Текст книги "Записки прапорщика"

Автор книги: Дмитрий Оськин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Прошло полчаса. Видим со стороны Судовических болот новую группу немцев. Повторяем тот же маневр и через полчаса почти полностью забираем ее в плен.

Прождали еще с полчаса. Снова оттуда же выходит колонна, численностью значительно больше предыдущих. Тут мне пришлось ввести в бой кроме своей роты еще оттянутую от наступления полуроту девятой роты. Новая немецкая колонна шла с большими предосторожностями и уже не сомкнутым строем, а врассыпную. Бой с ней продолжался не меньше двух часов.

Положение двенадцатой роты стало в высшей степени угрожающим. Немцы упорно накапливались и шаг за шагом продвигались вперед. Звоню по телефону Савицкому о высылке резервной роты на помощь. Савицкий отвечает, что в его распоряжении ничего нет. Звоню непосредственно Моросанову. Моросанов отвечает, что сделал распоряжение Савицкому обеспечить разгром наступающих на двенадцатую роту немцев. От Савицкого ни звука. Приходится выводить еще одну роту с правого фланга. В это время к немцам подходит подкрепление.

Я даю поручение Шурыгину срочно добежать до одиннадцатой роты, передать, чтобы Осипов обратил свою роту на наступающих немцев и взял в обстрел с фланга.

Ты можешь себе представить, какое волнение пришлось пережить в ожидании подкрепления?! На наше счастье, австрийская артиллерия в это время молчала. Немцы продолжали упорно, хотя и медленно, продвигаться вперед. Расстояние между двенадцатой ротой и немцами дошло до двухсот шагов. Стволы наших пулеметов накалились докрасна. Пулеметчики говорят, еще несколько минут такой интенсивной стрельбы – и пули будут разрываться в канале ствола.

Отступать поздно и некуда. Выход из положения один: перейти в контратаку, хотя и небольшими силами, задержать немца на этом месте до подхода одиннадцатой роты. Приказал двенадцатой роте перейти в наступление. С отчаянным криком "ура" люди бросились на немцев. Те оторопели. Произошло замешательство, длившееся минут пять. Мои люди напали на немцев со штыками наперевес, а в это время справа слышим звуки нашего "максима". Ура! Одиннадцатая рота подошла вовремя.

Стесненные, немцы бросились отступать.

Наскок двенадцатой роты, энергичное наступление одиннадцатой – и немецкий батальон в наших руках. Захватили в плен одних офицеров не меньше пятнадцати. Оказалось, это был Баварский егерский батальон, только что прибывший из центра Германии для подкрепления сапановского участка австрийской армии. Этот батальон был брошен в бой почти из вагонов. Весь батальон в полторы тысячи человек захвачен, можно сказать, одной двенадцатой ротой, – с гордостью закончил Ханчев. – Я не помню, когда был контужен, но после допроса немецких офицеров и отправки всего захваченного в тыл со мной сделалось дурно. Мой денщик привел меня к тебе...

Телефонист принес телефонограмму из штаба полка за подписью Моросанова: "Нашими войсками очищена от австрийцев позиция у Каменной Вербы. Австрийцы в беспорядке отступают к Бродам. Полку приказано повести энергичное наступление на отступающего австрийца. Командиром полка приказано вам сдать обоз 1-го разряда фельдфебелю, а самому срочно явиться в штаб для получения нового назначения".

Прочел телефонограмму Ханчеву, сказал:

– Теперь ты отдохнешь вместо меня. Сейчас донесу в штаб полка, что обоз сдал не фельдфебелю, а отдыхающему здесь поручику Ханчеву.

* * *

Сапановские окопы неузнаваемы. Это пустынные катакомбы средневековых времен без всякого признака каких-либо живых существ. За Сапановом – Малый Сапановчик, бывший ранее районом расположения австрийцев.

Повсюду следы большого разрушения, произведенного артиллерийскими обстрелами. Тут и там можно наткнуться на куски проволоки, рогатки с проволочными заграждениями, сброшенные с мест их установки тяжелыми снарядами. Не удержался, чтобы не заглянуть в землянки австрийских офицеров, в "лисьи норы" около этих землянок.

