Западного фронта и с румынского. Если бы наш комитет переехал в Курск, связался оттуда с Крыленко и предложил последнему свои услуги по организации в Курске красногвардейских частей из демобилизующихся и покидающих фронт солдат, мне думается, была бы польза революционному делу.

Против предложения Сергеева высказался только один Святенко:

– Надо думать, что в Курске уже есть организации, занимающиеся этим делом. Честнее и проще прямо сказать, что нашему комитету пора ликвидироваться.

– Я не понимаю Святенко, – выступил Антонов. – Почему бы нам не доехать до Курска и там ликвидироваться?

– Мы можем с таким же успехом ликвидироваться здесь и поодиночке поехать каждый в свою сторону, – заметил я.

– Э, нет! – возразил Сергеев. – Если мы здесь ликвидируемся и будем уезжать поодиночке, то черта с два выберемся. Вагоны набиты, и на крышах не найдешь свободного местечка. А вот если мы выедем как организация, то, во-первых, надо думать, нам предоставят вагон, и, во-вторых, мы сможем с большей безопасностью выбраться из этой кишиневской дыры. После долгих споров Сергеев сказал:

– Позвольте мне сказать маленькое заключительное слово. Нас десять человек, и я уже говорил, что десять человек, желающих вести серьезную революционную работу, могут сделать очень многое. Достаточно вам напомнить пример с Климовым. Если вы заранее будете иметь ликвидационное настроение, считая, что едете в Курск исключительно для расформирования, то, конечно, из моего предложения ничего не выйдет и отъезд в организационном порядке будет означать только дезертирство.

Стали обсуждать план отъезда.

Наша библиотека займет примерно полвагона. Кроме того, у нас, десяти человек, есть кое-какое барахлишко. Так что просить целый вагон у железнодорожной администрации мы имеем полное основание.

– Я с удовольствием вам предоставил бы, – сказал начальник отделения железнодорожного участка, но три дня назад к нам поступило распоряжение от министерства путей сообщения бессарабского Сватул-Цери, чтобы без его разрешения никому никаких вагонов не давать.

Пошел в Сватул-Цери. Министром путей сообщения оказался тот самый молодой прапорщик, с которым мне неоднократно приходилось вести беседы.

– Поздравляю с министерским портфелем.

– Благодарю вас, – серьезным тоном ответил прапорщик. – Пользуясь нашим знакомством, прошу вас оказать услугу: дать для нашего комитета, переезжающего в Курск, вагон.

– С удовольствием, – быстро согласился прапорщик.

Немедленно написал на нашем заявлении резолюцию: "Начальнику отделения. Министерство путей сообщения предлагает немедленно дать вагон, по возможности классный, для фронтового крестьянского комитета".

Идем снова на вокзал. Начальник отделения делает пометку начальнику станции. Приходим.

– Что же они со мной делают! – схватился за голову начальник станции. – У меня нет ни одного вагона, не только классного, как они пишут, но даже теплушки.

– Где же они?

– Все заняты под эшелоны. Может, недели через три-четыре будет.

– На станции мы видели целую уйму вагонов.

– Голубчики, все разбито, требует ремонта. Мастерские не работают, к тому же сейчас рождественские праздники.

– А если мы сами организуем ремонт вагона, то вы нам позволите воспользоваться?

– Пожалуйста.

– Может быть, вы дадите нам записочку, к кому можно обратиться с вашим разрешением.

– Сделайте одолжение.

Начальник станции набросал записку к какому-то мастеру.

Узнав, где его найти, мы отправились по путям в небольшие мастерские. Мастерские пусты. Старшего слесаря нам удалось разыскать в небольшой будочке шагах в двухстах от мастерских.

Он сидел в компании двух рабочих, они выпивали. Услышав нашу просьбу о ремонте вагона, мастер воодушевился:

– Сколько платите?

– А сколько хотите?

– Три бутылки коньяка, и через три часа вагон будет готов.

– Отлично. А где можно найти коньяк?

– Это, голубчики, вы уж сами ищите. Если бы я знал, то и без вас бы выпил.

– Делайте, мы принесем.

– Как принесете, так и делать начну. Пошли обратно в город.

– Знаешь что, – сказал я Святенко, – по-моему, коньяк можно достать у Вулкамича. У него в гостинице наверняка запасы имеются.

Приходим к Вулкамичу:

– Для того чтобы вагон был прицеплен, его надо смазать, а смазка требует не менее пяти бутылок коньяка. Не можете ли вы нам одолжить?

