Текст книги "Страницы моей памяти"

Автор книги: Дмитрий Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

И вот однажды Ковтун пришёл на занятия с погонами лейтенанта. Все промолчали, и я в том числе, хотя я проверял перед занятиями внешний вид и должен был контролировать соблюдение формы одежды.

Затем пришёл наш преподаватель лейтенант Морозов и, глазом не моргнув, начал проводить занятия. После занятий он сказал Ковтуну: «Товарищ лейтенант, прошу вас остаться».

Морозов выяснил, что Ковтун получил письмо от своих друзей с фронта, где ему сообщили, что ему присвоено звание лейтенанта. Но письмо – не приказ. Морозов объяснил это Ковтуну, после чего Герой Советского Союза перестал ходить на занятия, а потом, говорят, что уехал на фронт.

А я, закончив артиллерийское училище, получив два боевых ордена, и поступив в Академию, продолжал ходить с одной маленькой звездочкой младшего лейтенанта.

Знакомлюсь с Инночкой

Мое небольшое воинское звание не помешало знакомству с будущей женой, знакомству, которому в 2007 году исполняется 60 лет!

Письмо, которое я получил для Инны, я не смог сразу же ей отдать.

Вначале у меня были вступительные экзамены в Академию, потом у нас, уже слушателей Академии, были лагеря в Дудергофе^[24]. Так что письмо для Инны я отвез только 11 октября 1947 года, как оказалось, на следующий день после её дня рождения. Так мы с ней и познакомились.

Инна училась на зубного врача.  А я только что поступил в Академию, так что мы с ней оба были студенты – медики.

У нас в Академии на первом курсе начались сплошные зубрёжки: латынь, анатомия и так далее… . Приходилось просто заучивать названия, без знания которых врачу невозможно работать. Словом, времени для личной жизни практически не было.

Вначале я жил в общежитии Академии на улице Боткинской, но потом мама Инны – Софья Марковна, нашла мне комнату у своей знакомой на улице Ракова^[25], между Пассажем и театром Оперетты.

И у нас с Инной начался роман, который продолжается и сегодня.

Отличник

Я до сих пор удивляюсь тому, что я отлично учился после войны, а  в школе вовсе не был отличником. Разве что в младших классах, когда мою учебу отметили, изобразив в школьной стенгазете меня, летящим на самолете, то есть  впереди всех.  Школу я окончил неплохо, но, все же, отличником тогда не был.

Но уже в училище во время войны я учился хорошо, а после войны, через шесть лет после учебы в школе, в академии я учился отлично и по окончании учебы получил диплом с отличием.

У меня было всего две четверки, которые и помешали получить золотую медаль. Но эти четверки не имели отношения к моим знаниям, полученным  в Академии.

Первую четверку я получил на четвертом курсе по предмету  «Партполитработа по обеспечению стрельб из личного оружия». Предмет этот мы сдавали в тире.  Я рассказал, и про боевые листки, и про комсомольские собрания перед стрельбой. Но преподаватель, почему-то, поставил мне четверку. Думаю, что поставил случайно, потому, что знания по такому «предмету» оценивать было сложно ввиду их отсутствия в самом предмете.

А вторую четверку я получил в диплом по войсковой практике.

Тогда все получили пятерки, а я  четверку, и к моим знаниям и умениям эта четверка отношения не имеет.

Дело в том, что начальник медслужбы дивизии, подполковник, отправил меня из лагерей, где мы проходили практику, в Ленинград, чтобы взять ему билет в мягкий вагон в город Сочи. Однако билетов в мягкий вагон в июле не было, и я ему взял купейный билет.

Поэтому, когда слушателям выставляли оценки за войсковую практику, он мне выставил четверку за то, что я не справился с его заданием.

Ну не учили нас в Академии таким премудростям!

Анатомия

Итак, я начал учиться в Военно-Медицинской академии.