Лишь на карте остался знак, что здесь стоял когда-то Сапанов, да по отдельным развалинам и обломкам кирпича и глинобитных стен можно предположить, что в этом месте было селение.

Жители деревень еще осенью прошлого года выселены в другие районы. Но они уже здесь, хотя всего несколько дней назад здесь проходили бои.

Группа крестьян, человек 20-25 с лопатами, рылась на месте бывших окопов в поисках, может быть, зарытого здесь имущества.

За Малым Сапановчиком по дороге, ведущей к селению Каменная Верба, встречались сооружения, устроенные австрийцами за период зимней стоянки. Узкоколейные дороги, гати, огороды с посевами различных овощей – все свидетельствовало о большой внимательности австрийцев к своему тылу.

К удивлению, я совершенно не замечал варварского отношения к местным природным ценностям. Простояв больше полугода на позиции Иквы, австрийцы, очевидно, были настолько уверены в прочности своего положения, что не производили сколько-нибудь бросающегося в глаза разрушения. Скорее можно заметить большую хозяйственную работу, какую ведет добрый хозяин в своем имении.

В сумерки въехал в Каменную Вербу, большое селение, насчитывающее свыше тысячи крестьянских домов, утопавшее в зелени, то есть фруктовых садах. Жителей в селении достаточно. Правда, не видно взрослых мужчин.

Выехав на большую площадь, на которой расположена церковь и школа, я остановился навести справку о дальнейшем маршруте. На мое счастье, показалась повозка, в которой сидел поручик Попов. Обрадованный встречей, я соскочил со своего скакуна и к поручику с вопросом: как проехать к полку?

– Штаб полка отсюда километрах в восьми-десяти, – сказал Попов. Около него все роты, чтобы завтра с рассветом двинуться к Радзивиллову. Я только сейчас оттуда, еду в обоз, чтобы передохнуть от боев и полученной контузии. А ты откуда?

– А я из обоза, вызван в штаб полка для назначения на новую должность. Догоняю полк.

– Далеко ли до обоза?

– Я его оставил за Рижскими казармами с Ханчевым, который прибыл туда на отдых.

– Боюсь, не смогу проехать этих десяти километров. Уже темнеет. Давай остановимся здесь, заночуем.

– Мне не особенно удобно, – возразил я. – Телефонировал Моросанов, чтобы я как можно скорее прибыл в штаб полка.

– Эка важность! Я говорю, штаб полка остановился на ночлег в деревне Торжинской и лишь завтра с рассветом пойдет к Радзивиллову. Ты можешь переночевать здесь, а с рассветом выехать и догнать полк.

Я согласился.

Вошли в ближайшую хату, показавшуюся нам наиболее приличной. Хозяйка любезно предложила нам занять чистую горницу. Пока я расспрашивал Попова о бое, в котором он принимал участие, молодая крестьянка внесла большой горшок с кипяченой водой, так называемую баняку. Мы заварили чай.

– Ты помнишь, Николай Алексеевич, – обратился я к Попову, – за время стоянки в Сапанове нам все время твердили, что австрийцы чрезвычайно скверно относятся к пленным и к мирному населению и что в местах, занимаемых австрийскими и немецкими войсками, не остается ни одной женщины, ими не изнасилованной.

– Помню.

– А ты не спрашивал, действительно это так или все это было вранье?

– Не спрашивал я, да и некогда было спрашивать. С двадцать второго мая и до сих пор я не имел возможности по-человечески не только поесть, но и поспать.

– Давай сейчас спросим.

Я вышел в другую половину хаты. Там три молодых крестьянки-украинки стряпали ужин из картофеля и молока.

– Можно кого-нибудь попросить зайти к нам в горницу? Одна из женщин, высокая, стройная, лет двадцати шести, с приятным открытым лицом, ответила:

– Зараз буду.

Я вернулся в горницу. Минут через пять она вошла. За подол держался мальчонка, видно сынишка, лет шести.

– Садитесь, – обратился к ней Попов. – Не хотите ли кружку чая?