– Дешево вам обходится выезд. А не думаете, что кроме кишиневской станции вам придется смазывать и на других?

– Возможно, – согласились мы.

– Вы были приличными постояльцами и становитесь еще более приличными, поскольку покидаете мою гостиницу. Я вам с удовольствием дам, понятно за плату, пять бутылок коньяка и на всякий случай четверть спирта.

– Очень вам благодарны.

– По-моему, за вами есть должок – за дрова, – заговорил хозяин. Городская управа так и не отпустила причитавшихся вам дров, а я сжег не менее как рублей на пятьдесят.

Он быстро защелкал на счетах, подсчитав, что с нас причитается вместе со спиртом и за типографские работы около пятисот рублей. Мы тут же написали чек.

– Может быть, вы окажете и другую любезность? – обратились мы к Вулкамичу. – У нас в банке на текущем счету около тысячи рублей. Чтобы нам не возиться, мы выпишем вам чек на все, а вы отдадите нам деньги.

Вулкамич согласился. С тремя бутылками коньяка мы снова отправились на вокзал. Мастер и бывшие с ним двое рабочих немедленно взяли инструменты и отправились вместе с нами разыскивать подходящий вагон.

Через четыре часа вагон был готов. Осталось найти технического надсмотрщика, который засвидетельствовал бы пригодность его для движения. Пришлось и ему дать немного спирта.

Начальника станции нет. В общем прокрутились почти всю ночь, чтобы получить разрешение на прицепку вагона. Наконец получили.

В вагоне сделали из досок нары, и часам к десяти утра наш комитет в полном составе был в вагоне.

В ночь на второе января мы были прицеплены к этапному поезду, шедшему от Кишинева до Раздельной.

В пути

Ни в одном поезде нет целых окон, вместо них дыры, из которых выглядывают солдатские папахи. Тамбуры, крыши, буфера, подножки облеплены солдатами, точно кусок сахара муравьями. Температура около пятнадцати градусов ниже нуля. Люди коченеют. На станциях долгие стоянки, и поезд вновь и вновь атакуют бегущие солдаты. На каждой станции нам приходится выдерживать осаду, солдаты пытаются пробраться в вагон. Сдерживает их попытки не столько наше физическое сопротивление, сколько вывешенный на теплушке большой плакат, что вагон принадлежит центральному исполнительному комитету Совета крестьянских депутатов румынского фронта.

– Делегация, румчеродовцы, – говорят солдаты. – Нехай их, пусть едут.

На каждой крупной станции от Раздельной до самого Киева наш вагон неизменно посещают гайдамацкие патрули. Входит обычно несколько человек в сопровождении офицера. Осматривают документы. Ощупывают вещи, требуют выдать оружие.

– Нет у нас оружия, – заявляем мы.

Нам не верят и производят тщательные обыски. Роются среди книг, занимающих полвагона.

На станции Вацнярка пришедший патруль обратил внимание, что мы едем без погонов.

– Большевики? – свирепо спросил гайдамак.

– Нет, не большевики, прапорщики.

– А почему без погонов?

– Был приказ снять погоны.

– Это большевистский приказ. У нас на Украине большевиков не признают. Потрудитесь надеть погоны, или мы вас арестуем!

– Где же мы их возьмем, дорогой товарищ?

– Я вам не товарищ! – вспыльчиво крикнул гайдамак.

Выступил из своего угла Сергеев:

– О чем спорите, господа, если надо надеть погоны – наденем, ведь мы же не большевики. У меня в чемодане три пары есть.

Сергеев подал мне и Святенко погоны. Третьи нацепил себе.

Антонова и так видно, что он солдат.

Гайдамак дождался, пока мы надели погоны, порылся еще в книгах и ушел.

Непосредственно на Курск поезда не идут. Украинская Рада установила границы между Украиной и Россией где-то в районе между Ворожбой и Льговом. С трудом получили наряд до пограничной станции. Подъезжая к Льгову, мы слышали стрельбу по сторонам дороги. Это бьются красногвардейцы с гайдамаками. В Льгове нас посетили сперва гайдамаки, снова перерыли все, что у нас имелось, а затем, спустя полчаса, отъехав от станции несколько километров, мы были остановлены красногвардейскими частями. Снова обыск, просмотр документов, поиски оружия и т.д.

Переехав украинскую границу, мы сорвали с плеч погоны и выбросили их под откос.

Вот и Курск. Солдатами заполнена вся платформа, пакгауз и другие помещения. В буфете ничего не достать.

На вокзале нас вместе с Сергеевым вдруг останавливает группа солдат:

– Офицеры, сволочь!..