Учеба была сложной, особенно тяжело было учиться на первых двух курсах. Одних химий было четыре: неорганическая, органическая, биохимия, да ещё и физколлоидная химия.

Было также несколько физик. Из языков – латынь и один иностранный (немецкий) и, конечно же, анатомия.

В анатомии все названия надо было выучить по латыни: каждую косточку, каждую бороздку, каждый канал. Помню, что в одной височной кости было сто пятьдесят названий каналов, выступов и тому подобное. При таком огромном числе названий, от слушателей требовалось знать эти названия назубок и отвечать сразу же, не задумываясь.

Педагоги, которые нас учили, все  были старой закалки.

Начальник кафедры анатомии профессор Тонков носил воинское звание  генерал-лейтенант Советской армии, но и до революции он уже был начальником этой кафедры и царским генералом. Тонков требовал от нас всегда отвечать без запинки. Он мог, войдя с преподавателем (обычно это был полковник) в анатомичку, где мы занимались около препарированного трупа, взять пинцет, ткнуть им в любое место на трупе и, обратившись к какому-нибудь слушателю, потребовать, чтобы тот перечислил на латыни название каналов, связок, сосудов и т.п., расположенных в том месте, где находится пинцет.

Стоило чуть запнуться, Тонков тут же тыкал пальцем в другого слушателя. Как правило, чётко никто не мог ответить. Тогда он спрашивал: «Кто парторг, кто комсорг? Почему плохо готовятся?». Оказывается, Тонков недавно стал кандидатом в члены ВКП(б). Хотя ему было уже больше семидесяти лет, он, бывший царский генерал, недавно вступил в коммунистическую партию.

Каждую лекцию, с которой начинался у слушателей Академии очередной раздел в курсе анатомии, он всегда читал сам. Кроме того, он был автор учебников по анатомии, по которым учили анатомию все медицинские ВУЗы страны. И вот, пришёл однажды генерал-лейтенант Тонков к нам на первую лекцию по анатомии, а в руках у него журнал «Большевик» (позже этот журнал стал  называться "Коммунист"). Тонков уже был старик, весь трясётся, трясущимися руками кладёт этот журнал на кафедру и говорит нам: «Я молодой большевик…».

Остальные лекции по анатомии нам читали другие профессора. Читали по-разному. Когда читал лекции профессор Куняев, то все спали. Мы тогда пожаловались в учебный отдел, чтобы Куняев нам не читал анатомию. Помню, что начальник учебного отдела пришёл на его лекцию и … тоже уснул!

Но зато, очень хорошо читал лекции профессор Курковский. Читал всегда интересно, хотя анатомия – это такая скука! Вот у Курковского на лекциях никогда не спали. Иногда он стучал длинной указкой по полу и говорил: «Спящие, проснитесь, сейчас интересное говорить буду!» И говорил.

Когда мы изучали половые органы, то нам демонстрировали препарат: половой член коня, причём он каким-то образом был засушен в возбужденном состоянии, а длина его была примерно сантиметров сорок. По поводу этого препарата Курковский стучал указкой по полу и говорил: «Вот это вещь…»

Анатомию мы учили полтора года. По вечерам сидели около трупов и зубрили, и зубрили ….

Среди светил

Вообще в академии были сплошные светила медицины. Большинство учебников для студентов – медиков были написаны профессорами Академии.

Я слушал лекции знаменитостей медицины того времени: Тонкова, Воячека, Шевкуненко (оперативная хирургия), Гирголева (общая хирургия), лауреата сталинской премии  Орбели – физиолога, академика, действительного почетного члена Кентерберийского университета и так далее.

Я хорошо помню генерал-лейтенанта медицинской службы, профессора Воячека, о котором я писал, когда вспоминал Ленинград в 1944 году. Воячек был генералом, профессором ещё до революции, был знаменитым специалистом на весь мир, его даже приглашали лечить итальянского диктатора Муссолини. Хотя СССР и не имел дипломатический отношений с Италией, но его послали в Италию, он Муссолини лечил и якобы получил за это автомобиль. Вообще, говорят, что у него было много автомобилей и все подаренные. Хотя, может быть, все это легенды, которыми обрастают многие выдающиеся личности.