– Спасибо, барин, я пойду сейчас ужинать.

– Мы хотели вас спросить, – продолжал Попов, – правда ли, что австрийцы плохо с вами обращались?

– Конечно правда. Чего же ждать от них хорошего. Коняку забрали, быдло одно забрали, жита половину забрали. Дида с повозкой увели уже месяца два как, а и сейчас нет...

– Так плохо, значит, жилось?

– Плохо, барин. Дюже плохо, а ниц не зробишь – война.

– Ведь коняку, быдло, жито и русские берут, – заметил я.

– То верно, но то свои бы брали, а то австрияки.

– Ждали вы, что русские придут? – снова начал спрашивать Попов.

– О... нет, не ждали. Все говорили, что русским капут, больше не придут, а когда мы увидели, что австрийцы утекают, то нам стало ясно, что они брехали.

– Что же, рады вы русским?

– Как же не радоваться, мой мужик в армии, авось придет, если жив еще.

– А скажите, – обратился я к ней, – австрийцы с женщинами плохо обращались?

– Как плохо? – не поняла она.

– Да так, что лапали вас, заставляли с собой ночевать.

– Ой, что вы, барин, разве ж это можно?!

– А вот мы слышали, что там, где австрийцы появляются, они сейчас же девиц и жинок гонят в баню, а потом к себе спать тащат.

– Э, нет, у нас такого не бывало.

– Может быть, в других местах было?

– Не знаю, как в других местах, а у нас очень обходительные стояли. Если какая жинка сама захочет, то ей ничего не поделаешь, а чтоб силой тащить, так этого не было.

– А много было таких жинок, которые сами хотели?

– Какое много? Разве непутевая какая... У нас на селе одна Зоська этим занимается, так у нее всегда было полно и офицеров и солдат, а к другим ни-ни... – И она энергично замотала головой. – Австрияки плохие, хуже наших, особенно мадьяры, с ними не поговоришь, от них ничего не поймешь, но когда наступала весна и надо было жито сеять, они своих коней давали на посев, а у кого своего жита не было на обсеменение, то и жито давали.

– Ну, спасибо вам за рассказ, идите себе ужинать.

– Ну, что? – обратился я к Попову. – Значит, брехали в наших газетах, что австрийцы и немцы баб насилуют?

– Черт их знает, может быть, и брехали, да и нельзя не брехать война, а во время войны надо разжигать инстинкты. Как заставить солдата идти в наступление, если не говорить, что неприятель надругался над верой, над женами и детьми? По совести говоря, у нас в тылу, пожалуй, больше безобразий творится, чем тут. Все-таки австрийцы и немцы куда культурнее русского воинства.

Утро свежее, ранние весенние заморозки. Неприятно щекочет не пробудившееся ото сна тело. Проехав рысью километра четыре, я отпустил поводья, предоставив скакуну двигаться шагом, по его усмотрению. Проехав еще около часа, очутился на мало заезженной тропинке, пролегавшей среди леса.

Задумался, потерял ощущение времени.

Солнце уже высоко. Странно, что до сих пор я не только не догнал полк, но даже не встретил никаких признаков нахождения здесь русских войск.

Достав из сумки карту, установил, что я отвлекся от пути вправо километра на четыре. Взял вперед, к дороге. Отъехав метров двести, заметил на правой опушке леса нескольких всадников и направился было к ним, но тут же понял, что это не русские, а австрийцы. Они остановились и тоже смотрели в мою сторону.

Я стоял как раз посередине поля, в ста метрах от ближайшего лесочка.

Вперед или назад? Впереди группа австрийцев. Назад? Будут стрелять в спину... Спешиться, бросить своего скакуна – жалко.

Пригнулся к луке седла, пришпорил коня и к лесочку, влево от австрийцев, стремясь выиграть время, ибо до этого лесочка расстояние было короче. Мой скакун, точно угадав опасность, понесся галопом.

Жду стрельбы – нет. Взглядываю в сторону австрийцев и вижу: снимают с плеч карабины.

Успею ли добраться до леса? Еще больше пришпориваю коня.