– Что вам надо? – спросил Сергеев.

– Почему кокарду не снимаете?

Я машинально взялся за шапку, на которой действительно оставалась офицерская кокарда. Погоны-то сбросили, а кокарду забыли.

– А может, я подпрапорщик? – задал вопрос Сергеев.

– Подпрапорщика сразу узнаешь!

– Снимем, придет время, – не повышая голоса, сказал Сергеев, направляясь дальше.

Наш спокойный вид остановил разошедшихся солдат, они не последовали за нами, зато наградили вдогонку площадной руганью.

Поехали в город искать помещения. Толкнулись в одну гостиницу занято, в другую – занято. Наконец нашли меблированные комнаты, в которых оказалось несколько свободных номеров. Разместились, оставив вещи пока в вагоне. Хозяин предупредил, что на другой же день мы должны принести разрешение коменданта города на право занятия номеров.

Рано утром отправились в курский Совет, помещавшийся на центральной улице в губернаторском доме. Около дома огромный хвост обывателей, ожидающих приема у нового начальства. Через толпу протиснулись в кабинет председателя. Застали одного секретаря.

– Где председатель?

– Еще спит. Заседание окончилось в шесть утра.

– Когда будет?

– Часов в одиннадцать.

Бродили вокруг дома Совета, вслушивались в разговоры обывателей: большевики, захватив власть, наложили арест на сберегательные кассы, банки и другие финансовые учреждения, и теперь вкладчики, чтобы получить обратно свои сбережения, должны являться в Совет за разрешением. Эти разрешения даются не всем, а лишь тем, кто представляет удостоверение о своей нуждаемости.

Вернулись в Совет. Председателя все еще нет. Его заместил некий Булгаков, в студенческой форме, с всклокоченными волосами, с воспаленными от бессонницы глазами. Принял нас приветливо:

– С румынского фронта? Ну, как там?

– Бегут все. Ничего от фронта не осталось. На Украине гайдамаки орудуют. Наши части выпускают оттуда без всякого имущества, без снаряжения. Обозы, оружие – все остается на месте.

– Да, слышали. Какова же цель вашего приезда сюда?

– Хотим обосноваться в Курске для организации новых красногвардейских частей.

– Вам надо будет переговорить с председателем Совета.

Дождались председателя Забитского. Человек лет тридцати, по виду интеллигент, как потом мы узнали, левый эсер. Болезненно морщась, он выслушал наш план и просьбу дать помещение и разрешение на прямой провод для разговора со ставкой.

– Насчет помещения вы обратитесь к коменданту товарищу Лукину. А разрешение на прямой провод – пожалуйста.

Он написал записку.

Идем к коменданту. Высокий красивый матрос, одетый в овчинный полушубок, с залихватской папахой на голове. Выслушав нашу просьбу, предложил целую гостиницу для нужд комитета.

– Куда же нам так много?

– Как – куда, ведь вы же будете формировать части, так вам одной гостиницы не хватит.

– Мы будем формировать части, если нам это разрешит главковерх, а пока мы хотели бы ограничиться несколькими комнатами. Комнаты две для дел и комнат пять для нас самих.

– Не хотите, навязывать не буду. Идемте.

Захватив с собой нескольких матросов, Лукин отправился вместе с нами вверх по центральной улице к большой гостинице, при которой имелся и ресторан. Поставив около двери матросов, Лукин вошел в ресторан, вызвал хозяина и громким голосом отдал распоряжение немедленно закрыть торговлю. Жильцов выселить в часовой срок, ресторанное имущество и имущество гостиницы конфискуется. Ключи от помещений с провизией и спиртными напитками передать ему.

Хозяин растерялся.

– Слышали, что я сказал? – прикрикнул Лукин.

– Товарищи, как ж я могу так быстро?

Лукин обратился к публике, в изобилии сидевшей за столиками ресторана, и зычным голосом крикнул:

– Марш отсюда! Через три минуты чтобы никого! Посетители схватили свои шапки и, толкая друг друга, бросились к выходу.

– Покажите номера! – обратился Лукин к хозяину.

Пошли по гостинице, которая имела около пятидесяти номеров.

– Кто здесь? Мародеров и спекулянтов в подвал! Служащий? Зачем приехал? За справками? В подвал для выяснения! – быстро распоряжался Лукин.

Человек тридцать жильцов Лукин отправил в сопровождении двух матросов в Чрезвычайную комиссию. Было несколько семей, которым Лукин дал разрешение задержаться в гостинице до подыскания себе квартиры в течение трех дней.