Даже когда в 1953 году я, окончив академию, «загремел» на Таймыр, он всё ещё работал и возглавлял кафедру, причём пристроил к своему дому на улице Клинической за свой счёт два  этажа, где расположилась лучшая в академии аудитория и музей.

У Воячека кроме новых методик операций на внутреннем ухе и в носу, были мази его имени и капли в нос.

Когда я учился на его кафедре, наверное в 1950 или 1951 году, мне довелось обратиться к нему за помощью, с тем, чтобы проконсультировать мою старшую сестру Лилю, которая плохо слышала.

Лиля жила в Москве, она давно плохо слышала, у неё был отосклероз – это  когда слуховые косточки: молоточек и наковальня, которые должны быть подвижные и передавать колебания барабанной перепонки на слуховой нерв, теряют свою подвижность и срастаются между собой. Лиля в Москве уже ходила к врачам, и ей сказали, что необходимо делать операцию. Она этого боялась, ведь операцию должны были делать под микроскопом, а техника была ещё не очень развита: ни лазеров, ни ультразвука, ни телеэкрана, на котором всё было бы видно. И она попросила узнать, сможет ли её посмотреть знаменитый на весь мир профессор Воячек. И мне это удалось.

Мы как раз на этой кафедре со своими преподавателями – полковниками вели консультативный приём больных. Мой преподаватель сумел вписать Лилю Звягину в список больных, подлежащих консультации профессора. Лиля приехала из Москвы в назначенное ей время, пришла на кафедру и ждала своей очереди на осмотр профессором. На кафедре был большой зал, в котором по периферии стояли столики для консультации, около столиков находились больные. Когда профессор Воячек через весь зал семенил к нашему столику, то Лиля сказала мне, что боится за профессора, а вдруг он не дойдет и упадет. Но он дошёл, посмотрел и сказал, что операция на ухе неизбежна.

Потом в Москве она сделала операцию и стала слышать, но сначала очень громко, так что ей мешал шум, а потом лучше. Правда через лет  десять, она снова стала хуже слышать, но профессор Воячек к тому времени уже умер.

Еще нам читал лекции генерал-лейтенант Павловский, академик, биолог, лауреат Сталинской премии. Кстати, об академике Павловском. Он был уже старый, полный, с седой бородой. Ещё в 1905 году он возглавлял экспедицию сотрудников Военно-Медицинской Академии в сибирскую тайгу, где им был открыт возбудитель таёжного энцефалита – клещ. Павловский был глухой, но читал нам все вводные лекции. У меня даже есть фотография Павловского на кафедре, которую я сделал во время его лекции.

Как-то раз, когда я в очередной раз был назначен в состав военного патруля для несения службы  в Ленинграде,  нам дежурный по Ленинградской комендатуре рассказал забавный случай, связанный с академиком Павловским.

Однажды этому майору, когда он дежурил по комендатуре, позвонил патрульный с Невского проспекта и доложил, что по Невскому гуляет генерал-лейтенант с седой бородой, при погонах и в шляпе. Начальник патруля, лейтенант, побоялся сделать замечание генерал-лейтенанту. Тогда дежурный сказал ему: «Жди меня, я подъеду на машине».

Он подъехал, подошёл к генерал-лейтенанту Павловскому строевым шагом, отдал ему честь и сказал: «Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться». Тот ему кивнул, и тогда майор ему сказал: «Товарищ генерал, вы по ошибке вместо фуражки одели шляпу». Генерал потрогал шляпу и сказал: «Да, да».  Майор предложил генералу отвезти его на машине домой переодеваться и Павловский согласился.

А с академиком Орбели я имел счастье здороваться за руку.