Вот и лес. К досаде, на пути широкая канава. Боюсь за своего скакуна: сможет ли он ее осилить. Но конь делает отчаянный прыжок – и я по ту сторону канавы.

Ну, теперь посчитаемся. Хотя их шестеро, а у меня только наган с семью патронами, но в кобуре имеются запасные. Спрыгиваю с лошади, становлюсь за крупное дерево. Выжидаю, что будет дальше. Прислушиваюсь – нет ли преследования. Молчание. Бросив поводья, потихоньку пробираюсь к опушке посмотреть, что делают австрийцы. К моему удивлению, шесть человек удирают в противоположную сторону.

Опасность миновала.

Австрийцы, очевидно, подумали, что я один из разведчиков и что позади меня движутся колонны русских. Вернулся к скакуну, вытер листвой его вспотевшую спину. Передохнув несколько минут, вышел потихоньку к полю, но увы! – препятствие. Широкая канава, через которую перескочил мой конь, теперь не дает возможности выбраться из леса. Пришлось с полкилометра вести лошадь в поводу, чтобы наконец добраться до просеки, где канава мельче.

Снова смотрю на карту. Ехать вперед уже не рискую. Направляюсь обратно на торную дорогу, чтобы встретиться с полком. И только выехал из леса, как перед моими глазами предстал во всем своем вооружении наш полк, двигающийся в сторону Малой Криницы. Оказывается, я его перегнал на целый час. Пришпорив скакуна, я бросился почти галопом к штабу.

Первыми попались на глаза полковой поп, отец Николай, и Моросанов.

– Чего это, прапорщик, вид у вас такой торжественный? – обратился ко мне поп.

– С австрийцами дрался, батюшка, только сейчас от них вырвался.

– Картой надо пользоваться, прапорщик, а так не только к австрийцу, но похуже куда угодить можно.

Подъехал к Моросанову. Тон его повышенный:

– Теперь мы гнать будем австрийцев до самого мира и получать кресты, не то что раньше было, когда под Сапановом сидели.

Вскоре подъехал Радцевич-Плотницкий, выехавший с места ночевки полка позже.

Я представился полковнику, заявив, что сдал обоз 1-го разряда поручику Ханчеву.

– Отлично сделали, прапорщик, я думаю вас назначить младшим офицером двенадцатой роты. Там сейчас безлюдь. Рота на руках фельдфебеля. Вы сегодня же вступите во временное командование впредь до прибытия Ханчева, а потом видно будет.

– Слушаюсь.

Радцевич посмотрел на часы и распорядился двинуть полк дальше.

Прошли еще километра три. Лес окончился. Перед нами широкое поле, засеянное хлебами. На самой опушке леса приютилось несколько хат селения Малая Криница.

Дальше за этим селением пошла песчаная дорога, чрезвычайно тяжелая для пеших и для повозок. Ноги вязли в песке, и солдаты с трудом продвигались вперед.

За Малой Криницей, километрах в трех, – Радзивиллов, русское местечко, за которым должен быть австрийский городок Броды. Радзивиллов – пограничный пункт, через который в мирное время русские путешественники ездили в Австрию.

За все время пути со стороны австрийцев не было никаких признаков жизни. Подошли к самому Радзивиллову. При входе в город полк был встречен старейшими жителями во главе с городским самоуправлением и духовенством, с иконами и хоругвями, с хлебом-солью. Радцевич выехал вперед полка, принял хлеб-соль от депутации и сказал, что русское войско несет освобождение великого славянского народа и ждет в этом смысле содействия местного населения.

Церемония с поднесением хлеба-соли продолжалась не более десяти минут. Депутация стала расходиться, как вдруг со стороны австрийцев пронеслось несколько артиллерийских снарядов и откуда-то справа застучал пулемет. Полк, находившийся в походных колоннах, дрогнул, порядок колонн нарушился. Люди в поисках защиты от снарядов и пуль бросились за здания. Командир полка с адъютантом Моросановым, а также поп укрылись в ближайшем крупном здании, оказавшемся тминным правлением. Я вместе с прапорщиком Завертяевым спрятался за одно из нежилых строений, неподалеку от тминного правления.