Я был на первом курсе, и был еще тогда младшим лейтенантом. Регулярно мы ходили в наряды: или начальниками патрулей, или помощниками дежурного по академии. Дежурным обычно назначали какого-нибудь подполковника медицинской службы с факультета усовершенствования врачей. Дежурный по Академии должен был утром встречать начальника Академии и докладывать ему.

И вот, мой дежурный полночи тренировался как подойти, как доложить и очень переживал по этому поводу. Ведь он был врач, а не строевой офицер, и  давно забыл азы строевой подготовки. А я ведь только что прибыл со строевой должности, я был настоящий строевой офицер, все это знал и умел, поэтому целую ночь показывал подполковнику, как надо действовать при докладе начальнику Академии.

Под утро он сказал мне, что пойдет проверять караулы, а я должен буду встретить начальника Академии. Мне это было запросто.

Вот я и встретил академика в роскошном вестибюле с колоннами. Скомандовал: «Смирно!», хотя там был только один часовой у знамени, и доложил ему как положено, а он мне пожал руку, хотя этого обычно строевые начальники не делали. И я долго хвастался, что пожимал руку всемирно известному ученому, академику, лауреату.

И сейчас мне также приятно об этом вспомнить.

Осколки культа личности

С академиком Орбели позже случилась история, типичная для культа личности.

Он является автором автономной вегетативной нервной системы, которую признает весь мир. А тогда, в последние годы жизни Сталина, его теория почему-то не соответствовала диалектическому материализму и мы потом на партсобраниях клеймили его за «метафизику».

Орбели сняли с должности, перевели в институт физкультуры, писали о нем и ругали в газетах. Но не только он тогда пострадал.

Генерал Хлопин, профессор кафедры гистологии, посмел экспериментальным путем опровергнуть открытие Лепещинской, которая в подтверждение диалектического материализма якобы экспериментально доказала возникновении клетки из неклеточного вещества.

Так на кафедре гистологии это опровергли. Генерала Хлопина вызвали в ЦК ВКП(б), а оттуда его привезли уже на носилках, парализованного. Потом, работники кафедры на партийном собрании публично каялись в своих ошибках и недооценке учения диалектического материализма.

Время было тяжелое, и сейчас я смотрю на это и думаю: какие перегибы допускала наша власть. Вот, например, история академика Трофима Денисовича Лысенко.

После первого курса я на отлично сдал биологию, где отвечал на вопросы наследственной науки, которую разработали Морган и  Вейсман: Подробно отвечал, как на мухах дрозофилах эти ученые доказали теорию наследственности.

Но через месяц, в 1948 году состоялась сессия ВАСХНИЛ (Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени Ленина), где академик Лысенко громил «метафизические теории Моргана и Вейсмана», которые противоречили марксистско-ленинскому учению о диалектическом материализме.

Нас, конечно же, после этой сессии ВАСХНИЛ собрали на партийное собрание, где все каялись в своих ошибках. Сколько людей пострадало, сколько было сослано в лагеря!  Потом это было описано в  замечательном  романе Дудинцева «Белые одежды».

А в то время все химические реакции (неорганическая химия, органическая химия, биохимия, физколлоидная химия и др.)  носили  названия авторов-иностранцев. Например, общеизвестная "реакция Вассермана", который был евреем из Одессы. Помню, что нас тогда собрали и часа два диктовали новые названия, чтобы вычеркнуть навсегда авторов реакции и проб.

Вот что значит ведущая роль партии. А Лысенко, кстати, через несколько лет разоблачили за его обман и подделки в растениеводстве, и он исчез бесследно.

Я вспоминаю это потому, что очень переживал  эти события, они касались всех нас, слушателей Академии, и меня, который был «пламенным коммунистом», они не оставляли безразличным.

Но впереди еще было «дело  врачей» и другие события.

Парады

Я учился в академии шесть лет, из них первые пять лет два раза в год ходил на парады на Дворцовой площади – первого мая и седьмого ноября.

Перед каждым парадом в течение двух месяцев, два раза в неделю у нас были тренировки.

Вначале мы тренировались на набережной около Нахимовского училища. Первоначально это была одиночная подготовка, потом движение рядами, потом колоннами. Потом тренировки колоннами проводились уже на Дворцовой площади. Затем на тренировки выносили знамя академии.

Под конец, перед самым парадом, проводились одна – две ночные тренировки с танками и артиллерией. Тогда полностью закрывалось движение через Дворцовую площадь.

Когда тренировки проводились со знаменем академии, то назначалась знаменная рота, 50 человек, которая сопровождала знамя туда и обратно. В эту знаменную роту назначили и меня. Со знаменем рота шла, конечно же,  пешком от академии от проспекта Карла Маркса^[26], затем по Боткинской улице через мост^[27], мимо Нахимовского училища, по набережной к мосту Урицкого^[28], и на Дворцовую площадь.

Там мы топали строевым шагом часа два-три, потом часть людей отпускали домой, а знаменная рота должна была сопровождать знамя до Академии. Уставали мы очень, идти обратно не было никаких сил. И некоторые смывались из колонны. Однажды и я тоже, когда знаменная рота уже прошла мост и повернула у памятника «Стерегущему» направо^[29], соблазнился возможностью проехать на 6-м трамвае на Петроградскую сторону, и когда  несколько человек впрыгнули в трамвай на ходу (тогда это было возможно), то я запрыгнул вместе с ними.

Когда знаменная рота  пришла в Академию, то генерал Кичаев, заместитель начальника Академии по строевой (был и такой), увидел, что народу мало и приказал составить список тех, кто убежал. Так я и попался.

На партсобрании за этот проступок мне объявили выговор. Кто-то еще вспомнил мой собственный рассказ, что на фронте я чуть было не потерял знамя, и оно  чудом не попало к немцам. В общем, репутацию свою я испортил до конца Академии. А до этого я ведь был членом какого-то бюро, поскольку был отличником! И всё пошло насмарку, а под конец стало совсем плохо. Началось дело врачей.

Безродный космополит

Когда в последний год жизни Сталина началась борьба с «безродными космополитами», то кто-то стукнул в Академию, что я на самом деле еврей, но национальность в своих документах указываю другую – русский.

Это действительно было так и произошло это во время войны. Когда меня из госпиталя в Арзамасе мой брат Илья сумел перевести в Артиллерийское училище в Ленинград, то именно он попросил меня указать в документах другую национальность, хотя до этого я везде указывал национальность «еврей». У меня до сих пор сохранилась красноармейская книжка, где написано «еврей» и указан  номер моего автомата «ППШ».

Но когда я приехал в Ленинград, то Илюша сказал, что я тоже должен в анкете написать «русский», потому, что он в своих документах указан как русский. А он преподаватель училища, офицер. Что было делать? Не подводить же его?

И вот, с октября 1943 года по апрель 1953 я по своим документам был русским. Я себя так и чувствовал, потому что и в душе, и по своей культуре, по своему языку я был русский. Тем более, что в  нашей стране быть евреем дискомфортно.

В 1945 году я благополучно закончил училище, отвоевал на фронте, поступил в академию, и на шестом курсе, за месяц до государственных экзаменов меня вдруг вызвали в политотдел и потребовали, чтобы я принес свое свидетельство о рождении.

У меня его не было, я не уверен, было ли оно вообще выдано когда-либо. Родители мои прочно забыли, какое имя мне дали при рождении, но, зато, на восьмой день после моего рождения сделали мне обрезание по всем правилам иудаизма.

Я поехал в город Горький, в областной архив в ЗАГС, и мне выдали свидетельство о моем рождении,  где было записано, что я – Осиновский Моисей Файтелевич, национальность – еврей. Родители удивились, что имя такое приличное, а то отец говорил: «Кажется, мы его записали Мордух».