Около часа продолжался жесточайший обстрел полка. Радцевич-Плотницкий, придя в себя от неожиданности, отдал распоряжение выслать первый батальон в наступление на стреляющий по нас арьергард противника.

Первый батальон под командой подполковника Нехлюдова, рассыпавшись редкой цепью, пошел в сторону австрийских позиций. Обстрел прекратился лишь после того, как первый батальон выбил австрийских разведчиков с юго-западной окраины Радзивиллова и принудил сняться высланную австрийцами к самому Радзивиллову батарею.

Избрав себе в тминном правлении одну из комнатенок, обращенную окнами в сторону противника, я завалился спать и спал почти до самого вечера.

* * *

Часов в шесть вечера я был разбужен Завертяевым.

– Вставай! – толкал он меня в плечо. – Вставай – дела скверные!

– Почему? – не понимал я, протирая слипавшиеся глаза.

– Мы попали в окружение.

– В окружение?

– Да посмотри, что кругом творится!

Я вскочил и подбежал к окну. Радзивиллов горел в нескольких местах.

– Где же окружение? Просто пожары!

– Смотри – горит справа, слева, прямо...

– А позади горит?

– Позади нечему гореть, мы на окраине. Позади поле.

– Какое же окружение, коли горит впереди и по сторонам? И из-за этого ты меня разбудил?

– Все встали, все на ногах. У нас уже лошади запряжены.

– Не понимаю, почему?

– Я всегда считал, – разозлился Завертяев, – что прапорщик, не окончивший военного училища, – не офицер.

– А я считаю, – разозлился я в свою очередь, – что прапорщик, окончивший военное училище и впадающий в панику при виде пожара, – хуже курицы!

– Ты, вероятно, не проснулся...

– А ты пьян, что ли?

И мы, как два петуха, стояли друг против друга. В это время в комнату вошел Земляницкий. От него здорово разило спиртом.

– Здорово, Оленин, и тебя пригнали?

– Не пригнали, а вызвали.

– Это все равно. Ты малый ничего, а вот эта шпана... – показал он на Завертяева, – так в штаб въелась, что никак не оторвешь. Выпьем! – И он ухватился за висевшую у него на боку фляжку.

– Откуда это у тебя?

– Э, брат, недаром я временно командую четвертым батальоном, хотя и получаю жалованье как младший офицер.

– Почему такая тревога, Квинтильян Аполлинариевич?

– Какая тревога, где?

– Да вот Завертяев прибежал, разбудил, говорит: все горит, мы окружены...

– Э, плюнь ты на него! Давай выпьем!

– Спасибо, со сна не хочется.

– Ну и дурак. Пьешь ты или нет – все равно убьют. Уж лучше пусть меня убьют пьяным... Стакан есть?

Я раскрыл свой саквояж. Из фляжки потянулся аромат коньяка. Завертяев презрительно смотрел на Земляницкого:

– И это офицер русского воинства? В момент решительных боев так налимониваться!

– Я предпочел бы, чтобы воинственное офицерство в момент боев было в боях, а не при штабах, – не менее презрительно отчеканил Земляницкий. – Ты знаешь, – обратился он ко мне, – вот эти штабные остолопы, – кивок в сторону Завертяева, – вообразили, что евреи подают знаки о нашем приходе в Радзивиллов, потому что в нескольких местах начались пожары. Совершеннейшие ослы! Забыли, что при вступлении в город нас ошарашили артиллерийским и пулеметным огнем. Вероятно, думают, что стреляли не по полку, а по свиньям. Конечно, не отрицаю, и свиней в полку достаточно... Ну вот, видите ли, теперь они боятся, что евреи донесут противнику о прибытии полка в Радзивиллов. Ду-ра-ки!