Я вернулся в Ленинград, сдал в Академию свое свидетельство о рождении. И тут я был поражен тем, что меня два месяца никуда не вызывали, пока не закончились государственные экзамены. А ведь могли и отчислить из Академии. Время было жестокое^[30].

После экзаменов меня вызвали на партийную комиссию, истязали там: «зачем я это сделал, у нас ведь все равны». А один член парткомиссии сказал, что, наверное, он и фамилию за деньги купил, знаем мы этих евреев.

Что я мог на это сказать? Правду сказать я не мог, потому что  брат Илья еще служил преподавателем на центральных артиллерийских офицерских курсах, был подполковником. Если бы я сказал правду, то  он бы полетел не только из преподавателей, но и из армии. Вот я и плел про свою глупость, про непонимание, про то, что евреем быть не стыдно и тому подобную чушь.

Переживали мы с Инной ужасно.  Особенно переживал Иннин папа – Лев Наумович, тем более, что он был после инфаркта. Но, все же, я получил диплом с отличием, в котором были указаны новые для меня имя и отчество^[31]. А что было с назначением – особый разговор

В Хатангу!

Итак, в июне 1953 года я стал врачом, старшим лейтенантов медицинской службы, обладателем диплома с отличием.

Все государственные экзамены я сдал на «отлично», а основы научного коммунизма – «отлично с отличием». Согласно приказу министра обороны я имел право выбора места службы.

Из Москвы  приехала комиссия из отдела кадров, которая  и вызывала всех для получения назначения к новому месту службы. Но несколько человек, три или четыре, были направлены за назначением в Москву, в отдел кадров. Из нашей группы в Москву поехали два человека: я и Леша Какурин.

Сидели мы в коридоре отдела кадров около двери, которую нам указали.  Вдруг, в другом конце коридора, открывается дверь и оттуда вызывают Какурина. Он в недоумении пошел и скоро радостный вышел: получил направление в воинскую часть под Ленинградом. С ним всё было ясно. Отец его жены – полковник, работал в центральном военном медицинском управлении. Хотя он во время войны завел себе  другую жену, а прежнюю жену с дочкой бросил и никогда больше их не видел, он, все же, помог зятю с назначением на службу.

Интересна дальнейшая судьба Леши Какурина. Он служил в полку врачом и мечтал попасть медсанбат хирургом. И вдруг приходит приказ о его направлении в институт медико-биологических проблем. Он попал в этот секретный институт, а потом стал заниматься обеспечением космических полетов. Там он защитил две диссертации, стал доктором наук и даже лауреатом Государственной премии за обеспечение длительного полета в космосе.

А я со своими родителями без связей, со своим «пятым» пунктом^[32] сидел у двери отдела кадров и ждал. Наконец меня вызвали и предложили поселок Хатанга в Арктике. Я был в шоке.

У меня жена, ребенку два с половиной года, какая там  Арктика с ее полярными ночами и  морозами 40-45 градусов! Я решил отказаться и обратиться к начальнику политотдела. Перед этим я доказывал, что имею право выбора, а мне говорят: «Конечно, вот вам выбор – Хатанга на полуострове Таймыр, или мыс Шмидта, что ещё дальше».

Позвонил я по телефону Инне, а она и говорит: «Поедем, причем с ребенком».

Но, всё же, я решил пойти к начальнику политотдела. В коридоре встретил полковника – начальника другого курса в академии. Так он сказал тогда, что мне повезло, что люди туда стремятся из-за двойной выслуги лет и двойного оклада. Причём,  стремятся пожилые, чтобы заработать выслугу лет для пенсии. «А ты молодой, тебе так повезло!».  Ну, я и согласился.

Стали готовиться, собрали огромный багаж, с кастрюлями, крупами и тому подобными продуктами. Поезда туда не ходили. Добраться можно было только самолетом, причем не пассажирским, а грузопассажирским, и только из Москвы с аэродрома полярной авиации.

До Москвы мы ехали поездом. Остановились у моих родителей в их московской деревне Перово поле. Моя мама пришла в ужас и стала отговаривать Инну, чтобы она не летела на «такой Север» с маленьким ребенком. Алику тогда было всего два года. Но Инна была непреклонна: «Я везде вместе с Митей», отвечала она на эти уговоры.

Чтобы вылететь самолетом полярной авиации, надо было обратиться в управление полярной авиации ГлавСевМорПути. В этом управлении был медицинский отдел, возглавлял его не молодой, но бравый очень приветливый полярный врач, еврей, конечно, который побывал на северном полюсе. Он подбодрил меня, правда, приврав и приукрасив условия жизни в Арктике.

Вот с таким настроением  мы втроем полетели на север. И летели целых десять дней.

Часть 5. Арктика

Летим в Арктику

В августе 1953 года моя жена Инна, я и наш двухлетний сын Алик вылетели из Москвы на север, на полуостров Таймыр, в поселок Хатанга, к новому месту моей военной службы.

Аэродром полярной авиации находился в районе поселка  Чкаловский, но был простым полем на окраине Москвы, с зеленой травкой и деревянным домиком на краю этого поля.

Самолет, на котором нам предстояло лететь, назывался ЛИ-2, но знающие люди говорили, что на самом деле это знаменитый еще довоенный «Дуглас». Самолет имел два шасси, а в хвосте у самолета находилось маленькое колесо, так,  что когда он стоял на земле, то пол в самолете был наклонный. У самолета были два винтовых мотора, по одному на каждом крыле. Внутри самолета никаких кресел не было, а для размещения немногочисленных пассажиров от стенки откидывалось металлическое сиденье. Отопления в самолете не было никакого, кроме трубки, торчащей из кабины пилотов. Из этой трубки дул слегка теплый воздух.

Погрузились мы в этот грузопассажирский самолёт, предварительно заплатив за лишний вес своего багажа. Кроме нас, в Хатангу на этом самолете летел новый начальник клуба старший лейтенант Николаенко, очень ограниченный и косноязычный человек, говорящий,  в основном,  по-украински. Никакого клуба в Хатанге тогда не было и что он, кроме пьянства, позже делал в Хатанге, я не помню. Помню только, что Николаенко к нам в Хатанге часто заходил и выпрашивал у Инны  какую-нибудь закуску к выпивке.

Других пассажиров в самолете не было, в кузове самолета находились только ящики с грузом.

Командир экипажа, уже не молодой, пятидесятилетний  летчик, объявил нам, что он является заслуженным полярным летчиком,  с севером давно на «ты», а с северным начальством – тем более.  И мы полетели.

Через несколько часов полета мы приземлились в Нарьян-Маре,  столице Ямало-Ненецкого национального округа. На столицу этот населенный пункт был совсем не похоже, а больше походил на очень плохую русскую деревню.

Как и в Москве, аэродром полярной авиации в Нарьян-Маре представлял собой поле, поросшее травкой. Никаких признаков гостиницы, а также признаков других общественных зданий, здесь не было. Летчик объявил, что дальше лететь нельзя, так как  погода нелетная, поскольку над Арктикой туман.  И нас повели на ночлег в деревенские хатки, расположенные за ближайшим к аэродрому полем.

Дом, в котором нам предстояло пережидать непогоду,  был обычным крестьянским домом, но с очень запущенным и неопрятным двором, переходящим в такие же неопрятные и запущенные комнаты. Однако хозяева этого дома оказались людьми приветливыми, немолодыми и было видно, что очень бедными. В доме была всего одна комната, в которой стояла железная кровать, стол и несколько деревенских лавок. Хозяева принесли и набросали нам на пол соломы, где мы и провели нашу первую ночь за Полярным кругом.

Всю эту ночь кто-то ползал по нашим интеллигентным телам, то ли это были тараканы, то ли мыши. Хозяева дома, видя наши мучения, на следующую ночь уже  уступили свою кровать Инне с ребенком, а сами легли на пол, на солому, которую я уже освоил предыдущей ночью. В этом доме мы провели, наверное, трое суток.