Он налил полстакана коньяку, выпил его залпом, закурил папиросу и затем, обращаясь к Завертяеву, снова заговорил:

– Скажи, пожалуйста, юноша, с какой стати евреи станут дома поджигать, когда австрийцам и так великолепно известно, что русские заняли город и что третий батальон стоит впереди Радзивиллова в окопах? Разве евреи жгут? Русские жгут! Ведь как, стервы, набросились на винные лавки, на подвалы! Перепились, мерзавцы, и спьяну разводят костры прямо в хатах. А если развести костер на полу, хотя бы вот в этой комнате? Как ты думаешь, иронически глянул он на Завертяева, – загорится дом или не загорится? Или, может, ты, господин Заверткин, – Земляницкий иначе не называл Завертяева, прибежишь заливать из своей кишки?..

– Вы, господин поручик, пожалуйста, не ругайтесь. Я пришел по распоряжению адъютанта полка предупредить Оленина, чтобы он не остался здесь спящим, если полк вдруг отступит. – А, от Моросанова, точно такого же остолопа, как и ты! – И Земляницкий налил себе еще из фляги коньяку.

Оставив Земляницкого в самочинно занятой мною комнате, я пошел проведать своего скакуна, оставленного на привязи у одного из сараев позади тминного правления. Конь, не получавший со вчерашней ночи фуража, понуро глодал деревянный столб. Я разыскал и попросил полкового фуражника дать фуража для скакуна и поставить его в конюшню штаба.

Окончив заботы о лошади, пошел к Моросанову.

– Был у меня Завертяев, – начал я, – пугал, что мы находимся в окружении, о чем свидетельствуют, мол, пожары в городе. В каком положении мы действительно находимся?

– Что пожары в городе, это верно, и, конечно, это дело рук австрийских шпионов. А об окружении не может быть и речи. Мы настолько сильно тесним австрийцев, что они еле успевают улепетывать. Я только что говорил с командиром полка, он в полной уверенности, что австрийцы не позднее как сегодня ночью очистят и Броды.

– А по-моему, все же пожары не оттого, что шпионы сигналы подают, а потому, что наши солдаты неосторожно с огнем обращаются.

– Конечно, тут и солдаты виноваты, однако и командир прав, считая, что пожары – дело рук шпионов, а евреи – основная шпионская масса австрийцев.

– Что же вы собираетесь делать?

– Командир еще два часа назад говорил по телефону с командиром дивизии Шольпом о необходимости очистить город от жителей.

– Весь город очистить от жителей? – удивился я.

– Как же вы не понимаете, если мы здесь задержимся на позиции, то ведь жители нас будут стеснять.

– А вы представляете себе, что здесь тысяч пять жителей?

– По-моему, даже больше.

– И как же вы очистите от них город?

– Очень просто. Прикажем выселиться, и больше ничего.

– Куда же они пойдут?

– В Кременец, Дубно, куда угодно... В тыл.

Я удивленно пожал плечами.

Справился, когда будет подписан приказ о моем назначении в роту, и, получив ответ, что оформление состоится не позднее завтрашнего дня и что я могу еще ночевать при штабе, вернулся к себе.

Перед сумерками пошел посмотреть Радзивиллов. Первое, что бросилось в глаза, – это рассыпавшийся по всему городу батальон под руководством полицейской команды, оповещающей жителей о немедленном выезде из Радзивиллова. Плач, стоны, ругань, мольбы, крики неслись от каждого дома. Полицейская команда твердо проводила полученный приказ очистить город к ночи.

Через какой-нибудь час мимо штаба жители потянулись от Радзивиллова до Малой Криницы. За Малой Криницей в лесу население расположилось табором. Я задержался почти до рассвета около этого табора, переходя от одного костра к другому, прислушиваясь к разговорам. Понял мало – речь велась преимущественно на непонятном мне еврейском языке. По отдельным фразам можно было разобрать проклятия, посылаемые по адресу русского войска. Огромные толпы людей, навьюченные домашним скарбом, с маленькими детьми, большинство из которых босые, двигались к лесу, останавливаясь около костров, разведенных пришедшими сюда ранее.

В Радзивиллов вернулся утром. Там уже не было ни одного мирного жителя. Все здания заняты людьми полка. Почти на каждом дворе летал пух из вспоротых подушек и перин. Ни в одной квартире не остались не вскрытыми сундуки и шкафы. Мебель, посуда – все ломалось, коверкалось. Обшивку мебели – плюш, бархат, кожу – сдирали: одни на портянки, другие на одеяла, третьи просто так, озорства ради.