Наш бравый летчик несколько раз в день забирался в самолет и по рации запрашивал разрешение на вылет. Нам он перед каждым выходом на связь хвастливо говорил, что вылет ему разрешат, поскольку он известный полярный летчик. Но вылет ему не давали, видимо ещё не наступили времена, когда аэродромы начали оборудовать навигационными приборами, огнями, диспетчерскими и так далее. В 1953 году на севере  ничего этого еще не было.

После трех суток сидения в Нарьян-Маре, нам наконец-то, разрешили вылет, и мы полетели на остров Диксон, следующую остановку на нашем пути в Хатангу. На Диксоне опять была непогода, и опять нам пришлось сидеть рядом с аэродромом и ждать разрешения на вылет.

Там нас повели ночевать в домик побольше, в котором в большой комнате с несколькими кроватями одновременно ночевало много народу, человек 10-12. Из-за нелетной погоды на Диксоне застряло несколько самолетов и все люди, оказавшиеся вместе с нами на Диксоне, ночевали в одной комнате, как  мужчины, так и женщины.

После Диксона у нас была еще посадка в устье реки Оби. По-моему, этот аэродром так и назывался «Устье Оби». Летчики такой аэродром называли «аэродром подскока», то есть там можно было приземлиться, если лететь дальше было невозможно. Вот такая была полярная авиация.

Через 10 дней мы, наконец, добрались до Хатанги, где узнали, что наши родственники нас уже разыскивают и, обеспокоенные, шлют одну радиограмму за другой.

Впервые в Хатанге

Наш прилет в Хатангу, посадка самолета на аэродром и прибытие в военный городок заслуживает отдельного рассказа.

Взлетно-посадочную полосу аэродрома как раз строила та военная часть, в которой мне предстояло служить. В день нашего прилета в Хатангу взлетно-посадочная полоса ещё была не готова. Не была она готова и много лет позже, когда я покидал Заполярье. Я думаю, что все дело в неправильной технологии такого строительства на крайнем севере.  Так поверх вечной мерзлоты, из которой состоял грунт Таймыра,  наши солдаты  укладывали щебень, который уплотняли катком, а потом клали на него асфальт. В июле и августе температура воздуха в Хатанге доходила до 25-30 градусов, мерзлота под асфальтовым покрытием начинала таять и искать выхода, отчего на взлетно-посадочной полосе появлялись вспучивания и лужи. Для самолета, как садящегося, так  и взлетающего, это становилось очень опасным.

Когда же мы приземлились в Хатанге, то аэродром был покрыт жидкой грязью сантиметров на двадцать, чего вполне хватило на то, чтобы мои ботинки погрузились в эту жижу полностью. К слову сказать, там все ходили летом в резиновых сапогах, а зимой в валенках.

Но мы, прилетев из Северной столицы,  ничего этого не знали. Я был в брюках на выпуск и ботинках, а моя жена в туфельках, лайковых перчатках, в велюровом пальто и шляпе с вуалью. По поводу того, в каком виде мы приехали в Арктику, над нами потом еще долго смеялись.

Самолет, приземлившись, покатил по аэродрому, разбрызгивая из под колес жидкую грязь. Потом к самолету приставили маленькую лесенку, по которой я и спустился в эту грязь. Жена спускаться в холодную жижу не решалась.

Подъехал самосвал,  с кузова которого тоже текла грязь, поскольку он возил на аэродром щебенку. Шофер самосвала, полупьяный солдат в грязном ватнике, взял мою элегантную жену с ребенком в охапку и посадил в кабину самосвала. А мы с начальником клуба забрались в кузов, где тоже была жидкая грязь, но нам уже было всё равно, так как наши ботинки были по щиколотку в грязи. Дополнял эту грустную картину непрерывно моросящий дождь.