Офицерство всех батальонов, пользуясь тем, что позиция проходила по самой окраине города, расположилось не в окопах, как обычно, а в домах, производя там ревизию оставленного имущества. Придя в третий батальон, к командиру батальона Савицкому, я застал его в шикарном особняке сидящим на корточках около большого комода за разборкой дамского белья.

– Зачем вам это, Николай Федорович? – спросил я.

– В хозяйстве всякая вещь сгодится.

Во втором батальоне подполковник Приезжев, считавшийся интеллигентным офицером, нагрузил вещами несколько повозок и давал инструкции своим денщикам, как с этими повозками добраться до Тулы.

Если в первую ночь из Радзивиллова вереницами выходили нагруженные домашним скарбом жители, то с утра следующего дня потянулись повозки с награбленным имуществом, сопровождаемые денщиками.

Маршрут небольшой. Всего полторы тысячи верст.

* * *

Савицкий созвал у себя ротных командиров, рассказал множество анекдотов и в конце зачитал полученное из Острогожска письмо старшего по сопровождению повозок, отправленных офицерами батальона в Тулу с награбленным в Радзивиллове имуществом.

– Ха, ха, ха! – смеялся Савицкий. – Острогожск проехали, и, будьте уверены, мы с вами в острог не попадем. Одно досадно: уж больно мы торопились и лишь чистое выбрали. А ведь в чистых-то шкапах остались второстепенные предметы, зато в корзинах с грязным бельем, когда я покопался, – такие шедевры обнаружил, которых моя жена да и ваши тоже и во сне не видели. У себя в квартире я все осмотрел. Придется просить Мокеева еще лошадку дать. Правильна пословица: поспешность нужна только при ловле блох!

Савицкий вызвал денщика и приказал притащить корзину, поднял крышку и демонстративно начал выбрасывать ее содержимое.

– Вот видите, – потряхивал он панталонами, – из тончайшего полотна. Или вот рубашка, смотрите – кружева одни.

И он одну за другой вытаскивал принадлежности дамского туалета, причем некоторые из них были настолько грязны, что противно смотреть.

– Николай Федорович, да зачем вам это?! – возмутился я. Савицкий ответил примирительно:

– Вы, прапорщик, еще холостой и детишек не имеете. Полгода назад получали шесть рублей, а теперь получаете сто пятьдесят. Вам, конечно, незачем это, а я уже пятнадцать лет офицерскую лямку тяну, и если на войне не заработать, то где же? Ведь я не подрядчик и не архитектор. Унеси корзину! – озлобленно крикнул он денщику.

Радзивиллов-Броды

Июнь 1916 года

Живу в особняке вместе с Никитиным и Новоселовым. Ханчев все на отдыхе.

Занятый нами особняк основательно разрушен.

Близость позиции позволяет австрийским пулям долетать до нашего дома. Стекла выбиты в окнах, обращенных в сторону окопов. Из обстановки сохранилась лишь ободранная мебель, наиболее ценные предметы расхищены. В одной из больших комнат – библиотека, где я устроился со своей походной кроватью. Множество книг религиозно-богословского содержания, беллетристика, немного по экономике. Очень много изящных изданий по искусству и технике.

Радзивиллов быстро разрушается. Почти каждый день то в одном, то в другом конце города случаются пожары от неосторожного обращения наших солдат с печами, в которых они приготовляют пищу, не довольствуясь обедами из походной кухни.

Очистка квартир от ценного имущества производится поголовно всеми. С легкой руки некоторых офицеров солдаты в свою очередь набивают вещевые мешки всяким барахлом.

– Куда это вам? – спрашиваю я некоторых солдат. – Неужели до конца войны вы будете таскать всю эту дрянь?

– Ничего, ваше благородие, потаскаем. Австрийца разбили, небось теперя и мир скоро...

В подвалах солдаты находят водку и вина.

Пока об этом неизвестно офицерам, солдаты напиваются сами, но по мере обнаружения вино и водка забираются в офицерское собрание.

Отец Николай обходит наиболее зажиточные дома под предлогом поиска книг для полковой библиотеки, оставшейся в Туле. Попутно с книгами забирает гравюры и картины. Все это грузит на повозки и отправляет в обоз, откуда попечением начальника хозяйственной части ценности отправляются в Тулу.

На позиции затишье. Слухов о наступлении нет, да и не с кем наступать. С 22 мая полк потерял три четверти своего состава и теперь ожидает со дня на день пополнения.

На всем радзивилловском участке изредка небольшая перестрелка, главным образом в полдень, когда противник старается мешать раздаче пищи солдатам.

Через две недели вышел приказ оттянуть 12-ю роту к штабу для охраны полкового знамени. На самом деле для охраны штаба.

Офицеров разместили в тминном правлении. Солдаты вырыли себе землянки. Мне выпало занять комнатку, выходящую окнами в сторону окопов.

В качестве наблюдательного пункта избран дом таможни, огромное пятиэтажное здание, с шестым чердачным этажом, с которого открывается вид вперед на десяток километров. К дежурству на наблюдательном пункте привлечены младшие офицеры штаба и знаменной роты, то есть нашей, 12-й. Приходится сидеть с трех-четырех часов утра до сумерек через каждые шесть дней.

Первый день моего сидения на наблюдательном пункте прошел спокойно. Из-за Брод австрийцы ежедневно посылали по нескольку двенадцатидюймовых снарядов. Обычно эти снаряды рвутся позади Радзивиллова. Во второе мое дежурство около часа послышался выстрел двенадцатидюймовки. Снаряд пролетел около таможни. Минут через пять второй. Третий... В страхе притаился за выступом каменной стены. Новый полет снаряда. Дверь в комнату распахнулась, словно от сильного ветра.

Я отбрасываюсь в сторону, ударяюсь плечом о стену. Поднялся через несколько мгновений в полном недоумении. Разрыва снаряда не слышно. Переждав несколько минут, я выглянул в окно, но ничего не увидел. Тогда подбежал к слуховому окну, обращенному во двор здания, и увидел на дворе большое смятение. Быстро спустился вниз.

Полковник Иванов и бывшие около него офицеры были бледны.

– В чем дело?

Иванов смотрел непонимающими глазами. В прилегающем к зданию сарае скопилась группа солдат. Подбежал к ним:

– Что случилось?

– Двенадцатидюймовый упал, – произнес один. Я увидел стоящий посредине сарая огромный неразорвавшийся снаряд-"чемодан".

– Посмотрите, – сказал один из унтер-офицеров, – как он пролетел.

Я увидел в здании таможни над вторым этажом огромную дыру, пробитую снарядом. На земле виднелась осыпавшаяся в большом количестве штукатурка.

– Снаряд пробил здание, – докладывал солдат, – попал в подвал сарая, рикошетировал, пробил пол и вот – стал стоймя.

Тут только я сообразил, что сильный шум, треск и ураган, пронесшийся в чердачных комнатах, были вызваны полетом этого снаряда на расстоянии семи-восьми шагов от меня.

Вскоре в сарай пришел Иванов в сопровождении офицеров и приказал немедленно вызвать артиллеристов для разрядки снаряда, чтобы он случайно не взорвался и не поднял на воздух не только сарай, но и здание таможни.

Лично мне больше попасть на наблюдательный пункт не привилось, но через три дня двенадцатидюймовый снаряд еще раз пробил здание таможни и разорвался во дворе, убив нескольких солдат. Воронка была глубиной два с половиной метра при диаметре десять метров.

Поручик Закржевский, временно командовавший 13-й ротой, рассказывал: полковник Иванов сидел со своими партнерами, ротными командирами, за игрой в преферанс. При приближении летящего "чемодана" Иванов, державший карты в руках, неожиданно и для себя и для других съехал со стула под стол, там и просидел минут пятнадцать после взрыва.

Ларкин, принеся из офицерского собрания обед, спросил разрешения отправиться в обоз – в Малую Криницу. Я разрешил. Съев обед, я поставил металлические судки на окно и затем, написав на родину несколько писем, прилег на койку отдохнуть.